Текст книги "Блудное художество"

Умная Елизавета Васильевна поняла, что дочка сморозила глупость.

– Вы нам во многом отношении будете там полезны, – тут она отступила несколько назад, словно приглашая Архарова уединиться с ней в дальнем углу гостиной. Он пошел следом и услышал не то чтобы совсем неожиданную, но все же смутившую его новость:

– Ее величеству угодно, чтобы мы взяли с собой в маскарад девицу Пухову. Мне Брюсша конфиденциально передала.

– Прелестно… – невольно произнес Архаров. Голос, впрочем, понизил.

Вопросы были излишни. Государыня, тщательно следившая за розыском по делу Пугачева, непременно знала и о проказах князя Горелова, и о его намерении жениться на девице, могущей, по его мнению, оказаться впоследствии родной дочерью покойного государя и ныне здравствующей государыни. Немудрено, что она хочет взглянуть наконец на этакое диво.

Странно, что ранее она не проявила любопытства к диву.

Что это было – тонкое притворство или доказательство, что девица не имеет никакого отношения к царскому потомству?

– И я была бы спокойнее, видя вас рядом с собой и с Варенькой, – завершила свою мысль княгиня. – Кто и защитит ее, коли не вы?

Архаров задумался.

– А что, ваше сиятельство, много ли девица Пухова выезжает? – спросил он.

– Памятуя ваше наставление, я стараюсь, чтобы она больше сидела дома, да она и сама невеликая любительница разъезжать с визитами да по лавкам, – отвечала княгиня. – И ездить ей особо не к кому. У себя она принимала только двух дам, княжну Шестунову да княжну Долгорукову. Марья Семеновна приезжала раза три или четыре, а госпожа Долгорукова – один раз, я полагаю, желала убедиться, что Вареньке у нас плохо, что мы ее морим голодом и нарочно на сквозняк выставляем.

– Хотел бы я знать, кому она шлет доносы…

– Да и я, Николай Петрович…

Помолчали.

– Я, ваше сиятельство, сейчас откланяюсь, а потом пришлю к вам человека с запиской, – сказал Архаров. – Может статься, и поеду с вами в маскарад.

Он знал, что с высокопоставленной дамой так не говорят. Надо бы выразиться: «буду иметь счастие сопроводить вас», или еще витиеватее. Но он знал также, что княгиня Волконская не ждет от него галантонности. Она сообщила о неожиданных обстоятельствах – и должна понять, что он сейчас поторопится принять свои меры.

В палатах Рязанского подворья было не так уж много народу.

– Клавароша мне сыщите! – приказал Архаров. – Где Сашка? Шварца ко мне. Так, кто еще?.. Жеребцов… Жеребцова сюда! Костемарова!

Жеребцов был при исполнении, а жаль – этот немолодой полицейский офицер как раз понимал и по-французски, и по-немецки, только писать не умел. Вошел Саша, за ним – Демка Костемаров, третьим – Клаварош, четвертым – Шварц.

Вслед за Шварцем проскочили Федька и Максимка-попович, коих не звали. Но им было любопытно – для чего обер-полицмейстер вдруг, на ночь глядя, собирает людей.

– Карл Иванович, у тебя в чуланчике капуцины есть? – спросил Архаров.

– Как не быть, а сколько надобно? – вопросом же отвечал немец.

– Хорошие, атласные?

– Есть, разумеется.

– Вели все нести сюда. Едем в маскарад. Да, еще маски!

Шварц дал ключ от чулана Максимке и кратко растолковал, где висят капуцины.

– Я вас, братцы, беру с собой в маскарад, где изволит быть государыня. Не снаружи шастать будете, а внутри, как гости. Для вас главное – не выпускать из виду некую девицу… да вы и сами, поди, догадались…

И душа Федькина загорелась, и глаза вспыхнули.

А вот Шварц еле заметно вздохнул.

У старых полицейских от одного слова «маскарад» делалось такое выражение лица, как если бы зубная боль пронзила не токмо челюсти, но и все тело. Нынешные маскарады, проводимые в домах, не могли еще затмить давний, данный двенадцать лет назад, и имевший название «Торжествующая Минерва». Заодно, кстати, даже самые низшие чины Полицейской канцелярии узнали, что Минерва есть богиня мудрости у древних римлян, кои все вымерли, поди, еще до Рождества Христова. Московская же Минерва олицетворяла государственную мудрость, а также покровительство ремеслам и искусствам. То есть, даже дурак, ложку до рта не умеющий донести, обязан был понять: маскарад служит прославлению ныне здравствующей государыни.

Это событие заняло три последних дня масленицы 1763 года. С десяти утра и допоздна по Большой Немецкой, по обеим Басманным, а также по Мясницкой и по Покровке разъезжали сани с аллегорическими фигурами и с музыкой. Процессия составлялась их двух сотен таких экипажей, а участвовало в ней под четыре тысячи человек – в аллегорические фигуры завербовали студентов, школяров, солдат, работный люд; дудками, флейтами и барабанами ведали полковые музыканты. Шум и грохот стоял нестерпимый. Полицейские же стояли в пикетах, следя, чтобы никто и нигде оному карнавалу не учинил остановки или препятствия. Они же присматривали, чтобы скользкие места были присыпаны песком, выбоины заровнены, а также охраняли находившиеся поблизости кабаки, чтобы карнавальные служители, в масках и казенных костюмах, не бегали туда греться известным русским способом.

Москвичи были приучены к большим маскарадам господином Локателли, которому для того выдавались немалые деньги из Придворной конторы. Устраивал он сие увеселение в своем театре, и хотя взымал с приходившей публики входную плату, но и из придворного ведомства не стыдился просить чуть ли не по четыре тысячи рублей за маскарад. Правда, порядок там соблюдался – никто из посетителей гн мог иметь при себе оружия, не только огнестрельного, но даже и ножей. Впоследствии Локателли промышлял устройством маскарадов в богатых домах, так что столичные жители уже прекрасно знали правила маскарадной благопристойности.

Теперешние московские маскарады, затеваемые государыней, собирали до трех тысяч человек, в том числе и купеческого сословия. Среди этих трех тысяч, понятное дело, всякая сволочь могла замешаться. Так что просьба княгини казалась Архарову вполне оправданной.

Еще следовало отрядить канцеляристов для дежурства у входа. Государыня в Санкт-Петербурге завела презабавную маскарадную моду: чтобы полиция записала десять первых гостей и десять последних, покинувших перед рассветом бальные залы. Ей было любопытно знать, кто из подданных самый страстный поклонник сего увеселения – кроме ее самой, разумеется, потому что маскарады Екатерина Алексеевна любила всей душой.

По уговору с Волконским Архаров привез архаровцев к Пречистенскому дворцу так, чтобы войти туда минут за десять до княжеского семейства и подождать его в сенях. Там их встретил нарочно посланный вперед княжеский адьютант Кондрашин.

– Государыня уже изволила выйти из своих покоев, сидит в дальних комнатах, играет в карты, – тихо сказал архаровцам Кондрашин – Туда не суйтесь. Менуэт уже проплясали, польский проплясали, будут плясать контрдансы. Давайте, проходите живо, покамест не пляшут. И тут же, у дверей, ожидайте…

Федька еще в карете напялил красный капуцин с черным бантом на левом плече – несомненно, тайным знаком для неких любовников, уже давно позабывших о своем амурном приключении. Капуцин, хранившийся в чулане у Шварца, несколько отсырел и от него веяло замогильным тленом, к тому же, он был рослому Федьке коротковат. Особливо смущал архаровца капюшон, то некстати сползавший на глаза, то не вовремя сползавший на затылок. Маска, обрамленная кружевом, разумеется, тоже оказалась с норовом – Федька от неудобства постоянно морщил нос.

Зазевавшись в сенях, он потерял из виду товарищей, а когда заметил их отсутствие – понял, что они уже вошли вслед за провожатым в двери.

Спеша догнать архаровцев, Федька вошел в маскарадную залу и обмер. Все вокруг шумело, звенело, вопило, визжало, пихалось, дергалось немыслимым образом. Даже если бы тут разом свершились десять убийств и двадцать похищений – догадаться о том полиция смогла бы лишь наутро, подобрав трупы и выслушав рыдающих родственников.

Ему показалось, что впереди мелькнул голубый капуцин, который напялили на Клавароша. Федька устремился следом, но голубое пятно пропало, вместо него было множество иных. Умнее всего было бы вернуться к двери, но толпа оттащила Федьку в непонятную сторону, и он уже не понимал, как пробиваться к сеням.

Где-то в этой суматохе должна была возникнуть Варенька Пухова.

Разноцветные капуцины, шелковые и атласные, со свистом и шорохом пролетали мимо, сверху гремел оркестр, Федька задрал голову – и едва устоял на ногах, получив весомый удар в бок. Замаскированная дама гренадерского роста спешила сквозь толпу, сбивая своими необъятными фижмами людей и даже мебель. За ней гналась невысокая маска, крича по-французски. Дама отругивалась басом и по-русски. О дальнейшем их продвижении Федька мог судить по визгу, ругани и хохоту – дамы, которых бесшабашная маска уронила на пол, барахтались, путаясь в сбившихся юбках, и поднимались при помощи кавалеров.

Федька вздумал было преследовать высокую даму, но тут мимо него пронеслось вприпрыжку шестипудовое дитя в чепчике и с преогромной азбукой подмышкой, также сбило с ног несколько человек – его азбука была изготовлена из дубовых досок в два пальца толщиной, не иначе, – и с гиканьем поскакало далее.

Вскоре до него дошло, что приличная публика не толчется в этом столпотворении, а веселится более пристойно в иных помещениях. Здесь же завязывались стремительные амурные интриги – до того отчаянные, что Федька вынужден был с силой ударить по руке наглую маску, догадавшуюся ощупать сквозь капуцин его зад. Если Волконские с Варенькой и приехали – то они, скорее всего, уже там.

Незнакомка в голубом капуцине ухватила вдруг Федьку под руку, вцепилась мертвой хваткой, изумила тяжелым и сладким ароматом, молча и торопливо прошла вместе с архаровцем с дюжину шагов, затем рука в широчайшем рукаве выскользнула, дама забежала Федьке за спину.

– Прекрасная маска, ты приехала одна? – услышал он и повернулся. Вопрос был задан высокой статной маской в треуголке с черным плюмажем.

– Как можно? Старик мой тащится за мной!.. – и незнакомка с голубом капуцине метнулась в сторону, проскочила между двумя неповоротливыми масками и скрылась в толпе. Федька вздохнул с облегчением.

В соседнем помещении было малость спокойнее, лакеи бесстрашно разносили напитки и угощение, а уж в третьем развлекались на модный светский лад. Еще покойная государыня Елизавета ввела в моду, а ныне здравствующая государыня сию моду всячески поддержала, русские старинные наряды. Знатные господа платили портным деньги, чтобы пощеголять в ямщицком наряде – правда, из дорогих привозных тканей. Дамы и девицы велели себе шить сарафаны и парчовые душегреи. Особенно ценилось умение точно воссоздать наряд тверской, калужской или же подмосковной крестьянки – цена такого наряда, впрочем, была немногим менее, чем придворного платья.

Здесь водили хоровод и пели очаровательную песню:

 
– Во селе, селе Покровском,
Среди улицы большой,
Разыгралась, расплясалась
Красна девица душа…
 

Федька, совершенно забыв о своем ремесле, остановился и слушал, затаив дыхание.

А потом с ним от песни сделалось что-то странное.

Он словно бы воспарил туда, где голова трудится как-то иначе, зато громко слышен голос сердца, и лишь оно имеет право распоряжаться плотью.

Сердце отделилось от тела и понеслось вперед, безошибочно прокладывая себе дорогу сквозь пестрейшую толпу, а Федька спешил за ним следом, уклоняясь от хватающих рук в разноцветных перчатках. Эти руки исхитрялись все же обнять его на лету за шею, неведомо чьи уста выкрикивали в ухо соблазнительные слова, некая дама приняла Федьку за своего махателя и молниеносно назначила свидание в известном месте, в третьем часу ночи, некий кавалер доложил ему, что через час будет подана к крыльцу карета, и хлопнул по плечу, – очевидно, приятели затевали похищение маскарадной прелестницы. Федька только мотал головой и летел дальше, дальше, за сердцем… и остановился вдруг, тяжело дыша, потому что более бежать было незачем…

Каким-то дивом толпа, расступившись, образовала коридор в шесть, не более, шагов, и Федька увидел даму в белом капуцине, в черной маске, в черных перчатках. Это была Варенька Пухова – лишь она могла так отрешенно стоять у стены, чуть наклонившись вперед, как если бы и ее сердце в полет отправилось, а она от растерянности медлит…

И она была совсем одна.

Федька сделал шаг и другой, совсем ополоумев от волнения. Маска в белом капуцине сделала шаг и другой – ее тоже несло над паркетным полом, она тоже ног под собой не чуяла. На третьем шагу они встали – друг против дружки, глядя в глаза и не умея выговорить хоть единое приветственное слово. Господь хранил их – толпа их не задевала, и даже известные маскарадные любезности были не так громки и визгливы, чтобы нарушить их тишину…

– Вы… – сказал Федька.

– Да, – ответила Варенька шепотом, но он услышал. И даже не осознал сгоряча, что свершилось чудо: как он ее – так и она его узнала в толпе непостижимым образом, словно бы ее предупредили – вон тот ополоумевший молодец в красном и есть полицейский служитель Федор Савин.

Безумие росло, разворачивалось ввысь и вширь, безумию было дозволено все в этот вечер – и Федька взял две маленькие руки в черных перчатках, словно собираясь вести Вареньку на танец, хотя танца поблизости не было. И она не отстранилась, только чуть сжала его пальцы, как если бы призывала к молчанию.

Федька даже не подумал, что следует куда-то увести девушку, ведь есть же тут гостиные с диванами, с канапе, где можно говорить, не опасаясь, что какой-нибудь переряженный гренадер собьет с ног огромными фижмами, что кинется приставать обознавшаяся маска…

Он был счастлив и так – посреди галдящего маскарада. Он держал за руки любовь свою единственную – и руки эти не ускользали, а о большем он и мечтать не мог!

– Как хорошо, – сказала Варенька. – Я убежала от них… Они меня найдут, но… Но я знала, что еще раз должна вас увидеть… Судьба моя скоро решится…

Федька не знал, что отвечать. Он и слова-то Варенькины с трудом разобрал.

Но его нисколько не удивило, что Варенька знала о его присутствии на маскараде. Не в том он был состоянии, чтобы удивляться чудесам, – вокруг было сплошное чудо, и душа дышала чудом, наконец-то обретя подлиный свой воздух, и в ином счастье он не нуждался…

– Не дай Бог, прикажут идти под венец, – продолжала Варенька, ничего не объясняя – она полагала, что Федька прекрасно знал ее обстоятельства. – Полагая в том мое счастие… А деваться-то и некуда…

И точно, государыня – не Марья Семеновна, кричать и грозиться, что босиком выйдешь на крыльцо, нелепо. Это Варенька, при всей пылкости своей души, очень хорошо понимала. И болезненно ощущала свою зависимость от женщины, с которой ее давным-давно непонятно что связало.

– Вы, сударыня, еще встретите свое счастье, – довольно громко сказал Федька. – Суженого на коне не объедешь.

– Нет, сударь, был у меня суженый, а теперь осталось только Богу за него молиться, – пылко возразила упрямая Варенька. – Все, что могла я в сей жизни получить, уж получено. И я любила, и он меня любил, и сего чувства мне до конца хватит… все ему отдала, все, ни капельки не оставила…

На это Федька возразить не мог – и слов-то таких не знал, чтобы о нежных чувствах спорить. Как многие мужчины, кстати, способные на сильнейшую привязанность, говорить об этом он был просто не в состоянии.

– Напрасно вы так, – буркнул он наконец. – Не по-божески это… Вам замужем нужно быть, деток рожать…

– Да как же замуж, коли я Петрушу люблю и вечно любить буду? – удивилась она. – Что я своему мужу дам? Одну покорность? Нет, нет, я государыне в ноги брошусь!.. Все ей скажу!.. Она смилуется, она…

И замолчала. Федька подумал было, что она увидела в толпе кого-то, внушившего ей страх, и притянул девушку к себе. Она не воспротивилась.

Все время этой краткой беседы Федька с Варенькой так и держались за руки, и их пальцы вели свой особливый разговор: Варенькины улаживались поудобнее, Федькины давали им надежное убежище. Четыре руки склеились вместе и им было хорошо в этом слиянии, а владельцы этих рук произносили слова, на самом деле мало что значившие.

– Я боюсь… – сказала вдруг Варенька. – Пустите, ради Бога…

И зашевелились тонкие пальчики, пытаясь обрести свободу. Но при этом Варенька сделала шаг вперед, совсем крошечный шажок, и они оказались совсем близко – как если бы перед поцелуем.

– Нет, нет, – взволнованно произнесла она. – Вы не понимаете… Так быть не должно… Я одного любить обязана, у меня такого нет, чтобы сегодня одного любить, а завтра иного… Пустите же…

Будь Федька чуть поопытнее в делах сердечных, он хоть призадумался бы о причине страха. Причина была высказана Варенькой довольно откровенно: она говорила не о князе Горелове, не о заговорщиках, не о строгой государыне, желающей раз и навсегда решить ее судьбу, то есть об опасностях очевидных, а повторяла сейчас все те же мысли о покойном женихе, слышанные Федькой уже не раз. И то, как она цепляется за воспоминания, пытаясь найти в них спасение от новых чувств и переживаний, много бы сказало человеку опытному.

Однако Федькин опыт сводился пока к хватанию злоумышленников.

– Не бойтесь, сударыня, – сказал он. – Вы же… вы тут со мной… никто вас не тронет!.. Никого тут нет!..

И точно – в маскарадной суматохе, кипящей и бурлящей вокруг них, не было живых людей, живых голосов – одни лишь визги, невнятный гул да разнообразные на ощупь ткани, бояться маскарада было бы нелепо, и Федька рад был бы увидеть врага, чтобы повергнуть его к Варенькиным ногам, но врага никак не находил. Меж тем ее страх становился все деятельнее, Варенька вырвала-таки руки из Федькиных рук и попыталась убежать.

Федька и в таких переделках бывал. Он знал, что беззащитное существо редко позволяет себя спасти без лишних приключений, а обычно всячески противодействует спасателям – кричит, ругается, падает наземь или пытается сбежать неведомо куда. Поэтому он Вареньку не отпустил, а ловко облапил и прижал к себе левой рукой, сам же озирался в поисках источника тревоги, правой рукой одновременно шаря под алым атласом капуцина – на поясе у него был нож.

Но не объявилась никакая опасность – маскараду были безразличны эти двое, замершие в самой толчее, и вокруг них завихрялись его потоки и струйки, как если бы они были камнем посреди ручейка. Маскарад жил своей жизнью, своими интригами, своим шумом, предоставляя каждой паре, вдруг обретшей друг друга, надежнейшее в мире убежище – безликость, а также полное безразличие окружающих.

– Нет, нет, – шептала Варенька, и Федька решительно не желал услышать в ее голосе: «Да, да…»

Наконец она изловчилась, вывернулась и оттолкнула его, но убегать не стала. И Федьке показалось, что она желает услышать от него еще что-то, весьма важное.

Что бы в тот миг могло быть важнее любви – он не знал.

– Я люблю вас, – негромко сказал Федька. – Я люблю вас.

– Нет, нет… – услышал он.

Кабы это было подлинное «нет», она не осталась бы, она бы поспешила прочь и затерялась в маскараде, она же отступала, пятясь, мелкими шажками.

– Я люблю вас! – повторил он, удивляясь звучанию собственного голоса: ему казалось, что голос перекрыл и оркестр на хорах большой залы, и шум голосов, и крики шалящих масок.

– Нет, нет, нельзя…

Варенька всегда была непредсказуема. Вот и сейчас – сделав два шага, она вновь оказалась рядом с Федькой, да еще встала на цыпочки, да еще доверчиво положила руку в черной перчатке ему на грудь.

– Вы лучший из людей, вы самый смелый, самый благородный, – сказала она. – Вам Господь другую любовь пошлет! А меня, может, завтра из Москвы прочь повезут, в обитель! Прощайте, друг мой единственный, прощайте…

И, выпалив эти безумные слова, она повернулась наконец и побежала через толпу, разорвала цепочку танцоров, скрылась за высокими и статными масками.

Федька кинулся следом.

Он был счастлив безмерно и беспредельно!

Но счастье его оборвалось от сильного удара по плечу.

– Смуряк охловатый! – услышал он. – Где тебя черти носят?!

Это был Михей Хохлов в зеленом капуцине с белым бантиком у правого плеча, и говорил он весьма громко и внятно. Он бы мог и целую проповедь тут прочитать, взгромоздясь на стул, на байковском наречии – никто бы в общей суете не обратил на нее внимания.

– Да тут я, – растерянно и обалдело, словно только что грохнулся с высоты на землю, отвечал Федька.

– Тут ты! Девица-то пропала! Была с князьями, с княгиней и княжной, и сгинула куда-то!

– Тут она, вон туда побежала, – показал Федька.

– Ты сдурел?

– Точно она. В белом, в черной маске, черных перчатках…

Михей уставился на товарища в недоумении – знать сие Федька никак не мог.

– Похряли, – велел он. И оба поспешили через толпу туда, куда устремился Федькин перст в дешевой нитяной перчатке.

– Князь беспокоится сильно, – говорил Михей. – Девка-то у него дома безвылазно сидит, в кои-то веки ее вывезли, и пропала… не вышло бы дурна…

Тут лишь Федька вспомнил, для чего его на маскарад послали. И взволновался – коли по уму, ему следовало, едва опознав Вареньку, убедиться, что поблизости находятся ее покровители, а не радоваться тому, что она от них сбежала.

Он рванулся вперед, сшиб кого-то с ног, его громко обругали, он огрызнулся, и тут Захар увидел вдали мелькнувший белый капуцин. Они кинулись вдогонку и увидели, как захлопывается дверь в стене. Варенька несомненно была уже за той дверью.

Дворцовые коридоры, предназначенные для прислуги, были узки, темны и крайне неудобны, они огибали залы, имели множество загадочных выходов, к тому же, пересекались между собой диковинным образом – ибо архитектор Казаков, соединяя три здания в одно, перемудрил. Для чего бы Вареньке лезть в это хитросплетение – Михей с Федькой понятия не имели.

– Ты – направо, я – налево, – сказал Михей. И они разбежались, причем Федька, почуяв вдруг опасность, нашел-таки висевший на поясе нож и зажал рукоять в левом кулаке. Правый предназначался для любимого архаровцами кулачного боя.

Насколько красиво были отделаны стены в залах и гостиных, настолько нехороши они были с изнанки – сколоченные из плохо просушенных и даже ничем не выкрашенных досок. Федька знал, что после отъезда государыни причудливое сооружение господина Казакова пойдет на слом. И, мотаясь по странным закоулкам и тупичкам, освещенным лишь благодаря несуразно расположенным окнам, вписываясь в дуги и огибая углы, он тихо клял последними словами изобретателя сего плана. Здесь мог потеряться драгунский полк, а не то что девушка в белом капуцине и черной маске. Вдруг он услышал быстрые шаги и вжался в стенку, поскольку в узком коридоре двоим было не разойтись, особенно коли второй – дама в фижмах.

Чудеса этого маскарада продолжались – к нему спешила Варенька.

Она еще не видела Федьку, да и не смотрела перед собой, а искала выход. Нашарив ручку, она попыталась отворить дверь, но дверь оказалась на запоре – возможно, оба они, и Федька, и Варенька, носясь по коридорам, забежали в ту часть дворца, где расположены были личные апартаменты государыни и ее свиты.

За окном как раз зажгли для чего-то огонь – то ли примчалась карета, сопровождаемая всадниками с факелами, что строго запрещалось в столице, но в Москве, да еще в предпраздничные дни, сошло бы нарушителю с рук, то ли что-то, не дай Бог, загорелось. Федька не раз бывал на пожарах, которые тоже подпадали под юрисдикцию полиции, и первым делом подумал, что дворец в опасности. Он кинулся к Вареньке – ведь именно ее и следовало спасать в первую очередь.

– Скорее, сударыня, скорее! – крикнул он. – Я вас выведу отсюда!

Варенька, похоже, совершенно не удивилась.

– Да, да, – сказала она. – Ведите меня к господину Архарову! Это очень важно! Ах, это он, это он…

Кто-то спешил следом за Варенькой. Судя по ее испугу – не с благими намерениями.

Федька заслонил собой девушку и изготовился к бою.

Из-за угла выскочил некто в темном капуцине и в черной маске. Увидев Федьку, он остановился.

– Ты кто, сударь, таков? – строго спросил Федька.

Варенька была сильно напугана – вместо того, чтобы переждать беду за широким Федькиным плечом, бросилась бежать по коридору, дергая ручки выходящих в него дверей, и одна подалась, Варенька буквально провалилась в распахнувшуюся дверь.

Будь она в черном капуцине – то растворилась бы во мраке тесного коридора, исчезла непонятно где. Но она была в белом – и долговязый ее преследователь заметил место, где она скрылась.

Самоуверенности этому господину было не занимать – он побежал следом, совершенно не обращая внимания на Федьку.

– Стой, сударь! – архаровец ухватил было его за плечо, но каких-то ничтожных долей вершка не хватило – пальцы вместо плеча получили в добычу пустоту. Это показалось Федьке странным – он был быстр и ловок, а кавалер в маске, выходит, еще быстрее и ловчее?

И более того – незнакомца перед ним уже не было.

Федька верил в Господа, Богородицу, всех святых – и самую малость в привидения. Кабы ему не пришлось выслеживать некий вороватый призрак, гуляющий с зажженным фонарем по чердакам, после чего пропадало сушившееся белье, верил бы поболее.

Поэтому Федька резко развернулся и тут же понял, что произошло: преследователь Варенькин, быстро присев, проскочил у него под рукой. И успел совершенно бесшумно удалиться шага на три.

Вот когда Федьке пригодился бы тот крюк, которым он орудовал в чумную пору, служа в мортусах!

Он не видел, как Варенька проскочила в отворившуюся дверь, и отсутствие белого пятна во мраке его испугало. Тут уж было не до церемоний. Федька выругался по-простому и погнался за незнакомцем. Вся погоня уложилась в два шага – тот обернулся, и по одному этому развороту, по очертаниям силуэта Федька понял, что под рукавом черного капуцина в руке у противника – нож.

Но он и сам был вооружен ножом, а кроме того, Клаварош показывал ему ухватку – как останавливать удар скрещенными в запястьях руками.

Надобно было лишь иметь довольно самообладания, чтобы позволить врагу замахнуться первым.

С самообладанием у Федьки не все было ладно – природная горячность мешала. К тому же, ему редко приходилось бить ножом – все больше кулаками. И он невольно встал в привычную левобокую стойку. Тут-то противник, не догадавшись, с кем имеет дело, на него и бросился.

Федьку спасло то, что его поза оказалась для врага неожиданностью – широкий капуцин и мрак в коридоре спрятали ее, скрыли, сделали неуловимой для взгляда. Удар пришелся в плечо – да и то Федька машинально отбил его и сразу же благословил противника кулаком. Этот удар сверху вниз всегда у него хорошо получался, но сейчас кулак лишь проскользнул по атласу черного капуцина. Противник опять исхитрился заскочить Федьке за спину.

Однако архаровец уже был внутренне готов к такому кундштюку. Он ударил с разворота, используя любимую архаровскую свиль – то скручивание стана, которое придавало удару-размашке неожиданную и стремительную силу.

На сей раз кулак достиг цели. И тут же Федька ощутил наконец боль в левом плече – не смертельную, но весьма неприятную.

– Ко мне, архаровцы! – заорал он. Все-таки вязать замаскированного незнакомца, привалившегося к стене, было бы лучше вдвоем с Михеем, а может, еще кто-то из своих поспешит на помощь.

Но противник оказался шустрый – кинулся бежать и, в третий раз пустив в ход свою ухватку, скользнул под руку устремившемуся на крик Михею. Только его и видели.

– Что это за ховрячишка? – спросил несколько растерявшийся Михей, подходя к Федьке.

– Кляп его знает… Плечо мне распорол, сукин сын… – и Федька вкратце описал драку.

– Так у него нож? Что ж он меня не ткнул?

– Незачем, поди, было. Он ведь знал, что и без того уйдет.

– Не мог он этого знать… Ну-кась, повершим…

Михей распахнул капуцин и достал из кармана огниво и свечной огарочек. Вспыхнул желтый огонек.

– Ну вот же, – сказал Михей. – Ты у него нож выбил.

– Спас тебя, выходит?

– С меня полпива в «Татьянке», – сразу понял тонкий намек Михей. И, подобрав с пола нож, присвистнул:

– Федя, глянь! Это ж наша пропажа!

– Мать честная, Богородица лесная, – невольно вспомнил Федька архаровское присловье. – И точно!

Нож был тонкий и длинный, вершков пяти, нож-убийца, весьма похожий на тот, что пропал из Шварцева чулана.

– Сейчас же идем к пертовому мазу, – решил Михей.

– Да погоди ты! Убедиться надобно, что она под присмотром…

– А куда она подевалась?

Вопрос был хороший и своевременный – поди теперь угадай, за какой дверью исчезла Варенька.

Попробовали дергать дверные ручки, попали в некую пустую темную гостиную, сделали по ней несколько шагов и услышали пронзительный бабий визг. Оказалось – спугнули пристроившихся в уголке на канапе любовников. Дали деру. Михей успел прихватить со стола трехсвечник с незажженными новенькими белыми свечами. Это облегчило им шатания по темным коридорам, огибавшим парадные апартаменты и залы. Наконец встретили лакея, тащившего поднос с пустыми бокалами, и он растолковал, как двигаться, чтобы отыскать его сиятельство князя Волконского. Князь, это лакей знал точно, играл в карты, ее сиятельство княгиня была поблизости. Княжна же с женихом где-то отплясывали. Девицы в белом капуцине и черных перчатках лакей нигде не заметил.

– А господин Архаров? – спросил Федька.

– Возле князя сидит, играть пособляет.

Гостиная, где собрались знатные гости, те, что приезжают в маскарад без глупых масок, одетые в дорогие мундиры, была по сути собственной гостиной государыни. Тут, вдали от шума и музыки, игра велась крупная – раньше Федька с Михеем только слыхали, как вельможи расплачиваются бриллиантами, а теперь и сами это издали увидели. Они попросили молодого нарумяненного лакея тихонько доложить господину Архарову – служебная-де надобность. Лакей высокомерно кивнул и вдоль стены, никому не мешая, направился к обер-полицмейстеру.

– Экий ламонный молодчик, – заметил Михей. – И букли загнуты ровнехонько…

– Наш Никодимка поламонистей будет, – возразил Федька. Никодимка считался среди архаровцев образцом красавчика и бабьего любимчика.

Архаров, услышав, что двое его орлов околачиваются за дверью гостиной, тут же встал и вышел к ним.

– Сюда, ваша милость, – сказал Федька, открывая перед ним дверь, ведущую в темный коридор.

– Вы нашли ее?

– Нет, ваша милость, – отвечал Михей. – Она где-то в залах, и надобно всех предупредить – кто-то ее выслеживает. На людях ей вреда, может, и не причинит…

– А кто таков?

– А черт его душу ведает, ваша милость. Вон, Феде плечо поцарапал.

– Заколют тебя когда-нибудь насмерть, Федька, ради этой девки. Как же быть-то?.. Так. Ведите мне сюда первого же лакея. Нет хуже, чем девок стеречь. Вот только что рядом с княгиней была – и вдруг ее не стало, понеслась куда-то… а велено же ей было не отходить! Государыня, того гляди, игру закончит и к себе уйдет, на нее не поглядевши…