Текст книги "Блудное художество"

– Сударыня, – сказал Федька. И замолчал надолго. Даже на лицо невесты не смотрел от неловкости.

– Сударь, – нерешительно произнесла Варенька и тоже замолчала.

Она была как-то странно, загадочно тиха, словно приняла отчаянное решение и приготовилась к наихудшему. На груди у нее Федька увидел букет лилий, выложенный жемчугом. Очевидно, Вареньку заставили принарядиться. Да и как иначе – сама императрица сосватала ей жениха, надобно надеть самое лучшее и дорогое. А ведь ей, должно быть, и глядеть-то на эти лилии противно, столько из-за них было беды.

Жалость к невесте совсем сбила его с толку.

– Считаю своим долгом, – повторил Федька слова, которые как-то подслушал в доме Волконского, но за ними следовало изъясняться в том же благородном духе, а он не умел.

– Да, я вас слушаю, – ободрила Варенька и улыбнулась.

– Сударыня… – Федька громко вздохнул. – Вот черт, и не знаю, как сказать… Вы помните, как… то есть, тогда…

Он вдруг понял, что напоминать о шулерском притоне и о подземных ходах нельзя, покраснел, сбился.

– Этого я никогда не забуду, – тихо сказала Варенька. И прикоснулась пальцами к жемчужным лилиям.

Это был знак, что говорить можно обо всем, и о самом печальном тоже, но Федька отказался его понимать.

– Я тоже. И вы тогда, и потом еще в доме господина Архарова, и еще а маскараде изволили сказать, что не пойдете ни за кого замуж… то есть, кроме господина Фомина… ох, простите, я околесицу несу…

Варенька ничего не ответила.

– А сейчас господин Архаров и господин Волконский вздумали нас сватать, и государыне Бог весть чего наговорили, они там между собой сговорились… и высочайшим повелением… а вы… а вас…

– Меня не спросивши? – догадалась Варенька. – Да, это так, тетушка Марья Семеновна позвала меня третьего дня и сообщила сию… новость…

Федька насупился. По всему выходило – она не рада.

Он не знал, как положено радоваться девицам с таким тонким воспитанием. Но уж во всяком случае – не стоять, опустив руки, и эта легкая улыбка могла означать лишь одно – покорность неизбежному.

– Сударыня, я вас силком под венец не потяну! – воскликнул он. – Я архаровец, это святая правда, я из тех архаровцев, что чудом в Сибирь на каторгу не угодили! Я всякое повидал, но чтоб девицу силком под венец – нет уж, другого дурака ищите! И приданое ваше мне ни к чему! И покорность ни к чему!

Тут Федька словно бы раздвоился. Первый, наружный Федька, выкрикивал, в чем именно он не нуждается из благ, которые мог бы приобрести посредством этого брака. Второй, внутренний Федька, ошалело шептал: «Я несу околесицу, я несу околесицу…», но помешать первому никак не мог.

Варенька слушала, приоткрыв рот, и Федька видел – ей страшно. Еще бы не страшно, догадался внутренний Федька, по воле гсударыни подсунули в женихи головореза-архаровца… как же быть-то, как изворачиваться?..

Очевидно, общее архаровское горе было таково, что никак не находилось слов для изъяснения чувства. В мужской компании они были решительно ни к чему, а с дамами и Архаров, и архаровцы беседовали на такие темы, что чувства были все больше с дамской стороны: страх, ужас, трепет, паническое желание обольстить. Вот и Федька сейчас и понимал, что можно говорить о любви, и – не мог, словно не имел права.

А меж тем он уже не видел ни белил, ни румян, ни глупой мушки «согласие», а видел только огромные прозрачные глаза Вареньки, лишавшие его всякого здравого смысла. И понимал, что сейчас прощается со своей любовью навеки.

– Так вы не хотите на мне жениться? – спросила она. – Ну что же… Простите, сударь, за всю суету, вы, должно быть, правы… Я не создана для семейной жизни.

И отвернулась к окошку.

– Да я-то хочу, – пробормотал, опомнившись, красный, как морковка, Федька. – Я только не могу помимо вашей воли… а они все без вас сладили! Государыня так распорядилась! А я не могу… чтобы одна лишь покорность… Я на себя всю вину возьму, государыне в ноги брошусь!..

Варенька повернулась к нему, и он увидел две слезинки, медленно ползущие по нарумяненным щекам.

– Да нет же, сударь, это я не могу навязать вам супругу, которая не жилица на сем свете! Я просила, умоляла, чтобы меня в обитель отвезли! Моя болезнь меня то отпустит, то опять притянет… Нельзя вас к моему смертному одру приковывать! Нельзя, слышите? Другую себе найдите, здоровую, чтобы детей нарожала, а я… а я век за вас молиться буду… до самой смерти!..

Столько пылкости было в Варенькином голосе, что Федька окончательно понял – не сладилось, и не могло слажиться, и все в жизни было напрасно!

– Стало быть, не люб, – тихо сказал он. – Ну что же… иначе и быть не могло… куда это я сдуру полез?.. Дурак, да и только!..

– Вот именно, что дурак! – раздался весьма знакомый голос, и из других дверей появился Матвей Воробьев.

Это диво объяснялось просто – к выезду из архаровского особняка он опоздал и добирался до Воздвиженки пешком. Архаров с Левушкой были правы – он уже начал праздновать, но пешая прогулка его несколько протрезвила.

Увидев, что делается у парадного входа, он махнул рукой и пробрался в дом старой княжны черным ходом, который был ему знаком – не раз он приходил сюда, будучи вызван то по случаю головной боли, то ради общей телесной слабости хозяйки. Вся прислуга собралась поблизости от парадной гостиной, и он через совершенно пустые комнаты дошел до помещения, из которого доносились два взволнованных голоса. Один он вскоре и определил как Федькин, другой, очевидно, принадлежал Вареньке.

Федька ахнул и повернулся к Матвею, готовый выставить его отсюда кулаками.

– Уймись, кавалер! – прикрикнул на него Матвей. – А вам, сударыня, плакать вредно. Утрите слезки. Знаете, как в народе говорят? Суженого на кобыле не объедешь. Глупо было бы плакать и упираться…

– Ну, пусть я дура! – воскликнула взбудораженная Варенька. – Да только не могу я вешать ему на шею столь тяжкий крест! Пусть он другую встретит и полюбит! Кто это выдумал – нас поженить?!

– И я, дурак, незнамо зачем свататься собрался! – добавил Федька. – Знал же, что откажут! Мало ли – государыня велела! Она велела да и забыла, а расхлебывать кому? Полез с суконным рылом в калашный ряд! Дворянин на скорую руку сляпанный! Такого дурака поискать!

Матвей посмотрел на Вареньку, на Федьку, и вдруг запел.

В его хмельной голове после полуштофа водки с утра были нарушены многие связи, но на звук отдельных слов вскрылись сундуки с воспоминаниями, и одно было пресмешное. Причем даже не самому Матвею оно принадлежало!

Всякий петербуржец, да еще водящий дружбу с гвардейцами, знал какое-то количество анекдотов былых царствований. Собственно, для простого человека история из этих анекдотов и складывалась: дубинка Петра Великого, да стрельба по воронам царицы Анны Иоанновны, да страстная любовь к лошадям господина Бирона, да мужские маскарадные наряды государыни Елизаветы Петровны, да всеобщее посмешище – господин Тредиаковский…

Сей муж, немало сделавший для русской словесности, остался в памяти нескладнейшими из сочиненных им виршей да колотушками, полученными за те вирши от тогдашнего кабинет-министра Артемия Волынского. Матвею же пришло вдруг на ум то театральное действо, которое по заказу Волынского сочинил Василий Кириллович Тредиаковский к некой свадьбе, врубившейся в народную петербургскую память навечно.

Анна Иоанновна решила поженить произведенного в шуты князя Голицына с давней своей шутихой калмычкой Бужениновой и устроить из их свадьбы праздник на всю столицу. Был для торжества выстроен посреди зимней Невы целый ледяной дом, а Тредиаковский сочинил, кроме прочего, то ли оду, то ли гимн, теперь уже не понять, и сие произведение было пето не только на свадьбе, но и много лет спустя после нее, коли выпадал подходящий по степени дурости случай.

Вот это гениальное творение и взбрело на ум Матвею Воробьеву, да так его обрадовало своим соответствием подслушанному разговору, что сдержаться он уж никоим образом не мог.

– Здравствуйте, женившись, дурак и дура! – пропел он медвежьим голосом, после чего осознал, что дальнейшие слова провалились в память навеки. – Здравствуйте, женивши… и прочая фигура!..

Он был искренне рад, что так к месту употребил дурацкую песню, но посмотрел на жениха с невестой – и понял, что пора удирать.

– Убью! – прошипел Федька и кинулся-таки на доктора с кулаками.

Варенька, вскрикнув, метнулась ему наперерез и повисла на шее. Он невольно схватил ее в охапку.

После чего счастливо избегшему смерти Матвею осталось только тихонечко, пятясь, на носочках, покинуть комнату, где вот сейчас и началось настоящее объяснение…

* * *

Архаров вернулся домой не сразу, а побывав у князя Волконского. Лопухин же остался у старой княжны Шестуновой. Встретились они на Пречистенке уже поздно вечером.

Лопухин был несколько смущен.

– Такая оказия, Архаров… Тучков вдруг в Санкт-Петербург засобирался, зовет ехать вместе спозаранку, приехали ж тоже вместе…

Архаров дважды кивнул. Левушка всячески показывает свое недовольство. Даже проститься не желает – кобенится, как записная щеголиха и вертопрашка. И теперь лишь стало окончательно понятно: хотя они друг за дружку горой, хотя поручик Тучков готов жизнь положить за полковника Архарова, однако ж один из них – гвардеец, а другой – полицейский. И тут уж ничего не поделаешь – гвардейцу полицейского не понять.

И Лопухин… нет, Лопухин, пожалуй, тоже более не гвардеец.

Он усердно пробивается вверх, записывает в тетрадочку все прегрешения московской полиции. Выучиться бы вести себя так же, как он, да, поди, уж поздно. Коли так пойдет – лет через десяток сделаешься вроде щеголя времен прошлого царствования, не желающего расставаться с длинным кафтаном и старомодными пуговицами, посмешищем для выпорхнувших из французской лавки юных вертопрахов.

И ведь пробьется Петруша Лопухин, со ступенечки на ступенечку – глядишь, петербуржским градоначальником станет. Личико гладенькое, глазки хорошенькие, кавалер из тех, что всюду производят наилучшее впечатление и знают науку жить, не пачкая холеных ручек. Это ему еще только двадцать два. А к тридцати много чего успеет…

– Коли вдругорядь к нам соберешься – милости просим, – вот и все, что мог сказать Архаров. Не передавать же с гонцом к Тучкову прощальные объятия и поцелуи.

– Послушай, Архаров, нам надобно объясниться!

В голосе светского кавалера и будущего высокопоставленного чиновника было неподдельное волнение.

– Коли ты про Тучкова – так между нами ссоры не было. Он сам вправе решать, с кем дружиться, кого сторониться, – отвечал Архаров, упорно не желая смотреть в глаза собеседнику.

– Тучков мне все наконец рассказал. Архаров, что мы стоим на лестнице, пойдем к тебе в кабинет.

– Коли угодно.

В кабинете Архаров тут же сел, Лопухин остался стоять.

– Сядь, Лопухин. Коли хочешь, велю Никодимке кофею сварить.

– Я пытался понять, что есть благочиние, – вдруг сказал гвардеец. – Ты помнишь, государыня все твердит, что благочиние есть важнейшая задача полицейская. От слов «благостно» и «чинно»… То есть, следить, чтобы все происходило благостно и чинно… Архаров, мне все представляется крестный ход, где люди шествуют с умилением, неся образа. Но ход – это два часа, три часа, потом те же люди ставят образа в красный угол, идут в кабаки, напиваются и сквернословят. Возможно ли благочиние с теми людьми, какие у нас есть? Как ты полагаешь, Архаров?

– Других Господь не дал.

– Может ли статься, что государыня желает невозможного?

Вот тут Архаров несколько остолбенел.

– Никодимка, дармоед, кофею неси с сухарями! – крикнул он.

– Архаров, ты не ответил.

Тут лишь обер-полицмейстер посмотрел в лицо собеседнику. Лицо было молодое, открытое, подвоха он не разглядел.

– Я, Лопухин, за четыре года на людей нагляделся. Я видел старика, который все имущество на церковь отписал, сам ушел в обитель доживать. Родня его последними словами проклинала. И видел я человека, который убил подряд четверых младенцев – задушил. При расспросах явилось, что, когда душит, его охватывает неземная радость. Возможно ли благочиние, когда в одном чрезмерная святость, а в другом, соседе его, таковое зверство, я не знаю. Мне сдается, что для благочиния все люди должны быть более или менее одинаковы. Без великой святости, без душевного уродства, а чтобы просто жили мирно и в церковь ходить не забывали.

– Ты сказал то самое, о чем я думал. Можно ли считать обывателем, живущим мирно и не служащим к соблазну ближних такого, как Каин?

И тут Архаров понял, что он никогда и ни одному человеку в мире не сумеет объяснить, почему застрелил Каина.

Даже и пытаться не стоит.

– Оставь это, Лопухин. Я знаю, что тебе сказал Тучков. Пусть будет так… спорить не собираюсь…

Помолчали. Вдруг Лопухин вынул из кармана толстенькую тетрадку.

– Возьми, Архаров. Тут мои наблюдения, примечания, прожекты. Ты сделаешь из них лучшее употребление.

Архаров редко получал бескорыстные подарки. Это же был не просто подарок. Лопухин одним точным жестом показал, что не собирается въезжать в рай на архаровских плечах, и безмолвно подтвердил право обер-полицмейстера принимать решения, не спросясь гвардии поручика Тучкова.

– Я велю переписать, а потом отправлю к тебе в Санкт-Петербург, – сказал Архаров. Нужны были слова благодарности – но все куда-то подевались.

– Я, собственно, для того и ждал тебя. А теперь простимся – я ни свет ни заря отбываю, Тучков заедет за мной.

Проститься преображенцы могли только так – крепко обнявшись. Архаров встал, облапил Лопухина и легонько оттолкнул – чай, не баба.

– Счастливый путь, Лопухин.

– Счастливо оставаться, Архаров.

И потом, когда шаги молодого офицера стихли, Архаров хмыкнул и вздохнул – надо же, впервые в жизни так ошибся в человеке. Наверно, созерцание разбойничих, шпионских и прочих рож портит остроту взгляда.

Тетрадка лежала на столе. Можно было бы позвать Сашу, но Архаров взялся читать сам.

Он открыл тетрадку наугад посередке и прочитал: «Зимою и осенью извозчикам кафтаны и шубы иметь, какия кто пожелает; но шапки русские с желтым суконным вершком и опушкою черной овчины, а кушаки желтые шерстяные».

Он несколько удивился – ведь так примерно московские извозчики и одевались, странное нововведение! Посмотрел дальше: «А когда случится подъехать к перекрестку, тогда ехать тише и осматриваться во все стороны, чтоб кому повреждения не учинить или с кем не съехаться, по мостам чрез реки карет не объезжать, а ехать порядочно и не скоро».

Дальше последовала такая прописная истина: «В городе и предместиях ездить на взнузданных лошадях малою рысью, а скоро отнюдь не ездить».

Архаров уже стал сердиться – он и так не любил чтения, а тут изволь разбирать нравоучения для извозчиков, достойные малого дитяти. И вдруг понял – Лопухин тщательно собрал вместе все правила для того, чтобы их обнародовать в виде указа и впредь за несоблюдение карать!

Сие было не так уж глупо. А очередной пункт был и вовсе умен: «Ежели извозчик кого возить порядится на год, или на несколько недель, то оной подряд записать в съезжей, чтоб известно было, с кем он ездить будет и за какую цену, а без того суда ему с ездоком дано не будет, если денег платить не будет».

И далее Лопухин показал себя весьма толковым исследователем полицейской жизни: «Ежели извозчику ехать с ездоками случится дни на два и на три, или в отдаленныя места, то отнюдь без позволения на съезжей от офицера не ездить, и отнюдь никого беспашпортных не вывозить из города под тяжким штрафом. Ежели ж с незнакомым седоком поедет за город, то онаго и обратно в город привозить, дабы под таковым видом беспашпортный вывезен не был».

Архаров закрыл тетрадку.

– Никодимка, не надо кофея! – крикнул он. – Беги стелить постель!

А сам пошел в спальню, надеясь, что найдет на кровати Дуньку. Это не было спасением от одиночества – свое одиночество Архаров осознавал крайне редко и не всегда приписывал этой беде внезапное дурное настроние – обычно искал более вещественных причин и находил их. Беседуя с Дунькой вслух, он баловался, говоря «мы, коты». И Дуньку его тяжеловесные шутки, очевидно, устраивали. Если бы она еще не драла когтями обои – все было бы вовсе замечательно.

Архаров лег, котенок пристроился на подушке возле щеки.

– Спи, Дунька, – сказал обер-полицмейстер и вдруг подумалось, что та, другая Дунька уже довольно давно не прибегала в гости.

А было бы совсем неплохо…

Проснулся Архаров на рассвете – словно кто за ногу дернул. Он, выкарабкиваясь из середины сна и с неудовольствием ощущая, как от этого сна отваливаются цветные кусочки, гаснут и мгновенно забываются, пытался понять – какого черта?

Иногда он просыпался, как по заказу, когда с утра ждало важное дело. Сейчас же дела не было – это он помнил точно.

Должно быть, сонный разум уловил какие-то неожиданные для этого времени звуки.

Вдруг понял – сейчас из Москвы уезжает Левушка Тучков. Уезжает, не простившись, даже не попытавшись задать хоть один вопрос. И не гнаться же за ним, умоляя: ну, спроси, я все тебе растолкую, Лопухину – не смог, но ты-то знаешь Каинову басенку про кота и крыс!

А звуки – это вышел из особняка, увидев в окно дорожную карету-берлину, Лопухин. И за ним вынесли его дорожный сундук.

– Спать! – приказал себе Архаров. И был очень рад смутной дреме, в которой можно наблюдать, как цепляются друг за друга несуразные мысли, как из них вырастают некие зримые затеи. Но это все же был не сон – разум кое-как действовал, и Архаров был очень рад, услышав суету в доме.

– Ваши милости, извольте просыпаться! – позвал Никодимка. – Кофей поспел!

Архаров встал с твердым намерением помолиться от души. В спальне у него был образ Николая-угодника, еще дедово благословение, и угодник должен был бы помочь сейчас – установить в душе спокойствие, необходимое для дальнейшей службы.

Но молитва получилась лишь словесная – Дунька, сидя на подоконнике, умывалась, и пришла на ум другая Дунька – тоже, поди, сейчас умывается. Или велит наполнить теплой водой ту деревянную щелястую лохань…

Архаров даже головой помотал, чтобы выгнять соблазнительный образ. Но этот образ допекал его и за кофеем, и в карете, и даже в кабинете, так что Архаров весьма обрадовался, увидев входящего к нему пожилого батюшку, сильно недовольного.

– Благословите, честный отче, – попросил он и склонился, принимая в сложенные ладони руку священника.

Обычно иереи жаловали в полицейскую контору, когда случалось воровство. Но вид имели скорбный, этот же посетитель был сердит.

– Ваше сиятельство, еретики и преступники за Рогожским кладбищем сидят! – объявил батюшка. – Вот, извольте, сему идолу молятся!

И выложил на стол небольшую икону.

– Какой же это идол? – спросил, разглядев, несколько озадаченный Архаров. – Это, честный отче, Николай-угодник…

– Нет! – воскликнул священник. – Извращение раскольничье, а не угодник! Извольте, извольте… вот, и вот, и вот…

Он тыкал пальцем в доску, и Архаров стал замечать отличия. Угодник глядел не прямо, а повернув голову вправо, при этом глазами он косил влево – и верно, негоже угоднику быть косым. И пальцы были сложены для благословения как-то необычно, и помещен святой был не посередке доски, а с краю…

Благолепия в образе не было вовсе – зато была некая тайная сила, властность, способность одолевать зло.

– Так чего же вы хотите, честный отче? – спросил Архаров.

– В каторгу! – немедленно отвечал священник. – Всех – в каторгу, кто такие образа пишет, покупает, у себя хранит и показывает! Знаете, как они угодника-то зовут? Никола Отвратный!

– То есть как – Отвратный?

– А вот тут и есть главная хитность и главная ересь. Они утверждают, якобы сей образ призван зло отвращать, потому – «отвратный». А в простом народе «отвратной» всякую дрянь зовут, не слыхивали?

– Хорошо, – преспокойно отвечал Архаров. – Я вашу жалобу уразумел. Образ отправлю в столицу с приложением соответственного донесения.

И тут же он прочитал по лицу просителя, чего тому недостает для полного и совершенного счастья.

– С указанием имени иерея, явившего бдительность и догадливость, – добавил Архаров. – Вы также по своей части подайте жалобу в Синод. Ступайте, честный отче, в канцелярию, скажите – я велел записать ваши показания. Образ же останется пока у меня. Дабы не смущать моих служащих.

Главное было – удержать это каменное выражение лица, ровный голос, спокойную и невозмутимую деловитость.

Жалобщик убрался, и тогда Архаров смог без помех разглядеть свою добычу.

Да, была в сем Отвратном немалая сила. Недолго думая, Архаров сунул сомнительного угодника в ящик стола. И решил для себя, что небесный его покровитель нашел способ ответить на неудачную утреннюю молитву, да и не только на нее – на все смутные мысли последнего времени.

В том числе и буйные Левушкины мысли. Как будто музыкальное и фехтовальное мастерство могли разрешить все противоречия сего несуразного мира…

– Да, я таков, – ответил Архаров раз и навсегда на все упреки.

Постучался Яшка-Скес, рассказал удивительное: Феклушка, едва начав передвигаться по горнице, просила приказаний.

Архаров пользовался услугами женского пола. Марфа как-то присылала двух шлюх, готовых доносить, кто чего брякнул сдуру. Так то было год назад – тогда Архаров и беса бы приветил, кабы бес сообщил полезные сведения. Ныне же спокойно… вроде бы…

Но именно благодаря этой неряшливой бабенке удалось наконец разделаться с Каином.

– Скажи – потом решим, как с ней быть, – велел Архаров и вспомнил еще один случай – как в Дунькиной гостиной затеяли игру в рулетку, чтобы подманить шулеров. Дунька держалась не хуже светской дамы, а что подняла шум – так это горячая кровь виновата, теперь-то она, поди, со своими чувствами лучше управится…

Что ни час – то более добрых качеств находил Архаров в Дуньке. И через два дня додумался, что грех упускать такую хорошую девку. В постели угодить умеет, не дурочка, предана ему всей душой – вспомнить хотя бы, как она носилась с обнаженной шпагой по Оперному дому, готовая собой заслонить обер-полицмейстера…

Законный брак, понятно, невозможен, но отчего бы не взять Дуньку на содержание? Унаследовать мартону от покойного Захарова – оно вроде бы и достойно…

Как подступиться к Дуньке со своим предложением – Архаров не знал. Решил отправить к ней парламентером Марфу.

После того, как он отправил ее в подвал на вразумление, они ни разу не видались. По сообщениям десятских, Марфа с перепугу засела дома и кофейным ремеслом более не промышляла. Поняла, видать, что бедокурить можно до известного предела. Следовало бы как-то исправить причиненный ею вред, но Архаров подумал – и решил похоронить всю эту историю вместе с Каином. Он один знал, куда подевалось уворованное по Марфиной наводке добро, – значит, так Бог судил, чтобы оно уж не отыскалось. А гоняться за его разбежавшимися подручными и тратить на них время, зная, что они непременно все свои грехи свалят на покойника, нелепо.

Когда выдался у него свободный час, Архаров поехал к Марфе мириться.

Инвалид Тетеркин, увидев его выходящим из экипажа, чуть заикой не сделался.

– Молчи, – велел Архаров и пошел к крыльцу.

Марфа в своем розовом гнездышке была занята делом – сама, взгромоздившись на стул, вколачивала в стенку гвозди. Получалось это у нее довольно ловко. Очередная девчонка, взятая для услуг и сомнительного воспитания, стояла возде стула и подавала гвозди.

Архаров молча воззрился на это диво. Марфа повернулась.

Сперва на лице отобразился испуг. Потом – тревога, возможно, за Клавароша. Потом же, когда Марфа окончательно поняла, что беда миновала, – превеликое облегчение.

– Вовремя явился! Сейчас новокупку обмывать станем! – воскликнула она. – Машка, тащи ее сюда!

И прямо при Архарове на стену повесили гобелен, на котором был выткан тускло-розовый купидон чудовищных размеров.

– Ему бы в гренадерском полку служить, – вместо комплимента сказал Архаров.

– Мне теперь иного нельзя. Была молоденькой – и купидон при мне состоял вот такой, вроде петушка. А теперь-то я такова стала, что купидон надобен мне под стать. Малютка с моими заботами не управится!

– Слезай, Марфа, потолкуем. Мне, поди, тоже такой гренадер теперь надобен.

Марфа смутилась – решила, что это намек на ее неисполненное обещание отвести к Архарову Наташку.

– Пойдем, сударь, вниз, – пригласила она. – Угостимся, чем Бог послал.

Архаров не возражал – за столом такие задачки решаются как-то проще.

Но, выпив и закусив, начал он издалека.

– А что Дуня? – спросил Архаров после нескольких словесных маневров. – Бываешь ведь у нее?

– А вот и съездил бы к ней, сударь, утешил, – отвечала каким-то не своим, а весьма зловредным голоском Марфа. – Сказывали, много она по своему покойному Гавриле Павловичу плакала.

Архаров даже несколько смутился – он не представлял себе, как в таких случаях наносятся визиты. То есть, в приличном семействе он бы уж додумался, что сказать, сумел соблюсти правила светского обхождения. Но ехать соболезновать мартоне по случаю смерти сожителя – такого казуса светское обхождение, поди, и не знало.

Однако Марфино лицо при упоминании Дунькиного имени выразило явное неудовольствие…

– Да ты сама-то у нее была? – спросил обер-полицмейстер.

– Была! Их сиятельство никого принимать не изволят! Как знатные барыни, льют слезы в опочивальне!

Архаров покосился на сводню.

Дунька, несомненно, по-своему привязалась к покойному Захарову. Но столь возвышенная скорбь была не в ее вкусе. Да и, позвольте, она ж провела ночь с обер-полицмейстером уже после смерти своего покровителя…

– Так еще сходи.

– Да ну ее. Надоест ей нос задирать – сама прибежит, – старательно показывая беззаботность, отвечала Марфа.

Архаров понял – дело неладно.

Он не мог, разумеется, знать, что после той ночи, когда Дунька по Марфиному зову тут же примчалась лечить его, пьяного до зеленых чертей, своим бабьим способом, они обе, наставница и способная ученица, ни разу не виделись. Не знал, что Дунька, на прощание высказав Марфе несколько кратких и неприятных истин, прекратила беготню в Зарядье – как топором отрубила. И что запретила привратнику Петрушке пускать в дом сводню – тоже не знал.

А кабы и знал – не задумался бы над сей причудой. Мало ли, чего не поделили Марфа с Дунькой.

Конечно, следовало бы после той ночи увидеться с девкой. Что-то такое сказать любезное. Но, право, Архарову было не до того.

– Передай ей как-нибудь – пусть приходит. У меня для нее гостинец есть, – как всегда, неловко пошутил Архаров.

– Что б тебе самому с тем гостинцем к ней не съездить?

Архаров подумал – и высказался прямо.

– Отродясь девок на содержание не брал – черт его знает, как это оно делается.

– Ишь ты, каков! Ну, делается-то просто, без затей. Скажи, что дом ей наймешь, скажи, сколько в месяц на булавки дашь… да попроще говори-то! Дунька тебя и без кумплиманов поймет! Она, я чаю, о том лишь и мечтает. Езжай, батюшка, сам! Нешто она графиня какая, чтобы к ней хитрых баб подсылать? Вот уж тут тебе сводня вовсе не надобна!

Архаров подумал и решил – Марфа права, он и сам с этом делом справится.

– Спасибо за угощенье, Марфа Ивановна, поеду я. А ты сиди тихо, как мышка, чтоб я твоих старых грехов не вспомнил.

– Да я новые наживу, – беззаботно отвечала Марфа. Затем взяла из ряда разномастных флаконов, стоявших на подоконнике, один побольше.

– Возьми, сударь, не все же на французские водицы деньги переводить. У меня не хуже.

Архаров поднес к носу, понюхал – пахло приятно.

– От скуки затеяла? – догадался он.

– От нее, матушки…

Отдернув занавеску, Марфа показала две немалые бутыли прозрачного стекла с мутноватой жидкостью.

Кто-то из приятельниц научил ее мастерить пахучее снадобье. Архаров проявил любопытство и услышал способ: уложить цветы в простой глиняный горшок, пересыпая их обыкновенной солью, закупорить и снести тот горшок на сорок дней в погреб; затем вывалить содержимое в сито, дать образовавшейся жидкости стечь и выставить ее в бутылке на солнышко, чтобы за месяц отстоялась и очистилась.

– Шла бы ты замуж за Клавароша.

– Не зовет.

– А коли позвал бы?

– Полагаешь, замужем мне веселее будет? – Марфа вздохнула. – Сударь мой, Николай Петрович, да у меня уж внуков четверо. Еще годочка два погуляю – и поеду к дочке внуков нянчить.

Архаров ужаснулся при мысли, чего может натворить Марфа за эти два годочка, когда ей надоест возиться с домашней парфюмерией.

Но уже потом, сидя в карете, он подумал: еще страшнее будет, когда эта проказница откажется от всего своего опасного баловства и засядет дома с внучатами добродетельной бабкой. И сказал себе, что этого допускать никак нельзя. Вон Марфа не раз говорила, что они с государыней ровесницы, а государыня еще в такой поре и в таком бойком настроении, что не одного фаворита введет в телесное изнеможение.

От Марфы он поехал к Суворовым. Настало уж время наносить Александру Васильевичу положенный визит.

Обер-полицмейстер поздравил счастливых родителей с рождением и с крестинами дочки Наташеньки, выразил соболезнование касательно смерти старика Суворова. Александр Васильевич был порядком удручен и как раз придумывал, каким бы памятником украсить могилу. Ему пришло на ум, что слов не надобно, а довольно суворовского герба – герб же был самые боевой: щит разделен в длину надвое, в белом поле – нагрудные латы, в красном поле – шпага и стрела крест-накрест, корона – дворянская, а над ней – обращенная направо рука с плечом в латах, замахнувшаяся саблей. Архаров согласился – и без слов понятно, что под таковым гербом может почивать только Суворов.

Он сказал кумплиман Варюте, уже почти оправившейся после родов, и в том кумплимане почти не было лести – она действительно похорошела. Возможно, и Дунька, родив, станет чуть иной – любопытно бы наблюдать эти перемены в Дуньке…

Наконец он собрался с духом и поехал к ней объясняться.

Карета катила по Ильинке, мимо нарядной публики и модных лавок, и Архаров, глядя в окошко, усмехался – надо же, как ожил этот мир с приездом государыни. Еще ему было весело оттого, что он представлял себе заранее Дунькину радость. Быть на содержании у богатого, знатного, чиновного человека, не старца, а в самом соку – разве не такова мечта всех этих легкомысленных девок, которые на женихов из своего сословия по молодости и глупости смотрят свысока.

– А у меня радость! Меня на содержание взяли! – воскликнула в давнем воспоминании юная и счастливая Дунька. Уцелела после чумного барака, из комнатушки в доме госпожи Тарантеевой перепорхнула в хоромы – со своей гостиной, со своей дворней! Недоставало лишь того, что дал ей той забавной ночью молодой московский обер-полицмейстер… и ведь щедро дал, от души, грех жаловаться…