Текст книги "Блудное художество"

Москвичи уже довольно изучили его повадку. Когда обер-полицмейстер вот так говорил правду в глаза, лучше было поскорее убираться из кабинета. А то так глядит, как будто сейчас пудовым кулаком по темечку благословит. И, говорят, случалось…

Выпроводив кляузника, Архаров задумался. Ему было тяжко – уже не голова, а тело требовало: да сделай же что-нибудь! Обер-полицмейстер именно телом ощущал, как его измучила эта непонятная, необъяснимая суета с выныриванием частей сервиза.

Охота за блудным французским художеством чересчур затянулась.

В кабинет заглянул Захар Иванов.

– Угодно вашей милости видеть нашего голубчика?

– Тащи сюда.

Так же, как и уводил из кабинета, за шиворот, Иванов доставил и установил перед обер-полицмейстерским столом француза.

Знакомство с нижним подвалом учителя потрясло. Он знал, что московские варвары жестоки, но орудия жестокости оказались куда страшнее туманных рассказов.

И он заговорил – испуганно и страстно, прижимая руки к груди и норовя заглянуть Архарову в глаза. Иванов шиворота не отпускал – Архаров сильно не любил, когда посетители кабинета падали на коленки и пытались обнять его ноги.

– Он сказывает, – перевел Клаварош, – будто бы на самом деле зовется Дюбуа и отец его – простой мельник.

– Спроси, какого черта при поступлении в службу сам себя в кавалеры произвел, – велел Архаров. – Да еще с таким именем. Спроси, не знавал ли в столице кавалера де Берни и не воспользовался ли его приметами и бумагами.

Клаварош перевел вопрос и получил пространный и торопливый ответ.

– Ну, чего он лопочет?

– Ваша милость, он утверждает, что вступил в службу под своим истинным именем. У него и рекомендательные письма есть – прежде, чем у полковника Шитова, он служил в весьма порядочных домах, обучал французскому языку, письму, счету, и те письма дадены ему как господину Дюбуа.

– Иванов-второй! – крикнул Архаров, и, когда Клашка появился в дверях, приказал: – Ступай в канцелярию, подготовь ордер на изъятие бумаг французского подданного Дюбуа, я подпишу, поедешь к отставному полковнику Шитову из Санкт-Петербурга, где он, бишь, у нас квартирует… найди в бумагах адрес!

Фальшивый де Берни нечто произнес – весьма живо и убедительно.

– Сказывает – господин Шитов проживает в Скатертном переулке, в доме вдовы Огарковой, – перевел Клаварош. – И просит отметить, что добровольно и прилежно помогает розыску полиции…

– Ловкий мазурик. Когда и для чего назвался именем кавалера де Берни?

Сей вопрос оказался для француза затруднительным. Его круглая физиономия как-то поскучнела, поблекла. Архаров прочитал на ней даже некоторый испуг.

– Не отвечает? В подвале ответит. Тащи его туда, Иванов.

Но в подвал господину Дюбуа не хотелось.

Он взмолился Клаварошу, Клаварош что-то ответил ему весьма высокомерно, и между ними завязались стремительная перебранка.

– Он простой дурак из Бретани, – сказал наконец Клаварош Архарову. – Он дурак… он смуряк охловатый!

Архаров, хотя и был сильно недоволен, оценил попытку француза передать наивысшую степень глупости.

– И что он учудил?

– К нему пришел человек, сказался земляком, они выпили вместе. Тот господин заплатил ему деньги, чтобы он, знакомясь в Москве с людьми, всюду называл себя кавалером де Берни. И далее тоже платил деньги.

– За что же?

Вопрос был переведен на французский, ответ получен, но такой, что Клаварош картинно развел руками.

– Он не знает!

– Прелестно. Иванов! В подвал его!

Господин Дюбуа прекрасно понял сдово «подвал» – он завопил и попытался-таки рухнуть на колени.

– Он записки получал. В них были приказания. Ночью вылезть из дома через окно, пойти по улице, сделать два поворота…

Архаров исподлобья посмотрел на широкое лицо француза. Лжи не обнаружил.

Очевидно, тот и впрямь был простым человеком – в отличие от всех бывших кучеров и лакеев, беглых каторжников и прочего сброда, что ринулись в Россию и сделались домашними учителями, он действительно чему-то учился, умел преподать и грамматику, и даже геометрию. Все, чего он желал, – это исполнять свои обязанности, честно заработать деньги и вернуться домой. Он пожелал денег, не более, да еще и небольших денег…

– Нет, не врет, – глядя на пленника, задумчиво произнес Архаров. – То есть, он бродил вокруг Гранатного двора, сам не ведая для чего. А записки не сохранились?

Француз стал радосто что-то выкрикивать, так что Клаварош его даже одернул.

– Говорит – сохранились.

– Ну, стало быть, их сегодня же изымут. Мусью, сядь с ним и со Щербачевым, все запиши – что за человек к нему являлся, сколько денег платил, как часто он из дому в окошки лазил. И ведь не побоялся, с его-то сложением. Спроси его – как это он не побоялся?

Господин Дюбуа объяснил это просто. Кто-то был послан в дом вдовы Огарковой, сошелся с ее прислугой и, забравшись во второе жилье, приколотил к стене у окна палки, чтоб за них держаться. Теперь по крыше сарая могла бы спуститься и сама шестидесятилетняя вдова.

– Прелестно, – сказал на это Архаров. – А теперь, коли хочешь, чтобы тебе выдали штаны, вспоминай, как выглядел тот господин, что подбил тебя изобразить кавалера де Берни.

Речь Дюбуа была короче, чем хотелось бы Архарову.

– Тот господин из Прованса, – перевел Клаварош. – Образцовый провансалец.

– Что сие значит?

– Волосы черные, курчавые, тело… тело… с волосами… мохнатое…

– Волосатое, – поправил Ваня.

– Телосложением каков?

Оказалось, что телосложение отсутствует – Дюбуа сравнил своего соблазнителя с тростью. Что же касается роста, он уверенно указал на Клавароша. И без подсказки отметил голос – довольно высокий, пронзительный, даже иногда скрипучий.

– Иванов, ступай вниз, возьми в Шварцевом чулане какие-нибудь штаны, – велел Архаров. – Клаварош, переведи: пусть он в любую минуту будет готов опознать того мазурика. Немного погодя мы его отвезем обратно в Скатертный. Макарку к нему приставим, чтобы ни с кем не мог иметь сношений. Переведи – коли попытается кому послать записку, спознается с Вакулой. А то у нас еще Кондратий Барыгин есть – тоже ремни из спины славно нарезает…

Клаварош перевел и, видать, чего-то добавил от себя.

Дюбуа заговорил весьма буйно – клялся в своей благонадежности. Тут в дверь постучали, она приоткрылась, явилось лицо Тимофея.

– Ваша милость, я из Сретенской обители. Инока привез.

– Прелестно. Мусью, отведи пока соплеменника в конуру, где короба со старыми делами стоят. Может, он еще сегодня пригодится.

Архаров ощущал необычную радость – он успешно шел по следу! Все сдвинулось с мертвой точки, все ожило – силуэт врага стал обретать объем и плоть. Некто, похожий на Клавароша, бегал по Москве в полицейском мундире, подкупал дурака-учителя, плел интриги вокруг блудного золотого художества. Но Архаров уже держал в руке несколько ниточек, ведущих к этому человеку.

Одна из них была Марфа.

Когда в кабинети ввели старенького инока, отца Авраама, обер-полицмейстер распорядился послать Скеса в Зарядье – раз уж он начал сей розыск, он пускай и заканчивает. И приказал привести со двора Марью Легобытову с Епишкой, Тимофеевым сыном.

Когда все трое оказались перед ним, Архаров держал такую речь:

– Все вы видели некого мазурика. Вы, честный отче, присутствовали при том, как он беседовал с неким немцем, что повадился ездить в вашу обитель да и едва всех вас не погубил. Ты, Марья, вспоминай, как вышло, что к тебе дети попали, покамест я добрый. А ты, Епишка, слушай меня. Некий человек приходил к вам ночью, когда вы с мамкой в заброшенном домишке вздумали ночевать. Он вас всех троих куда-то повел. Потом вас кто-то к тетка Марье свел. Подумай хорошенько – один ли это был человек, или же разные люди. И все приметы, какие вы вспомните, сведем воедино.

– Я уж думал, – признался парнишка. – Их двое было. Ночью – я не разобрал, а днем – похож на нашего пономаря Кондрата.

Сейчас он чувствовал себя смелее и увереннее, чем во время их первого с Архаровым знаомства. И голос был бодрее, звонче, и взгляд – увереннее. Очевидно, Тимофей сумел разумно поговорить с сыном и внушить ему, что господин обер-полицместер в обиду не даст.

– Каков из себя был первый?

– Да не разглядеть же было… ваша милость! – выпалил Епишка, довольный, что вспомнил правильное обращение. – Он ведь ночью к нам приходил. Ругался – мы, сказывал, не туда забрались, ему только всякой шантрапы недоставало, вон гнал, говорил – ищите другого места.

Это было что-то совсем новенькое.

– То бишь, вы с мамкой забрались в брошенный домишко, а он туда пришел и стал ругаться, что-де вы чужое место заняли?

– Да, ваша милость, ругался по-всякому, а потом перестал.

– Что ж мамка ваша ему такого сказала, что перестал?

– Сказала, что мы пришли батю искать, что батя-де у нас в остроге, Тимофея-де Арсеньева она женка.

– И он ругаться не стал?

– Нет, ваша милость, не стал, велел мамке вдругорядь сказывать, кто мы таковы, откудова идем. И тогда говорит – ты-де, баба, говорит, Богу молись, что на меня тебя навел. Я, говорит, с мужем твоим еще до чумы был знаком и знаю, где его искать. Пойдем, говорит, что тебе тут сидеть, а у нас сегодня печь топили, детишек горячим покормишь. И мы пошли.

– И что, к тетке Марье привел?

– Нет, ваша милость! – закричала женщина. – Их ко мне днем уж привели! Ночью не приводили!

– Молчи, дура, не то вниз отправлю. А ты говори, Епишка.

И парнишка рассказал, как их привели на некий двор, как они там прожили несколько дней, три или даже четыре – тут он путался, как их там щами с бараниной кормили и сладкую молочную кашу на закуску давали. Потом же пришел человек, ростом не так чтоб высок, темнолиц, худощав, прямо пономарь Кондрат, только бритый, говорил с мамкой и дал ей надеть армяк. Сказал – к бате придется идти тайно, надобно ей переодеться и волосы спрятать. И она с ним ушла, а детей другой дядька к тетке Марье повел.

– Другой – это уж третий? – уточнил Архаров.

– Нет, ваша милость…

Оказалось, что к Марье Легобытовой Епишку с сестрицей отвел тот самый человек, что случайно набрел на них ночью в хибарке у китайгородской стены. Но сделал это ночью, так что Епишка и тут не разглядел его толком.

– Слышала, Марья? – строго спросил Архаров. – Молчи, не вопи, я говорить буду. Это твой знакомец, из мазуриков или из шуров. Там, в домишке, у них был шуровской или мазовской тайный хаз. И баба с детишками случайно на него набрела. А теперь говори – как приятеля твоего звать. И каков он лицом, статью, повадкой. Все говори! А ты, честный отче, слушай, и коли признаешь – тут же мне знак дай.

До сих пор все шло более или менее вразумительно.

Архаров знал, сколь тяжко сличать приметы по записанным показаниям: кто ни подвернись – у всех рост средний, лицо обыкновенное. Особая удача, когда Бог пошлет одноногого или одноглазого преступника – это всякий свидетель заметит. Бывало, про одного и того же человека первый свидетель скажет, что был в коричневом кафтане, второй – в синем, третий – в черном. Потому-то обер-полицмейстер и решился свести всех свидетелей в одной комнате.

Будь он сам свидетелем в таком деле – спокойно и деловито отвечал бы на вопросы, старательно помогая розыску.

Но они устроили такой базар, что хоть святых вон выноси. Епишка – тот перепугался и молчал, а перепуганная Марья принялась громогласно врать, что никто-де к ней не приходил, детей не приводил, а старенький инок тонким и дребезжащим голосишкой описывал почему-то, как архаровцы вломились год назад в Сретенскую обитель да всех насмерть перепугали. Говорили эти двое одновременно, не слушая ни друг дружку, ни Архарова. Наконец он разозлился и всех выставил из кабинета.

Душа его была слишком мала, чтобы вместить огромное нетерпение. Он собрал уже в кулаке множество разнообразных ниточек, оставалось связать их в узелки и получить хоть редкую, с прорехами, но уже дающую представление об узорах своих ткань.

Первое, что он собирался сделать – доказать самому себе невиновность Демки Костемарова. А потом – в погоню, в погоню! Можно же рассчитать, какой завиток узора должен заполнять прорехи!

Архаров лишь казался непоколебимо спокойным. Смешно было бы, кабы осанистый обер-полицмейстер, достигший той степени дородства, которая, на его взгляд, должна соответствовать чину, вдруг принялся метаться и восклицать, как щеголиха, которой парикмахер щипцами ухо прижег. Беспокойство было внутренним и постоянным, хотя иногда сидело в нем, затаившись и не подавая голоса. Когда же тревога пробуждалась – Архаров умел внешне никому ее не показать. Вот и сейчас – он собрал кучу сведений, половина из этой кучи была совершенно непостижима рассудком, и он был этим сильно раздражен, как будто в нескладице этой были львиная доля его вины. А со стороны поглядеть – крупный дородный господин, взмокший изрядно, с повисшими от жары буклями, в распахнутой на груди рубахе, стоял посреди кабинета неподвижно, как статуя, глядел в пол и молчал.

И когда он вышел, направился к узкой лестнице, спустился в прохладный верхний подвал и вздохнул с облегчением, тоже никто бы не догадался, что делается в обер-полицмейстерской голове.

– Карл Иванович, вели всем говорить, что по делу-де отъехал, – приказал Архаров и вошел в каморку с топчаном, застланным синим армейским суконцем. Там он растянулся и замер, дыша полной грудью. Следовало, избавившись от дурманящей жары, обдумать все подробно, свести концы с концами, но он уже не мог, не получалось, и вместо двух мазуриков, о которых он знал доподлинно, явилось целое их стадо – все худые, темноволосые, остроносые, и все, как один – французы… включая подлого Семена Елизарова и белобрысого Демку…

Кто же стоял за этой армией, совершавшей неожиданные отступления и наступления?

Тот человек непременно должен был знать подробности разгрома шулерского притона в Кожевниках. Он должен был понимать, что при имени «де Берни» полиция всполошится. Всей Москве известно, что у обер-полицмейстера имеются осведомители среди простого народа, и о французе, назвавшемся именем де Берни, довольно скоро станет известно…

Неужто это был сам де Берни?

Толковал же бедняга Дюбуа о некоем провансальце…

А Федька, кстати, особо напирал на нерусскую внешность мномого полицейского, что ударил ножом Абросимова. Он или не он?

А опрошенная прислуга притона вообще мало что знала о кавалере де Берни. Даже возникало подозрение, что лишь его имя слышала, но в лицо не видела. Может статься, злодей бывал в Москве наездами и по каким-то хитрым причинам останавливался не в Кожевниках, но приезжал гостем. Вот кабы Волконский дозволил круто разобраться с пресловутыми отпрысками знатных родов! Так ведь не позволил же – и дело о шулерах по-настоящему не завершилось, был отважный штурм притона, было спасение Вареньки Пуховой – но до конца все довести не удалось.

И какого черта беглый шулер заваривает теперь сию малопонятную кашу? А коли тут замешались французские шпионы – для чего им делить на части треклятый сервиз? (О шпионской деятельности у Архарова было весьма туманное представление).

Много, много было ниточек – вот сесть бы со Шварцем, с Клаварошем, с Левушкой, который тоже отличился при штурме притона, свести все вместе неторопливо… потому что в одиночестве архаровские мысли торопились и скакали, как блохи. Опять же, методичный Шварц мог рисовать на бумаге аккуратные кружки, соединять их линиями, то бишь – кто с кем во всей этой суете вокруг сервиза связан.

Архаров устал думать. Он и так в последние дни слишком много думал, сопоставлял, противопоставлял. Попросту говоря, кулаки у него чесались…

В дощатую дверь постучали. Архаров подскочил – вот сейчас явится нечто, позволяющее распутать клубок!

– К вашей милости с ботвиньей, – сказал Филя-Чкарь.

– Какая, к черту, ботвинья?!

Вошел Никодимка с корзиной.

– Так негоже ж, чтобы их благородия Николаи Петровичи в такую жарищу без холодненького службу исполняли! Ботвинья с крапивкой растертой, с лучком-перышком крошеным, с крутыми яичками, со свеколкой, на кваску ледяном! Нарочно извозчику лишнюю копейку дал, чтобы поскорее домчал, чтобы не согрелось! А к ней, ваши милости, семужка под лимоном, огурчики скоросольные! Извольте употреблять!

Счастливая рожа Никодимки вызывала смешанные чувства – хотелось дать камердинеру оплеуху, чтобы не встревал со своей ботвиньей в сложные умственные построения, а одновременно следовало его как-то поблагодарить. Все, что Никодимка делал на архаровской службе, он делал от души, а забавные его хитрости были шиты белыми нитками – вот ведь и извозчику он не переплатил, а просто знает, что Архаров выдаст ему вдвое больше против потраченного.

– А к ботвинье что? – спросил Архаров.

– Как полагается, ваши милости, – и Никодимка, сервируя трапезу на табурете, добыл из корзины фляжку и стопочку из хороших, серебряных, что подавались к барскому столу. – В жару-то много не выпить, а без того нельзя, без того – не ботвинья!

В стопочку он налил зверобойной водки, весьма полезной для здоровья, выложил на тарелочку ломтики черного хлеба, присыпал солью. Пока Архаров выпивал и наслаждался мгновенным действием водки на тело и душу, Никодимка выложил на другую тарелку тонко порезанную семгу к окрошке и встал, нагнувшись вперед, голову несколько скособочив и напустив на лицо ту сладкую дурь, которая с ума сводит дородных купчих. Он полагал сию пантомиму необходимым дополнением к ботвинье.

Архаров взялся за ложку. Повар Потап постарался, да и доехал ледяной квас быстро, да и семужка была хороша – но проснулась тревога. Архарову вдруг, ни с того ни с сего, показалось, что более он такой замечательной ботвиньи в жизни уж не попробует. Это было странно, и он задумался, не донеся ложки до рта: что бы сие означало? Какие неприятности предвидит душа? Что пытается подсказать разуму?

Но разгадки не было, и он доел ботвинью, вздохнул с облегчением, приказал Никодимке убираться и лег на топчан. Ему было плевать на то, что теперь творится наверху, – долгожданная дрема пришла, он не хотел ее упускать. Дела же никуда не денутся. Тем более, что впереди – несколько дней сплошной суеты.

Подремав с часик в прохладе, обер-полицмейстер выбрался наверх.

– Французишку свезти домой, приставить к нему Макарку, – распорядился он. – Легобытову никуда не выпускать, и детей также не выпускать. Тут единственное место, где эта дура в безопасности, и с семейством своим вместе. Инока также тут держать. Коли он того черта видел – то и его жизнь, возможно в опасности. Посадите в каморку, пусть наши грехи замаливает… Скес свою кубасью сыскал?

Но Феклушка исчезла бесследно.

– Мы, ваша милость, не можем избыточно долго держать у себя Легобытову и детей, – сказал Шварц. – Уже идут гнусные слухи.

– Коли кто из них пострадает, слухи будут еще гнуснее… – и тут Архаров задумался. Угрожало ли что-то семейству Марьи, виноватой лишь в том, что взялась несколько дней присмотреть за приведенными к ней чужими детьми?

Ведь злодеи, порешившие Федосью Арсеньеву, ничего плохого Епишке с сестрицей не сделали. Напротив – позаботились, чтобы дети не пропали. Марье – той точно угрожал нож в бок. Одно то, что она оказалась в полицейской конторе, уже было сильнейшим доводом – вся Москва знала, как в нижнем подвале умеют развязывать языки.

Архаров решил подождать еще день – у него набралась такая куча людей и событий, что в любой миг могла явиться мелочишка, позволяющая свести все в стройное сооружение и начать действовать.

Забот у него и помимо сервизных было превеликое множество. Назавтра праздник – надобно обеспечить явку всех десятских, охрану всех мест, где будет государыня, да и самому привести себя в божеский вид – с утра ожидается большой прием с участием всех посланников, раздача наград героям и просто близким к государыне людям, представление ко двору боевых офицеров и молодежи из хороших семей… и сам же он собирался представить Петра Лопухина… тот, поди, извертелся перед зеркалом в новом мундире… то-то завтра все трое, Архаров, Левушка и Лопухин, загоняют бедного Никодимку!..

Да и кроме праздника…

Он вспомнил важное, велел позвать Степана Канзафарова и нещадно изругал его за досадный промах – Степан, обыскивая некий дом, не обратил внимания на жалкую скрюченную бабку, ковылявшую через двор, бабкой же перерядился низкорослый, но весьма крепкий и шустрый шур Севроха, и про то рассказал хозяин шуровского притона Рымовой, правда, уже в нижнем подвале у Шварца.

Степан даже не пытался оправдаться – все сам превосходно понимал. И стоял, ожидая по меньшей мере оплеухи, но его спасло чудо.

– К вашей милости от его сиятельства, – сказал, заглянув, Клашка Иванов.

Уже знакомый Архарову лакей привез записку.

Записка была неприятная – скончался отставной сенатор Захаров. То бишь, сразу после праздника предстояло ехать на похороны. А Архаров-то надеялся, что, спихнув с плеч торжества в Кремле и на Ходынском лугу, хоть дня два отдохнет от светской жизни.

Захарова было от души жаль. А к жалости примешалась легкая зависть – старику по-своему повезло. До последнего он оставался галантным кавалером, жил весело, имел молодую любовницу, был в любой гостиной желанным гостем и собеседником. И умирал, коли вдуматься, недолго – вон иные по три года из постели не вылезают…

– Царствие небесное, – пробормотал Архаров. – Экипаж подавайте.

Следовало съездить на Ходынский луг, самолично убедиться, что там не случилось никаких бед, что полицейские драгуны объезжают его, что к завтрашнему утру все будет готово. С собой Архаров взял секретаря Сашу, Федьку, Клавароша и Устина – всех троих как бы в некоторое вознаграждение за труды, Устина же он хотел поощрить особо – если бы не дотошность бывшего дьячка, Скес, поди, так бы и помер в том погребе. Потому взял к себе в экипаж и даже спрашивал о его небесном покровителе, святом мученике Иустине Философе, подвизавшемся в Римской империи. Устин пожаловался, что покровитель-то славные проповеди читал, проповедуя истинность и спасительность христианства, а ему вот дара убеждения свыше не дадено – вон Скесу ничего растолковать не удается…

– Однако ж стараешься, – утешил его Архаров, а когда узнал, что святой Иустин крестился в возрасте тридцати лет, совсем успокоился – дьячку-полицейскому тридцати еще не было, так что теория о связи имени и судьбы еще могла блистательно оправдаться.

Обер-полицмейстерский экипаж выехал на Тверскую, где при выезде из города уже стояли триумфальные ворота сорока восьми аршин в высоту, увенчанные статуей Славы, снабженные разнообразными колоннами и походившие на храм. Кони разогнались, взяли хорошую резвость, и вот уже показались ладные избы ямской слободы, где жили мастера конной гоньбы, те, что готовы в зимнюю пору довезти москвича в Санкт-Петербург хоть за сутки, но добавляя при этом: «Тело довезу, а за душу не ручаюсь!»

От слободы уже видны были высокие мачты стоящих на «Танаисе», сиречь Дону, на «Борисфене», сиречь Днепре, и на «Черном море» вокруг насыпанного из песка полуострова «Крым» кораблей – едва ли не в натуральную величину. География была более или менее соблюдена, и Архаров въехал на «театр военных действий» по «Борисфену», миновал здание театра, именуемое «Кинбурн», и оказался в удивительном мире, который все татарские народы, обитавшие в Крыму и окрестностях, – крымские, буджатские и кубанские, а также едисанцы, жамбуйлуки и едичкулы, за свой бы вовеки не признали. Храмы с высокими колоннадами и ростральные колонны на римский манер, крепости с бастионами и равелинами и дворцы с высокими башнями, над которыми уже развевались флаги, суда при полном своем парусном убранстве, и многие носили славные имена: корабли «Европа», «Три святителя», «Победоносец», «Чесма», «Ростислав», «Победа», фрегаты «Не тронь меня», «Северный орел», «Григорий»…

По их мачтам лазали люди, натягивали парусинные полотнища. Белейшая парусина, принимая ветер, тут же надувалась, и казалось, что корабли в этом многоярусном уборе вот-вот двинутся с места и поплывут по мнимому морю.

Луг был порядочно вытоптан, да еще навалили на него кучи песка, но ког-где остались островки зеленой травы, и странно торчали из пастушьей сумки, белых кашек, мелкого поповника и одуванчиков раскрашенные деревянные стены в турецком вкусе. Дальний край луга был занят декорациями – фальшивыми мельницами, деревьями, домами, все это, по замыслу архитекторов, было иллюминировано, и справа, где, коли верить географии, должен был быть Дунай, уже трудились фейерверкеры, готовя к завтрашней ночи свою огненную потеху.

Архаровская карета остановилась напротив крепости «Керчь», которая была крепостью лишь снаружи, а внутри – бальной залой. Одновременно к ней подъехали верхом архитекторы Баженов и Казаков.

Обер-полицмейстер осведомился, всего ли довольно, успевают ли за ночь завершить дивное сооружение, не было ли каких неприятностей, драк, воровства. Услышал, что драки случались – от поспешности и всеобщего волнения, что к полудню Ходынский луг будет совершенно готов к приему высокопоставленных гостей и простого люда (тут Баженов показал рукой, где именно будут раздавать обывателям угощение – нарезать целиком зажаренных быков, разливать ковшами пиво и вино, там уже стояли огромные деревянные пирамиды с полками для жаркого и возвышались посреди огромных чаш фонтаны для вина).

– Экое вы тут устроили турецкое царство, – сказал Архаров. – Надобно будет караулить, как бы не подожгли ненароком.

– Не столь турецкое, сколь мавританское, – поправил Матвей Казаков. – Государыне должно понравиться, она диковинки любит. И рисунки изволила одобрять.

– Его затеи, – пояснил Баженов. – Я уж ему все эти султанские прелести на откуп отдал! Вот с кораблями беда…

– А что такое?

– Мы с Матвеем люди сухопутные, не додумали – укрепили их на кольях, как обычные павильоны. А начали паруса поднимать – тут и оказалось, что флотилия наша при первом ветре перевернется. Вот, извольте, – в последнюю минуту поднимаем, а суда укреплять пришлось. И то боязно – не было бы дождя. Как подует покрепче – так одному Богу ведомо, что с ними станется.

– А там что? – Архаров показал на огромное колесо, которого еще несколько дней назад не было. Оно бы смахивало на колесо водяной мельницы, кабы не полдюжины люлек, которые как раз собирали из досок плотники.

– Это не по нашей части, – отвечал Баженов, – это для простонародья.

– Перекидные качели, ваша милость, – объяснил Казаков. – Без них какой же праздник?

Убедившись, что на Ходынском лугу вовсю идет работа, Архаров велел сыскать майора Сидорова, который непременно должен был обретаться поблизости со своими драгунами. Сидоров доложил, что единственный повод для легкого беспокойства – те норовящие заблаговременно пробраться на луг людишки, которым назначено быть на празднике для увеселения публики, все эти немцы с куклами на веревочках, владельцы ученых собак, обезьян и лошадей, всевозможные штукари, глотающие ножи, горящую паклю и иные несъедобные предметы, извергающие изо рта пламя, наиболее же обременяют канатные плясуны, которым непременно надобно теперь же опробовать нарочно для них установленные вышки. Втолковать им что-то оказалось затруднительно – канатоходцев привезли чуть ли не из Бухары.

Велев всех до поры гнять в шею, Архаров приказал вести себя домой.

Он хотел приготовиться к завтрашнему дню. Опять же, его ждали к ужину поручик Тучков и капитан-поручик Лопухин.

Экипаж неторопливо проехал по Пречистенке, и Архаров уже видел окна своего особняка, когда стоящий на запятках вместе с лакеем Иваном Федька вдруг застучал кулаком по задней стенке кареты. Сенька понял – что-то архаровец увидел важное, и натянул вожжи. Карета встала, Архаров выглянул в окошко и увидел, что Федька подбегает к некому человеку, имеющему, несмотря на жару, черную епанчу на плечах и треуголку, надвинутую на брови.

После кратких переговоров с незнакомцем Федька подбежал к дверце кареты и распахнул ее.

– Ваша милость, там Костемаров!

– Вели ему идти в дом.

– Не пойдет, боится. Ваша милость, сказывает – важные сведения принес!

– Ну, хрен с ним… – Архаров вылез из экипажа. – Сенька, заезжай с заднего двора!

В то время, как карета сворачивала в переулок, туда же подъехали два всадника – Тучков и Лопухин. Они тоже решили не разводить церемоний и войти в особняк с заднего крыльца – так оно и удобнее, чтобы лошадей сразу, поводив несколько, ставить в конюшню.

Левушка помахал приятелю рукой и, пропустив карету, въехал в переулок, Лопухин – за ним. Архаров же неторопливо пошел к Демке.

Тот действительно боялся – по роже было видно, и ежился под своей епанчой и треуголкой, один острый нос торчал.

– Ну, докладывай, – сказал, подойдя, Архаров, как если бы ничего не случилось.

– При мне про золотой сервиз толковали, ваша милость, – отвечал Демка, не вдаваясь в объяснения, кто и почему толковал. Архарову и так должно было быть ясно, что полицейский Костемаров вернулся к прежним своим товарищам, ибо иных ремесел не знал – либо ремесло архаровца, либо ремесло шура.

– И что сервиз?

– Ваша милость, его сюда для особой надобности привезли, – Демка, отвечая глядел в землю. – Есть на него покупатель, да только, сами знаете, сервиз-то краденый. И тот покупатель лишь недавно в Москве объявился. И он знает, что сервиз краденый, да только ему уж больно надобен. И этой ночью ему этот слам передадут.

– Что ты врешь? Сервиз-то неполный, – возразил Архаров. – Как же его могут передать?

– Знаю, ваша милость, что неполный, да только так при мне толковали – этой ночью-де весь передадут на Ходынском лугу.

– Где?!

Трудно было, на первый взгляд, найти менее подходящее место для таких действий. Полно народу, шум и гам, да еще вокруг разъезжают полицейские драгуны. А коли вдуматься – то там и слона можно спрятать во всех деревянных крепостях и прочих причудливых строениях.

– Вранье, Костемаров. Ведь по меньшей мере третья часть сервиза в подвале зарыта, коли помнишь, под Гранатным двором.

– Стало быть, откопали.

– Не могли откопать. За подвалом следят.

– Да я сам бы оттуда тот сервиз запросто вынес, ваша милость… Коли шуры сговорятся, они и не то еще выкрадут.

Архаров вспомнил о четырех ложечках и о сухарнице. Можно ли считать полным сервиз без четырех ложек и сухарницы? А что, коли их было две или даже три?

– Стало быть, пришел предупредить? Что еще скажешь?

– Там, на Ходынке, судно построено, называется «Чесма», так внизу, под палубой, все будет – сервиз отдадут, деньги получат, – быстро сказал Демка. – И то судно охраняют. Как стемнеет, там Грызик будет ходить, коли что – знак подаст, в других судах еще люди спрятаны… Вы, ваша милость, Грызика знаете… А как во Всехсвятском храме колокола зазвонят, так в той «Чесме» все и сойдутся. Вот, доложил все, как есть. Прощайте, ваша милость.