Текст книги "Блудное художество"

Федька перестал слышать недовольного Архарова. Рассудок отказывался принимать то, что осознало сердце: Варенька пошла навстречу ему, Федьке, потому что он страстно желал ее видеть, звал безмолвно, его душа летела на тайные знаки, подаваемые ее душой…

– Будет исполнено, ваша милость, – сказал Михей и пошел искать лакея. Вскоре он пригнал чуть ли не пинками какого-то напудренного красавчика, и Архаров приказал: пусть все здешнее лакейское сословие бросит прочие заботы и ищет девицу среднего роста в белом капуцине, из-под коего мелькает темно-зеленая юбка. Найдя же, пусть немедленно ведет… а куда?.. Да вот сюда же, в темный и сырой коридор!

– А коли она не одна такая, в зеленой юбке? – разумно спросил Михей.

Воистину – это была тяжкая морока: вылавливать на маскараде среди охочих до шалостей масок Вареньку. Наконец ее отыскали именно там, где ей и следовало быть, – при княгине Волконской. Елизавета Васильевна и хотела сообщить Архарову, что пропажа нашлась, но понятия не имела, куда сбежал обер-полицмейстер.

Варенька, препровожденная к Архарову, была взволнована чрезвычайно: она, запыхавшись и ощущая боль в горлышке, успела-таки вернуться к княгине, ее представили государыне, а перед тем она слушала любовное объяснение и видела человека, которого надеялась в жизни более никогда не встретить.

– Вас, сказывали, некий кавалер преследовал. Кто таков? – спросил Архаров.

– Николай Петрович, он из тех господ, что в Кожевниках… – тут Варенька смутилась. Архаров понял – ей неприятно вспоминать, как глупо она попалась в ловушку шулеров.

На самом деле смущение было тройное – Варенька никак не могла выбросить из головы те несколько минут, что провела в обществе государыни, и страшно беспокоилась, что сказала что-то не то и не так; а громкое Федькино признание в любви не умолкало в ее ушах, перебивая все прочие слова, которые говорили ей окружающие. Поэтому ей было даже страшно посмотреть на Федьку, он же и сам отводил взгляд, потому что вдруг опомнился и не понимал, как у него хватило наглости говорить этой девице о своей любви.

– Как вышло, что вы его узнали? Тут маскарад, все в масках, – сказал Архаров.

– Он маску в руке держал. Я его там видела два раза… или даже три раза, он жил там, однажды он по коридору в одной рубашке пробегал…

– Прелестно. И что ж, кем он сейчас явился?

– Знатным господином, сударь. На нем капуцин распахнулся, а под ним кафтан дорогой, золотое шитье… волосы всчесаны и напудрены на модный лад, высоко…

– Что еще?

– Лет ему много, сорок, поди… – тут Варенька покраснела, вспомнив князя Горелова, коему было уж точно за сорок, однако случились дни, когда она его, видя в нем жениха, стариком не считала. – Сложения тонкого, худощавого… волосы у него тогда, в Кожевниках, были темные, лицо смугловатое, нерусское…

– Кавалер де Берни! – выкрикнул Федька.

– Побойся Бога, – одернул его Архаров. – Один кавалер де Берни у нас уже имеется.

Федька опомнился. Тот де Берни, что жил в доме отставного гвардейского полковника Шитова и навел на закопанную в подвале треть сервиза, был ростом невысок, сложением – плотен, и на вид ему было лет пятьдесят, коли не более.

И тут подал голос Михей, стоявший неприметно за спиной Архарова.

– А коли не господин де Берни, так это, прости Господи, сам черт.

– О Господи! – Варенька даже перекрестилась.

– И точно, что черт! – подтвердил Федька.

– С чего вы взяли?

– Рукой не ухватить… – начал было Федька и вспомнил, что один удар замаскированный незнакомец пропустил – тот самый, что вышиб из его руки длинный тонкий нож.

Нож этот обер-полицмейстер уже отнял у архаровцев и очень жалел, что нельзя сразу вызвать во дворец Шварца, чтобы он опознал свою пропажу.

– Ловок, как бес, – добавил Михей. – И исчез по-бесовски, как сквозь землю провалился. И ходит так, что стука не слыхать.

– Серой от него, часом, не разило? – полюбопытствовал Архаров.

Федька озадаченно понюхал правую руку, соприкасавшуюся с «чертом».

– Ну-ка, Федя, покажи мне, как ты с ним воевал, – вдруг попросил обер-полицмейстер. – Хохлов, ты за беса встань.

Федька изобразил, как он наступал на незнакомца, и заставил Михея проскакивать под своей рукой дважды – как оно и было на деле.

– Диво, что он тебе сзади пинка в гузно не дал, – заметил Архаров, совершенно не смущаясь присутствием Вареньки. – Чертей мне еще недоставало…

– Нет, Николай Петрович, сие не мистическое явление, – сказала не в меру храбрая Варенька. – Я его узнала, я его увидела, когда он у двери стоял и маску заново надевал. Для чего бы потустороннему явлению маска, когда оно может само изобразить любую личину? Я и побежала за ним…

– Для чего? – наконец спросил Архаров.

– Да коли он тогда исхитрился сбежать, то ведь много беды наделать может!

Аръаров тяжко задумался, припоминая события того лета. Сбежали при налете на шулерский притон, трое – князь Горелов, Мишель Ховрин и этот самый кавалер де Берни, они чудом ускользнули от архаровцев, стреляли в подвал, где лежала умирающая Варенька, ранили Степана Канзафарова и исчезли. Добыча, правда, была хороша – сам главный мошенник Дюкро-Перрен с подручными. Но те, кого, по мнению Архарова, следовало примерно наказать, сперва скрылись, потом же князь Волконский настоятельно рекомендовал не позорить отпрысков знатных родов. И в итоге вместе с отпрысками уцелел и загадочный де Берни…

– Запомнить следовало, во что одет, и тут же мне доложить, – сказал он Вареньке. – И мои люди бы его повязали.

– Николай Петрович, я не подумала, я не успела подумать… И маскарад же! Он бы затерялся в залах, право, затерялся бы!

– А теперь он знает, что вы, сударыня, его признали. Как далее было – он обернулся?

– Обернулся! Он уже в маске был. Так ведь и я была в маске!.. – тут Варенька задумалась. По всему выходило, что загадочный кавалер узнать ее не мог. Кроме того, она при последней с ним встрече была так плоха, что он, надо думать, полагал ее уже живущей в раю с ангелами. Убегать от обернувшегося кавалера не имело смысла, более того – по одному тому, как она от него кинулась наутек, он догадался, что эта женщина знает о нем что-то нехорошее и смертельно его боится…

Архаров думал о том же и – примерно так же.

– Сбежал, стало быть, – сказал он. – И теперь мы его тут не выловим. Савин, Хохлов, от сей особы ни на шаг не отходить. А лучше всего – чтобы его сиятельство распорядился ее домой отправить. Идем, сударыня.

Они отыскали не самого Волконского, а Елизавету Васильевну.

Князь был занят – он вел крупную игру со знатными особами, в число которых с недавнего времени входил господин Потемкин, и выигрышем в той игре были мимолетные, однако очень важные договоренности о встречах и совместных делах. Напротив него сидела опасная соперница – графиня Прасковья Брюс, ровесница и любимейшая подруга государыни, не раз доказавшая свою преданность. Графиня приходилась сестрой генерал-фельдмаршалу Петру Александровичу Румянцеву-Задунайскому, а того молва произвела в незаконные сыновья покойного императора Петра Великого. Ладить с графиней и проигрывать ей было для князя Волконского куда как полезно.

А что касается фаворита – приезжие из столицы гости рассказывали, что с ним-де государыня и вовсе повенчалась. Архаров по должности знал цену подобным слухам: даже когда называется храм – Самсониевский, что на Выборгской стороне, даже когда известно, кто венцы держал, даже когда единственной спутницей царицы в этой важной поездке называют с чего-то не любезную Брюсшу, так потрудившуюся для пользы господина Потемкина, а всего лишь камерфрау Перекусихину, – все это еще не доказательство. Вот коли предъявят запись в церковной книге – иное дело.

Елизавета Васильевна была сильно недовольна тем, что Варенька вдруг потерялась, нашлась и опять исчезла. Поэтому мысль отправить ее домой под конвоем архаровцев княгине понравилась. Так и сделали.

К огорчению своему, Федька был оставлен во дворце – авось высмотрит своего противника. Клаварош как умел перевязал ему рану – неприятную царапину, и Федька отправился шататься по залам. Но толку из этого не вышло – господ в темных капуцинах и в черных бархатных масках было превеликое множество.

Архаров уселся с Елизаветой Васильевной на канапе. Он не любил этак восседать с дамами – ему казалось нелепым, что колени его прикрыты складками, воланами, широкими рюшами и кружевами их пышных платьев. Однако страшно хотелось знать, как государыня поглядела на девицу Пухову и что при сем сказала.

– Поглядела без особой нежности. Я же ее представила ее величеству как воспитанницу княжны Шестуновой, не Бог весть сколь почтенное звание. Да и представила как бы ненароком – словно бы не знала, что ее величеству угодно было видеть Вареньку.

– И что же?

– Изволили спросить, просватана ли и есть ли жених на примете.

– И что?

– Тут моя голубушка и брякни – жених скончался! Я уж испугалась – сейчас пойдет про обитель чушь нести! Однако государыня чувствительна, и это оказалось весьма кстати – Брюсша тут же вмешалась. Нехорошо, говорит, в маскараде о печальном толковать, надобно веселиться! Умница Брюсша, выручила. Государыня тогда спросила, помнит ли Варенька родителей своих.

– И что же?

– Варенька сказала – жила-де лет до шести или семи в деревне у старичков, звала их бабушкой и дедушкой, потом привезли ее в Санкт-Петербург, определили в воспитательное заведение для благородных девиц, его теперь все повадились Смольным институтом называть, но там у нее открылась легочная болезнь, и потому как-то вышло, что ее взяла на воспитание княжна Шестунова.

– То бишь, чистую правду ответила.

– Что про себя знала – то и доложила.

– И ничего более, ваше сиятельство?

– Государыня благосклонно отозвалась о Варенькиной броши, ну да это вам не любопытно.

– Мне все любопытно. Должность у меня такая.

Княгиня усмехнулась – менее всего был похож насупленный Архаров на петиметра, который без ума от дорогих побрякушек.

– Брошь замечательная и дорогая. Имеет вид большого букета из лилий – вершка два в высоту, не менее. Сколько живу – отродясь не видала голубого жемчуга.

– Голубого?

– Да, Николай Петрович. Серебряные лилии выложены жемчугом и гарнированы маленькими бриллиантами. А один ряд жемчужин – голубых с прозеленью. Некрупные, да цены им нет. Варенька перед тем, как быть представленной, сняла свой капуцин и брошь сделалась видна. Государыня изволила хвалить и спрашивала, откуда такая редкость. Варенька отвечала – прислана-де из столицы неким покровителем, а имени она не знает. Государыня велела беречь такую редкость и отпустила ее – велела идти в залы, танцевать и веселиться.

И оба они, княгиня и обер-полицмейстер, замолчали. Архарову страх как хотелось спросить – подметила ли Елизавета Васильевна по лицу государыни, что та обнаружила во внешности Вареньки некое важное сходство. Но княгине было бы нечего ответить на этот вопрос – она действительно не заметила ничего судьбоносного и рокового. Вернее всего, что государыня, готовая к встрече, сумела сохранить благопристойную приветливость и невозмутимость. Это ее умение уже было всем европейским дипломатам известно.

И эти голубоватые приметные жемчуга… Она их признала, сомнений нет, она видала эту брошь. А где и когда – неведомо. Не вызывать же царицу для допроса в полицейскую контору.

Маскарад продолжался, продолжалась и игра. Княгиню и Архарова позвали за карточный стол – там составлялась партия в тресет. Пришлось идти.

Домой обер-полицмейстер прибыл в шестом часу утра, измученный беспредельно – он самолично убедился, что клюющие носом канцеляристы исправно записали десять последних гостей, покинувших маскарад. Утром сия важная бумага должна была лечь на уборный столик государыни – Екатерину такие сведения очень развлекали. Сама она покинула праздник довольно рано, еще до полуночи, и ушла в свою спальню, куда шум почти не доносился. Фаворит отстал от нее на полчаса, не более, и то – ему принесли и передали маленькую, в две строки, записочку. Никому и в голову не пришло заглянуть через плечо и удостовериться, чей это почерк.

Вместе с обер-полицмейстером в особняк приехали хоть малость подремать Федька и Клаварош.

Сонный Никодимка раздевал Архарова, кляня подобные светские увеселения, Архаров же ничего не мог с собой поделать – мысли бодрствовали, клубились, одна цеплялась за другую, и вереница их неслась, таща за собой обер-полицмейстера, в какие-то сложные лабиринты, уже на три четверти в пространстве сна.

Шулер с нерусской внешностью проник на маскарад, куда пригласили дворянство и несколько десятков именитых купцов. Как проник – непонятно, для чего – неведомо. В карты, что ли, вздумал он сыграть с господином Потемкиным? Так за карточными столами знати все друг другу известны. Прокрался и исчез, как черт…

Вернее всего, что в маскарадной суете ему была назначена важная встреча. А с кем? Архаров оттолкнул Никодимку, норовящего уложить господские ножки на постель, и сам закинул их на льняную простыню, откинулся, вытянулся, ощутил блаженство. Статочно, что черт искал кого-то из свиты государыни, иначе для чего бы назначать рандеву в дворцовых покоях? Коли не он сам в свиту затесался…

Архаров принялся вспоминать – вроде, почти всех, кто приехал с царицей в Москву, он видел и узнал бы в лицо… хотя кому придет в голову разглядывать лица дворни? Нет, вряд ли, что шулер прибыл в обозе государыни, а потом переоделся в богатый кафтал и пошел плясать на маскараде, хотя с этих разбойников станется… для такого кундштюков надобна бесовская ловкость…

Черт?..

Время от времени на Москве случались неприятности с нечистой силой, после которых на стол к обер-полицмейстеру ложились «явочные». В одном доме бес повадился вещами кидаться, вплоть до чугунных утюгов, виновника так и не сыскали. В другом из запертой комнаты деньги пропали – тоже на чертей хозяева грешили, но там все оказалось куда проще… Протрезвевший извозчик, потеряв бричку с лошадью, клялся, что черт его по Козьему болоту таскал… А был и еще какой-то черт не так давно, был, Федька о нем толковал… и еще…

Сон запустил в явь свои длинные туманные щупальца, как баба пальцы в вязкое тесто, явилось несколько лиц, претендующих на дьявольскую сущность, и доводы их были безупречны по особой сложной логике сна. Архаров вдруг осознал это и, несмотря на усталость, стал из теста выкарабкиваться.

Тут-то и вспомнился черт с оплеухами!

Явственно вспомнился – два спятивших мужика о нем толковали, и это были крепостные… дай Бог памяти, чьи?.. Черт гонял их оплеухами, а потом улетел. Возник же он… точно, он возник возле Брокдорфа, треклятого голштинца. Год назад, чуть поболее. И был загадочным образом связан с заговорщиками.

Приказав себе не забыть о нем, Архаров наконец позволил не только телу, но и душе расслабиться. Зевнул и уснул.

Проснувшись в девятом часу, он первым делом послал за Шварцем. Он знал, что немец любит вставать рано и идет на службу не прямиком, как шел бы всякий торопящийся человек с Никольской на Лубянку, а медленно, сворачивая в переулки, порой вообще забредая в торговые ряды – за пряниками. Но к этому времени Шварц уже наверняка дошел до Рязанского подворья, выслушал новости и занялся подвальными делами.

Никодимка, выслушав приказание, пообещал, что тут же отправит за немцем конюшонка Павлушку, и спросил, угодно ли их милостям Николаям Петровичам допустить до себя Орехова с Арсеньевым.

– Какой еще Орехов?

– С ваших милостей дозволения, Ваня Носатый.

– Он что, у меня тут?

– Ночью явились, добычу приволокли. Ждали наверху, ждали, видать, заснули, потому что не шумят.

– Поди за Ваней. И кофею мне изготовь крепчайшего! А что господа Тучков и Лопухин?

– Их милости до полусмерти в машкерадах уплясаться изволили! Спят, голубчики сердечные, и хорошо коли к обеду проснуться соблаговолят. Спиридон сейчас их башмачки чистить хотел, так чуть не плачет – впору, говорит, выбрасывать, до того уплясались!

– Потом съездишь со Спирькой к купцу Аинцеву, покажете ему стоптанные туфли, пусть новые даст. Пошел вон.

Аинцев, купец и промышленник, был пойман на неблаговидных делах – продавал обувь московской работы за немецкую и французскую. Но его производство кормило с полсотни человек, все – вольные и семейные. Архаров подумал и не стал давать делу ход, только обязал голубчика впредь так не чудесить. А поскольку мастера у промышленника были хорошие, обер-полицмейстер и сам не брезговал спосылать порой за туфлями. О плате и речи быть не могло – коли бы он вздумал платить, купец бы понял, что вышел из фавора, что нажил врага, и пошел мылить себе веревку.

Ваня спустился немедленно.

– Ваша милость, приказание исполнено, – гнусаво доложил он. – Господин де Берни схвачен. А поскольку ночью его добыли, то привезли сюда… приказано было – спешно, стало быть, на часы не поглядели…

– Почему вдруг ночью?

– Приказано было добыть, а он из дому не выходил, ваша милость. Узнали, что полковник Шитов с хозяйкой своей и со старшими дочками в маскарад едет, во втором жилье, стало, на помощь звать некого, и забрались к французу через окошко, той же дорожкой, какой он сам лазил.

– Молодцы! Сейчас кофею попью, все вместе в моем экипаже поедем на службу.

– Ваша милость, велите французу дать чего-нибудь надеть, штанов там, кафтанишка. Мы его в одной рубахе взяли.

Архаров поглядел в окошко. День обещал быть солнечным и жарким.

– Обойдется без штанов. Ты, Ваня, все в подвале сидишь, а мы наверху в такую погоду потом обливаемся. Будем, Иван Данилыч, милосердны.

Ваня усмехнулся.

– Как вашей милости угодно будет.

Не сказав более ни слова, он вышел. Архаров хмыкнул – вот был бы славный сыщик, кабы не драные ноздри. Вранье, поди, будто есть умельцы, которые новые ноздри наращивают.

Когда Шварца привезли на извозчике, Архаров уже допивал свой непременный кофей.

– Садись, Карл Иванович, – сказал обер-полицмейстер, распахивая на груди шлафрок пошире – в комнате было жарко. – Помнишь, как брали Брокдорфа?

– Помню, ваша милость.

Немец аккуратно сел на табурет, раскинув полы кафтана и уложив руки на колени.

– Никодимка, тащи еще чашку, налей его милости. Сухарики бери, черная душа, вон конфекты, крендельки сахарные. Ешь и припоминай.

– Взяли его по доносу мясника… мясника…

– Ага, вспомнил. Хрен с ним, с мясником. Как этот наш голштинец угодил в тот подвал, и с доктором вместе, откуда его выковыряли, помнишь?

– Я всего, сударь, в подробностях помнить не могу, ибо голова у меня всего одна, а для того, чтобы держать в памяти все полицейские дела, их бы надобно три или четыре, – с большим достоинством отвечал Шварц.

– Всего и не надо. Ну, припоминай. Когда наш Устин огрел Брокдорфа оглоблей поперек спины, актеришки поволокли его к доктору. И они толковали, что якобы им велел это сделать и дорогу показал некий черт…

– Николай Петрович, сударь, пьяные их враки вы сами матерно определить изволили…

– Изволил! Так вот, черт беседовал с Брокдорфом на неком чертячьем языке…

Шварц несколько забеспокоился. У Архарова после бессонной ночи вид был несколько бешеный, в глазах – легкое безумие…

– … и еще они запомнили, что у того черта было черное лицо. Далее – именно черт повел их всех к доктору Лилиенштерну. И еще одна причина, почему они того шалуна в черти произвели, – ходит бесшумно. Как кот. Помнишь, я еще чуть батогов не прописал тому дураку подканцеляристу, который все эти бредни записал, а потом не поленился перебелить?

– И точно, что бредни, – сказал Шварц. – Я вспомнил – потом сей черт в черной епанче им оплеух надавал и взлетел в небо, размахивая крыльями, в небе и сгинул. Канцеляристы у нас любят такие диковинки и нарочно их приберегают. Не угодно ли вам, сударь, еще чашку кофея? Наутро после ночи, проведенной в развлечениях, способствует стройности мыслей…

– Так вот, Карл Иванович! Черт этот вчера в Пречистенском дворце явился!

Шварц сперва отшатнулся от начальства, которое и на вид, и по речам казалось ему свихнувшимся. Но Архаров очень хорошо понял тревогу своего подчиненного.

– Черт-то в заговоре был замешан, помнишь, как в Сретенской обители оружие изымали? И он там околачивался, и оттуда Брокдорфа к доктору тащили! Все еще не сведешь концы с концами?

– Ваша милость, я был бы нижайше признателен, коли бы вы внятно поведали о явлении черта в Пречистенском дворце, – чинно произнес Шварц.

Тут лишь Архаров сообразил, что немец действительно не может сопоставить в уме события минувшего лета и минувшей ночи.

– Федьку мне кликни, – сказал он Никодимке. – Живо!

Архаровцы еще спали. Никодимка растолкал приятеля, и Федька, встрепанный, зевающий, был препровожден в архаровскую спальню.

Там он рассказал Шварцу, как дрался с бесшумным противником, а в доказательство упомянул найденный на полу длинный нож. Тут и Архаров велел Никодимке подать нарядный кафтан и самолично извлек нож из кармана.

– Твоя пропажа? – спросил он Шварца.

Немец задумался.

– Сие становится похоже на старую закопченную картину, – сказал он. – Видны лишь некоторые части. Нож, коим был заколот покойный Харитон, весьма смахивает на сей, но это не он, доподлинно вам говорю. Злобный кавалер, напугавший крепостных актеров, скорее всего, просто умеет ловко и бесшумно скакать, на манер твоего вчерашнего противника, Федя. Есть некая связь между тем и этим событием, но именно она скрыта под слоем копоти.

– Эк ты красно выражаешься, куда там Сумарокову, – заметил Архаров. – И добавь: тогда многое было связано с девицей Пуховой, и теперь, вишь, черт явился там, куда ее позвали. Жаль, не было меня при том, как ее государыне представили…

Шварц покивал – и верно, жаль.

– Ваша милость, а ведь тот, как бишь его, Фальков, тоже ловко через плетень скакал! – вдруг вспомнил Федька.

– Какой еще плетень?

– Это он, ваша милость! Он Абросимова ранил! – заорал Федька. – Он же, Христом-Богом клянусь! Все сходится!

– Нишкни. Вот мы и заполучили в противники черта, – сказал Архаров. – Ну что, надобно в столицу писать. Пусть там Брокдорфа вдругорядь допрашивают или его сиятельство князя Горелова. Кто там при них состоял… Что еще присоветуешь, Карл Иванович?

– Послать людей в Сретенскую обитель, может статься, там кто-либо вспомнит сего господина. Коли там знали Брокдорфа, то могли знать и его приятеля. Еще сие неведомо, точно ли сопровождала Брокдорфа к врачу, напала на Абросимова и сражалась с Федором одна персона. Может статься, их именно три.

– То бишь, мы имеем не черта, а свору чертей? Премного тебе благодарен, Карл Иванович! – Архаров вздохнул, обнаружил в руке своей недогрызенный сухарик и взялся за него весьма свирепо, только крошки полетели.

– Жаль весьма, что не велась запись всех посетителей маскарада, – сказал Шварц. – Никодим, принеси еще сухарей.

– Первые десять и последние десять, чтобы государыню повеселить, а надобно было всех писать! – воскликнул Федька.

– Тебя не спросили, – буркнул Архаров. – Карл Иваныч, ты коли хочешь есть – не стесняйся. С поварни принесут. Федя, поди вниз, тебя в людской покормят.

Допустить архаровца к собственному столу – такого с ним почитай что не бывало. Хотя и тут были свои тонкости – обер-полицмейстер преспокойно мог сидеть внизу, в людской, за общим столом с крепостными, но маленький столик в спальне имел в его глазах совершенно иной статус. Ибо столик служил для кофея, напитка по отношению к пиву или квасу высокопоставленного, а на архаровской кухне кухне всякий день готовили блюда простые, чуть ли не деревенские, – рубцы, или телячью голову, или щи с печенью, или щи с бараниной, или гуся с груздями, а также студень из говяжьих ног и каши вдоволь.

Потом Никодимка побрил и причесал барина. Шварц, полагая сию процедуру интимной, вышел и ждал внизу, в сенях.

Глядя на кафтан из плотной шелковой ткани, предлагаемый камердинером, Архаров едва не застонал – и в камзоле-то жарко! Лето выдалось неудобоваримое – обер-полицмейстер сильно потел. Матвей уверял, что это от излишнего дородства, но Архаров не находил в его рассуждениях смысла.

– Слушай, Никодимка, а не обрить ли мне башку? – спросил он. – Все легче станет.

– И париков накупить? – сразу догадался камердинер. – Как у Карла Иваныча? Не-е, не стоит.

– А чем плохо?

– Так, ваши милости, за версту же видать! Вон у него летний паричок нитяной, он коли под дождем намокнет – можно выбрасывать, тряпка и тряпка. И грязь собирает, копоть всякую, пыль. И при мне его Карл Иванович терял, все смеялись. Опять же, на зиму нужны парики из бараньей шерсти, а поди сыщи хороший…

Архаров вздохнул. И позволил окончательно привести себя в галантерейный вид.

Внизу его ждали Шварц, Ваня Носатый, Тимофей, Федька, Клаварош и невысокий человек, замотанный в одеяло и босой. Архаров догадался, что под одеялом у него связаны руки.

– Мусью де Берни? – спросил он, хотя и так было ясно. – Не обессудь, мусью, сам напросился. Клаварош, ты кстати тут оказался. Карл Иванович, Ваня, поедете со мной в экипаже, и мусью туда же. Прочие, хватайте извозчика. Или, коли угодно, на запятки.

Де Берни вдруг заговорил, и весьма возмущенно.

– Штанов, что ли, просит? – догадался Архаров. Сашины вечерние уроки, очевидно, застряли в голове.

– Именно так, ваша милость, и еще желает получить туфли, – подтвердил Клаварош.

– Скажи ему – туфли получит не раньше, чем расскажет нам всю правду. А пока пусть ходит босиком. Вон, в такую жару пол-Москвы босиком гуляет.

Клаварош перевел, выслушал ответ и повернулся к Архарову несколько смущенный.

– Я понял – варварами нас честит. Ну так и перетолкуй ему – с кем поведешься, от того и наберешься. Вольно ж ему было в Россию к варварам ехать! Карл Иванович, поезжай с молодцами на извозчике, а Клаварош – в экипаже.

За такими беседами с плененным французом как-то незаметно докатили до полицейской конторы.

Ваня Носатый сидел напротив Архарова, придерживая узника. Он прекрасно понимал: обер-полицмейстер знает его нелюбовь к гуляниям, потому и взял в карету. Не то чтоб Ваня действительно стыдился изуродованного лица – он как-то в нескольких словах обрисовал Архарову, за что был наказан, и тот согласился, что за дело, по справедливости, – а ему было неприятно, когда люди таращатся на хорошо одетого детину без ноздрей. Кабы он был в лохмотьях – иное дело, Москва и не такие рожи видала.

В конторе пленника отвели в архаровский кабинет и усадили на стул. За спинкой стула встали Ваня Носатый и Захар Иванов. Сам Архаров, отметив самостоятельное поведение Вани, но не возражая, сел за свой стол, обитый красным сукном, уперся в него локтями, прпстроил подбородок на сжатых кулаках и некоторое время изучал недовольное лицо француза.

– Черт с тобой, – вдруг заявил он. – Одевать тебя не стану, сам разденусь. И будем толковать на равных. Ваня, Иванов! Разматывайте его! Клаварош, подсоби-ка мне!

Вскоре он сидел напротив своей добычи одетый примерно так же – разве что француз был в широкой рубахе, без штанов и босиком, а Архаров – в рубахе, портках и белых чулках.

– Скидывай кафтан, Клаварош, – велел он. – Испечешься заживо, а нам и невдомек, по какому обряду тебя отпевать.

После чего задумался, припоминая все то, что рассказывали ему о французах господин Захаров и князь Волконский.

Заодно решил сегодня же послать кого-нибудь к Захарову, и коли старик жив – хоть доброе слово ему передать. А коли умер – надобно узнать о похоронах. Есть, право, некий смысл в том, чтобы помирать жарким летним утром – не будет впереди мучительного дня, а солнце, наполняющее комнату, веселым своим светом внушает надежду – вот сейчас душа и воспарит, опираясь на лучи, в радостную высь, и будет ей там прощение и блаженство…

Молчание затянулось – никто не смел нарушать обер-полицмейстерских размышлений.

– Растолкуй ему, что коли он доподлинно де Берни, то ему грозит сибирская каторга за то, что шпионил в пользу своего короля, – сказал наконец Архаров.

Клаварош исправно перевел. Француз что-то заносчиво ответил.

– Мусью?

– Он полагает, будто российские власти не имеют права…

– Не имеют?! – Архаров нехорошо засмеялся. – Захар, спустись-ка к Шварцу, глянь, чем он там занимается.

– Будет исполнено, ваша милость! – браво отвечал полицейский и выскочил из кабинета.

– Мусью, ты пока помолчи, – велел Архаров Клаварошу. – Переводить не надобно.

– Я подданный Франции, – сказал де Берни по-русски.

– Знаем, слыхивали. Помолчи и ты, сделай милость.

Архаров уставился на бумаги, как если бы старательно их изучал.

Клаварош в изысканной позе прислонился к стенке. Де Берни сделал ему какой-то вопрос, ответа не получил и несколько забеспокоился.

Наконец явился Иванов.

– Ну что он?

– Кнутобойничать изволит, ваша милость. У него там те три дуралея, что тело в колодец спустили, так все друг на дружку валят.

– Прелестно. Иванов, возьми-ка ты этого господина за шиворот и отведи в нижний подвал. Усади там на лавочку, пусть полюбуется. Да еще Вакуле подмигни…

Монах-расстрига, которого Шварц подобрал в незапямятные времена и приставил к новому ремеслу, любил пошутить. Шутки были как раз таковы, как требуются ворам, насильникам, грабителям и прочим злодеям: Вакула подходил к ним с нахмуренной образиной, поворачивал и так, и сяк, мерил кнутовищем вдоль и поперек, подбирал веревки какой-то загадочной длины. На человека, еще не испытавшего прелестей нижнего подвала, все сии выкрутасы действовали весьма отрезвляюще и вразумляюще.

Захар Иванов ловко ухватил француза указанным образом и поволок из кабинета.

Архаров и Клаварош остались вдвоем.

– Что скажешь, мусью?

– Должно иметь действие.

– Полагаешь, ранее надобно было его брать.

– Нет, ваша милость. Следовало убедиться, что он имеет сношения… или же не имеет сношений…

– Будет тебе меня утешать, мусью.

Архаров желал прямого и открытого действия. Он устал соображать, соизмерять, складывать одни обстоятельства с другими, вычитать из того третьи обстоятельства, делить на четвертые и множить на пятые. Может, стоило бы еще сколько-то времени оставить француза под наблюдением – да только терпения более не стало.

Заглянул Клашка.

– К вашей милости господин Пушкарев.

– Впусти.

Пушкарев приплелся с жалобой на полицию. Улицы грязны, скользки, он ехал в экипаже, кони споткнулись и упали, было много суматохи.

– Мне уже донесли о том, сударь, – сказал Архаров. – Кони ваши не кованы, а кучера следует сечь немилосердно – он выехал, не имея в правом заднем колесе чеки. Да и над упряжкой вашей вся Москва смеется.

Обер-полицмейстер не имел ни малейшего желания галантонничать. Не в гостиной у княгини Волконской, чай. А Клаварош, на которого Пушкарев взглянул, словно прося поддержки, имел вид нарядной статуи – красиво расположившей тело в пространстве и с таким же пустым взглядом.