Текст книги "Блудное художество"

– Эй, братцы, нет среди вас десятских? – спросил Федька.

– Зять мой – десятский, – тут же ответила нарядная пожилая тетка, по виду – из зажиточных мещан. Одни серьги чего стоили – длинные, тяжелые, оттянувшие уши чуть ли не до плеч.

– Позови его скорее, тут злоумышленники в доме, а вы, люди добрые, не стойте, расходитесь, – приказал Федька, прекрасно зная действие подобных распоряжений – никто и не подумал уходить. Этого он и желал – при такой толпе любопытных свидетелей треклятый старик Елизаров никуда не скроется.

Послали за теткиным зятем, а Федька побежал обратно в дом – к Абросимову.

Тот был еще жив, не шевелился, услышал Федькин голос – открыл глаза.

– Ты молчи, Христа ради, – сказал Федька. – Сейчас я пошлю за нашим экипажем, домой тебя отвезем, доктора Воробьева к тебе доставим, из-под земли выкопаем. Он поможет! Он и в армии служил, всякие раны видал. Ничего, Бог милостив – ты молись потихоньку…

И тут Федька замолчал. Он увидел то, чего сразу не приметил.

Когда темноволосый и щуплый мужчина выскочил ему навстречу из калитки с полицейским мундиром в руках, Федька подумал, что мундир этот – Абросимова, но товарищ лежал на полу полностью одетый. Да еще детина, так похожий на Клавароша и легко скачущий через плетни, тоже был одет как архаровец. Что ж это такое – два мазурика, переодевшись полицейскими, на Москве шалят?

Федька слыхал, что вроде бы Устину померещился ночью, когда выслеживали де Берни, Клаварош, но о розыске Клашки Иванова он не подозревал – про то знали только сам Клашка да Архаров.

К счастью, зять оказался неподалеку. У него хватило ума привести откуда-то верховую лошадь. Отправив всадника в полицейскую контору за подмогой, Федька вернулся в дом, окончательно выбил дверь и нашел в комнатушке разряженный пистолет, брошенный на узкую кровать. На подоконнике было разложено мужское имущество – ершик для чистки ствола, кусочки свинца, устройство для литья пуль (Тимофей называл эту каменную форму калыпом, Ушаков – льялом), табакерка, фунтики с табаком, тут же – большой кожаный кисет, в нем оказался порох. Холодного оружия не нашлось. Федька зарядил пистолет, опять вернулся к Абросимову и сел рядом с ним на пол.

Ему приходилось видеть смерть вблизи и даже ждать, пока зачумленный помрет, чтобы вытащить тело крюком из дома и погрузить на фуру. И он преспокойно ждал, даже что-то насвистывал, переговаривался с Тимофеем или с Демкой – ремесло у них тогда было такое: подбирать покойничков за смертью, они с ней словно бы в одной артели трудились, так что ее присутствие уже не смущало.

Очевидно, то состояние души, безразлично-безалаберное, уже забылось. Федька смотрел на Абросимова со страхом и изнывал от своего бессилия. Он знал, что нож, попавший в плоть, шевелить нельзя, но ему все казалось, что стоит вынуть клинок – и Абросимову непременно полегчает.

– Федя, я помираю, – внятно сказал Абросимов. – Попа приведи…

– Да где ж я тебе тут возьму попа?! – в отчаянии воскликнул Федька. – И не помираешь ты вовсе, врешь только… вот доктора Воробьева сейчас привезут!.. Потерпи, Христа ради!

– Нет, – отвечал Абросимов. – Все… Причаститься надо… исповедаться…

– Да какие у тебя грехи? Ты же всю жизнь служил! С пятнадцати, поди?

– С пятнадцати…

– Ну так и нет у тебя грехов! Некогда тебе было грешить!

Дверь скрипнула, Федька резко повернулся, наставив на нее пистолет. Но это оказалась давешняя онемевшая баба.

– Пошла вон! – рявкнул Федька.

Дверь захлопнулась.

– Попа приведи, – повторил просьбу Абросимов. Он был смертельно бледен и уже, кажется, не видел Федьку.

– Господи, хоть бы Устина с собой взял, дурак я, дурак неотесанный… – пробормотал Федька. Устин в прежней, дополицейской жизни не был рукоположен в сан, теперь и подавно его это не ожидало, но он бы нашел правильные слова, он бы нужную молитву прочитал!

Федька в храм Божий не ходил, а забредал. Было у него богомольное настроение – мог и службу отстоять. Не было – ставил свечки за упокой души нечаянно убитого им в драке приятеля. Были деньги – заказывал панихиду, не было – не заказывал… Что же касается молитв – знал с детства «Отче наш», «Богородице», «Трисвятое», те краткие молитвы, которым легко обучить ребенка. До сей поры ему их вполне хватало.

Смотреть в лицо Абросимову он больше не мог. Уставился в пол.

Во дворе зашумели, дверь опять распахнулась. Вошли Тимофей и Захар Иванов.

– Мы верхами, – сказал Тимофей. – За нами шавозка плетется. Пертовый маз велел его домой везти, сам за Воробьевым послал. Что тут у вас вышло? Мы только и поняли, что его ножом пырнули и стрельба была.

Иванов опустился на колени рядом с Федькой.

– Сдается, Воробьев уж ни к чему, – сказал он.

– Пошел к монаху на хрен, – отвечал Федька. – Живой он. И крови, глянь, почти не вытекло. Братцы, вы им займитесь, Христа ради, а мне лошадь дайте! Я к пертовому мазу поскачу, дело срочное! А вы, когда придет шавозка, прихватите с собой того гиряка обезножевшего, Елизарова. Он в этом деле, сдается, главный. И сразу его в нижний подвал!

– Возьми Острейку, она резвее, – посоветовал Тимофей.

Федька выскочил на крыльцо, выбежал на улицу.

Теткин зять, здешний десятский, молодой толстый парень, румяный, золотоволосый и кудрявый, держал в поводу трех лошадей. Двух Федька знал – гнедого мерина Похана и рыжую кобылку Острейку. Эти служили в полиции, годились и под седло, и в упряжь. Он забрал кобылку, сел в седло и до Никитских ворот добрался галопом, дальше уж было сложнее – по улице, заполненной каретами и телегами, не больно разгонишься. А Федькина душа жаждала бешеной скачки. Только скорость и ветер в лицо могли освободить его от тяжести на душе и вернуть обычную свободу, в повседневной жизни за суетой не замечаемую.

Он жил легко и радостно, и даже любовь к недосягаемой Вареньке была в его понимании счастливой – ведь дал же Господь и встречи, и разговоры, и пожатие ее руки, и взгляд пламенный – когда она ночью прибежала к нему, раненому, в особняк на Пречистенке. Сейчас же Федьке было плохо – он не сумел помочь товарищу, и совершенно вылетело из его буйной головы, что он своим самостоятельным расследованием, возможно, даже спас Абросимова: если бы Федька не ворвался во двор и не попал в дом Елизарова, старый полицейский помирал бы там сейчас неведомо для всех, а потом его тело, раздев, скинули бы в речку Пресню, как оно в тех краях обыкновенно делалось.

Без особого членовредительства (если не считать сбитого с ног деревенского мужика, ну так тот, растяпа, сам под копыта полез) Федька добрался до Рязанского подворья и ворвался в архаровский кабинет.

– Что там с Абросимовым? – сразу спросил обер-полицмейстер.

– Ранен, ваша милость, либо Семеном Елизаровым, либо по его приказанию!

– Что еще за Семен?

– Он, ваша милость, еще до чумы в полиции служил, потом уж не вернулся.

– Прелестно…

– Этот Елизаров к нам сюда на Пасху приходил, и еще раза два, к старым дружкам. Не иначе, это он нож срусил!

– Ну-ка, изложи все внятно.

Федька стал пряменько и отрапортовал о своей беседе с Максимкой, о визите к Елизарову и о стрельбе в Малом Конюшковском переулке.

Архаров, к его большому удивлению, был сильно недоволен – Федька спугнул ту дичь, которую он сам собирался неторопливо и хитроумно выследить. А теперь поди знай, куда подались фальшивые полицейские да что у них на уме…

– А за каким чертом туда Абросимов потащился?

– Так он тоже, поди, догадался, что ножик у Елизарова. Видать, хотел его прямо попросить: верни, мол, уначенное! И выходит, ваша милость, что Демка ножа не брал!

Архаров задумался.

Что-то во всем этом деле не совпадало…

Вдруг он увидел неувязку.

Воровство ножа из Шварцева чулана – не то преступление, за которое рубят голову или отправляют в каторгу. Коли бы Абросимов просто сказал Елизарову, что украденное следует вернуть, то не стал бы пырять бывшего сослуживца ножом. Старый полицейский поплатился за то, что видел фальшивых полицейских. Но за что похожий на Клавароша мазурик подстрелил во дворе парня и целился в бабу? И старик Елизаров, оставшицся во дворе…

– Рассказывай вдругорядь. И без предисловий.

– Подхожу я, стало быть, к калитке, ваша милость. От Абросимова отстал ровно настолько, чтоб ему в дом войти… У самой калитки меня детина чуть с ног не сшиб, а у детины кафтан в руке зажат. Вижу – наш мундир, полицейский. Я – во двор, там старик этот, злой, как бес…

– Что ж Абросимов не остался со стариком во дворе говорить, а в дом пошел?

Тут и Федька призадумался.

– Да кто ж его знает? Может, старик сказал Абросимову, что нож в доме лежит, а сам он ногами слаб, так чтоб Абросимов вошел и взял? А там его и пырнули…

– Так сразу? Сам же толковал – старик злобный и несговорчивый? И как старик успел дать знать тому мазурику, что в доме: пускай, мол, нож в дело? Или они нарочно там сидели, один во дворе, другой в доме, Абросимова ждали?

Федька вздохнул – объяснения этому диву у него не находилось.

– Ваша милость, вот привезут этого Семена Елизарова – он все и доложит!

– Ступай.

Федька, повесив буйну голову, вышел из кабинета. А ведь так все ладно получалось… и детинка этот с елизаровским мундиром…

Вдруг он хлопнул себя по лбу и, развернувшись, ворвался обратно в кабинет.

– Ваша милость! Я понял! Абросимова за то закололи, что он того мазурика в мундире видел! Что на Клавароша смахивает! Это уж поопаснее гребаного ножа!

– Так. Сейчас вниз к Вакуле отправишься. Пошел вон.

Федька выпалил именно то, о чем думал Архаров, но своим вторжением сбил его мысль со следа. Нужно было продумывать заново…

Абросимов нечаянно увидел мазурика в полицейском мундире. Могло ли это было поводом для убийства и стрельбы? Мазурик, пырнув полицейского ножом, должен был убежать без оглядки. Желательно – скрыться из Москвы. Он же пытался на прощание порешить тех людей, в чьем доме его прихватили на горячем. Выходит, эти люди слишком много о нем знали. Что можно знать о мазурике, кроме того, что он – ворюга и грабитель? И второй полицейский мундир – какого черта потребовалось бегом уносить его из дома?

Архаров поскреб в затылке, нарушая все волосяное благолепие, исполненное Никодимкой. Было совершенно невозможно увязать эту стрельбу с суетой вокруг блудного сервиза. А связь была! Была некая загадочная связь – только в руки не давалась.

Постучался Клаварош.

– Чего тебе, мусью? – сердито спросил Архаров.

Клаварошу было велено расспросить Марфу, кто принес в заклад золотую сухарницу, что сейчас обреталась в архаровском кабинете.

Даже ему, общепризнанному любовнику, удалось изловить Марфу с большим трудом. На вопрос, где изволит пропадать, она принялась перечислять кумушек. А кавалера, что принес сухарницу с красными яшмовыми ручками, живописала многословно: высок, статен, лицом бел, нос – прямой, губы полные, брови срослись, приметные такие брови, и на лбу бородавка.

– Имя не назвала?

– В тетрадь свою она записала его господином Овсянниковым, а паспорта он не показал, статочно – вранье.

– Когда обещался прийти за тем закладом?

– Через две недели.

– Не придет…

– Сие золотое художество стоит много более тех пятидесяти рублей, что дала ему Марфа под заклад. Такой полировки я до сих пор не встречал. Он должен прийти.

– А я тебе говорю – не придет. В котором часу он у Марфы побывал?

– Вечером, в поздний час.

Архаров задумался – стоит ли назначать наружное наблюдение?

Странные дела творились с золотым французским художеством, безупречно отполированным, – сервиз словно бы дразнил Архарова, показываясь то тут, то там, а заправляли его похождениями загадочные мазурики в полицейских мундирах, это вызывало особую ярость. И рождалась законная злость сыщика, которому люди и обстоятельства морочат голову: треклятый сервиз следовало изловить во что бы то ни стало!

Хотя у Архарова и других забот было превеликое множество. Близился великолепный праздник в честь заключенного год назад Кючук-Кайнарджийского мира. В трех верстах от города, на Ходынском лугу уже были почти готовы главные здания – театр, столовая, бальные залы, стояли остовы «кораблей», насыпан также песчаный холм, обозначавший полуостров Крым. Государыня затеяла изобразить географию – с Доном и Днепром, с крепостями Кинбурном, Керчью, Азовом, Таганрогом, иными словами, ей хотелось видеть картинку, иллюстрирующую знаменитые статьи Кючук-Кайнарджийского мира: «Артикул 18. Замок Кинбурн, лежащий на устье реки Днепра, с довольным округом по левому берегу Днепра и с углом, который составляет степи, лежащие между рек Буга и Днепра, остается в полное, вечное и непрекословное владение Российской империи. Артикул 19. Крепости Еникале и Керчь, лежащие в полуострове Крымском, с их пристанями и со всем в них находящимся, тож и с уездами начиная с Чёрного моря и следуя древней Керчинской границе до урочища Бутак, и от Бугака по прямой линии кверху даже до Азовского моря, остаются в полное, вечное и непрекословное владение Российской империи. Артикул 20. Город Азов с уездом его и с рубежами, показанными в инструментах, учиненных в 1700 г., то есть в 1113-м, между губернатором Толстым и агугским губернатором Гассаном Пашой, вечно Российской империи принадлежать имеет…»

И чем ближе был день торжества – тем тревожнее делалось на душе у Архарова. Да еще Шварц масла в огонь подбавил.

– При государыне покойной Елизавете Петровне было дельце – хорошо, что добром кончилось. Некий польский ксендз, чьего имени мы так и не вызнали, решил извести государыню и для того столковался с солдатом. И научил его учинить злое дело посредством порошков. И угадайте, сударь, как сыщики на след напали.

– Мало ли как? – удивился вопросу Архаров. – Проболтался кто-то по пьяному делу, как оно всегда бывает, коли с солдатами проказы затеваются.

– А вот и нет! – с неожиданным весельем возразил Шварц. – В Санкт-Петербурге чудный зверь на Васильевском острове завелся – охотясь на кур, не столь загрызал их, сколь ноги им отрывал. Лежит тулово нетронутое само по себе, ноги сами по себе, и перья вокруг раскиданы. А следов – никаких. Бабы не знали, что и думать, страх на людей напал, в Главную полицию дали знать. Нашелся умный человек – заметил, что земля вроде как порошком присыпана, собрал тот порошок. Оказался – вроде пороха. Тут уж все всполошились и довольно скоро изловили подлеца, что на соседских курах учился. Оказалось, ксендз его подучил, где государыня шествие иметь будет, подсыпать на землю для повреждения высочайшего здравия, и порошком в изобилии снабдил. А солдат сперва пробовал на курах, определял потребное количество. Так, сударь, не то было любопытно, что взрывной порошок злодеи сработали, а иное – с какой легкостью оный солдат мог его государыне под ноги подбросить. Он же, нарядясь в офицерское платье, и во дворце бывал, и в Царском Селе, и никто ему препоны не ставил. А на Ходынском лугу будут простой народ поить и угощать, тут кто угодно сможет до государыни добраться.

– Все бы тебе, черная душа, меня пугать, – буркнул Архаров. – Ты к тому клонишь, что понадобится много людей для охраны государыни?

– И проверенных людей. Таких, что не только приказы исполнять умеют, но также наблюдательны и осторожны.

– Не было печали… – Архаров тяжко вздохнул. – Ну что бы ее величеству не у нас, а в Петербурге мир праздновать?

День торжества был все ближе, тревога – все острее. Архаров несколько успокаивался лишь в те дни, когда государыня изволила уезжать в Коломенское – там ее охранять было не в пример легче.

Суета вокруг блудного сервиза попахивала нешуточной опасностью.

От размышлений обер-полицмейстера отвлекли архаровцы – наконец удалось изловить ловкую шуровку, промышлявшую у Кузнецкого моста. Она рядилась знатной особой, разъезжала в экипаже, а пальцы у нее были столь изумительной ловкости, что дама, у которой мошенница, словно бы поправляя мушку на щеке, вынимала из ушей серьги, совсем того не чувствовала.

А потом прибыли Тимофей и Захар Иванов.

– Ваша милость, – сказал Тимофей, – недоразумение получается. Мы на всякий случай Елизарьева привезли, да только, сдается, это не тот Елизарьев.

– Давайте его сюда. И за стариком Дементьевым пошлите!

В кабинет вошел, опираясь на костыль и отпихивая пожелавшего ему помочь Захара, злобный старик. Теперь он уже был в старомодном длинном кафтане и в парике из бараньей шерсти, который по летней жаре мог напялить разве что какой-нибудь умалишенный.

– Как звать? – строго спросил Архаров.

– Семеном Елизарьевым, – отвечал старик.

Очевидно, суровый вид обер-полицмейстера несколько нагнал на него страху. Да еще взгляд исподлобья – Архаров даже как-то перед зеркалом изучал собственный взгляд, удивляясь его воздействию на слабые души.

– Стой тут, – велел Архаров.

Он сразу определил в старике обычного домашнего тирана, которого простой народ определил известной поговоркой: «Молодей против овец, а против молодца – и сам овца».

Старик остановился в трех шагах от стола. И стоял в ожидании довольно долго.

– Что ж ты, Семен Елизаров, мать твою конем любить, дома разбойничий притон завел?! – вдруг заорал Архаров. – Сам уж стар безобразничать, так молодых подбиваешь?

– Ваше сиятельство, ни сном, ни духом! – еще громче взревел старик.

– Будут тебе и сон и дух в нижнем подвале! Тимофей, тащи его туда. Вопросов не задавать, пока не получит отеческого вразумления!

– Ваше сиятельство!..

– Ты полагал, коли имеешь старых дружков в полиции, так тебе все уж с рук сойдет?

– Ваше сиятельство, нет у меня в полиции дружков! Вот побожиться и святым крестом перекреститься – нет!

Старик, изрядно напуганный, осенил себя крестом.

Архаров на это хмыкнул – испуг-то был неподдельный, в голосе и выражении лица не чувствовалось вранья, да ведь такой старый хрен может оказаться ловчее самого Каина – и поверишь в его враки…

Вошел старик Дементьев. За ним, как можно неприметнее, – Федька, которому было страх как любопытно послушать, что скажет его добыча. Архаров заметил его маневр, но виду не подал, таким образом поощряя служебное рвение.

– Ну-ка, глянь на сего кавалера, – велел Архаров. – Признаешь?

– Нет, ваша милость.

– Как так? Ты же всех канцеляристов помнишь с сотворения мира.

– Это ж Семен Елизаров! – встрял Федька.

– Семен, да не тот. Который у нас служил, ему, поди, внуком приходится, – заявил Дементьев. – Тот еще молодой детинушка, четырнадцати лет к нам копиистом нанялся…

– Так это ж мой Сенька! – перебил его старик. – Доподлинно Сенька, чадо мое младшее, лучше б и вовсе не рожалось!

– Федя! – Архаров повернулся к подчиненному.

– Ваша милость! – растерянно воскликнул Федька. – Это меня Переверзев с толку сбил!

– Пошел вон! А ты, Елизаров, садись. Вот прямо тут расскажешь, чем твое беспутное чадо занимается и что у чада за приятель завелся с пистолетами.

Федька выскочил за дверь. Стыдно было – до жара, объявшего лицо, как будто к щекам горячие печные заслонки приложили.

К нему вышел из кабинета Захар Иванов и прикрыл за собой дверь.

– Абросимов-то совсем плох, – сказал он. – Мы прямиком к доктору Воробьеву повезли. Уж не чаяли, что довезем. У него в чуланчике положили. Воробьев ругался – крови, говорит, раненый много потерял.

– Как же потерял? Это ты врешь, я видел – почти и не пролилась…

– Нож внутри жилу какую-то перебил, она вовнутрь из жилы излилась… Да что ты ко мне пристал, Воробьева вон спрашивай, он умный! – огрызнулся Захар. – Тоже врач сыскался… и без тебя тошнехонько…

Федька и замолчал.

Похороны в полицейской конторе, слава Богу, случались редко, но на сей раз, кажется, они были неминуемы…

* * *

В ремесле шура главное – всегда быть готовым к побегу. Мазурик и налетчик по натуре отважны, отчаянны, могут оружие в ход пустить, а шур ради успешности своего промысла должен быть несколько трусоват. И, где бы ни находился, краем глаза посматривать, свободен ли путь для бегства.

Демка был не силен, зато увертлив. И соображал скоро. Потому, когда Архаров увидел перед собой на столе сухарницу из сервиза графини Дюбарри, он долго не маялся сомнениями – а скользнул в открытую дверь.

Думал он уже на улице.

Его побег мог быть замечен тут же, а мог – несколько минут спустя. Так или иначе, следовало убежать подальше от Рязанского подворья. И первым делом, взяв извозчика, домой, за вещами и деньгами, покамест его не опередили. Потом уже можно забраться в безопасное местечко и придумать, куда деваться.

Москва теперь была не для Демки.

Оправдаться перед Архаровым он не мог – все так несчастливо сложилось, одно к одному, что он оказался виновен во всех смертных грехах. Он видел – обер-полицмейстер готов его выслушать, готов разобраться, да говорить-то было нечего! Демка и сам не понимал, как вышло, что покойный Скитайла узнал о поисках сервиза. История с ножом и вовсе была загадочной – надо ж было тому случиться, что Тимофееву жену закололи точно таким же ножом, как тот, что пропал из Шварцева чулана… да еще этот подвал проклятый… сам же Демка хвалился среди архаровцев, что всю Москву под землей излазил и даже пересек пешком Москву-реку по высокому, в человеческий рост, ходу…

Если бы в такую передрягу попал Федька – поставил бы целью докопаться до сути странных событий. Но Демка был иной – он, вздохнув, навеки распрощался с Рязанским подворьем. На Москве свет клином не сошелся – есть еще и Санкт-Петербург. Ловкому шуру везде славное житье – пока не поймали…

Приняв это решение на ходу, Демка огляделся – не видит ли кто из архаровцев, спешащих к крыльцу Рязанского подворья, куда он направился. И тут заметил, что на него, не отводя глаз, глядит девка.

Девок в Демкиной жизни было немало – он им нравился своей живостью и умением сказать ласковое словцо. А уж когда пел – сердечки так и таяли. Но сейчас Демке было не до прелестниц – а скорей бы ноги унести от полицейской конторы подалее.

Однако их взгляды встретились – и девка, не смущаясь, подошла к нему.

– А я тебя, молодец, знаю, ты в архаровцах служишь, – сказала она.

Бегая по архаровским делам, Демка не всегда надевал мундир – порой от него было бы более вреда, чем пользы. Вот и сейчас он был в простом кафтанишке, какой еще не всякий сиделец в рыбной лавке наденет. Но ремесло полицейского таково, что за день и в княжеских покоях побываешь, и в навозе изваляешься. А мундир, между прочим, беречь надобно.

– Про то вся Москва знает, – отвечал Демка и, полагая, что после такого ответа девка отвяжется, поспешил по Мясницкой к Мясницким воротам – там у храма мучеников Флора и Лавра сидел среди нищих некий слепец, который, если обратиться к нему известными словами, много занятного мог сообщить. Демка всего-навсего хотел узнать, как бы встретиться со знакомым шуром Грызиком, а от ворот он бы живо добежал до Подсосенского переулка, где снимал довольно большой, хотя и без окна, чуланчик.

Девка, однако, пошла с ним рядом.

Демка покосился на нее – не красавица, но личико приятное, одета чистенько, и в иное время можно бы за ней приударить – она ведь и сама не прочь.

– Ты, молодец, от меня не шарахайся, я к тебе с делом, – тут девка понизила голос. – Что, не задалась у тебя полицейская служба? А ты не горюй – ты меня послушай, глядишь, сладимся…

Тут лишь до Демки дошло, что девка кем-то послана.

– Ты чья такова? – спросил он.

– Похан мой всем на Ботусе шляком, – тихо и быстро отвечала она. – Не кобенься – не охлынем, будешь при дуване…

– Надобны пока рым да бряйка, – так же тихо, глядя мимо девки, произнес Демка.

– Кликни извандальщика…

Демка выхватил взглядом ярко-желтое пятно – широкий пояс поверх извозчичьего кафтана, свистнул, подсадил девку в бричку, и они укатили по Мясницкой.

– Масу сперва в Подсосенский, слам заюхтить.

– Завтра нельзя ли?

– Нельзя, – неохотно признался Демка.

– Ну, похляли.

Жил Демка, разумеется, небогато, да и порядка особого не соблюдал – целый деь на службе, ночевал – и то не всегда: иной раз был с архаровцами на задании, иной раз, умаявшись, оставался вздремнуть в верхнем подвале, а то Архаров брал к себе, а то находилась добрая душа, у которой муж по делам в какое-нибудь Пошехонье на месяц уехал…

Девка была шустра – так ловко собрала Демкино имущество и увязала в две простыни, что он только присвистнул. Простыни были хозяйские, но это его уже мало беспокоило – он знал, что вовеки в этот чулан не вернется.

Они быстро вынесли узлы, устроили их в бричке, и девка велела везти к Трубной площади. Но до нее не доехали.

Демка прекрасно понимал замысел: посланница неведомого похана путала след. В Подсосненском кто-то мог слышать, как она приказывала везти к Трубной. Извозчик, если Демку начнут искать, тоже мог брякнуть лишнее. А неподалеку от Трубной зашли в какой-то дом, оттуда послали девчонку – и вскоре прибыл «свой» извозчик, это Демка понял сразу.

Вот теперь поехали туда, куда следовало, – в Замоскворечье, да не напрямик, а задами.

– Как тебя звать-то, карючонок? – спросил наконец Демка.

– Катериной. А ты – Котюрко.

Прозвище Демка получил, когда смолоду любил пощеголять – таким молодчиком наряжался, что ремеслом заниматься уже не хотелось, а хотелось слоняться по гуляньям и заигрывать с девками.

Имечко это он уже года четыре как не слышал. В остроге, до того, как завербовался в мортусы, его так еще звали колодники. Но потом, на чумом бастионе, оно поминалось все реже. А в полицейской конторе – совсем сошло на нет. Разумеется, шуры и мазы его помнили, но употребляли заглазно, в лицо же Демку называли Демьяном Наумовичем – то есть, являли показное уважение к его службе.

Стало быть, кто-то решил пренебречь этим… кто-то, видать, из старой закваски мазов…

Бричка тряслась, Катерина оказалась совсем рядом с Демкой. Их колени соприкоснулись, и Демка как-то незаметно и весьма естественно положил руку на Катеринину коленку.

– Не балуй, детинка, – сказала она. – Мой похан за мной строго глядит.

– Так ли уж строго?

Демка знал, что лучший способ поладить с молодой бабой – хоть самую малость за ней поволочиться. Пусть обзовет нахалом и охальником – зато в душе будт рада, что вот ведь еще один готов сделаться любовником.

– Не тронь, говорю.

Но в серых глазах Катерины было определенное удовольствие.

Выехали на Ордынку и катили довольно долго. Демка домогался подробностей Катерининого житья-бытья, девка отшучивалась. Видно было, что она не из воровского мира, жила в довольстве, не набралась грубости, хотя прошла через основательные неприятности и имеет весьма упрямый норов. И нетрудно было представить, что какой-то клевый маз пожелал иметь в постели не шуровку с повадками бывалой колодницы, а эту чистенькую, умеющую себя блюсти девицу.

Наконец бричка свернула в переулок и не остановилась у ворот, а извозчик, сойдя с козел, те ворота отворил и ввел лошадь во двор.

– Вот ты и дома, Котюрко. Будь умен лишь – не пожалеешь, что к нам пристал.

– Да мне теперь хоть к черту лысому пристать – лишь бы от талыгая моего подалее.

Они поднялись на высокое крыльцо, вошли в горницу.

– Жить будешь наверху, в светлице, – сказала Катерина. – Видишь двери? Туда не суйся, там господа живут. Тебе до них дела нет.

Демка кивнул. Он успел заметить, что мебель в горнице господская – не лавки с полавочниками, а диваны, стол круглый, а не простой, стулья тоже нарядные, а на одном стуле – платок тонкого батиста.

Были, впрочем, и другие приметы того, что в замоскворецком доме жила благородная особа дамского пола. В горнице хорошо пахло – запах шел от фаянсовой курильницы, стоявшей на особом столике. У дивана обнаружилась дамская корзинка для рукоделия. И главное – оконные занавеси. Там, где живут мужчины, таких занавесей не бывает – это Демка знал точно. Скажем, в гостиных княгини Волконской, куда он как-то заглядывал, ткани прямо говорили – здесь живет женщина светская. А в гостиных Архарова, пусть даже обставленных премодными мебелями, на окнах висело что-то, препятствующее свету и доставленное в виде подношения от знакомого купца, пока не приехала княгиня и не распорядилась убрать окна иначе.

Разумеется, Демке сразу же стало любопытно поглядеть, кто тут прячется.

Дверь господских покоев отворилась В горницу вышел молодой и стройный кавалер с лицом бледным и сосредоточенным – как если бы все время думал одну и ту же мучительную и неотвязную думу. Камзол модного серо-зеленого цвета был ему заметно широковат. Кавалер посмотрел на Демку, чуть прищурив поразительно светлые, почти прозрачные глаза, и что-то сказал Катерине по-французски. Она ответила – на том же языке.

Демка таращился на кавалера во все глаза – они определенно встречались! Да и на Катерину тоже таращился – ишь ты, по-французски разумеет!

Он пожалел, что рядом нет Клавароша.

Архаровцы были просты – полагали, что русской речи им на весь век за глаза хватит. То, что Саша и сам Архаров осваивали французский, ни в ком не вызывало зависти. Саша – секретарь, ему так по службе полагается, а Архаров – господин, барин, ему надобно в гостиных за дамами ухаживать. Иного практического применения для чужого языка они пока не видели. Для дознаний, когда приходилось расспрашивать иностранцев, звали Клавароша, и он пока справлялся. Ну, понимал еще Жеребцов по-французски – так он когда-то в лакеях служил, вот оно в голове и застряло.

Очевидно, Катеринин ответ кавалеру понравился – он потрепал девку по щечке, она же сделала глубокий реверанс, да так, словно ее с детства этому обучали. Забавно он гляделся, правда, потому что девка была в сарафане, но на Демку произвел впечатление. Он понял, что его новая приятельница не так проста, а ее мещанский наряд – это всего лишь маскарад.

И Демке пришла в голову лихая молодецкая мысль.

Он возвращался в мир, который долгое время считал его чужим. Были, конечно, свои договоренности, взаимные уступки, но сейчас они мало что значили – чтобы занять достойное место, следовало начинать все сначала, а Демке уж было двадцать восемь, не дитя.

Он должен был, явившись к шурам и мазам, сразу дать всем понять, кто он таков, а не взывать к былым заслугам. Хорошие способы для этого – сразу совершить нечто неслыханное и обзавестись клевой марухой. Катерина для этого подходила – не подстилка какая-нибудь, пташка высокого полета, и состоит ныне при ком-то из клевых мазов. Увести ее – значит, нарваться на неприятности, но заодно – и громко заявить о своем бесстрашии.

В том, что девку удастся уговорить, Демка не сомневался. Теперь главное было – не навязываться ей со своими нежностями, а дать время к себе приглядеться.

Времени этого Демка ей отвел ровно один вечер.

Поэтому он кротко и покорно, не давая воли рукам и языку, пошел за ней следом, поднялся в светлицу и принял ее помощь по первому обустройству на новом месте без единой попытки хотя бы усадить ее с собой на постель. И только робко полюбопытствовал, нет ли чего съестного. По опыту он знал, что бабы обожают кормить мужиков, это у них в крови.