Текст книги "Блудное художество"

Но Архаров не ответил даже взглядом.

Ему было ясно одно – это существо, будь оно хоть выходцем из преисподней, должно быть либо схвачено и предано суду, либо уничтожено, и второе – желательнее. Ибо когда станет ясно, что «черт» много чего наговорит о господах придворных, о тех же Матюшкиных, начнутся интриги, начнется торговля, вмешается французский посланник, граф Панин вмешается непременно – он же теперь министр иностранных дел. Не желая портить отношений с Францией, которые только-только стали улучшаться, Панин вполне может использвать «черта» как разменную монету, и кто поклянется, что несколько лет спустя злодей не вернется в Россию, служа какому-нибудь неведомому господину?

А Устин Петров, не помышляя ни о каких международных интригах, загляделся на храм Божий. Он знал, что нужно исполнять приказ, искать сидящего в засаде Федьку, ловить злодея, не не мог не залюбоваться старым храмом, поставленным тут семьдесят лет назад Нарышкиными. Его воздвиг родной дядя государя Петра Алексеевича совместно с матушкой своей, но этого Устин не знал. Он только смотрел на удивительную резьбу по камню, более похожую на кружево, но кружево, оживленное листвой, шариками винограда, пузатенькими гранатами и ананасами, бывшими тогда для богомольных москвичей в диковинку – эту манеру завезли в Москву с Украины.

Старушка, проходя мимо храма, перекрестилась.

– Что за церковь, бабушка? – спросил устин.

– Троицкая, честный отче.

Устину стало неловко за маскарад. В святые отцы его пожаловали – а он, вишь, жениться собрался.

Мысль о нечаянном супружестве вызвала внезапную улыбку. Но тут же Устин покраснел от невыносимого стыда. То, что ему предстояло, до сих пор он почитал грехом, потому что и не помышлял о браке. А в честном браке то же самое – уже не грех, а таинство, к такой мысли не сразу привыкнешь…

Обогнув гульбище вокруг храма, он вышел на улицу – скромный такой монашек с котомочкой, этих безобидных и ясноглазых монашков на дорогах – превеликое множество, кто из обители, кто в обитель бредет с богомолья, заходя по дороге во все храмы, выстаивая службы и тихо радуясь такому своему безгрешному бытию. Даже у старца согбенного – все тот же детский взор…

Сперва Устин удивился, не обнаружив народа. Потом вспомнил – это ж не Москва. Мужики в поле или косят сено, бабы на огородах, вон – перекликаются, детишки – на реке или еще не вернулись из леса, куда были посланы по землянику. Старые деды – те, поди, сидят в тени, плетут из прутьев птичьи клетки. Все при деле.

Перекрестившись, Устин пошел дальше и очень скоро увидел Макарку. Тот сидел по-турецки. Притворяясь, будто врачует поврежденный палец левой ноги. Взгляды встретились – и Устин, поняв указаиие, свернул в узкий проход между заборами, где разве что козу провести, а с лошадью в поводу уже не проберешься.

Настоящие заборы были только со стороны улицы – а в глубине сменялись плетнями, изгородями, да и те – с дырками и лазами. Узкий ход стал шире, лопухи словно приглашали укрыться заскочившего сюда путника, обуреваемого нуждой.

– Ну, Господи благослови, – прошептал Устин и весьма похоже мемекнул.

Справа услышал такой же ответ.

Тогда он стал разгребать заросли у плетня в надежде найти проход.

– Не шебурши, – раздался Федькин шепот. – Пригнись. Они тут, оба. Тот, что Абросимова заколол, черт его душу ведает, как его на самом деле звать, и Семен Елизарьев. Да и третий пришел. Сдается, еще кого-то ждут. Хозяин телегу запряг, а со двора нейдут.

– Сколько ж их у нас орудовало?

– Хрен их знает. Где пертовый маз?

– Остался у шавозки, – отвечал Устин, – а басу вот бряйка.

И, достав из-за пазухи, сунул сквозь кусты незнамо куда калач.

При необходимости и он умел выражаться не хуже бывших мортусов. Греха в этом, кстати, не находил и даже на исповеди байковское наречие не упоминал, хотя в список своих прегрешений мог включить даже минутную злость на угодившего в щи таракана.

– Не шебурши, – повторил Федька. – Что ты там тычешься?

– Калач прими…

– Где он?

Федька со своей стороны принялся шарить в лопухах и выдернул из Устиновой руки продовольствие.

– Это славно! Ступай, доложи, а я тут буду…

Более Устин ни слова не дождался. Изголодавшийся Федька яростно жевал калач.

Как и предполагал Архаров, Устин вышел к берегу и встал, ожидая, пока к нему подбежит Левушка.

– Тут, что ли?

– Тут, ваша милость. К тем двум еще один прибавился и еще кого-то ждут, собираются уезжать.

– Мы, стало быть, не опоздали! – и Левушка опрометью кинулся радовать Архарова.

Обер-полицмейстер выслушал и задумался.

Неведомый четвертый мог прийти и через час, и к вечеру. Сидеть в засаде дотемна нелепо – в темноте-то злодеям как раз удобнее всего будет убраться.

Следовало брать тех, кто в доме. И сразу. И любыми средствами.

– Стрелять сразу, – сказал Архаров. – Неведомо, сколько их в том доме. Трое, что Федька знает, а, может, и до того кто-то прибежал. Слышал, Петров? Вроде все при оружии… Пошли, Тучков.

Они, оставив Устина там, где злодеи могли выскочить на берег, строжайше приказали ему стрелять, и Архаров сам убедился, что оба его пистолета под старым подрясником заряжены.

– Гляди, зазеваешься – до свадьбы не доживешь, – предупредил Левушка.

Устин ничего не ответил.

Архаров с Левушкой пошли в обход храма, чтобы выйти к Макарке, а он все думал.

Человек, которого предпочтительнее было пристрелить, чем брать в плен, много набедокурил – Устин ходил на отпевание и на похороны Абросимова, видел его вдову, его малых деточек – пожилой полицейский, потеряв в чумное лето семейство, женился вторично, успел родить сынка и дочку. Этого вот Абросимова злодей заколол, да так неудачно, что человек несколько дней промучился, прежде чем отошел. Видел Устин и учителя-француза, которого выкрали и привезли в полицейскую контору завернутым в одеяло. Тоже был, видимо, неплохой человек, грамотный, да и безобидный. И он получил удар стилетом в сердце – точный такой укол… теперь уже не ткнет пальцем в злодея и не скажет: признал я его, этот самый уговорил меня побыть кавалером де Берни да ночью по крыше лазить…

Раненый Канзафаров лежал сейчас у Матвея Воробьева, а уцелел потому, что умеет драться – не позволил ткнуть себя ножом в опасное место, отделался малой кровью.

И Харитон, Харитошка-Яман, уже с того света сумевший повернуть Устинову судьбу и пустить ее в совершенно иом направлении!

Это были не просто знакомцы – друзья, почти родня, за четыре-то года в полицейской конторе и впрямь все сроднились, друг к дружке в гости хаживали, именины праздновали. И все же Устин не был уверен, что в нужную минуту сумеет выстрелить. Вся его душа этому противилась.

Прочие архаровцы внутренне готовились к бою.

Макарка был премного доволен тем, что ему, как взрослому, выдали огнестрельное оружие. Если бы большинство старших не охраняло сейчас Ходынский луг – не торчал бы за Макаркиным поясом пистолет да не был бы спрятан в рукаве немецкий охотничий нож с широким клинком и костяным череном, его собственная добыча в одном бешеном дельце. И парень знал, что будет действовать, как старшие: они начнут стрелять – он тоже выстрелит.

Максимка-попович, как и Устин, не очень хотел пускать оружие в ход. Однако он последний пришел посидеть с Абросимовым. И потому Максимка чувствовал, будто именно он отпустил эту душу с земли в небеса, а душа, хоть и не просила о мести, однако ж чего-то от него ждала.

Михей Хохлов и Сергей Ушаков исполняли службу. Кроме того, Архаров был не просто обер-полицмейстером, а их пертовым мазом, он не издали приказы посылал, а сам сейчас находился поблизости с пистолетом. Хотя они и отреклись от своего разбойного прошлого, какие-то вещи сидели в душах цепко, словно большие растопыристые занозы. Тот, кто пытался укосать пертового маза, – не жилец на этом свете, считай – уже ухленник, что тут еще прибавишь?

Что касается Федьки – после бессонных ночей он уже был несколько не в своем уме.

Торопливо жуя калач, он не сводил взгляда с крыльца. В душе пела песни радость – свои успели вовремя! Это было сейчас главное. А голова была пустая и звонкая, казалось – способна отправиться в полет и рассыпаться в небе огнями, как колесо фейерверка.

Федька умел быть счастливым невзирая ни на что. Потому, возможно, что в его мире было все, потребное для души, – строгий и отважный командир, надежные товарищи, тело – готовое исполнить любой приказ, сердце, переполненное любовью, а перед глазами, стоит только пожелать, возникало лицо Вареньки, а в ушах звучал ее взволнованный голосок: «Вы лучший из людей, вы самый смелый, самый благородный! Прощайте, друг мой единственный, прощайте!» И смысл этих слов был вовсе не в прощании…

Замечтавшись, Федька не сразу понял, что нетерпеливое козье мемеканье относится к нему и означает уже матерную ругань.

Он отполз к изгороди.

– Да слышу, слышу…

– Сказано – поджечь дом, – передал Макарка.

– Господи! Так ведь огонь перекинется…

– Не перекинется.

– Почем ты знаешь?

– Пертовый маз сказал.

И точно – Архаров принял это решение, несколько минут глядя на небо. Облака стояли недвижно – день был совершенно безветренный. Искры и клочья горящей соломы с крыши не должны были разлететься по соседним дворам. Опять же – не столь нужен настоящий пожар, сколь дым и шум – чтобы выкурить из дома злодеев.

Федька пополз меж грядок, высматривая, где тут дровяной сарай или хоть поленница у стенки.

Макарка на корточках, гусиным шагом, отправился докладывать и занимать отведенный ему пост.

Архаров встал в тени под старой липой. В Москве он имел липу прямо у себя во дворе, но не такую огромную, Тут же оказался окружен облаком сладкого аромата, и это ему не понравилось. Но и на солнцепек выходить он не хотел, потому что был в тяжелом кафтане с галуном.

Ему казалось неприличным, как Левушка, бегать в одном камзоле – пусть даже в сельской местности. Левушка – молодой вертопрах, да еще в отпуску, а Архаров – обер-полицмейстер при исполнении обязанностей. Его фигура должна иметь солидный и благообразный вид. Без кафтана же как-то нелепо. Вот и парься теперь…

– Ага… – сказал Левушка. – Слышишь?

Они видели из переулка забор того двора, где укрылся «черт» с приспешниками. За тем забором начиналась долгожданная суета.

– Прелестно, – отвечал Архаров. – Сейчас побегут.

Левушка вытянул из ножен шпагу – не щегольскую шпажонку длиной менее аршина, а хороший клинок в вершок с четвертью шириной, от эфеса до острия – аршин и пять вершков, длина для всякого противника несколько неожиданная. Глядя на него, высокого и тонкого, посторонний человек бы усомнился, что это тяжелое оружие ему по руке, но Левушка, будучи одним из лучших фехтовальщиков Преображенского полка, давно уже приучил кисть и пальцы к этой тяжести.

Он глядел, не отрываясь, на ворота – и дождался. Их стали отворять, показалась чья-то спина в грязной рубахе, исчезла, опять возникла – человек пытался вывести испуганного коня, запряженного в телегу.

Архаров ждал. Он должен был увидеть лицо этого человека прежде, чем стрелять. И увидел – оно оказалось бородатым, мужицким. Хозяин дома вряд ли был полноценным сообщником злодеев.

И тут раздался выстрел, другой, третий, и над сонным сельцом зазвенел молодой и радостный Федькин голос:

– Ко мне, архаровцы!

Где-то пронзительно закричали женщины.

Левушку словно шилом в пятки кольнуло – он понесся чуть ли не прыжками, вознеся шпагу над головой, в благородном своем порыве – превосходнейшая мишень для злодея.

Архаров же не двинулся с места. Он знал – и Михей, и Ушаков, и Максимка умеют действовать дружно и не кинутся вместе на одного противника, прочим предоставив полную свободу. Знал он также, что Федька будет яростно добираться до злодея, которого упустил на Ходынском лугу. И только Устин внушал некоторое сомнение.

Судя по стрельбе, и «черта», и Елизарьева, и неведомого третьего подлеца удалось выкурить из дома. Их гоняли по двору, где не должно было остаться мест, недоступных выстрелу, – по крайней мере, так Архаров учил подчиненных распределять силы и находить удобные позиции.

Его собственная позиция была неизменной – и блистательно оправдалась.

Из калитки выскочил человек в желтом полотняном камзоле, а не в простой рубахе, в туфлях, бритый – то бишь, никак не хозяин дома. Он, повернувшись, выстрелил во двор и пробежал шагов с десяток. Архаровская пуля попала ему в бедро, он упал, но еще пытался ползти.

Обер-полицмейстер быстро поменял местами пистолеты – разряженный в петлю, заряженный в руку. И, перебежав широкую сельскую улицу, прижался к забору возле калитки.

Во дворе вроде никто не галдел – шум доносился со стороны огорода. Архаров заглянул и увидел Михея, склонившегося над поверженным мужиком в грязной рубахе распояской – тем, что пытался вывести в ворота коня.

– В меня целил, ваша милость, в него попал! – доложил Михей. – Не жилец…

– В него и целил. Больно им нужны живые свидетели… Пошли, – приказал Архаров. – Ну-ка, веди! На огороде, что ли, воюют?

– Кабы не на берегу…

И точно, «черт» и раненый в руку Семен Елизарьев пробивались огородами к берегу, где, очевидно, рассчитывали найти лодку.

И справа, и слева были архаровцы. А со стороны берега как будто никто не стрелял. Это не показалось им странным – по той простой причине, что человек, спасающий свою жизнь, помышляет лишь о главном и не ищет объяснения досадным мелочам.

А тишина объяснялясь просто – Устин стоял там, куда поставили, врага перед собой не видел и зря переводить порох не собирался. К тому же он еще не выучился заряжать пистолет – точнее, на столе, под присмотром Тимофея, он это исправно проделывал, но без стола и без Тимофея – не рискнул бы. Пули имели скверную привычку, как будто признав Устина в лицо, выскакивать из ствола и закатываться непонятно куда.

И вдруг враг появился.

Устина спасло чудо – «черт» его, стоящего неподвижно и тихо, попросту не заметил. Иначе быть бы крови – в левой руке у «черта» был длинный стилет, в правой – пистолет, который он держал за дуло, чтобы при нужде бить рукояткой.

Невероятная прыгучесть «черта», о которой Устин, конечно же, знал, оказалась совсем неожиданной – убийца слетел откуда-то сверху, почти бесшумно приземлился и побежал по траве, стараясь быстрее пересечь открытое место.

До моста было близко – с полсотни саженей, и возле него торчал из воды нос небольшой рыбацкой лодки, привязанной к колу.

«Черт» обернулся, выкрикнул что-то, Устину непонятное, побежал к мосту. Тут только Устин понял, что может упустить неприятеля. Он поднял правую руку, подпер ее левой и в миг выстрела, понятное дело, зажмурился.

Толку от этого выстрела было лишь – что его услышали архаровцы и поняли, куда подевался «черт».

А тот уже был почти у самой лодки.

Устин, размахивая пистолетом, побежал к нему, крича:

– Стой! Стой, висельник!

Он смутно представлял себе, что будет делать с разряженным пистолетом против опытного уьийцы, но и бездействовать не мог.

Эта нечаянная наглость и спасла ему жизнь – «черт» вообразить бы не мог, что человек в подряснике, несущийся к нему, размахивая пистолетом, на самом деле безоружен. И опять Устин не понял, что случилось чудо.

Он просто бежал к преступнику, готовый исполнять архаровский приказ.

Поняв, что с лодкой ему за считаные мгновения не управиться, «черт» взбежал на мост. Устин отстал от него всего на два шага.

– Петров, держись! – услышал он за спиной. – Имай его, Петров!

Архаровцы бежали на подмогу.

Казалось, эти злосчастные два шага будут между ними вечно. Однако «черт» споткнулся на разъежавшихся досках, и тут же Устин, не боясь стилета, повис у него на плечах.

Но его хватка была слабовата, «черт» – изворотлив, и Устин сам не понял, как вышло, что он шлепнулся с моста в реку.

Ему удалось не допустить «черта» к лодке, удалось задержать его на несколько важных мгновений – но тут чудеса и кончились. Потому что плавал он, как топор.

Устин почувствовал, что идет ко дну.

– Господи, Господи, – беззвучно выкликал он, выталкивая изо рта воду. И лупил руками, что было силенок.

Именно сейчас он менее всего хотел умирать.

Казалось бы, свалился он возле самого моста и должен был бы до него дотянуться – а все какого-то вершка недоставало.

Меж тем Левушка, ловко скача по расходящимся доскам, использовал драгоценные мгновения – и догнал, и даже обогнал «черта», проскочив вперед и заступив ему путь.

«Черт» был при шпаге. Отбросив пистолет, он выхватил клинок из ножен и напал на Левушку с мастерством и яростью, которые оказались бы роковыми для кого иного – да только не для преображенца Тучкова.

Они бились бешено, стремительно, и Левушка едва не пропустил опасный выпад – острие шпаги коснулось его груди, пробило рубаху, оставило царапину.

– Держись, Тучков! – кричал Сергей Ушаков, целясь издалека. Перед ним была спина отступающего перед Левушкиным натиском «черта», но спина эта постоянно меняла положение, а «черт» отступал подозрительно быстро.

– Тучков, ложись! – кричал Максимка, выцеливая врага с другой стороны.

Появился на берегу и Архаров, проклинающий все на свете, начиная с кафтана.

Но было поздно. Хитрый француз, отступив каким-то неслыханным прыжком, развернулся, побежал – и оказался на берегу раньше, чем у моста оказались Макарка с пистолетом и Михей с привычным всякому мазу кистенем.

Он уже наметил себе цель – архаровский экипаж.

Левушка, полагая, что треклятый «черт» теперь уж точно поймает пулю в грудь, встал, опустив шпагу, и вдруг понял – он видел в воде что-то странное, только в пылу поединка не успел понять – что именно.

Он вовремя повернулся – Устин на расстоянии аршина от края моста собрался уж отдавать Богу душу.

Левушка подбежал, протянул ему руку и помог лечь грудью на мокрые доски.

– Я стрелял в него, вот те крест, стрелял, – еле выговорил Устин.

– Да мы слышали. Вылезай сам, мне недосуг, – с тем Левушка и умчался, а Устин выкарабкался и, вдруг ослабев, остался лежать на мосту.

Он мог убить злодея, мог – да Господь не дал. Может, рука дрогнула?

А злодей уж точно мог его убить.

Только теперь он понял – чудо следовало за чудом, и то, что он сейчас жив, только воды нахлебался, означало, что Господь за что-то вознаградил его и уберег для некой цели.

Он слышал крики, но они его уже не касались – мокрый насквозь Устин пытался впопыхах возблагодарить Господа, сообщить Господу, какой он недостойный грешник, и вдруг сбился с беззвучной речи, осознав, для чего он, бывший дьячок, бывший писарь, ныне – архаровец, Господу понадобился.

Где-то на Покровке ждала в домишке канцеляриста Щербачова взятая под покровительство его супругой Наташка. Предполагалось, что она там пробудет до венчания, и уже был назначен день – спешили, чтобы успеть до поста. Коли бы Устин сдуру отправился на тот свет – ей пришлось бы возвращаться к Марфе и ждать, пока отведут за руку к какому-нибудь жирному борову. Так что он не имел права гибнуть – ведь больше ей не на кого было надеяться. Вот что имел в виду Господь – а Устин Петров его понял!

Меж тем ловкий «черт» увернулся от Михеева кистеня и рубанул шпагой почти наугад. Макарка рухнул на колени и от неожиданености выстрелил в воду. А «черт» поспешил к экипажу, до которого было саженей с десяток, не более.

– Уйдет, уйдет! – закричал Архаров и кинулся к своей карете. Его обогнал Михей, Михея – Максимка-попович.

«Черт» оказался у экипажа куда раньше преследователей и скрылся за конскими крупами. Сенька, зазевавшись, смотрел на погоню с козел и дождался – потерял беглеца из вида. А прыгучий «черт», неожиданно сбоку вскочив наверх, одновременно пинком скинул его на песок и перехватил вожжи.

Архаров встал, расставив ноги, выхватил любимый пистолет, выстрелил – и промахнулся. Карета двинулась с места и отдохнувшие кони понесли ее вдоль берега, по траве, куда-то к Тушину. За ней волей-неволей побежали привязанные сзади лошади архаровцев.

– Уйдет, уйдет… – твердил на бегу Архаров. – Михей, навпереймы!

Но Михей, споткнувшись, шлепнулся. Максимка отбежал в сторону, чтобы достать «черта» выстрелом сбоку, забожал в реку, провалился по пояс в ямину, распугав уток, и все равно ничего не вышло – того прикрывал кузов экипажа, да он, злодей, ожидая стрельбы, и съежился, стараясь не торчать.

Кони пошли галопом, и пошли ходко. Расстояние между экипажем и архаровцами росло.

Вдруг из кустов вывалился Федька верхом на краденой кобыле. Сидел он охлюпкой, с большим трудом поднял упряжную скотинку в галоп, обогнал товарищей и поравнялся с задними колесами. Архаров понял его замысел – перебраться на кузов и достать «черта» сверху. Но никак не получалось – прыгнуть на экипаж сзади мехали привязанные лошади, а сбоку кобыла боялась приблизиться, ее пугали большие скрипучие колеса, и справиться с ней, привычной лишь к вожжам и оглоблям, не знающей того языка, на котором общаются всадник и конь, Федька никак не мог. Он несколько отстал, чтобы сделать еще одну попытку. И вновь не удалось.

А до околицы и широкой утоптанной дороги, на которой можно хорошо разогнать холеных обер-полицмейстерских коней, оставалось совсем немного.

– Уйдет же сволочь! – кричал Архаров и бежал, что было сил.

И тут раздался выстрел.

Архаров не понял, где прозвучал этот выстрел, и пробежал еще шагов с десяток, когда увидел, что от экипажа отделяется что-то темное, скорченное, летит вниз кувырком и остается лежать неподвижно.

Он даже не сразу догадался, отчего Федьке на старой кобыле удалось обогнать карету. И только когда экипаж перестал колыхаться, обер-полицмейстер сообразил – да ведь он вот-вот остановится!

И он остановился, и дверца распахнулась, и подбежавший первым Макарка попятился, глядя вовнутрь так, словно там сидел плясовой медведь или ученая обезьяна.

Архаров перешел на шаг. Сердце колотилось уже в глотке – давно он так лихо не бегал. Сопя и пыхтя, он подошел к экипажу, и ему навстречу выпрыгнул Никодимка с пистолетом в руке.

Пистолет благоухал только что сделанным выстрелом.

– Да ваши милости, что же это творится? – жалобно спросил Никодимка. – Скачут всякие, ваших милостей экипажи норовят угнать! А коли велено хозяйское имущество сторожить???

– Ты открыл переднее окошко… – произнес Архаров и удивился, что лишь на четыре словца хватило дыхания. – И выстрелил ему в спину.

– Так, ваши милости, иначе-то как с ним справиться? Я ему кричал, грозился – не слушает… Злодей – он злодей и есть… Николаев Петровичей экипаж угонять!.. Хорошо, пистолеты вы в ольстедях оставили, я уж думал – придется сбоку к нему лезть, а потрогал ольстредь, а там – вашей милости пистолет, да и заряженый… Простите, Христа ради, коли что не так!

– Ну и дуралей же ты! – сказал Архаров. – Ступай, поищи болвана Сеньку. Да корзину оставь! Никто на твою окрошку не покусится! Макарка, побудь тут.

Обер-полицмейстер и его камердинер пошли назад. За ними шагом ехал Федька.

Архаровцы собрались у мертвого тела.

«Черт» лежал вверх лицом, раскинув руки. Глаза его были открыты.

– Он самый! – сказал, глядя сверху, возбужденный Федька. – Ишь, носатый! Итальянца из себя корчил!

– А может, и был итальянец, – ответил Левушка. – Господи, сколько же он беды понаделал…

– Царствие небесное Абросимову, – тихо произнес Михей.

– Царствие небесное Харитону, – добавил Ушаков.

Архаров отпихнул мокрого Максимку и встал над телом. Сам не заметил, как принял привычную позу: колени согнуты, стан наклонен вперед, руки уперлись в бедра.

Ему нужно было с этим телом побеседовать. Безмолвно, умственно.

– Ты своему господину хорошо служил, ты в своем ремесле мастер, и мы это уразумели, – примерно так сказал Архаров, даже с некоторым уважением. – Да только и у нас – служба. Ты в чужом государстве сидел, шута горохового из себя корчил, ждал, пока о тебе вспомнят и на дело пошлют, потому что служил своей Франции. Для нее козни плел и стилетом орудовал. Ну а мы своей России служим, так что не обессудь…

Затем он повернулся к архаровцам.

– Коробов где?

– Елизарьева охраняет, – сказал Ушаков. – Хоть и связали – а мало ли что.

– Хохлов, поди, доставь его сюда. Федя, покажи Ушакову и Макарке, куда телегу спихнули. Надобно лошадь запрячь, подобрать там, на улице, раненого, довезти покойника до нашей мертвецкой, а потом – вернуть, где взяли.

– Будет сделано, ваша милость, – вразнобой ответили Федька, Ушаков и Максимка-попович.

Бой кончился, а обычная полицейская жизнь продолжалась, и ремесло требовало быстрого и спокойного возвращения к своим обязанностям.

Архаров с Левушкой пошли к экипажу.

– Что, оплошал? – сердито спросил обер-полицмейстер Сеньку. – Ворона ты, а не кучер.

– Наше дело при лошадах… – отвечал расстроенный Сенька. – Лошадиное то есть наше дело…

Он, падая, ободрал щеку и теперь прикладывал к ней подорожник.

– Ваша милость, ваша милость! – воскликнул, подбежав, Устин. – Я стрелял, вот как Бог свят!

– Кабы не он, злодей бы в лодке ушел – и поминай как звали, – доложил Архарову Левушка. – А стрелок из него никудышний – так, что ли, Устин?

Устин вздохнул и подошел к телу.

– Католик, должно быть, и помолиться-то за него нельзя… за грешную душу…

Архаров и Левушка переглянулись.

– И ты бы мог за него молиться? – спросил Архаров.

– Так ему-то, может, больше, чем кому другому молитва нужна, – тихо сказал Устин. – Он же аду обречен…

– Ты лучше за Никодимку моего помолись. Сидит сейчас, трясется… – и Архаров замолчал.

Все-таки этот день потребовал слишком многого, а то, что он дал – мертвое тело у архаровских ног, – как-то не соответствовало огромной тревоге и ожиданиям. Был враг, врага одолели, сделалось как-то скучно…

Да, Никодимка…

Архаров подошел к экипажу.

– Эй, дармоед, где там твоя окрошка?

Он хотел показать Никодимке, что ценит его старания и одобряет его поступок. Но иного способа не выбрал – полагал, что позволение позаботиться о барине заключает в себе благодарность. Не лобызаться же с камердинером, в самом деле.

И, хотя есть совершенно не хотелось, Архаров похлебал из мисочки, присев на ступеньки экипажа, а Никодимка стоял напротив и прислуживал – держал тарелки.

– Ваша милость! – издали крикнул с телеги Федька. – Мы раненого подобрали, но он совсем плох, не довезем. Я ему ногу перетянул, как господин Воробьев учил, да только поздно, поди!

Архаров вспомнил этого раненого, сунул Никодимке миску и встал.

– Ну-ка, где он?

Человек, подстреленный обер-полицмейстером, лежал в телеге рядом со связанным Елизарьевым. Федька же не восседал на облучке, а стоял и держал вожжи, как заправский ямщик. Макарка и Ушаков шли рядом с телегой.

Архаров подошел и посмотрел в лицо раненому.

– Кто таков, как звать? – спросил без надежды на ответ.

Пособник «черта» молчал. Хотя был в полном сознании.

– Елизарьев, ты отвечай – кто он таков, коли не хочешь со Шварцем спознаться, – приказал Архаров.

Но ответа не услышал.

– Ну, в подвале заговоришь. Молодцы, грузите этого черта на телегу.

Елизатьев заворочался – ему не хотелось лежать рядом с мертвым телом.

Архаров глядел на него и пытался высмотреть в лице те черты, которые говорили бы о наклонности к предательству.

Как ни странно, до сих пор он не имел дела с предателями.

В полку было не столь уж великое разнообразие пороков на лицах: иной был выпивохой, иной – буяном, иной – страстным и безнадежным игроком, не более. Понятие о чести имелось у всех. А в свете Архаров бывал редко и физиономии придворных интриганов не исследовал.

Затем, уже в Москве, он вглядывался в рожи мазов и шуров. Мало хорошего было в тех рожах, и тайные осведомители, которые сообщали важные сведения архаровцам, добродетелями не блистали. Легко было прочитать в выражении их образин немудреную хитрость: я-де сейчас полиции помогу, иным разом полиция меня побережет, поскольку я ей нужен. Это были мелкие игры, внутреннее дело полицейской конторы, и посторонних они не касались, тем более – государственных дел.

Стоя на сцене Оперного дома, Архаров видел лица дворян, уже почти изменивших государыне. Он при необходимости легко бы докопался, кем двигала обида, кем – возвышенные мысли о справедливости. Но все те люди обмануты были князем Гореловым, если не брать в расчет стоявшего за его спиной «черта». А что в подвигах маркиза Пугачева, кроме голштинского, был и французский след, Архаров-то знал, да только обманутые князем, честно уверовавшем в воскресшего императора Петра Федоровича, господа не знали.

Сейчас перед обер-полицмейстером было лицо истинного предателя. Он был посвящен во многие затеи мнимого Фалька и недаром чувствовал свою безнаказанность. Что сподвигло его на все сомнительные подвиги? И не с того ли началось, что после чумы он отказался возвращаться в полицейскую контору?

Архаров обвел взглядом своих орлов.

Рыжий здоровенный Михей – проверен в деле, надежен. Сергей Ушаков – также. Максимка с Макаркой у него на глазах выросли, немало подзатыльников от тяжелой обер-полицмейстерской руки схлопотали – для их же пользы Архаров держал парнишек в строгости. Вот теперь и может порадоваться – выросли таковы, что в любом деле можно на них положиться. Устин Петров – и этот не подкачал! Федька – тот и вовсе любимчик, дважды спасал от смерти. Нет, глядя на них, не поймешь, откуда берется предательство…

А Федька меж тем слез с телеги, отошел и тихо беседовал с Левушкой. Тот, размахивая руками, описывал свой бой с «чертом» и даже изображал вполноги выпады и отступления. Даже сам себя отругал за ошибку, которая оставила царапину на груди, как раз посередке, а могло быть и хуже, острие шпаги только распороло рубаху…

– Вот черт, – сказал Левушка, шаря под рубахой. – Медальон пропал! И с лентой вместе!

– Портрет? – спросил Федька.

– Портрет. Чувствовал же я – дернулось! Не иначе – он ленту рассек, и все в воду полетело.

– Может, на мосту лежит?

И Федька, не спросясь, побежал, прихрамывая, искать портрет.

Конечно же, его на мокрых досках уже не было – и фехтовальщики там немало потоптались, и Устин возился, как тюлень, выползая из воды. Федька вернулся на сушу и встал столбом, созерцая воду.

Медальон с Варенькиным портретом ушел на дно саженях в трех-четырех от начала моста – глубина там уж всяко была не менее сажени. Нырнуть несложно, нырять он еще парнишкой выучился, знать бы – где!

Может, и вовсе какая-нибудь рыбина заглотала…

К нему подошел поручик Тучков и увесисто хлопнул по плечу.

– Ну, Федя, видать не судьба – не про нас тот портрет, – уже справившись с собственным легким огорчением, объявил Левушка. – Пошли! Господин обер-полицмейстер уже изволит по-народному выражаться.

Поглядел Федька на темную воду, вздохнул, повернулся и пошел к экипажу.

Ему вдруг стало ясно, что никогда более он не встретит Вареньку. Вокруг нее такие страсти, такие интриги! Может, ее и вовсе на границу ушлют, от греха подальше. И он ступал тяжко, прихрамывая, повесив буйную голову, и вздыхал столь тяжко, что Михей расхохотался.