Текст книги "Блудное художество"

Марфа, при всей своей многопудовости, была легка на ногу – выметнулась за дверь почище иной молодой. Там, в сенях, она схватила за шиворот притаившуюся Наташку – неведомо какую по счету из тех, что постоянно жили у нее в услужении и вводимы были ею в бабье ремесло. Шепотом отдав девчонке несколько приказаний, вернулась и села за стол напротив Архарова.

– Христа ради, ничего не говори! – велела. – Сейчас будем пить. Зальешь свое горе вином, а я тебя уложу.

Тут же на столе впридачу к пастиле, пряникам, конфектам и французским бисквитам от знаменитого кондитера Апре явились водочный штоф, бутылки с домашними наливками, нарезанное сало, огурцы, капуста, разнообразные грибы в трех плошках, хлеб. Выставив все это в красивом порядке, Наташка сразу убралась, уковылял и Тетеркин.

Марфа расплескала по стопкам водку.

– Пей, господин обер-полицмейстер. Пей. Легче не станет, но… пей.

– Ты права, – опрокинув в рот стопку и закинув следом два склизких темных грибка, согласился он.

Марфа тут же налила еще. И вторая стопка была исправно опрокинута.

– Закусывай, – сказала она.

Он молча стал жевать хлеб с ломтем сала.

Марфа, так же, молча, глядела на него. Видимо, ждала объяснений. Надо было бы объяснить ей про Демку, но две последние стопки водки как-то странно повлияли на голову – Архаров помнил лишь одно…

– Черт бы вас, баб, всех побрал, – сказал наконец он. – Суки, бляди, твари, подлые твари…

– Ты пей, пей. Видать, мало еще, сударик, выпил, – преспокойно отвечала Марфа и в третий раз наполнила стопку. Но он не стал, а через стол уставился на нее своим тяжелым неприятным взглядом.

– И ты такова ж. И ты. И ты за деньги под кого угодно ляжешь.

– А и лягу, – согласилась Марфа. – Что ж плохого? От меня не убудет, а кавалеру – радость.

– Под кого попало, – уточнил он.

– Это уж как Бог пошлет.

– Лишь бы свою шкуру уберечь…

Марфа насторожилась.

– Это не французенка ли под тебя улеглась? – вмиг сообразив, откуда ветер дует, спросила она.

– Французенка. Гнать их всех из Москвы поганой метлой.

Марфа хмыкнула.

– Налей, – велел Архаров.

На его протянутую к стопке руку легла женская рука.

– Дура твоя французенка, – сказала Марфа. – Ничего в мужиках не смыслит. Ни шиша. Ладно, сударь мой, выпей за то, чтобы бабы поумнели.

Архаров опустошил третью стопку.

– Хочешь напоить меня в зюзю? – спросил с неожиданной суровостью.

– Хочу тебе правду сказать. А трезвый ты ее не поймешь.

– А… ладно. Наливай.

– Подставляй. И закусывай, Христа ради.

Четвертая стопка не сразу хорошо пошла. Архаров пригубил ее и отставил.

– Ну и в чем же твоя правда?

– А в том, что тебе с самой твоей первой девкой не повезло, не заладилось. Стерва попалась. И ты вздумал, будто нас можно только покупать. За свои деньги получать… – и тут Марфа такое загнула, что Архаров чуть стопку не выронил. – А ты, сударь…

– Не смей, не твое дело, каков я.

– Не мое – так не мое. Ты пей. Ты еще мало выпил.

– Нет. Теп-перь – в самый раз…

Убедившись, что Архаров съел достаточно жирного, Марфа повела его наверх и доставила в лучшую свою комнату – в розовое гнездышко. Увидев его, Архаров помрачнел – кабы Марфина кровать заговорила, никаких пальцев не хватило бы счесть гостей. Стало быть, ему, Архарову, после всего тут – самое место.

Он и шлепнулся на розовое покрывало – как был, в грязном кафтане. Марфа, опуствшись на корточки, стала его разувать. Потом помогла ему вынуть руки из рукавов и расстегнула камзол.

– Надо же, ты меня на свою постель укладываешь, – бормотал Архаров. – Ты, Марфа, хитрая баба… хитрая, как черт… Вот ты меня и заполучила… Но проку не выйдет, я сплю уже…

– Да и хрен с тобой, – беззаботно отвечала Марфа, разглядывая пройму кафтана. – Нешто на Москве кавалеров мало? Не ты один такой ядреный! Ишь, рукав-то чуть не с корнем выдран…

А сама меж тем прислушивалась – и уловила некий скрип.

– Давай-ка ложись, – приказал он. – Сейчас, сейчас я тебя… любиться с тобой станем…

– Лезь под одеяло, сударь, – велела она и тут же вышла.

Внизу, на пороге кухни, ее ждали Дунька в испытанном своем, надежном, вернее всякого маскарадного «капуцина», сарафане, с душегрейкой внакидку, и Наташка.

– Что стряслось-то? – обеспокоенно спросила она. – Чего ты за мной посылала?

– Там у меня наверху наш кавалер ядреный… пьяным-пьянешенек, а все ему неймется…

Дунька так и села на скамью.

– У тебя, наверху?.. И пьян?..

– Плохо дело. Поди к нему, – тихо велела Марфа.

– Нет. Не пойду.

– Ступай, дура, ну?! – Марфа вдруг сделалась грозна, однако ее суровый вид не больно испугал Дуньку.

– А ты мне не приказывай, Марфа Ивановна!

– Да тошно ж ему! С французенкой сцепился, совсем сдурел… Подрался с кем-то, вишь, рукав ему из кафтана выдрали, пришел грязный, как свинья, сколь ни пьет – все ему мало… Дуня, я его таким отродясь не видала! Экая заноза эта французенка, а?.. Неужто тебе его не жаль?..

И Марфа попыталась заглянуть Дуньке в глаза. Но безуспешно – шалая девка глядела в пол.

Вдруг она решилась.

– И стерва ж ты, Марфа Ивановна, – тихо сказала Дунька и, развернувшись, побежала по лестнице наверх.

Марфа не обиделась, а словно бы молча согласилась с Дунькиным определением. Даже с некой тайной радостью – она добилась своего. И странной была эта радость.

– Поди… не поскупись… Поди… – шептала Марфа вслед Дуньке.

И скрипнула дверь наверху, и захлопнулась, а она все стояла у подножья лестницы и глядела на ту дверь, все стояла и глядела.

* * *

Саша Коробов отпросился у Архарова на два дня, сказал, что посмотрит праздник на Ходынском лугу и потом переночует у приятеля. Так оно и было – он не солгал, да и всей правды не сообщил.

Правда же была такова – Саша встретил бывшего своего однокашника, такого ж бешеного поклонника астрономии, ныне оказавшегося учителем арифметики в Воспитательном доме. Приятель повел его к себе – показать книгу, которую они оба в бытность студентами искали, да нигде не отыскали.

Это был трактат Бернара де Фонтенеля «Разговоры о множестве миров», еще при покойной государыне Елизавете запрещенный, как противный вере и нравственности. Перевел его с французского лет сорок назад еще князь Антиох Кантемир, и он же написал подробные комментарии. Книга даже была издана, причем роскошно, в коричневом кожаном переплете, но примерно двадцать лет назад вышло постановление синода, в котором было ясно сказано: «дабы никто отнюдь ничего писать и печатать как о множестве миров, так и о всем другом, вере святой противном и с честными нравами несогласном, под жесточайшем за преступление наказанием, не отваживался, а находящуюся бы ныне во многих руках книгу о множестве миров Фонтенеля, переведенную князем Кантемиром, указать везде отобрать и прислать в Синод».

Едва ли не все изданные книжки полетели в печь или были отправлены в размол на бумажную мельницу. Уцелевшие хранились в большой тайне. Потому Саша радостно принял приглашение приятеля и пошел смотреть трактат Фонтенеля. Увидел же не толстый том ученых рассуждений, а юную сестрицу однокашника, которая сидела у окошка и шила ему рубашку.

Саша отнюдь не собирался жениться. Все лекаря ему хором твердили, что при его здоровье супружество противопоказано. Однако девица ему понравилась. И он решил малость приволокнуться – так, в меру, не слишком смущая красавицу и себя самого. Ему не было еще тридцати, до сей поры он ни за кем не махал – голова была занята чересчур высокими материями и службой, – и потому он понятия не имел, с чего бы начать. К счастью, сестрица узнала от соседок, что на Ходынском лугу будет неслыханный праздник, и стала туда проситься.

Родители и брат не хотели пускать – мало ли что случится с молодой девушкой в такой суматохе, пусть даже она пойдет с братом. Тогда Саша вызвался сопровождать – все знали, что он служит секретарем у обер-полицмейстера, можно сказать – сам архаровец, и поверили, что при нем девица будет в безопасности.

Вот они втроем – Саша, приятель Гриша Анучин и его сестрица Грушенька – и отправились на Ходынский луг веселиться. Саша по такому случаю принарядился и новую черную бархатную ленту для косицы купил, а Никодимка ее преизрядным бантом завязал.

Грушенька тоже, кстати, надела лучшее свое платьице и башмачки. Не то чтоб ей так уж хотелось нравиться этому немолодому забавному кавалеру, у которого одни науки на уме, а просто так, ради праздника. Ну, и понравиться тоже – это само собой…

День был солнечный – как нарочно для большого гулянья, знакомый извозчик не заломил цену для почтенного господина – секретаря самого обер-полицмейстера, но ехали медленно – вся Тверская была забита пешим народом. На Ходынский луг шли семьями, а семьи были немалые. Пришлось ехать в объезд.

Саша первым делом отыскал полицейских драгун, что конными патрулями разъезжали вокруг Ходынского луга, и они ему подсказали, где найти архаровцев.

Поскольку переодетым полицейским и десятским предстояло замешаться в толпу, Саша и уговорился со Степаном Канзафаровым ходить вместе. И когда народ пустили на Ходынский луг к увеселениям, они так вчетвером и бродили.

К жареным быкам даже пробиваться не стали – ну их, это утеха для простонародья, а пироги и пряники Степан пообещал вынести из буфета. Пошли смотреть, как качаются на качелях, простых и перекидных. Простые качели бывали обыкновенно в московских дворах и Грушенька их знала, а вот от больших перекидных обеими руками за щеко от страха ухватилась. Были они с виду – как огромное колесо, к которому приделаны дощатые люльки, и находились любители, забравшись в эти люльки, повисеть при неторопливом обороте колеса вниз головой, даже отчаянные девки – и те туда лезли. Визгу было – хоть уши затыкай.

Саша не осмелился предложить Грушеньке покататься на простых качелях, а Грише это и в ум не взбрело. Они пошли дальше – мимо пивного шатра-«колокола», мимо лотков с лакомствами, к палаткам цыган – смотреть медведей. Саша только успевал отмахиваться от бузников и сбитенщиков, предлагавших свой товар.

Но у самых палаток им попался Гришин знакомец, спешивший прочь.

– Нешто это медведи? – возмущался он. – Идем со мной, мне показали – вон там мужики из Курмыша медведей привели. Так то медведи! Мало что, вставши на дыбки, кланяются, по-солдатски маршируют, и на палке, как малые ребята, катаются! Так они еще у хозяина из-за щеки лапой табак вынимают! Когтем цепляют, не иначе! Сказывали – вино и пиво пьют!

Все вместе отправились смотреть курмышских медведей, и оказалось, что на них и покататься можно. Грушенька взмолилась, как дитя, и Саша, дав две копейки, помог ей сесть на медвежью спину и за руку держал, пока она проехала с десяток шагов.

Душа его впала в неслыханный восторг – умник и книжник впервые в жизни держал вот так девичью руку. Но это было еще не все – они рядышком сели в люльку карусели. Гриша отговорился головокружением, а Саша катался с Грушенькой, пока ей не надоело. Вот это воистину был праздник – куда значительнее Кючук-Кайнарджийского мира с турками!

Пока он развлекался, Степан изловил мошенника, успевшего вынуть кошелек из чьего-то кармана, и, заломив подлецу руку, быстро выволок его из толпы, потащил к драгунам. Только успел крикнуть Грише, чтоб никуда без него не уходили, тут стояли.

Пока ждали Степана, встретились у каруселей с почтенным семейством Гришиного соседа – отставного майора Молодцова – с его сынами и невестками, а также внуками. Внукам, десятилетним близнецам, кто-то рассказал про штукаря, умеющего подбрасывать в воздух множество предметов и не давать им падать наземь. Они на масленичном гулянии видели шута, кидающего три яйца и три деревянные ложки, но этого им было мало, а на Ходынском лугу где-то подвизался великий мастер, кидающий шесть тарелок, да так быстро, что уследить за ними было совершенно невозможно.

– Пойдем поищем, – сказал, усмехаясь, Молодцов, – не то от от них покою не будет. Сами, чего доброго, в шуты пойдут, сколь яиц у хозяйки моей стянули да, кидаючи, поколотили!

Тут же принаряженные, в чистеньких кафтанчиках близнецы получили от бабушки по легкому подзатыльнику – чтоб не забывались.

Удивительного штукаря отыскали возле самой крпости «Еникале», он стоял там на помосте и держал в воздухе разом три табакерки и две винные бутылки, а на лбу имел трость и, запрокинув голову, преловко ее удерживал. Народ, окруживший помост, едва не крестился, глядя на такое мастерство. Штукарь и точно был похож на черта – высокий, худой, носатый, черномазый.

– О Господи! – сказал Саша.

Он Бога поминал нечасто, но тут не удержался. Штукарь на помосте был ему несколько знаком. Этого чудака Саша видел два года назад в шулерском притоне, куда угодил сдуру, переодетый французской девкой из модной лавки. Там он скакал босиком, в одной рубахе, по дорогим мебелям, корча из себя шута горохового, добывал орехи из человеческих носов и проделывал всякие чудеса с картами.

Тут же он был в нарядном палевом кафтане, впору придворному вертопраху, и черные его космы преобразились в белокурые, высоко зачесанные, с модными маленькими буклями. Однако такой нос не спрячешь, да и живое лицо скалилось, как у мартышки, – не часто такой оскал увидишь. А увидишь – надолго запомнишь.

Саша завертелся в поисках Степана Канзафарова.

Степан же забрался на какой-то деревянный торчок с края помоста и оттуда, не обращая внимания на ловкача, озирал публику. Он был на службе – и красота мира, шум праздника, нарядные девки были не для него.

Саша пробился к архаровцу и дернул его за полу кафтана.

– Степа, глянь-ка на ловкача. Не признаешь?

Канзафаров повернулся и присмотрелся.

– Нет, а что такое?

– Степа, он в Кожевниках служил! Тоже вот так-то всякие предметы кидал! Я видел, я знаю…

Но Канзафаров никак не мог припомнить этого человека.

– Я тебе точно говорю! Он умеет неприметно вещи отнимать… гляди, гляди!..

Очевидно, для передышки штукарь подвал к себе на помост желающих вот так покидать табакерки с бутылками – позвал неприятным скрипучим голосом, но на чистом русском языке. Он обещал, что это так же просто, как двумя ногами по земле ступать. И вылез пьяноватый парень – в том состоянии, когда ноги еще держат, но море уже по колено. Он был поставлен лицом к публике, получил в левую руку одну пустую бутылку, в правую – две, подкинул их разом – и они грохнулись на помост, к огромному восторгу толпы.

Штукарь вручил огорченному парню калач за отвагу и, выждав, когда он полезет с помоста, окликнул его, потрясая вязаным кошельком. Как он на глазах у всей публики вынул у жертвы этот кошелек – было совершенно непонятно.

– Он же, он самый! – твердил Саша. – Итальянец! Сказывали, ему господин Архаров денег дал и приказал на Москве не показываться. А он, гляди-ка, вернулся!

– Сукин сын… – пробормотал Степан.

Может, он не стал бы ничего затевать, но Архаров грозился днем разъезжать по Ходынскому лугу и за всем смотреть. Коли он увидит штукаря (тот как раз установил трость на трость, сверху дивным образом – блюдо, поставил все это себе на лоб и начал приплясывать), то вспомнит его и начнет разбираться – почему этот урод до сих пор в Москве? А обер-полицмейстерской ругани Степан недавно уже наслушался вдоволь.

Беда была еще и в том, что Канзафаров, забравшись в шулерский притон, от всех там прятался, мало кого видел, черномазую рожу никак признать не мог, а Сашин азарт вдруг показался ему сомнительным.

– Слушай, Коробов, тут Федя Савин поблизости, вон там, где круг для джигитов. Сбегай-ка за ним, может, он точно признает?

– Экий ты!..

И Саша, попросив Гришу с Грушенькой не уходить, кое-как растолкал толпу и побежал к кругу, где лихие наездники показывали чудеса – носились, свесившись вниз, ведя рукой по песку и держась лишь носком сапога за какую-то петлю у седла.

Канзафаров посмотрел ему вслед – пожалуй, Коробов все же прав, и следует того ловкача гнать с помоста и из Москвы поганой метлой, невзирая ни на какие праздники…

Федька тоже высмотрел себе местечко повыше. Он после ночной суеты прихрамывал и бегать не желал, но это было и необязательно – он не стал переодеваться, и народ, видя архаровца в мундире, уже вел себя потише. А две молодые цыганки, поймав его взгляд, сразу же убрались от круга.

С завистью глядя на всадников в халатах, Федька тосковал – ах, почему он так не умеет? И воображал, как бы он понесся на коне по кругу, как бы соскальзывал по крутому боку и висел вниз головой, но при этом еще метко стрелял из пистолета в кем-то подброшенную шапку, а не то что эти – из луков по куриным яйцам! Тоска эта, совершенно мальчишеская, отвлекла его от печальных мыслей о покойнике Демке.

Следовало бы сразу послать к тому дому наряд драгун, похватать всех, кто там засел. Но Тимофей, которому Федька изложил свои стратегические соображения, ответил так: у этих мазуриков непременно есть какие-то договоренности насчет оповещения, и дураками они будут, если останутся там сидеть, зная, что покушение на Архарова провалилось. Скорее всего, они, поняв, что упустили Федьку с Клаварошем, тут же разбежались. Статочно, пытались добраться до Ходынского луга, но драгунские патрули посторонних туда не пускали.

А отчаянные киргизы творили чудеса – стояли вдвоем, в обнимку, на одном седле, словно бы не замечая, что конь под ними даже не просто идет галопом, а перескакивает через подставленную жердину. Федьке ббезумно хотелось хоть раз в жизни проделать то же самое, и он был страшно недоволен, когда Саша отвлек его от прекрасных мечтаний ради какого-то черномазого урода.

– Так ты сам был при том, как господин Архаров велел ему из Москвы убираться? – спросил Саша.

– Сам не сам, а как он из нашей черной души орехи вытряхал – знаю. И как его Клаварош по коридору вел – видел… – тут Федька задумался. – А ну-ка, где ты того итальянца оставил?

– На помосте, с тростями. Это ж, наверно, год учиться надо, чтобы так две трости на лбу держать…

– Пошли! Где тот помост?

Федькина тревога пока еще была Саше непонятна. Он повел помрачневшего товарища через толпу, сбился, но вывел к нужному месту. Федька ковылял за ним как только мог быстро – хотя и, наученный товарищами, перетянул ногу полосой холста, но ступать на нее было больно.

На помосте был уже другой штукарь – тешеншпилер в невероятном кафтане, желтом с какими-то оторочками и хвостами, он засунул в табакерку большой зеленый платок, скомкав его нещадно, покрутил табакерку так и сяк, а извлек из нее уже платок красный. Многие, увидев, сие, крестились, а один человек даже бросился наутек.

– Куда штукарь подевался, что трость на башке держал? – спросил Федька кого-то из зрителей.

– Вниз спустился, Под настилом, поди, – отвечал тот.

Помост был обит размалеванной холстиной. Федька, недолго думая, пропорол ее ножом и полез вовнутрь. Саша остался снаружи, придерживая край разреза.

В этом невеликом темном пространство хранилось имущество штукарей, тут они отдыхали, трудясь наверху попеременно. Свет попадал сюда сверху – на высоте человеческого роста были оставлены щели в вершок между холстиной и настилом. И между коробами со штукарским добром возились за полу два человека. Федька бы подумал, что любятся, да только оба, похоже, были мужиками.

Вдруг один из них вскрикнул, а другой вскочил на ноги с такой ловкостью, словно веса в нем не было вовсе.

Его лицо попало в полосу света.

– Сволочь, – сказал Федька, заступая ему дорогу. – Ну, держись!

Противник, видно, был грозен против безоружных – а Федька переложил в левую руку нож, туго сжал правый кулак и был бы молодец молодцом, кабы не нога.

Канзафаров приподнялся на локте. Он был ранен – но готов продолжать драку.

Штукарь отступил – и вдруг, подскочив, ухватился руками за какую-то жердину под самым настилом, подтянулся и, качнувшись, ловко закинул наверх ноги. Федька задрал голову, готовый к нападению с потолка, но штукарь опять куда-то мотнулся, соскочил довольно далеко и, пропоров холстину, исчез.

– Сашка! Беги за ним, Сашка! – заорал Федька. – Справа заходи!

Саша, видевший лихие маневры штукаря, исчез.

– Федя, помоги мне, – позвал Степан. – Он меня в плечо ткнул, жилу бы не перешиб.

Федька опустился рядом с ним на колено.

– Вот сукин сын! – сказал он сердито. – Прощайся, Степа, с кафтаном.

И, оттянув ткань, ловко отхватил разом рукав кафтана и рубахи, обнажил раненое правое плечо.

Среди прочего добра в карманах у архаровцев частенько лежала полоса холста, туго смотанная, на случай ран, и всякий из них умел наложить простую повязку. Федька нашел в канзафаровском кармане платок, не сказать чтоб очень чистый, свернул его, свел края раны, закрыл и сразу захлестнул холщевой полосой.

– Жилу, кажись, не перешиб. Кабы жилу – кровища бы хлестала. Как это ты с ним сразу схватился?

– Черт его знает! Я сказал лишь, что ему в Москве быть не велено, так чтоб тут же убирался, а он нож выхватил! Ну да и я не лыком шит – удар-то отбил, и мы сцепились… Он, подлец, верткий, как змея… Спасибо – ты вовремя подоспел…

Пока Степан говорил, Федька помог ему подняться и усадил на короб.

– Будь здесь, я за тобой наших пришлю, сиди тихо, – велел он. – Может, он за добром своим вернется… Ах, сукин сын, мало ему Абросимова…

– Так это… – начал было Канзафаров.

– Так он самый! Это он в елизаровском дома Абросимова заколол! Я его рожу сатанинскую сразу признал! Хоть он там без парика был, а тут – в парике! И раньше бы мне ту обезьяну вспомнить проклятую! А, вишь, он всем головы заморочил! На что пертовый маз хитер – и тот его отпустил!

– Точно ли он?

– Точно! Я его, как тебя, тогда видел! Сиди, я скоро!

И Федька, отдав Степану свой нож, заковылял к прорехе.

Он выбрался из-под помоста. На него не обратили внимания – наверху тешеншпилер, приняв протянутую из толпы по его просьбе круглую русскую шляпу, обещал напоить из нее вином хозяина, и мальчик, одетый в красный камзольчик и желтые штаны, держал наготове стакан.

– Кара фаре вот маршаре! Рекомадире! – на неизвестном языке возгласил тешеншпилер, перевернул шляпу – и из нее в стакан полилось красное вино. Публика завопила. Тешеншпилер подошел к самому краю помоста, присел на корточки и протянул стакан хозяину шляпы. Тут все притихли.

– Вот те крест, вино! – отпив, громко сообщил мужчина. – Да и какое! Ну, брат, ловок! Слезай, и мы тебя не хуже угостим!

Федьке уже было не до развлечений – а лишь бы скорее добраться до пирамид с жарким, где собирался быть Тимофей и уж во всяком случае были полицейские драгуны.

Кое-как отойдя от толпы, с трех сторон окружившей помост с тешеншпилером, он посмотрел по сторонам. Саши нигде не заметил. Это значило, что Коробову удалось найти штукаря и пойти за ним следом.

Федька не надеялся, что архаровскому секретарю удастся изловить опытного убийцу. Он только хотел, чтобы Саша как можно дольше издали сопровождал эту сволочь. А коли бы секретарю удалось наткнуться на кого-то из архаровцев – так было бы и вовсе замечательно. Только бы у него хватило ума не подходить к убийце слишком близко…

* * *

Наутро в архаровской голове первой проснулась мысль об отраве. Рот был изнутри отвратителен. Отродясь обер-полицмейстер не напивался до такого состояния, о котором говорят: в пасти будто эскадрон ночевал.

Архаров открыл глаза и приподнял голову. Тут оказалось, что за ночь кто-то заполнил ее жидким чугуном.

Местность, куда он угодил, была опознана не сразу. Тесная комнатка, на стене – платья, покрытые розовым немецким ситцем в мелкий цветочек, на окне – геранька с большими розовыми соцветиями, да и занавеска, да и скатерка… и край стеганого одеяла… Марфино гнездышко было невыносимо розовым.

– Марфа! – позвал Архаров. – Марфа Ивановна!..

Получилось отнюдь не так громко, как желалось бы.

– Прелестно… – сказал сам себе Архаров, пытаясь восстановить в памяти вчерашние блуждания. Хорош обер-полицмейстер! Выпил черт знает в каком зловредном кабаке всю отраву, ободрал о какую-то пьяную сволочь кулак, чудом дотащился до Марфиного домишка… Дунька!.. Тут была Дунька!..

Дверь чуть приоткрылась.

– Дуня… – позвал Архаров.

Дверь тут же захлопнулась. Кто-то очень быстро и почти бесшумно сбежал вниз по лестнице. Потом раздались шаги более увесистые – Марфины.

Она вошла в розовое гнездышко и первым делом подобрала упавшие на пол архаровские штаны.

– Не бойся, дурочка, – сказала она, вешая штаны на стул. – Ступай сюда, поднеси… чему я тебя учила?..

Появилась Наташка с ковшиком, нерешительно подошла к постели.

– Пей, сударь, рассол у меня самый ядреный, нарочно для кавалеров держу. Наташка, подсоби-ка господину обер-полицмейстеру.

Девчонка присела на край постели, приобняла Архарова, помогла подняться и, придерживая его за плечо одной рукой, другой поднесла к губам ковшик. Обер-полицмейстер отхлебнул – и глаза у него на лоб полезли.

– Ма… Марфа!.. Это что за гадость такая?! – воскликнул он, опомнившись.

– А что? Крепко продирает? – невиннейше осведомилась она. – Так и задумано. Поди, Наташа, прочь. Пожарь яишенку из полудюжины яичек, хлеба хорошего отрежь, уставь все на подносе, как я учила…

– Сюда, что ли, сервировать хочешь? Оставь, я спущусь. Ты, красавица, мне с колодца ледяной воды ведерко принеси-ка, – велел Архаров. – Ох, Марфа, как я еще Богу душу не отдал…

Наташа выскочила за дверь.

– И так запросто не отдашь, не надейся. Еще помучаешься, сударь.

– Да уж мучаюсь… Слушай… Мне спьяну пригрезилось, или тут впрямь Дунька была?

– Была, подвалилась к тебе под бочок. А ты, сударь, пьян-то пьян, а свое кавалерское дело разумеешь. Я тут за стенкой ночевала – долгонько ты угомониться не мог.

– Ох… кой час било?..

– Обеденный, Николай Петрович.

– Дуньку, стало быть, осчастливил… чего еще натворил?..

– Меня непотребным образом хватал.

– Тебя?!

Вот тут хмельная дурь, лишь малость отступившая перед крепким холодным рассолом, съежилась, освободила хотя бы частично обер-полицмейстерскую голову.

– Меня, сударь. Да я-то что, мне в радость, когда такой ядреный кавалер потискать изволит. А Наташку я прогнала, чтоб тебе под горячую руку не попалась… или под что иное…

– А Дунька откуда взялась?

– А так… забежала… – несколько смутившись, отвечала Марфа. – Она, как стемнеет, забегает по-свойски, не чужие, чай… Тебе одеться-то пособить?

– Сам управлюсь, ступай, я тут же буду.

Марфа вышла. Архаров потянулся за штанами. Чувствовал он себя прескверно. Вся надежда была на ведро ледяной воды.

Решив, что обувание ног для него сейчас непосильная, да и не нужная задача, он заправил рубаху в штаны, накинул на плечи кафтан и пошлепал на кухню босиком.

Спустившись с лестницы, он столкнулся с молодым то ли иноком, то ли иереем, не понять – темно-синюю рясу могли носить и те, и другие. Отчаянно покраснев, неожиданный Марфин гость поспешил прочь, двумя руками прижимая к груди узелок. Архаров постоял, подумал и явился на кухню.

Марфа толкла заправку в кислую капусту, что уже стояла на столе в большой миске, Наташка солила яичницу-глазунью, пожаренную на сале, так что из толстого слоя сгустившегося белка торчали темные шкварки.

– А для чего иерей Божий приходил? – спросил Архаров. – Краденое приносил или девка ему приглянулась?

Марфа рассмеялась и, попробовала заправку с пальца. Сочтя, что и перца, и сахара хватает, вылила ее в миску и стала ловко ворошить капусту.

– Ох, ты и насмешишь, сударь! Ни то, ни другое, а приходил он за бородой.

– У него ж своя есть.

– Своя, да худая, клочьями растет. А что ж за поп без бороды? Она вот этак должна лежать на одеянии, – Марфа показала растопыренными ладонями бородищу шириной во всю свою необъятную грудь, а длиной – до пупа. – Весь приход смеется – батька-де у нас, как ощипанное куря. Ну, я ему травку толченую дала заваривать да мыть личико дважды в день.

– Заморская, поди, травка? – серьезно спросил Архаров.

– Батюшка Николай Петрович, как есть заморская! Вот, видишь, забор у меня? А по ту сторону у калитки полынь растет, я Тетеркину ее истреблять не велю.

– Видел. Та полынь уже с дерево ростом будет.

– Ну так с нее листья обдираю, сушу да толку. И точно борода в рост с того идет! Сколько уж раз бывало…

– Так ты у нас теперь бабка-лечейка?

– Николай Петрович, сударь мой, а то ты не ведаешь моих дел? – спросила Марфа. – Еще при Иване Иваныче моем незабвенном, черти б его драли, была эта морока – приплетется каторжник, колодник, на лбу и на щеках знаки. А Ивану Иванычу он для каких-то дел на Москве нужен. Ну вот и моют его полынным отваром, чтобы щеки скорее да гуще заросли. Оттуда и знаю…

– Заморская, выходит, травка… – задумчиво подытожил он.

– Заморская, сударь, из самой Франции, из городу Берлину! – тут же бойко отрапортовала Марфа, зная по опыту, что человек грамотный от такой географии тут же буйно хохочет.

Но хохота не было. Архаров уставился в пол и молчал.

– Марфа Ивановна, а помнишь, как в чуму с девками промышляла? – наконец спросил он. – Помнишь, у тебя все Лизеты и Анеты были из Франции, из города Берлина?

– Ох, как не помнить… а кавалерам-то нравится!.. Наташка! Тебе что господин обер-полицмейстер велел? Ну-ка, оставь сковородку да живо за водой!

Шлепнув Наташку по заднице, чтобы придать ей скорости, Марфа сама встала к плите, а Архаров, кряхтя, побрел на крыльцо. Наташка уже исчезла. Тетеркин, сидевший на завалинке со всем своим столярным прикладом, встал и поклонился. В руке у него была только что собранная игрушка – медведь и мужик, схватившись за бочонок, тащат его каждый в свою сторону. Только что оструганная древесина была чиста и, кажется, даже духовита – Архаров ощутил желание, как в детстве, понюхать игрушку.

На крыльцо вышла Марфа. Через плечо у нее висело грубое льняное полотенце, сероватое с красной вышивкой, зато большое – впору турецкую чалму накручивать. Некоторое время оба молча глядели на двор, как если бы вид утоптанной дорожки, и досок, и травы, и поленницы, и забора, и калитки могли пробудить мудрые мысли.

– Мои не прибегали? – спросил наконец Архаров.

– Прибегали вечером. Тимофей дважды заглядывал, Скес… ну, Иван Львович мой…

Так Марфа звала Жана-Луи Клавароша, соблюдая разумное правило – баба в годах уже не может звать сожителя попросту, а должна уважительно.

– А ты?

– Так ты ж, сударь мой, еще не приходил. Они вечером прибегали, а ты знаешь когда заявился? Ко вторым петухам. Кто ж знал, что в «Негасимке» застрял?

О том, что Наташка уже бегала на Лубянку с записочкой для Тимофея, Марфа не доложила. А сам обер-полицмейстер тоже не сообразил, почему его вечером искали, а утром – не пожелали.

– Прелестно… – пробормотал Архаров. – Нет, одного ведра мне будет мало.

– Наташка два принесет. Кто ж на коромысло одно вешает? Вода у нас плоховата, да на голову вылить – сгодится. Послушай, Николай Петрович, ты вон с государыней обедаешь – скажи, что на Москве вода плоха, а водовозам платить – никаких денег не станет, да и врут! Сам божится, что в бочке у него – студеная водица из Андроньевского колодца, а отхлебнешь – конским навозом отдает.