Текст книги "Блудное художество"

Марфа и сейчас была одета нарядно, и чепец на ней был самый модный, и ленточные розетки – большие, нарядные, самых щегольских цветов, и шнурованье тугое, и юбки топорщились бойко, а все не то, все не то, не прежняя радость, не прежняя гордость…

На сей раз Марфа была не одна – с ней ехала девка, одетая, как простая мещанка или прислуга, – по летнему времени в простой синий сарафан, в кисейную рубашку с широкими складчатыми рукавами. Однако на пальчике у девки был довольно дорогой перстенек – уж в этом Марфа выучилась разбираться.

Эта полымянка Марфе совершенно не нравилась. Прежде всего – своей глубоко скрытой злостью. Девка усвоила себе препротивную льстивую улыбочку, но когда нужды в лести не было, на ее худом и скуластом лице явственно читалась: коли мне нужно будет, по трупам пойду, только юбки чуть повыше вздерну. Такие лица бывают у людей, чудом избежавших погибели и потому решивших, что им отныне многое дозволено. Не у всякого беглого каторжника столько выразительно сие написано на клейменой роже, как у девки с холеными руками, а уж беглых каторжников Марфа повидала более, чем сама желала бы.

– Вот тут встанем, – сказала Марфа. – И удобно добежишь.

Девка постучала в переднее окошечко. Кучер удержал лошадей.

– Я уж сюда не вернусь. Мало ли что. А побегу прямиком в Зарядье, – с этими словами девка, прихватив лежавший на переднем сидении холстинный узелок, соскочила с подножки и поспешила по Мясницкой, да не просто так – а играя бедрышками, привлекая взгляды вертопрахов любого звания, и дворянского, и купеческого, и лакейского, и обывательского. Марфа потеряла ее из виду.

Смотреть, собственно, было незачем – Марфа знала, что девка направляется к палатам Рязанского подворья. Там она, бойко разговаривая с полицейскими, должна была добиться, чтобы отвели прямиком к господину обер-полицмейстеру. А уж в кабинете – выложить на стол узелок и предъявить записочку, в которой Архаров сразу бы опознал довольно разборчивый, хотя и корявый Марфин почерк.

– «Сударь мой, вот что за диковину принесли мне в заклад. Я приняла и пятьдесят рублев дала, – гласила записочка. – Не о такой ли мне твои молодцы толковали?»

Теперь следовало возвращаться домой, но сперва заехать к Дуньке и переодеться. Марфа, еще садясь в карету, приказала везти себя на Ильинку, и кучер, не в первый раз ее катавший, без напоминаний доставил к Ильинским воротам, к дому, который отставной сенатор Захаров снимал для своей мартоны. Лакей помог Марфе выбраться из экипажа и даже взвел на крыльцо. Карета укатила, а горничная Агашка, очень довольная, повела гостью наверх. Ей от Марфы всегда чего-либо перепадало – или конфект в цветной бумажке, или лента нарядная, или моточек тесьмы. На сей раз было угощение – кусочки груши из киевского сухого варенья.

Дунька меж тем была занята важным делом – под ее присмотром в спальне устанавливали ванну.

Коли уж говорить честно, то ванна была довольно большой деревянной лоханью, в которой можно сидеть, вытянув ноги. Высота бортов, к некоторому Дунькиному удивлению, оказалась такова, что залезть в эту модную принадлежность дамской спальни без скамеечки никак не получалось.

Марфа в богатом платье и с высоко взбитыми волосами (она полагала тем увеличить свой рост, но результат был скорее комичным) вошла как раз, когда Дунька, прямо в юбках забравшись в пустую ванну, пыталась там усесться. У дверей стояли два мужика, доставившие сию лохань и уже час как возившие ее по всей комнате.

– Ты, матушка, с ума, что ли, сбрела? – озадаченно спросила Марфа.

– Все щеголихи такое имеют, – отвечала Дунька. – И по утрам приемы делают. Мне сказывали – сидят себе в новеньких чепчиках, в теплой воде, а на ванну простыня накинута. А визитеры тут же, на стульях.

– И долго сидят? – осведомилась Марфа.

– Не знаю… Пока вода не остынет, поди…

Дунька стала неловко выкарабкиваться из новомодной лохани. Марфа из жалости протянула к ней руки и помогла ступить так, чтобы не мимо скамеечки.

– Ничего, наловчишься, – сказала она. – А простыня докуда?

– По сих пор, – Дунька показала на свою низко открытую крудь. – А еще сказывали – коли соберутся все свои, то и простыня не нужна, ее девка убирает…

– Вон оно как! – Марфа сперва удивилась, потом явно затосковала. – Да, мне теперь такое не с руки… и ванны такой, поди, не раздобыть, чтобы меня вместила… а жаль…

– Я вот думаю – не поставить ли ее за ширмы, – сказала Дунька. – Не каждый же день в ней мокнуть. А таскать из комнаты в комнату – морока, она ж тяжеленная.

– А где ты ее взяла?

– А по картинке бондари сколотили.

Дунька подошла к своему туалетному столику и достала из ящичка стопку галантных парижских гравюр, где, кроме образца ванны, было много всяких соблазнительных сюжетов – то голая грудь, то открытая выше подвязки нога, а то и вовсе голый зад – при том, что дама, им блистающая, была и в модном платье, туго зашнурованном, и даже в шляпе.

– На что тебе? – удивилась Марфа. – Своего добра, что ли, мало?

– Да мне-то что, это все мой, ему подавай…

– А-а… Ну, года у него изрядные… пусть балуется.

– Вон, глянь, что еще выдумал!

Дунька повела Марфу к алькову. Там изнутри была подвешена целая грамота, разрисованная розочками и амурчиками. Грамота содержала в себе три золотых слова: «Fais le bien».

– Молитва, что ли? – удивилась Марфа.

– Дождешься от него молитвы! Он, я чай, и у исповеди-то двадцать лет не был, – сообщила Дунька. – Это по-французски, а означает: «Делай сие хорошо»! Повесил для моего вразумления. Ну и я ему тоже порой в эту грамоту пальцем тычу – сам-де сие делай хорошо! Теперь в Париже такая мода.

– Надо бы и мне такое дома завести, – деловито сказала Марфа. – Вели своему, чтобы списал на бумажку, а я уж найду, кто мне шелком по хорошему полотну вышьет.

Она полагала таким способом побудить к амурным подвигам Клавароша, отношения с которым что-то стали потихоньку угасать. И вроде было время, когда нежная дружба с французом ей самой несколько наскучила, а вот стоило ему показать охлаждение – тут же Марфа взбунтовалась и решила удерживать Клавароша всеми силами, сколько их за сорок пять лет жизни накопилось.

– Как явится, так и скажу, – обещала Дунька. – Да только он прихварывать начал. По три, по четыре дня носу не кажет.

– А хочешь, погадаю? – предложила Марфа. – Я теперь сделалась знатная кофейница. Надо же, сколько той кофейной гущи зря в помойное ведро вылила! А ведь каждая крупиночка – к делу.

– Погоди, Марфа Ивановна, пусть мне ванну вон туда перетащат, тогда и погадаешь.

– Там она еще не стояла, – буркнул один из мужиков, и они еще дважды меняли местоположение модной новинки, пока Марфа не прикрикнула на былую воспитанницу и не погнала мужиков прочь.

– Теперь же вели принести горячий кофей, да чтобы покрепче. Конечно, для точности гадания мне бы лучше самой кофей заварить, ну да ладно.

Дунька, как всякая московская жительница, была жадна до подобных новостей светской жизни: знатные дамы коли не в карты играют, так с кофейницами сидят и будущее свое исследуют, и таз пошла такая мода, то и Дуньке следует ее всецело поддержать. Она приказала – и вскоре с кухни принесли горячий кофейник, две чашки и еще всяких заедок – крендельков, пряников, сухого киевского варенья.

– Пей! – велела Марфа, и Дунька покорно выпила целую чашечку. Тогда Марфа, убедившись, что в чашке осталось довольно гущи, велела взять ее в ладони, крепко охватить и задуматься о том, что душу беспокоит. Потом она забрала чашку, непременно левой рукой, и взболтнула ее так, чтобы гуща раскрутилась по часовой стрелке. При этом Марфа молчала, насупившись, сдвинув брови и словно бы прожигая немецкий фарфор взглядом. Дунька следила за этими маневрами, приоткрыв рот.

Наконец чашка была установлена на блюдце вверх дном и идеальным манером – чтобы один ее край упирался в край блюдца, а другой – в донышко. Теперь следовало ждать, чтобы гуща стекла несколько наискосок, образовав вытянутые силуэты. Ждали столько, что дважды «Отче наш» впору прочитать.

Наконец Марфа взяла чашку, заглянула в нее и ахнула:

– Дунька, гляди, кавалер!

И верно – продолговатые разводы сложились в очертания человеческой фигуры, долговязой и плечистой.

– Ишь ты… – прошептала Дунька. Сей кавалер ничуть не был похож ни на ее покровителя, ни на московского обер-полицмейстера.

– Ты, матушка, ничего не теряла? – деловито спросила Марфа. – Коли теряла – так кавалер к тому, что пропажа твоя вовеки не сыщется. А коли нет – будет тебе некое свидание.

Дунька промолчала.

Уверенная в том, что господин Захаров этим вечером будет врачевать свои хворобы, а к мартоне не поедет, она затеяла тайно навестить Архарова. Уже все необходимое приготовила – и кафтанчик голубенький, и белье.

Дунька очень живо разобралась в преимуществах мужского костюма перед платьем для такого рода вылазок. Платье – оно со шнурованьем, горничную с собой на Пречистенку не поведешь. Амуриться, не снимая пышных юбок, конечно, забавно, да только от шнурования треклятого ни охнуть, ни вздохнуть, и хочется иного… А мужской костюм легок в обращении – скидываешь его быстро, надеваешь тоже быстро. Коли что – так в нем и бегать сподручно, и в окно можно залезть.

– Глядит кавалер вверх, – продолжала меж тем Марфа. – Стало быть, жди от него помощи. Кавалер из сильненьких, защитником твоим станет. Глянь-ка – око! Око – оно к переменам. Уж не замуж ли ты соберешься? Умно было бы, кабы твой Гаврила Павлович тебя замуж отдал.

– А к замужеству что? – спросила Дунька.

– Коли круг, а в нем два лица. Говорят, случается, а я так ни разу не видала…

Они изучили все кофейные разводы на чашке и не нашли там хоть плохонького круга. Зато явилось им ветвистое дерево, основательно смутившее Марфу: знак был прескверный, означал почему-то разрыв амурных связей, тоску и печаль, но мог сулить и дальнее путешествие.

Марфа, конечно же, принялась врать про путешествие, увязывая его с предыдущим кавалером-покровителем, но Дуньке уже сделалось скучно. К счастью, пробили стоячие часы. Марфа ахнула – ей давно уж следовало быть дома. Она крикнула Агашку, чтобы распустить свое шнурование и переодеться в обычное платье.

Дунька понятия не имела, что означают Марфины маневры с нарядами. По каким-то загадочным причинам сводня не хотела, чтобы ее видели в Зарядье по-царски одетой, и потому держала два платья у Дуньки. Тут она и переодевалась, тут и волосы взбивала, сюда приезжали за ней кареты, иная даже с гербами, сюда же привозили Марфу часа два-три спустя.

Марфа убралась, Дунька погрызла угощение и задумалась – вечер все не наступал да не наступал, дни стояли долгие, а бежать на Пречистенку открыто она не желала, лучше уж – как стемнеет. Впрочем, одно занятие нашлось. Дунька частенько, поездив по модным лавкам, садилась перед зеркалом и училась разговаривать.

Вообще-то она говорить умела, и весьма бойко. Но чтобы на модный лад выходило не менее бойко – тому еще следовало поучиться. И именно перед зеркалом.

– Ах! – сказала себе Дунька и чуть склонила головку набок, метнув при этом, опять же самой себе, огненный взгляд. – Ах! Ах!.. Ах – ха, ха, ха!

Смеяться полагалось тоже на щегольской лад, отчетливо выговаривая каждое «ха».

Затем она стала заучивать модное выражение, которое подцепила на Ильинке: «мужчина, притащи себя ко мне, я до тебя охотница». Девка, которая его употребила в модной лавке, обращалась к московскому петиметру, который сперва вытаращил было на нее глазищи, а потом понял, в чем суть, и нежно назвал ее болванчиком. Дунька вздохнула – сколько уж просилась у сожителя, чтобы свез ее в Петербург, тамошние петиметры и щеголи не в пример московским, там-то она бы себя показала! Но мудрый сожитель все как-то уворачивался.

– Ах, мужчина, как ты неважен, – томно сказала она своему отражению.

И усмехнулась, вспомнив, как в той же модной лавке обсуждали девицу-монастырку. Дунька сперва не поняла, с какой стати монастырка со своей матерью собрались закупать приданое, потом сожитель объяснил: так прозвали смольнянок, девиц, что обучаются в Воспитальном обществе, а чему обучаются – трудно сказать; в свете они более известны не своими познаниями, а забавной манерой вместо «ах» говорить «ай».

– Мужчина, притащи себя ко мне, я до тебя охотница, – повторила она, не по-щегольски, а совсем иначе, усмехаясь тому, как хмуро посмотрит на нее при таких словах этот воображаемый мужчина. Пожалуй, и отправит в известном амурном направлении – с него станется. Гаврила Павлович такие словесные затеи любил и затейницу свою баловал, Архаров же прост, посмеяться любит, но и поводы для смеха у него незамысловатые. Хотя, коли с другой стороны взглянуть, так это Гаврила Павлович прост – с ним легко и весело, все всегда растолкует, и как с ним обращаться – понятно, а обер-полицмейстер куда как непрост… вот ведь навязался любовничек на бедовую Дунькину голову…

Наконец стало темнеть, и Дунька пошла переодеваться. Поверх рубашечки легкой батистовой надела камзольчик палевый, длиной вровень с кафтаном, сверху расстегнутый – шили-то его не на грудастую девку. На шею кружева навязала, выпустила попышнее. Спереди поглядеть – и ввек не догадаешься, по кружева прикрывают совсем не кавалерскую грудь. Убрала косу – поскольку темно, особо стараться незачем, а довольно ее подвязать и на затылке большим черным бантом закрепить. Букли гнуть ни к чему – надвинуть шляпу пониже, никто и не заметит, что кавалер без буклей. Чулочки белые свежие, башмачки на каблуке с модными пряжечками… а главное – самую малость напудриться и подрумяниться.

И тут Дуньку баловство одолело. Она решительно достала мушечницу и посадила на лицо три довольно большие мушки. Одну промеж бровей – «любовное соединение», две на левой щеке: та, что повыше, ровненько посреди щеки, означала «радость», а та, что вершком ниже, – «горячность». Коли Архаров не разумеет, так она растолкует! Вот такое ему будет по нраву, такое его насмешит…

На извозчике Дунька живо добралась до Пречистенских ворот, оттуда пошла пешком. Было уже довольно темно, никто не разглядел бы в торопливом кавалере девку с мушками на щеке. Разве что подошел бы совсем близко да принюхался – так теперь, слыхано, и придворные вертопрахи ведрами на себя духи льют, да еще пудры и помады также благоухают, пройдет такой щеголь – словно целая французская лавка мимо проехала…

Духами Дунька спрыснулась не зря. Хоть она и была самого подлого происхождения, в детстве и гусей пасла, и за коровой ходила, так что навозный запах был ей не в новинку, однако избаловалась, живя на Ильинке, и ароматы московских длинных переулков уже вызывали у нее брезгливую гримаску. Москвичи не только лошадей, кур и коз – коров и свиней держали, да еще во всех дворах стояли дощатые нужники над выгребными ямами, которые редкий чистюля приказывал выложить камнем. Раз в месяц ночью приезжали золотари с черными бочками – и уж в ту ночь молодое население переулка не бегало друг к дружке в гости, не свистело под окнами – вонь стояла даже для человека привычного невыносимая. Работали золотари семейными артелями и брали за свои труды с обывателей немалые деньги.

Переулок, куда выходили ворота заднего двора архаровского дома, благоухал не лучше и не хуже прочих. Но Дунька не хотела входить с парадного крыльца. Разумеется, ее бы впустили, и весьма любезно притом, но она желала проскользнуть как можно более незаметно.

Калитка, как всегда, была не заперта. На дворе у конюшенных дверей все еще хозяйничали при свете фонаря кучер Сенька с конюшонком Павлушкой. Судя по беседе, одна из лошадей заболела коликами, и надобно было ее водить хоть всю ночь – пока не полегчает. Места на дворе для таких маневров было маловато, и Павлушка предлагагал гонять бедную скотинку по переулку, взад-вперед, да рысью.

Дунька постояла, дожидась, пока они войдут в конюшню, и совсем было собралась перебежать через двор к заднему крыльцу, но калитка у нее за спиной скрипнула. Она обернулась и увидела очертания высокой и статной фигуры в епанче и треуголке.

– Ахти мне… – прошептала Дунька, но не от страха и не от растерянности, а потому, что забыла французское слово для сего явления. Слову выучил покровитель, оно было звучное, весьма Дуньке понравилось, и она прекрасно запомнила историю, с ним связанную.

Верзила в треуголке постоял несколько, озираясь по сторонам, и шагнул во двор. Это Дуньке не понравилось. Приличный гость явился бы к хозяину с парадного крыльца. Да и время было не для светских визитов.

Она знала, что Архарова прошлой зимой хотели застрелить, знала также, что были у него недоброжелатели и в дворянских кругах, и в простонародье. Мужчина, который поздним вечером крадется в архаровский особняк, озираясь и явно от кого-то прячась, мог быть опасен.

Дворня уже, надо думать, укладывалась спать. Сенька с Павлушкой врачевали лошадиную колику. Сам хозяин дома, скорее всего, сидел в шлафроке на постали и раскладывал пасьянс. Коли чейчас не заступить дорогу – верзила, поди, запросто проскочит в дом, и лови его там. От Марфы, а та – от Клавароша, Дунька знала, что и такое как-то случилось.

Она вышла из тени и окликнула пришельца.

– Стой, сударь! Ты кто таков?

– А твое какое дело?

– А такое, что назовись!

– Пошел вон.

Верзила явно вознамерился попасть в дом, но не следовало ему злить Дуньку. Она выдернула из ножен шпагу и, первой успев достичь крыльца, повернулась к странному гостю.

– Сам вон пошел, орясина! Не то насквозь пропорю!

– Ты-то?

– Я!

Биться на шпагах Дунька, разумеется, не умела. Но она, как всякая московская девка, умела замечательно визжать.

Правда, сие оружие сразу в ход пускать она не собиралась. Верзила был слишком близок к калитке, коли что – пустится бежить, и поминай как звали, а Дуньке – объясняться с Архаровым.

– А ну, ближе подходи! – выставив вперед клинок, потребовала Дунька. – Чего струсил? Думал, так просто в дом к обер-полицмейстеру попасть? Не глупее тебя, сударь, тут люди живут!

Она говорила громко в надежде, что кто-то из мужчин выглянет на голос и помощет задержать верзилу.

И точно – из конюшенных дверей Павлушка вывел мерина Агатку.

Верзила беспокойно обернулся, но Павлушка повел коня к калитке – не открывать же ради одной скотины ворота.

– Имай вора! – закричала Дунька. И бросилась вдогонку за ночным гостем.

Конский круп был едва ли не шире калитки – в архаровском хозяйстве лошадей впроголодь не держали. Да и пугать коня, который чувствует неловкость, протискиваясь непонятно зачем меж деревянных столбов, тоже не стоит, тем более, когда он стоит к тебе задом.

Верзила отскочил от конских копыт с удивительной ловкостью, тут же Павлушка закричал на Агата, из конюшни выскочил с вилами кучер Сенька, а на крыльце появился истопник Михей, собравшийся в нужник.

– Имай вора! – повторила свой пронзительный призыв Дунька и, наскакивая на него со шпагой, отогнала ошарашенного гостя от калитки.

Общими усилиями его прижали к стенке курятника.

Тут уж заговорил истопник Михей, детина здоровенный, который с топором для колки дров обращался с такой легкостью, словно секретарь Саша – с гусиным перышком.

– Ты кто таков? – басом спросил он. – Почто ночью по чужим дворам шастаешь?

При этом в грудь верзиле были нацелены и Дунькина шпага, и Сенькины вилы.

– Да что вы, сбесились, сукины дети? – спросил гость, особого страха не выказывая. – Барину своему доложите – из столицы-де к нему приехали…

– Будет врать-то! Кто мог из столицы приехать – те уж давно в дому и спать легли, – возразил Михей.

– А я тебе сказываю – ступай к барину! – прикрикнул на него гость.

– Дядя Михей, не выпускай его, а я наверх побегу, – сказала Дунька, безмерно гордая тем, что Архаров сейчас ее похвалит.

Не успел Михей задуматься, с чего это кавалер, принятый им во мраке за секретаря Сашу, говорит таким знакомым девичьим голосом, как Дунька уже взбежала на заднее крыльцо и, размахивая шпагой, понеслась к лестнице.

Архаров действительно сидел в шлафроке за пасьянсом, а Саша, сидя рядом, бубнил какие-то французские слова, тут же перекладывая их на русскую речь.

Оба разом повернулись к распахнувшейся двери.

– Дуня, ты, что ли? – спросил Архаров, глядя на забавную фигурку и на обнаженный шпажный клинок.

– Николай Петрович, мы там злоумышленника изловили, к тебе в дом крался, – бойко доложила Дунька. – Здоровенный детина! Сперва-то отбивался, а как к стенке прижали – заблажил. Барина, кричит, позовите! Пришел воровать – ан не вышло, так ему теперь барина подавай!

Архаров усмехнулся. Он оценил комизм положения – особняк, в коем довольно дворни мужеска полу, обороняет щегольской шпажонкой Дунька-Фаншета, и, понятное дело, премного тем счастлива.

С другой стороны, уж не чувствует ли она себя хозяйкой этого особняка?

– Пошли, Дуня, поглядим, что за детина такой. Саша, посвети.

Саша, взяв двусвечник пошел вперед, оберегая ладонью огоньки, а Архаров, поравнявшись с Дунькой, преспокойно лапнул ее за грудь и стиснул весьма ощутимо. Так он выразил свою благодарность. А заодно и поставил девку на место – коли ты для того сюда бегаешь, чтобы тискали, так не забывай сего…

По дороге присоединился Меркурий Иванович с фонарем и пистолетом.

– Вы, ваша милость, вперед ходить не извольте, – предупредил он. – Мало ли, что у вора за пазухой.

Откуда-то возник Никодимка: в доме переполох, как же без него? На крылечко вышли целой компанией.

– Возьми, дармоед, фонарь, освети-ка гостя, – приказал Архаров.

Никодимка сделал, как велено.

Все – и Мишей, и Сенька с вилами, и Меркурий Иванович, и Архаров, и Дунька, – увидели затененное треуголкой лицо – крупное, бывшее бы красивым – особливо темные глаза были хорошо, – кабы не грубый шрам на левой скуле.

– О Господи! – воскликнул Меркурий Иванович.

– Мать честная, Богородица лесная! – одновременно выпалил Архаров. – Сенька, дурак, пошел вон с вилами! Ваше сиятельство, извольте в дом скорее!

– Коли сей кавалер пропустит, – сказал Алехан Орлов, показывая на Дуньку. – Я думал, заколет, помру тут у тебя на задворках без покаяния. Лихие у тебя домочадцы, так и тычут шпагами!

Он шутил – Дуньку, во что бы ни обрядилась, можно было признать по голосу, а вдобавок Саша высоко поднял двусвечник, и всем были видны три мушки с амурным смыслом – «любовное соединение», «радость» и «горячность». Орлов, как придворный кавалер, превосходно знал и язык мушек, и язык веера.

– Поди, Дуня, – сказал сильно недовольный ее деятельностью Архаров, и Дунька озадаченно на него уставилась. И было отчего – она угадала в голосе любовника испуг.

Архаров со своей любовью к лестницам и ступенькам всегда, когда оказывался в обществе людей намного более чиновных и знатных, чем он сам, боялся что-то сделать не так, боялся настоящим страхом, особливо же в обществе дамы, занимавшей самую высокую из ему известных ступенек в России. Алехан Орлов, пусть и давний знакомец, был персоной значительной. Из пяти братьев Орловых лишь он сумел заслужить подлинное уважение государыни и, хотя она отказалась от амурных услуг Григория Орлова, Алехан сохранил и свои посты, и свое значение. Архаров знал, что этого великана со знаменитым шрамом опала вовеки не коснется, разве что он сам вдруг вздумает сойти со своей высокой ступеньки. Кабы Алехан предупредил бы о своем визите – Архаров загонял бы дворню и принял его наилучшим образом, в душе благодаря княгиню Волконскую, заставившую навести порядок хоть в гостиных и столовой. И тогда Архаров был бы уверен, что сумеет своим приемом угодить графу Орлову. Теперь же, когда высокопоставленный гость застал его врасплох, Архаров сильно беспокоился, что вызвал у графа неудовольствие.

– А как не тыкать шпагой, когда лица не разглядеть? А видно один силуэт! – возразила Алехану бесстрашная Дунька. Она была безумно рада, что вспомнила-таки французское слово. И что могла похвалиться перед Архаровым своей образованностью – в отместку за его попытку ее спровадить.

– Силуэт? – повторил граф. – Ишь ты! А что сие слово означает – знаешь толком?

– А как не знать! У покойного французского короля был главный министр господин де Силуэт, скупердяй такой, что у него снегу зимой не выпросишь. Очень ругался, что дамы и господа тратят деньги на портреты. Вот его и проучили – нарисовали одной черной красной – вроде как тень… И нос длинный, чтобы смешнее было. И такое художество в моду вошло! Дешево, да сердито! – доложила Дунька. – И эти черные картинки, когда лица не разобрать, зовутся силуэтами.

– Стало быть, ты, сударыня, увидела мой силуэт, – уже не притворяясь, будто принимает Дуньку за кавалера, сказал Алехан. – И у тебя, Архаров в доме все та же страсть к Франции и французам, что в высшем свете. Спасу от нее уж нет…

Тут Дуньку осенило.

Она вспомнила ту давнюю эпиграмму, коей обучил ее господин Захаров, и произнесла ее с теми же интонациями, сперва – комически-горестными, затем – победительными:

 
– Что дал Гораций, занял у француза —
О сколь собою бедна моя муза!
Да верна – ума хоть пределы узки,
Что взял по-галльски – заплатил по-русски!
 

Алехан так и замер с открытым ртом.

– Ого! Ну, сударыня, тут ты меня одолела! Архаров, мы так и будем у крыльца стоять? Веди в дом, вели самовар вздувать. Голоден, да и выпить не откажусь. Только тихо – никто не знает, что я в Москве объявился… Надо же – у тебя на заднем дворе кантемировские вирши услышал!

– Извольте, ваше сиятельство, – сказал, пятясь, Архаров. – Меркурий Иванович, буди Потапа, спроворьте все, как надобно. А ты…

Он посмотрел на Дуньку весьма неодобрительно и даже с тревогой – что еще вытворит при знатном госте шалая мартонка? Дунька же бодро задрала курносый нос – архаровское волнение было ей понятно, да только настала пора выказать свой норов. Тем более, что высокий и статный кавалер трижды был ею сражен наповал – так грешно ж не порадоваться своей победе.

– Сударыня, – галантно сказал Алехан, пропуская Дуньку в дверь вслед за Архаровым. – Не откажи, поужинай с нами.

– Охотно, сударь!

И Дунька поплыла по сенцам, по коридору, затем – по лестнице плавной походкой, искусство коей не всякая дама постичь умеет. Она знала, что статный кавалер идет следом и любуется игрой ее бедер, четкими движениями ножек в белых чулках.

Архаров привел Алехана в столовую.

– У меня гостят Преображенского полка капитан-поручик Лопухин и того же полка поручик Тучков, – доложил он. – Прикажете позвать?

– Да Бог с ними. Я к тебе в гости шел. Нарочно с заднего крыльца полез – не хотел шуму. Угомонись, Архаров, будем без чинов, – скаал Алехан. – Я тебя повидать желал.

– Это для меня честь, ваше сиятельство.

– Уймись. Вон с прелестницы бери пример – она уж со мной запросто. Как звать тебя, сударыня, чья такова?

– Звать Фаншетой, ваше сиятельство… – и тут Дунька наконец смутилась. Объяснять Орлову про своего покровителя, господина Захарова, она совершенно не желала. В ее понимании верность невенчанному сожителю как-то искупала блудный грех, а вот беготня от этого сожителя ночью к другому кавалеру уже была страх как нехороша, да что с собой поделаешь?..

Архаров с еле слышным сопением покачал головой. Дуньке, как всякой женщине, угодно блистать, и в этом желании она совершенно не считается с правилами отношений среди знатных людей, офицеров и чиновников. Очевидно, все женщины таковы – включая отлично воспитанную Елизавету Васильевну. Им не дано понять всех тонкостей расположения фигур на ступеньках служебной и придворной лестницы – так думал недовольный Архаров, страстно желавший научиться соизмерять глубину поклонов и интонации голоса с рангом собеседника.

– Извольте присесть, мадмуазель Фаншета, – и граф Орлов сам, собственноручно, отодвинул стул для Дуньки.

Архарову эта Алеханова галантность показалась чрезмерной. Дунька – она Дунька и есть, турнуть ее из столовой надобно, сказать втихомолку, чтоб иным разом жаловать изволила, ущипнуть там за мягкое место, чтобы не обижалась… А теперь придется с этой шалой девкой галантонничать.

Меркурий Иванович принес поднос с графинами, стопками, круто посоленными ломтиками черного хлеба – богатейшие вельможи, к чьим услугам были французские повара, водку предпочитали употреблять по-простому.

– Выпьем, Архаров, – сказал Алехан. – Твое здоровье, сударыня.

Архарову пришлось опрокинуть стопочку за Дунькино здоровье.

Он не задавал вопросов – как вышло, что граф Орлов ночью слоняется по московским улицам и забредает в гости с заднего крыльца. Алехан любил почудачить – хотя тут ему было далеко до старшего братца.

Тот был мало чему учен, но весьма любознателен – имел особую страсть к естественным наукам и всевозможным физическим опытам, полюбил беседы о физике, химии и анатомии, лазил в мастерские к Ивану Кулибину, коего привез из Нижнего Новгорода брат, директор Академии наук Владимир Орлов. Но Кулибин-то подлинные чудеса творил – изготовил часы размером и видом как гусиное яйцо; в нем ежечасно растворялись маленькие Царские врата, за коими виднелся гроб Господень, с вооруженными по сторонам воинами, крошечный ангел отваливал камень от гроба, стражи падали ниц, являлись две жены-мироносицы, затем куранты играли три раза молитву «Христос воскресе» и врата затворялись. А Гриша Орлов объяснял визитерам, как из шелковых обоев искры сыплются, приказывал строить ворота на ледяном фундаменте и показывал несколько удивленной государыне, как бомбы, наполненные водой, лопаются на морозе. Еще новоявленный естествоиспытатель приобрел телескоп и использовал его, чтобы любоваться дальними видами.

И он же после смерти Михайлы Ломоносова скупил все его бумаги, сохранив их для потомства…

Впрочем, явление Алехана с заднего крыльца было не совсем обычным чудачеством.

В столице многие жители получали с оказией газеты из Европы, затем те газеты либо пересылались московской родне, либо их содержимое пересказывлось в письмах. Так и узнали историю о загадочной девице, претендовавшей на российский трон. Она объявилась примерно в то же время, что и маркиз Пугачев, нашла себе сторонников, жила роскошно и подняла много шуму. Алехан, бывший в то время в Италии, получил от государыни приказ разобраться с самозванкой. И, когда ему удалось заманить ее на судно и увезти из Ливорно, газеты подняли дружный лай: он-де, чтобы одурачить девицу, нарочно с ней даже повенчался, иначе бы нога ее на борт корабельный не ступила!

Разумеется, и до Архарова сии новости долетали через Волконских. Но, во – первых, Архаров большой веры газетам не имел, особливо европейским – писали же они злобно о том, что маркиз Пугачев-де и с великим князем Павлом Петровичем связь имеет, и с придворными политиками, и даже с семейством Орловых; во-вторых, и Михайла Никитич всей правды не знал и честно о том говорил. Говорил же то, что знал доподлинно: что самозванка желала не более не менее как воссесть на российский престол под именем Елизаветы Второй; что самозванка взбаламутила всю Европу, включая Польшу, где Волконскому доводилось служить, так что нравы и повадки роскошных польских панов он знал неплохо; что Орлов, точно заманив ее на судно, тут же велел поднять якорь и везти ее вокруг взбаламученной Европы в Россию, в Санкт-Петербург, где ее ждут с превеликим нетерпением, сам же еще некоторое время оставался в Италии и отправился в столицу сушей.