Текст книги "Блудное художество"

Феклушке стало любопытно, и она поспешила к той же лавке.

– А вот к нам, у нас брали! – приветствовал ее молодой бойкий сиделец. – Что сударыне угодно? Лучшего разбору кофей, сахар, чаи китайские!

– Мне того, что толстая барыня брала, – сказала Феклушка. – В малиновой робе и в большом чепце.

– Софья Сергеевна, что ли? Эта барыня в кофее знает толк. Только что полтора фунта взяла наилучшего, – сказал сиделец.

То, что Марфа зачем-то переменила имя, почему-то сильно обрадовало Феклушку. Она поняла, что не напрасно Яшка вел свой розыск, что розыск доподлинно был опасным и что сама она верно поступила, отнеся Яшкино имущество в полицейскую контору. А Феклушка не так уж часто поступала правильно и заслуживала похвалы – пусть даже своей собственной.

– Дай ей Бог здоровья, добрая барыня, и покупателей богатых ко мне приводит, – продолжал сиделец. – Могу прямо на месте смолоть, коли угодно. Запах – как в райском саду!

В лавке и без того благоухало так, что Феклушке захотелось остаться тут навеки.

– Софья Сергеевна госпожа богатая, – с некоторой завистью молвила Феклушка. – Мне-то такого кофея не пивать, как она угощает.

– И помногу берет. С весны, поди, не меньше пуда у нас купила, клад, а не барыня, знает, где самолучший товар, – похвалился приказчик.

Тут только Феклушка вспомнила – Яшка ведь толковал, будто Марфа драгунский эскадрон кофеем поит. Но целый пуд – это было уж чересчур.

– Буду теперь знать, где кофей брать. Как муж жалованье принесет, непременно приду, – пообещала Феклушка и вскочила из лавки, потому что таких обещаний сидельцы не любили, могли и обругать весьма затейливо.

Марфа с горничной поднялись по каменным ступенькам розового дома. Дверь за ними захлопнулась. Выждав несколько, Феклушка вошла в ту же дверь и оказалась в просторных сенях. Дом был устроен на богатый лад – каждый этаж занимало одно семейство, а внизу всех встречал привратник – не какой-нибудь деревенский Ванюшка в ливрее с чужого плеча, а подтянутый детинка, не первой молодости, зато с выправкой – прямо тебе отставной унтер-офицер.

– Куда пошла? – остановил он Феклушку. – К кому тебе?

– Госпожа сюда вошла в малиновой робе, – сказала Феклушка. – Ее видеть желательно.

– Для чего?

– В кофейной лавке товар она брала и сверточек забыла, – Феклушка показала сбитый в плотный комок свой передник. – Сиделец просил догнать, да я ее, поди, упустила. Может, и не сюда она взошла…

– Коли кофей – так это точно наша Софья Сергеевна. Она на всю Москву знатная кофейница, – неодобрительно сказал привратник. – Как усядется в гостиной лясы точить – так и жди неприятностей.

Тут лишь до Феклушки дошло, чем занялась Марфа на старости лет.

Одному Богу ведомо, откуда вдруг взялась мода на кофейное гадание. И уж вовсе необъяснимо, как получилось, что вчера завезли в Россию эту моду, а сегодня уже объявились опытные гадалки, которые, глядя в чашку, могли наговорить мех и торбу всяких любопытных вещей.

Гадания были обычным способом скоротать досуг, развлечься и потолковать о предметах, важных для каждой девицы или замужней: о сватовстве, о нраве жениха, о венчании, о количестве детей, о видах на хорошее наследство. И особенно процветали гадания на пропажу, которые помогали сыскать вора. Не побежишь же с каждой мелочью в полицейскую контору.

Были деревенские гадания на пропажу – с ножницами, с решетом, но как-то приелись. Хотя двор увлекался народными песнями и плясками, ну так то – двор, а барыням средней руки хотелось чего-то более возвышенного, чем слушать шуршание соломы под горячей сковородкой и угадывать в нем звуки имени. Гадание на кофейной гуще предполагало целый обряд – приглашение кофейницы, изготовление кофея нужной густоты, застолье со сластями, затем церемониал – брать чашку правой или же левой рукой, а то и двумя руками, сколько делать ею круговых движений, наклонять к себе либо от себя, сливать или не сливать часть гущи, ставить опрокинутую чашку на блюдце или же на салфетку, тут всякая гадательница изобретала свои ухватки. Но, что касалось фигур, образуемых гущей, кофейницы были почти единогласны. Коли обозначалась голова, повернутая в профиль, это сулило защиту неведомого покровителя. Коли два профиля друг на дружку глядели – несомненное замужество. Две головы, а между ними роза, тоже сулили счастливое замужество. Любое пятнышко из кофейных крупинок исправно сходило за розу.

Сия светская забава оказалась, однако, опасной игрушкой, потому что в расположение кофейных крупинок верили не на шутку.

– От кофейниц только и жди беды, – подтвердила Феклушка. – Знакомка моя места лишилась – кофейница наврала, будто она серьги жемчужные с уборного столика украла, а она их и пальцем не тронула. Мало что место потеряла, как барыня на всю Москву раззвонила, что кухарка-де у нее была вороватая.

– Не пойму, как можно на мазню эту глядеть и живого человека в ней видеть, – сказал привратник. – Так то прогнали, ну, может, оплеух надавали, это полбеды. У нас вон лакея чуть не до смерти запороли – Софья Сергеевна сказала, будто он с ворами дружится и на изголовье их навел, барин в старом изголовье важные бумаги и деньги хранил.

– Ахти мне! – воскликнула Феклушка. – Откуда ж она такая взялась?

– Черт ее знает, кто нам ее сосватал. Так ведь богатые баре ее принимают, иной раз в такой карете приедет, что только государыню возить. А лакей-то не виноват, я точно знаю. Ни с кем он не дружился…

– Паутину надобно обирать с углов и класть на поротую спину, – посоветовала Феклушка. – Ты ему, дяденька, скажи. И пусть не лежит, а сколько может – ходит.

Такие сведения были ею приобретены не от хорошей жизни – а собственный муж как-то проворовался. С этим делом в полицию не пошли, проучили келейно, однако с фабрики не прогнали – мастер он все же был изрядный.

– Скажу непременно. А ты, голубушка, ступай-ка, я никому не скажу, что ты приходила. И сверточек-то себе оставь. Вдруг какая порядочная вещица – тебе в радость, а от нее не убудет.

Феклушка вздохнула – хороша порядочная вещица.

– И сидит ведь, и сидит там, и кофей почем зря переводит, а потом отправится по всей Москве хвостом мести… – уныло сказал привратник. – А из-за нее Федота чуть не насмерть запороли… и все одно до правды не докопались…

– А как это у нее вышло, что Федот виноват?

– А черт ее знает, я ведь не видел, я тут по все дни… А Федот – тот рассказывал: сидит-де, на грязь эту размазанную глядит и толкует: вот-де тень как от строения, она к потере, и потеря в прошлом, а сейчас у нас справа петух с хвостом – вред, стало быть, был от мужского пола, а вокруг него все черточки, черточки – это, выходит, он, петух-то, вашими недругами окружен, за ним – ваших недругов превеликое множество…

– Так и толковала? – уточнила Феклушка, стараясь одновременно запомнить эти тонкости.

– Так она, проклятая, еще и лису в чашке углядела, а Федотово прозвание – Лисицын!

– Ахти мне! А кроме нее, хоть кто-то там видел ту лису?

– Говорю ж тебе – не было меня там! А знаю только, что тут же господа на Федота накинулись. А ему куда деваться? Был бы вольный… а он-то крепостной… Ну и выпороли, да так отделали – сами, поди, уже не рады…

– А скажи, дяденька, до того Софья Сергеевна у вас бывала? – полюбопытствовала Феклушка.

– Как не бывать! Я ж тебе толкую – чуть что, за ней на Ильинку посылают.

– И давно она у вас объявилась?

– Давно ли? Сразу после Троицы. А на что тебе?

– А на то, что никакая она не Софья Сергеевна! – выпалила Феклушка. – Ты, дядя, сговорись с домашними, и пусть иным разом кто-нибудь за ней тихонько пойдет!

Ей была уже в общих чертах ясна вся эта история.

Марфа имела в Зарядье такую репутацию, что надо б хуже, да не бывает. О том, что она втихомолку скупает краденое, а полиция смотрит на это сквозь пальцы, знали все, да молчали. Кому ж охота разом ссориться и с ворами, и с полицией? О том, что дает деньги под злодейский процент, тоже все знали – да как жрать нечего, поневоле к той же Марфе с последним перстеньком побежишь.

– А ты кто такова, коли такое про нее знаешь? – с неожиданной радостью спросил привратник.

Феклушка воспарила духом.

Ей всегда очень хотелось вызывать у людей восхищение. До сих пор это плохо удавалось. Но сейчас она глядела в лицо пожилого привратника – и видела на нем подлинную радость и даже преклонение.

– Кто я такова – это потом явится! Когда пропажа сыщется! – с превеликой гордостью объявила она. – А сыщется, помяни мое слово! И у твоего Федота господа еще прощения попросят!

План, созревший в Феклушкиной голове, был восхитительно прост: проследить за зловредной Марфой, куда она далее направит свои лживые и преступные стопы, а потом рассказать все Яшке. И коли выяснится, что Марфа трудится наводчицей, вызнавая, где что плохо лежит, а потом виноватя в краже совершенно посторонних людей, то пусть Яшка сам явится с этой милой новостью к господину Архарову! И помянет уж кстати, кто помогал в розыске. Из этого воспоследуют две пользы.

Первая – Феклушка наконец посчитается с Марфой за ее гадкий отзыв о своей образине.

Вторая – Яшка сказывал, коли кто доставляет полиции важные сведения, за то деньги платят. А деньги никогда не лишние.

При этом Феклушка начисто забыла, что дома у нее оставленные без присмотра детишки и тесто, которое скоро должно переполнить квашню и устремиться на волю.

Но придуманная по сему поводу поговорка «Замесила на дрожжах – не удержишь на вожжах» в равной мере применима теперь была и к тесту, и к Феклушке.

* * *

Дело о спущенном в колодец трупе разъяснилось удивительно быстро. Нашлись соседи, которые что-то видели, что-то слышали и немало поняли. Кто-то вспомнил, что кутеповская родня живет в Тайнинском. И, когда семейство в почти полном составе привезли в полицейскую контору, на свет явилась такая нелепая история.

Иван Карпович Кутепов, хороший мастеровой и человек богомольный, был очень зол на младшую дочку и на ее любовника. Когда выяснилось, что Афонька Гуляев прикормил дворового пса и исхитряется приходить к девке ночью, Кутепов и двое его старших устроили засаду. Торчали за сараем и в кустах чуть не до рассвета, думали уж, что проворонили. И наконец приметили человека в исподнем, пробиравшегося с весьма вороватым видом сквозь дикий малинник. Им были видны лишь белая рубаха и порты, но этого оказалось довольно – налетели, обрушились на страдальца, отволокли в погреб, особо не разглядывая образину. Тем более, что и волочить-то было недалеко, и скрючился Яшка от ударов так, что виден был лишь его затылок.

Заперев добычу, взволнованные Кутеповы стали решать, как именно они поступят – сведут ли любовника к начальству Воспитательного дома, или же призовут начальство сюда, чтобы при нем выпустить из подвала Афоньку в одном исподнем. Беседа шла у сарая, тут же стояла колода для рубки дров, в колоде торчал топор.

Афонька Гуляев сумел проникнуть к любовнице незамеченным. Находясь у нее в светлице, он услышал шум и затаился. Потом стало тихо, и он решил поскорее удирать – тем более, что сделалось уже довольно светло. Афонька выскочил в окошко и пошел вокруг дома к известной ему тайной дырке в заборе.

Увидев его, Кутеповы сперва остолбенели. Иван Карпович сам прилаживал тяжелый засов. Дикая мысль посетила семейство – не Афонька ходит по ночам к Лушке, а нечистая сила. Конечно же, для нечистой силы топор – невеликая угроза, но чем-то же надо обороняться. Кто выдернул топор из колоды и со страху треснул Афоньку по голове, было уже неважно – все трое хороши…

Потом они опомнились. Увидели, чего натворили. Решили бежать. Именно потому решили, что были люди, в сущности, неплохие, и от собственного злодейства перепугались безумно. Будь они иными – спустив тело в старый колодец, засыпали бы его и на все вопросы отговаривались незнанием, или же и вовсе скинули бы Афоньку в Москву-реку. Но страх одолел их, они разбудили хозяйку, Федору Мартыновну, кое-как собрали самое ценное имущество и, убегая, взяли с собой пса – не околел бы от голода. Таково было их волнение, что они даже не догадались поглядеть, не сидит ли кто в погребе. Таким образом Яшка оказался заперт на целые сутки. Благо он отыскал наощупь припасы – крынку сметаны, другую – с простоквашей, сухой провесной балык.

Архаров подивился тому, какая занятная вышла цепочка – если бы Яшка, выслеживая Марфу, не угодил в кутеповский погреб, если бы Феклушка не принесла его вещи в полицейскую контору, если бы у Федьки с Яшкой не возникла необходимость куда-то девать Феклушкиных детишек, не нашлись бы сын и дочка Тимофея Арсеньева.

И в эту цепочку загадочным образом вплелся Ванька Каин.

Архаров, прогоняя его из Москвы, внятно велел более тут не показываться. Ему казалось, что Каин все понял – не понять было просто невозможно.

И вот, почти год спустя, этот неугомонный мазурик снова прибыл.

Яшка два раза подряд описал, как он преследовал Марфиного гостя, как старался не попадаться ему на глаза, как гость обернулся. Архаров слушал, задавал вопросы, но они были уже ни к чему – все совпадало. На рассвете Каин принес Марфе какой-то предмет, а днем она прислала девку с золотой сухарницей. Каин всегда любил дорогие игрушки – Архаров от Марфы наслышался и о карете, обитой соболями, и об оранжерее с ананасами, единственной на всю Москву. Золотое художество, украденное во Франции, могло бы привлечь его внимание – да только для чего присылать сахарницу через Марфу в полицейскую контору?

Покинув архаровский кабинет, Яшка, имея немалый список неотложных дел, переоделся в простое мещанское платье и сперва поспешил в Зарядье – хотя он не имел семьи, но подозревал, что мать, вернувшись домой и не найдя там маленьких, должна быть близка к помешательству. Надо было скорее рассказать Феклушке, что ее дети оказались в полицейской конторе и за ними смотрит Марья Легобытова, наверняка ей хорошо известная.

Но Феклушкин дом стоял запертый. Соседка рассказала – супруг Феклушки, Федот Балуев, пришел с фабрики вечером, не нашел дома ни жены, ни детей, а одно лишь перекисшее тесто, ушедшее из квашни. Он напросился ужинать к соседям, а про Феклушку выразился так: поймает – убьет, поскольку где это видано – исчезать вместе с младенцами, не оставив мужу и сухой корки. Он полагал, что шалая супруга решила навестить свою тетку за Мясницкими воротами, да там и осталась. Не пошла же она с годовалым на руках да с четырехлетней дочкой, ухватившейся за юбку, перемигиваться с гарнизонными солдатами.

Озадаченный Скес уже был не рад, что они с Федькой сжалились над оставленными без присмотра ребятишками. Попросив соседку передать Феклушке, чтобы немедленно шла к храму Гребенской Богоматери, он ушел, надеясь, что приятельница разгадает загадку: это был, можно сказать, родной храм архаровцев, в двух шагах от полицейской конторы.

Архаров сводил и разводил в голове события то так, то этак. Ничего не получалось. А тут еще прямо в кабинет гости пожаловали, два молодых вертопраха – Тучков и Лопухин. С ними в последние дни Архаров даже у себя дома встретиться не мог – так дела его обременили.

– Тебе, сударь, угодно было свеженькое дельце посмотреть – изволь. Только что убийц изловили. Щербачов, неси сюда тетрадь, – приказал Архаров. Этим стремительным розыском можно было похвалиться.

Лопухин, просмотрев записи, задал разумные вопросы, но выражение его лица Архарову не понравилось. И причина обозначилась сразу.

– Ты полагаешь, преступники были найдены случайно? – напрямик спросил Архаров.

– Полагаю, да, – так же, без реверансов, ответил Лопухин.

– И как бы искал их ты, сударь?

– Так же, как и ты, сударь, – неожиданно сказал Лопухин. – Поскольку при теперешнем устройстве полиции иначе действовать было бы невозможно.

– И на том спасибо, – буркнул Архаров.

Он сам видел, что устройство не лучшее. Но ему и в голову не приходило что-то менять – для этого же надобно, поди, писать бумаги, прожекты, отсылать их вышестоящим особам, может, даже самой государыне. А ведь с Лопухина станется! Он – иной, он – не из тех гвардейцев, что готовы служить беззаветно, шпагой размахивая и кровь проливая, он говорит негромко – на плацу его не расслышать, но он ведь, сукин сын, изучив все неурядицы Рязанского подворья, сочинит целую диспозицию – как изменить устройство полиции, чтобы от нее было больше проку.

– Николаша, нам надобны приглашения в ложи, – заявил Левушка. – Мы ездили на Ходынский луг, присмотрели себе место на самой высокой палубе! Оттуда во все стороны видать!

Деревянные корабли, чуть ли не в натуральную величину, были задуманы как салоны для знатной публики – они стояли в «устье Дона», в «устье Днепра» и у берегов «Крыма». В них на палубах были устроены ложи, которые в последнюю ночь будут обивать дорогими материями – чтобы работный люд их раньше времени не разорил. Левушка выбрал тот фрегат, что ближе к «Кинбурну», сиречь к театру. Сам же Архаров, коли будет минутка свободного времени, предпочел бы ложу неподалеку от «Азова», сиречь от столовой, чтобы не плестись к ней пешком за полторы версты – народу и увеселений на лугу наберется столько, что проехать в карете будет попросту невозможно.

– Будут тебе приглашения, – обещал он. – Вы уж простите, что мало времени вам уделяю. Служба.

– Коли угодно, я тебе, Архаров, свои соображения в письменном виде подам, – сказал Лопухин. – Полиции не след заниматься посторонними предметами – а ведь у вас тут только что в иноки не постригают. За дозволением на строительство – в полицию, чтоб строители цену не заламливали и от подрядов не отказывались – в полицию, купцу баранью тушу клеймить – в полицию, за ценами на торгу следить и чтоб с весами не дурачились – в полицию, сарай загорелся – в полицию! От сих забот надобно избавляться – в Москве довольно чиновников, кому и строительство, и пожары передать, надобно только учредить для того особые присутствия.

Архаров вздохнул с облегчением – Лопухин по молодости лет полагал, будто это так просто: придумал, что пожары должен тушить, скажем, некий пожарный департамент, и завтра же он на свет явится с полным штатом служащих и в новехоньком доме.

Но все же он нюхом чуял – сей гвардеец потихоньку, нося свои бумаги из кабинета в кабинет, чего-то добьется. А все потому, что ведет себя уже как вельможа, а не как капитан-поручик Преображенского полка. Как бы все-таки перенять его повадку?

Но сейчас было не до нововведений. Государыня заперлась в Пречистенском дворце, с утра никого не принимала. Поди знай – что сие означает. Забот – выше головы.

– Николаша, не могу ли чем помочь? – спросил догадливый Левушка.

– Ничем, Тучков. Отдыхай и развлекайся. Куда вы вечером?

– В маскарад, – отвечал Лопухин. – У меня там с Пашотт уговорено.

Архаров не больно любил эти французские затеи – морщился, когда при нем государыню заглазно называли Като, и не понимал, для чего звать невесту Прасковью Пашоттой, когда есть милое русское имя Параша.

– Николаша, а поехал бы ты с нами, – предложил Левушка. – Маскарад будет знатный!

– Довольно с меня того, что половину моих молодцов придется туда посылать смотреть за порядком. У нас тут свои маскарады.

Они укатили – молодые и беззаботные, как оно и положено гвардейцам, выправившим отпуск. А вот Архаров и не помнил, что такое отпуск. На три дня Москву оставить страшно – приедешь, а тут уж Каин заседает!

Каин… его только недоставало…

– Иванов! – крикнул Архаров. – Возьми экипаж, поезжай, привези мне Марфу!

Но экипаж гоняли зря – оказалось, что Марфа дома не ночевала.

Вызванный в кабинет Клаварош только развел руками – он далеко не каждую ночь проводил у своей любовницы и понятия не имел о ее проказах. Архаров допросил его и выяснил, что как раз в ночь, когда Каин принес Марфе загадочный сверток, оказавшийся, скорее всего, золотой сухарницей, Клаварош преспокойно спал в розовом гнездышке.

– Ловкая баба, – сказал, подумав, обер-полицмейстер. – Да как ни востра – а босиком на кляп не взбежишь.

Разумно было бы оставить в ее жилище засаду – как появится, сразу чтоб под белы рученьки волокли в полицейскую контору. Но перед праздником всякий в архаровском хозяйстве был на счету, довольно уж и того, что следили на Гранатным двором, где лежали прикопанные золотые тарелки. И обер-полицмейстер решил оставить Марфу напоследок – когда завершится праздник, можно будет и ею заняться, никуда она не денется.

Клаварош, однако, был сам собой недоволен. Получалось, что Марфа его перехитрила.

Поэтому, когда Федька опять стал его зазывать в гости, соблазняя макаронами, он долго упирался.

Клаварош упорно не хотел стареть. Когда он, будучи в расстроенных чувствах, додумался, что хитрая любовница держала его в сожителях для прикрытия, чтобы за его спиной проделывать свои выкрутасы, то даже выругался по-русски. То ли дело было двадцать лет назад – ни одна самая ловкая парижанка не то что не смогла – не пожелала бы обманывать столь бойкого и очаровательного кавалера. Теперь же, на старости лет, он, очевидно, годился лишь для того, чтобы его бесстыже использовали…

А тут еще молодой бездельник желает превзойти ему в мастерстве боя!

Долго пришлось Федьке упрашивать, заглядывая в глаза, пока француз согласился.

Приведя его домой, Федька скорехонько переоделся в старые портки, принадлежавшие покойному супругу его хозяйки. А он был мужчина внушительный, наподобие Вакулы, с огромным пузом и здоровенными ляжками. Эти портки были ему проданы дня два назад.

Азарт победил соображения нравственности – смирившись с тем, что опять придется зашивать штаны в паху и распахнув дверь в коридорчик, Федька наскакивал на клок пакли, в восторге подтягивая его выше и выше, пока на шум не вышла очень сердитая хозяйка. Время было позднее – самое время, когда почтенный обыватель ложится в постель и прижимает к себе жену, готовый ее осчастливить. Если бы Федька позволил хозяйке, вдовушке немолодой, за тридцать, но весьма еще бойкой, вложить в свою шалую голову правильное понимание отношений между постояльцем и особой, сдающей ему комнатушку, то меньше было бы взаимного недовольства в их отношениях. И уж во всяком случае, увидев дыру в штанах и содержимое той дыры, хозяйка не устроила бы целый переполох.

Но Федька удалось растолковать ей тайный смысл своего безумия, и она, сжалившись, достала из чулана мужние портки, взяв за них неслыханные деньги – десять копеек. Очевидно, сложила вместе стоимость штанов и ущерба своей добродетели.

Непросто давалась Федьке вожделенная наука французского разбойничьего фехтования! А ведь «марсельская игра» было как бы первым подступом к загадочному мастерству Клавароша.

Съев макароны, Клаварош несколько подобрел. Но ненамного. И, показывая на травке очередную ухватку, был чуть стремительнее, чем требуется во время урока. Отбиваясь, Федька чудом устоял на ногах.

– А как быть, коли упадешь? – спросил Федька.

– Не огромна… не велика беда, – бодро отвечал Клаварош. И поморщился – все-таки волнение давало себя знать, если он путался в русских словах.

Федьке повезло – уже несколько дней француз был настолько здоров, что даже забывал к себе прислушаться: как там сердце, не собралось ли останавливаться. Поэтому и показал еще одну ухватку, весьма неожиданную для пожилого и элегантного мужчины. Правда, сперва снял мундир и дал подержать хозяйскому сынку, десятилетнему Алешке.

Он наскочил на Федьку – правда, не слишком высоко задирая ногу, – дал противнику возможность отмахнуться и упал, но не на задницу шлепнулся, а как-то хитро на бок, перекатился, оказался к Федьке задом, уперся обеими руками в землю и сразу его каблук возник в непосредственной близости от Федькиного носа.

– Иван Львович, еще! – в полном восторге завопил Никишка.

Клаварош после сего кундштюка оказался стоящим на одном колене, на коем и развернулся, готовый вскочить на ноги.

– Понял? – спросил он Федьку. – Главное тут – от врага далеко не убраться, иначе…

Француз почистил рукавом штаны и задумался, подбирая подходящее сравнение.

– Пальцем в небо? – спросил сам себя.

– Копытом в небо! – воскликнул Федька и заржал, как стоялый жеребец. Смысл ухватки он уразумел, и выучить ее мог, да только следовало убраться куда-нибудь подальше для таких уроков, пока хозяйка не притащилась к Архарову с жалобой, что постоялец-де совсем спятил.

– Можно делать иначе, но будет труднее, – сказал Клаварош. Иначе – это воистину был кундштюк, который ему самому уже плохо удавался. Тут при падении следовало развернуться к врагу не задом, а рожей, и, опять же, упираясь руками в землю, сильно брыкнуть ногой вперед и вверх.

Алешка, глядя на француза влюбленными глазами, помог ему почиститься, надеть мундир, и тут же сам с визгом принялся разучивать все эти лягания и брыкания. Федька дал ему подзатыльник и отправил к матери. У парнишки получалось не в пример бойчее, чем у него самого, и Федька вдруг забеспокоился – не отяжелел ли он от сытной жизни? Он был из той породы кудрявых красавцев-детинушек, что при доброй еде становятся дородны, тело обретает мягкие очертания, хотя мышцы под вершковым слоем жирка – стальные и отзываются на приказ действовать мгновенно. Смолоду это ему не мешало, смолоду и корм был похуже, но сейчас Федьке было почти двадцать шесть.

Положив себе хоть все жалование платить Клаварошу, а освоить под его наблюдением все эти затеи, Федька почистился и стал задавать французу все новые и новые вопросы.

– А что, коли шпагу или нож выбьют, у вас кулаками бьются?

– Нет, не кулаками. Иначе – вот так, вот это место бьет…

Клаварош выбросил вперед ладонь и уперся ее основанием в пространство между Федькиной губой и носом.

– Вот так вверх, – он нажал легонько, и Федька невольно запрокинул голову, – и носа нет, кровь фонтаном.

– Еще! – потребовал Федька.

– Еще – вот хорошее место, рубит, как сабля, – Клаварош провел пальцем по ребру своей правой ладони. – Еще бьют пальцами в глаза. Но это – драка черни… Надо биться так – шпага, нож и ноги. Но не стараться ударить слишком высоко. Высоко – получается не так скоро, а удар следует наносить скоро. И двигаться так, как фехтуют… А кулаками бьются у вас, я раньше такого боя не встречал.

– Наш пертовый маз кого хошь на кулачках одолеет, – гордясь начальством, отвечал Федька.

– Господин Архаров не встречался с марсельскими матросами и с парижскими грабителями, – возразил Клаварош. – Я видел, как он бьется. Когда дерутся на кулаках, подходят слишком близко к сопернику, и тут в опасности колени. Знаешь, как устроено твое колено?

Отродясь Федька об этом не задумывался. Двигается, разгибается, чего еще?..

Клаварош велел ему ощупать сустав и растолковал, что место это у бойца весьма уязвимое. Стопа тоже уязвима – там много мелких косточек, поломаешь ненароком хоть бы мизинчик – и хромай месяц, а то и поболее, и сие в драке следует учитывать. Коленный же сустав оплетен как будто веревками, но при везении может от удара сквозь эти незримые веревки проскочить наружу. Вправлять его на место весьма сложно и болезненно. И вот каким манером следует бить, чтобы вот этак обездвижить врага…

Федька лишь восхищенно кивал. Запомнить все сие махом было невозможно – да он и не пытался, он просто наслаждался новыми заниями.

Федькин мир был прекрасен. Если не считать месяцев, проведенных в остроге, и службы в мортусах – хотя даже в этоц службе он находил приятные стороны и занимался ею от души. Федька знал, что в мире есть зло, боролся с этим злом, но относился к нему скорее пренебрежительно, хотя мошенников и воришек на торгу ловил азартно. Ему недоставало ощущения полета – он мог быть счастлив лишь в погоне за чем-то неземным.

Хитрое искусство Клавароша было пока непостижимым – и приводило в восторг еще и потому, что душа предвкушала множество побед и приключений.

Варенька была недостижима – и он любил ее, даже не помышляя, что когда-то прикоснется к ее руке.

* * *

День у Архарова выдался суетливый – как и всякий день накануне грандиозного праздника. А тут еще князь Волконский позвал зачем-то короткой запиской. Пришлось ехать.

Оказалось – обычнейшее воровство. В благородном семействе пропали драгоценности. Шум поднимать не хотят, потому что хозяйка дома убеждена – камушки стянула племянница, которую держат из милости. Надобно побеседовать с племянницей и убедить ее вернуть драгоценности. У обер-полицмейстера такие вразумления хорошо получаются.

– Пусть ее ко мне в контору привезут, – сказал Архаров. – Там она и без тонких намеков сама все выложит.

– К княгине зайди.

– Зайду, засвидетельствую почтение.

Лицо князя, когда он попросил Архарова посетить свою супругу, было каким-то подозрительным. Следовало ждать подвоха. Он и явился во всей своей красе.

– Николай Петрович, поехали бы вы с нами в маскарад, право! – сказала Елизавета Васильевна. – И костюм вам иной не надобен – пошлем за черным капуцином, а маска у нас сыщется.

Спорить с княгиней Архаров не любил – на это и рассчитывал Михайла Никитич.

– Николай Петрович, и я вас прошу! – добавила Анна Михайловна. – Мы с Петрушей там встретиться уговорились, а матушка ведь за нами по залам бродить не станет. Вот и будете ей кавалером!

Архаров ощутил острейшую обиду.

Князь Голицын, его на четыре года старше, для этой вертопрашки жених возлюбленный, а обер-полицмейстер, что ей по годам куда как больше подходит, – кавалер для матушки! Черт ли этих девиц поймет…

Архаров не мог не признать – красоты князь был необыкновенной, пусть не мужской, но скорее отроческой, невзирая на годы. Хотя был он боевым офицером и от противника не бегал, хотя умел командовать, умел и драться, однако лицо хранило какую-то нежную и светлую безмятежность. О том, что его собственная тяжелая физиономия в точности отражает и угрюмый нрав, и всегдашнюю подозрительность, Архаров знал уже давно.

Странным ему казалось, что фарфоровая белизна княжеского лика и розовый цвет щек, которые, будучи замечены у любой дамы, непременно наводили бы на мысль о белилах и румянах, у Голицына смотрились вполне натурально – как будто иным он и быть не мог. Архаров даже удивлялся – как же в походе, где по три дня не умываешься и парасоли от солнечных лучей над тобой денщик не держит, он сохраняет эту белизну?

С другой стороны, красота князя столь обрадовала государыню, что та невольно воскликнула: «Да он же хорош, как куколка!». Много ли Москве надо, чтобы прозвище навеки прилепить? Боевого командира иначе уж не звали, как «князь-куколкой» – правда, в глаза не осмеливались. Архаров готов был Бога благословить за свою неудачную образину – она спасла его от нелепого прозванья. И ведь потомство Голицына обречено – до седьмого колена их будут звать «Голицыны-куколки». Уже истлеют в могиле последние, кто помнил, что предок отличался неземной красой, а им все «куколками» быть…