Текст книги "Блудное художество"

– Так что ж, государыня тебе новый колодец выкопает?

– Да пусть бы приказала в удобных местах новые колодцы рыть. А то к соседям девку гоняю, а она у меня худенькая, силы еще не накопила, хотя…

Тут Марфа замолчала и улыбнулась.

– Да нет, силы-то накопила… – рассеянно сказал Архаров, глядя, как Наташка, отворив калитку, входит бочком, и два ведра плывут над землей, не колыхнувшись, такая у девки плавная походка, нарочно для ношения воды выработанная.

У самого крыльца Наташка присела и ведра встали наземь.

– Ну-ка, сударь, сойди да нагнись, а ты с крыльца полей, – распорядилась Марфа и поспешила на кухню – вспомнила о яичнице.

Архаров нагнулся, как велено, и Наташка, взойдя на крыльцо с ведром, все его вывернула на склоненную похмельную голову. Архаров невольно зафырчал, как конь, и дал знак лить из второго ведра.

Бодрость и веселье, совершенно неожиданное при его обстоятельствах, овладели сперва – телом… сперва – телом…

Теперь следовало жить дальше. Но иначе.

Он стоял в своей любимой позе – широко расставив согнутые в коленках ноги и как бы сидя на воздухе. Шею он вытянул сколь возможно дальше и мотал головой в ожидании, пока девчонка спустится и подаст ему полотенце. Брызги летени – как от искупавшегося барбоса.

Намотав полотенце на голову, Архаров на манер турецкого паши прибыл в кухню и сел к столу.

– С капустки начни. Там и лучок, и перец – вмиг поправишься. Твой Потап так-то не умеет.

Архаров попробовал. Капуста была выше всех похвал.

Поставив перед Архаровым сковородку, Марфа сама села напротив. И подперлась ручкой – этак со значением, приготовляя собеседника к тому, что сейчас он из ее румяных уст услышит нечто приятное.

Архаров же, вдруг ощутив зверский голод, расправлялся с яичницей и, торопясь, перемазался в желтке.

– Дай-ка утиральник, – велел он. Снимать полотенце с головы не хотел – довольно длинные волосы были еще мокры и, дай им волю, тут же завились бы легкими прядками, а ему еще предстояло как-то собрать их в достойную прическу.

– Давай-ка, сударь, я Наташку за извозчиком пошлю. Ты записочку напиши, она к тебе на Пречистенку съездит, чтобы за тобой экипаж прислали.

Архаров стянул с головы полотенце и потрогал влажные волосы.

– А мне что же – сидеть, ждать?

– И подождешь. В таком виде тебя выпускать нехорошо. Ты ко мне, поди, на карачках добирался и через заборы лез. Сиди уж, отдыхай. В полицейской конторе и без тебя, чай, обойдутся. Наташка!

Девушка тут же вошла.

– Принеси сверху чернила, перо да бумаги листок… Постой! Весь прибор неси.

Наташка притащила небольшой, но тяжелый малахитовый письменный прибор с двумя бронзовыми чернильницами, стаканчиком для перьев, посудинкой для песка, ложбинкой для перочинного ножичка и прочими затеями.

– Откуда у тебя? – удивился Архаров.

– Так я всякий заклад записываю – что взяла, сколько дала, когда срок. Иначе нельзя, меня так еще Иван Иванович приучил… не к ночи будь помянут… Так не в плошку же перо макать. Вот, не выкупил кто-то, а мне и удовольствие.

Архаров весьма неохотно взялся за писанину. Марфино перо было очинено под ее руку, он понаставил клякс и лишь надеялся, что Меркурий Иванович, кому адресована записка, уже по одним кляксам догадается, что писано собственноручно.

От этого непосильного труда он опять ощутил голод и потянулся за капустой.

Выдав Наташке деньги на извозчика, Марфа выпроводила ее, и тут ее загадочные улыбки и взгляды получили наконец объяснение.

– А что сударь, тебе моя Наташка по нраву ли?

Архаров насторожился.

– Девка тихая, послушная, ей и шестнадцати нет, – деловито начала Марфа. – Ни с кем еще не хороводилась, я за ней строго слежу. Забирай-ка ты ее к себе, Николай Петрович! Сколько поживешь – то и твое, а надоест – дашь ей хоть какое приданое.

– Ни с кем не хороводилась? – повторил он.

– Попробовала бы! Я б так ее за косу оттаскала! Нет, смиренная, рукодельница. Для хорошего человека приберегаю. Сам, сударь, знаешь, нетронутая девка в цене. А тебя я знаю, ты ее не обидишь. И она к тебе охотно пойдет. Она тебя не раз видала, привыкла. Бери! Не пожалеешь!

Архаров и жевать забыл.

Следовало кратко послать Марфу в известном направлении, чтобы не городила околесицу – какая еще теперь Наташка, и без Наташек тошно. Однако ж Марфа не дура, знает, когда, кому и что говорить…

– Ты думаешь, сударь, тебе для кавалерского дела Дунька нужна? Да начхать тебе на Дуньку! – все более увлекаясь своей затеей, говорила Марфа. – Она девка порченая, с кем только не гужевалась. А господин Захаров ее и вовсе разбаловал, никакого сладу с мерзавкой нет…

О том, каким словцом благословила ее рано утром на прощание норовистая Дунька, Марфа Архарову, понятное дело, не сказала. О том, что девку в последнее время словно подменили, – тоже.

– А ты свою мартонку ни с кем делить не пожелаешь. А она уж привыкла от добра добра искать! Потому и с Дунькой никогда не сладится! – грозно произнесла Марфы. – Сбежались – да разбежались, сбежались – да разбежались. А Наташка только твоя будет. Приедешь с государыниной службы – а она уж встречает. И не будет той занозы в голове, что ты у нее не первый.

Архаров с великим подозрением уставился исподлобья на Марфу.

Он пытался понять – что она знала о событиях той ночи, о чем догадалась? Мог ли ей рассказать Клаварош? Мог ли дармоед Никодимка? И бабы! Не может быть, чтобы Марфа, столько раз бывая на Пречистенке, не свела дружбы с Дашкой, Настасьей, Авдотьей, Аксюшкой!

Уж больно разумно она сейчас глядит – ну, все чертова баба понимает…

О том, что сам же он все, что ей требовалось, исправно разболтал, Архаров, разумеется, не подумал.

Марфа подвинулась к нему, улыбаясь во весь рот, горя желанием поскорее приступить к торгу.

– Шестнадцати нет, говоришь?

– В сентябре шестнадцать будет. Да ты девку-то мою разгляди! Она в тело войдет – еще краше Дуньки станет. Дунька – что? Дунька уж баба. Двадцать второй год – на что она тебе? А Наташка – самая сласть! Первым у нее будешь, сударь, чего ж еще слаще?

И ведь Марфа был права – сейчас, чтобы прийти в себя, требовалось именно это – чистота и полнейшая покорность.

И светлая коса с золотом, тяжелая, на ощупь – прохладно-шелковистая…

Однако то же самое имелось и дома, на Пречистенке! Потапова дочка Иринка была ровесницей Наташке, если даже не старше. И тоже миловидна собой.

Если бы Архаров приблизил к себе Иринку, вся дворня, поди, вздохнула бы с облегчением, и повар Потап – первый из всех. И барин угомонился, и девка, не успев наделать глупостей, пристроена – без хорошего приданого замуж не отдаст.

Но это было для него так же невозможно, как приблизить к себе самого повара Потапа. Иринка была – своя, он знал ее совсем сопливой девчонкой, наблюдал, как она растет и хорошеет, по-своему берег ее – она была самой юной из всей дворни. Он даже радовался при мысли, что вскоре отдаст ее за лакея Ивана, который в последнее время стал вокруг Иринки увиваться, и станет крестным отцом их первенцу.

А Наташка была словно бы из другого теста – из коего не добродетельных жен, а мартонок пекут. Даже не сама по себе она наводила на такие мысли – а через свое проживание у Марфы Ивановны.

Что-то слишком уверенно взялась Марфа разбираться с его постельными делами – так подумал Архаров. Баба хитра – не иначе, чает иметь с этой сделки свою прибыль.

И плевать, что она до чего-то своим бабьим умом додумалась… плевать!..

– А что возьмешь? – деловито спросил Архаров.

– Да девки-то чистые на дороге не валяются…

– Да Москва-то велика, не у тебя одной такой товар.

– Так я-то за свой ручаюсь!

Марфа так изготовилась к словесному сражению, что Архаров невольно засмеялся.

– Приводи ее как-нибудь вечером, – сказал он. – А я, глядишь, на твои новые проказы сквозь пальцы посмотрю.

И, испытав вдруг острое желание поколобродить, спросил, прищурившись:

– Э?

Марфа только вздохнула.

И Архаров понял – она, превосходно разобравшись в его упрямом норове, вовеки не признается, что хочет всего-то навсего прийти ему на помощь единственным известным ей средством. Выходит, и Дунька не просто так прибежала…

Слишком много поняла Марфа, слишком много, и это отвратительно.

Если бы Марфа затеяла торговаться – глядишь, и не вспомнил бы обер-полицмейстер свое нелепое приключение. А так – вспомнил, встал из-за кухонного стола, подошел к окошку, как если бы там, за окошком, творилось нечто любопытное.

– Да не майся ты, сударь, обойдутся один день твои архаровцы и без тебя, – не поняв, к счастью, причины этой маеты, сказала Марфа. – Хочешь – на огород выйди, посиди на солнышке, посуши головушку.

– Пойду обуюсь, – решил он.

– Я чулки твои постирала, сейчас с веревки сниму.

Вот уж чего Архаров точно не помнил – как оказался без чулок.

Он поднялся наверх, надел и застегнул камзол, обулся. Нашел ленточку, которой были схвачены волосы, кое-как стянул их, косицу плести не стал. Наконец распялил на руках кафтан и задумался – где по дороге от «Негасимки» к Марфе удалось отыскать столько светлой глины? С неба она, что ли, сыпалась? Вот так, как сейчас сыплется с кафтана?

Влезши в кафтан, он попросил Марфу хотя бы пройтись поверху влажной тряпкой. Она же наотрез отказалась разводить грязь. Так обер-полицмейстер и поехал домой – словно узкими подземными ходями из Замоскворечья в Кремль лазил.

Из кареты он прежде, чем задернуть занавески, поглядел на Марфу и Наташку, вышедших его проводить к калитке. Рядом с Марфой Наташка показалась ему совсем тоненькой – с Дунькой не сравнить, Дунька-то уродилась пышногрудой. Однако к двадцати годам и Наташка, поди, наживет себе пышности. Особливо коли родит…

Подумав, что такая юная и неопытная мартонка первым делом окажется брюхата, Архаров хмыкнул. Будет, стало быть, бегать по заднему двору на Пречистенке толстенький коротконогий младенец со светлыми вьющимися волосиками… чем плохо?..

Будет кого, поставив меж колен и положив ему руки на плечики, учить уму-разуму, чтобы во всякой драке бился до победного конца… как покойный дед учил…

И угомонится душа, перестанет ждать невозможного. Забыть, забыть, усилием воли – забыть… разве так не бывает, захотел – и забыл?

Бывает.

Но прежде, чем в пречистенском особняке заорет младенец, надобно вбить ума в голову его батюшке. Ибо батюшка сей раскис, как старый лапоть в луже. Вот тоже выдумал – лечиться от хандры по кабакам да дурацкой дракой! Обер-полицмейстер? Мальчишка сопливый…

Архаров ощущал себя лошадью, оседланной и взнузданной кое-как, меж подпругой и брюхом два кулака просунуть можно. Ни всадника понести, ни прыгнуть, нет ощущения подтянутости, нет ощущения строгости сбруи, стало быть, нет готовности к движению. А есть готовность хоть весь день стоять, опустив башку. Надо собираться с духом, надо жить дальше, надо жить иначе, а что, собственно, произошло? Да ничего не произошло. Две ночи подряд с продажными девками провел. И – все. Погулял – будет!

Именно так – две продажные девки, о которых вспоминать решительно незачем.

Переодевшись, он приказал везти себя к Рязанскому подворью.

Архаровцы встретили командира настороженно. Они не знали, с чего он вчера ударился в бега, не знали, где его носило, но Михей Хохлов утром был по делу в «Негасимке», встреча у него там была назначена, и Герасим тихонько рассказал о явлении пертового маза. Когда человек вот этак срывается и на всю ночь уходит колобродить, поди знай, что это его встряхнуло и ошарашило, да не соберется ли он срывать зло на подчиненных.

– Ваша милость, – сказал Тимофей. – Тут Канзафаров в канцелярии сидит, вас дожидается, еле доплелся. Ранили его на Ходынке.

– С этим – к Матвею. Более никто из наших не пострадал?

– Ваша милость, допросите его, Христа ради. Он такое сказывает, что лучше бы вашей милости послушать, – совершенно не боясь архаровского гнева, посоветовал Тимофей.

Обер-полицмейстер вздохнул и пошел в канцелярию. Теперь следовало заняться чем-то таким, чтобы голова не имела свободного уголка для лишних мыслей.

И это у него получилось.

Когда Степан объявил, что давешний шут из шулерского притона и убийца Абросимова – одно лицо, Архаров едва не подпрыгнул.

– Черт, – сказал он. – Доподлинно черт! И что Федька?

– Федька за мной драгун прислал, они меня оттуда вынули, а сам так и не появился.

– Арсеньев! Он что же, вчера не появлялся?

– Нет, ваша милость.

– А Коробов?

– В конторе не появлялся, ваша милость.

– И дома я его не приметил. Где там Макарка или Никишка? Пускай кто-то добежит до Пречистенки! Надобно убедиться, что он не возвращался!

Очень недовольный сам собой, Архаров распорядился, чтобы Канзафарова отвезли домой в полицейском экипаже – нечего москвичам таращиться на раненого архаровца. И пошел в кабинет, страстно желая заняться наконец делом, а не пережевывать, как корова на лугу, умственную жвачку отзвучавших слов… да и вообще он желал бы раз и навсегда забыть все лишнее!..

У дверей кабинета его ждал Яшка-Скес.

– Ваша милость, опять она со словом и делом!

Утром этого дня Скес побежал в Зарядье, уже без особой надежды когда-либо в жизни увидеть Феклушку. Пропала она основательно, супруг пил горькую, здраво рассудив, что когда она после столь долгой отлучки появится с детьми, то ей будет уже не до его грехов – свои бы замолить.

Соседка, к которой он обычно обращался с вопросами, сидела во дворе на лавочке. Она вместе со всем семейством ходила на Ходынский луг, провела там всю ночь. И, хотя была бабой немолодой, лет сорока, и в жизни опытной, дармовое вино сбило ее с толку – не рассчитав своих силенок, она употребила прекрасного напитка вдвое больше, чем бы следовало. Во время фейерверка она как-то потеряла семейство, оказалась бок о бок с незнакомым мужиком, даже от восторга схватила его за руку, им обоим это показалось удивительно смешно. Мужик был одним из корабельных строителей и повел соседку к судну «Победоносец», в трюме которого и одержал победу…

Так что теперь нечаянная гулена, кое-как добравшись до дому, отоспавшись и отпившись рассолом, маялась при мысли, что скоро Успенский пост, надобно будет говеть, исповедоваться и причащаться, и как же она скажет батюшке, который приходится ей родней, про этот неожиданный грех?..

– Бог в помощь! – сказал, открывая калттку, Яшка. – Фекла-то не появлялась?

– Да привезли ее утром! – отвечала соседка. – На телеге! Сказывала – ее карета сбила, колесом помяло, хорошо, добрые люди в дом занесли! А теперь вот привезли, у себя лежит. Крику-то что было! Муж ее чуть не пришиб, за руки оттаскивали!

– За что это он ее?

– Так дети ж пропали! Ушла с детишками, сколько дней пропадала, а привезли-то без них, а он-то думал, она с детишками где-то у родни мыкается, а их-то и не стало! Так он на фабрику пошел, а она дома лежит, в три ручья ревет, и больно ей, бедненькой, и куда дети подевались – неведомо, а сказывали еще, что у Легобытовых дети пропали, и с Марьей вместе! Ох…

Соседка отскочила от Скеса и от ужаса даже прикрыла ладошкой болтливый рот.

Яшка не первый день служил в полиции и понял: ходят слухи, что Марью Легобытову забрали в полицейскую контору, и с малыми детишками вместе, а о конторе известно, что там служат жестокие злодеи, которым для полноты репутации недостает одного: жарить на обед младенцев.

– Ничего с легобытовскими детишками не сделается, – сказал он. – Живы, здоровы, на полном казенном довольствии. Только визгу от них много. А отпускать нельзя – те детишки убийц видели и могут признать.

– Убийц? Не тех ли, что Кутеповых порешили?

До Скеса не сразу дошло, что исчезновение семейства Кутеповых народ приписал неведомым злодеям, не увязав его пока с убийством служителя воспитательного дома Афоньки Гуляева.

– Тех самых, – кратко отвечал он. – А теперь пойдем-ка вместе к Феклушке.

Он знал московские нравы. Бабы могли, недолюбливая соседку, перемывать ей косточки ежедневно и злобно, однако в беде не бросали, и коли заболеет – самые ярые сплетницы прибегали с гостинцами, с прабабкиными целительными снадобьями, помогали ее выхаживать. Скорее всего, у Феклушкиной постели уже собралось несколько суетливых и хлопотливых теток. И коли в одиночку притащится молодец, о котором знают, что из архаровцев, то сплетен потом не оберешься. А вот вместе с кем-то – иное дело, тогда может статься, что и по дельцу.

Увидев на пороге Скеса, Феклушка приподнялась на локте и вскрикнула. Тут же две бабки, совсем древние, кинулись ее успокаивать и подмощать ей под бока подушки.

Сейчас в доме было куда больше порядка.

– День добрый, – сказал Яшка. – Тут ли проживает Фекла Корешкова, замужем за оружейным мастером Федотом Корешковым?

– Тут, тут, молодец, – отвечала бойкая бабка. – Вот она самая…

– А коли ты, баба, Фекла Корешкова, то изволь явиться в полицейскую контору. Добрые люди туда твоих детишек принесли. Когда тебя карета сбила, они детишек подобрали, сколько-то у себя подержали, видят – никто за ними не приходит, и к нам их принесли.

Соседка, сопровождавшая Яшку, ахнула – но возражать не стала. Возразишь этак-то архаровцу – да и сама потом будешь не рада.

– Господи! – воскликнула Феклушка. – Да я ж чуть умом не тронулась! Нашлись мои голубочки!

Редко Скес говорил людям такое, чтобы тех людей от радости слеза прошибала. Может, даже впервые в жизни такое сказал – и потому очень смутился. Увидев в Феклушкиных глазах горячую и неподдельную благодарность.

– Куда ж она пойдет? – спросила бойкая бабка. – И в нужник-то сама не доплетется.

– Господин кавалер, слово и дело! – воскликнула Феклушка.

И сразу обе бабки, крестясь, вымелись из горницы. Они помнили, как по крику «слово и дело государево!» вязали и обрекали на пытки ни в чем не повинных людей.

Яшка проводил их равнодушным взглядом. Дуры – они дуры и есть.

– Слово и дело! – повторила Феклушка, засмеялась и заохала. Смех был ей теперь противопоказан.

– Лихо ты их спровадила.

– Яшенька, сокол, беги к господину Архарову! Я все про старую стерву Марфу вызнала! Все расскажу! Она такое затеяла – вся Москва стоном стонет! Я все, все запомнила, и прозвания, и что украдено!

– Мне расскажи.

– Ан нет! Я тебе расскажу, а ты начальству преподнесешь, будто сам раскопал! Нет, соколик! Беги скорее – да и Ванюшу с Настенькой чтобы ко мне привели… Я про них и спросить боялась, уходила – думала, на часок, а вон как все вышло… Бабы додумались, что я их с собой взяла, а – то и молчу, а сказать-то – заклюют! Беги, Христа ради, к господину Архарову!

– Да ты что, в архаровки нанялась? – наконец удивился Скес.

– Так, сказывали, у вас, коли кто сведения приносит, хорошо платят. А мне деньги-то нужны…

– Точно нужны, белила с румянами покупать, – сказал раздосадованный Яшка.

Беседа с супругом не прошла для Феклушки даром – под левым ее глазом был свежий синяк. Да и косы, поди, пострадали.

Попререкавшись с любовницей, Яшка плюнул и поспешил в полицейскую контору.

Выслушав Скеса, Архаров постоял несколько, соображая.

– Говоришь, лежит в постели, шевельнуться не может?

– Она, поди, ребра поломала, ваша милость.

– Прелестно. Поди, вели Сеньке экипаж подавать.

Обер-полицмейстер, у которого с утра день не заладился, решил оставить кабинет и ехать в Зарядье. Скеса он взял с собой – показать дорогу и способствовать живости беседы. Ибо за себя не ручался – ему вообще лишний раз рот отворять не хотелось. Еще взял с собой нового подканцеляриста по фамилии Шустерман, совсем еще молоденького и не успевшего познать, что такое школа старика Дементьева. Этот служащий был взят по протекции Шварца.

Феклушка совершенно не удивилась этому визиту. Более того – была откровенно горда, что столь важная персона к ней пожаловала. И уже предвкушала исправление своей репутации среди соседок – и хозяйка-де она прескверная, и детишки у нее вечно сопливые, и пауки по углам уже не то что холсты – сукно соткали, ан вишь – сама обер-полицмейстерская особа, всей Москвы гроза, ее навещает!

– Лежи, лежи, Феклуша, – сказал, войдя, Архаров. – Яша, раздобудь хоть табурет, что ли. Шустерман, сядь к столу, записывай.

– Ваша милость, я все разведала! Марфа-то столько беды на Москве понаделала – спасу от нее нет! – воскликнула Феклушка.

– Ты по порядку сказывай, – попросил Архаров, не очень надеясь, что баба способна что-то изложить по порядку.

– Ваша милость, она на старости лет в кофейницы подалась! Новое имя себе взяла, переодевается у беспутной Дуньки Мокеевой, и входит она к Дуньке Марфой, а выходит в боярском платье, с кружевом на волосах, и звать ее уже Софьей Сергеевной!

– Прелестно. И что ж?

– Она разъезжает из дома в дом, гадает на кофейной гуще, по-господски, и гадает на пропажи. В котором доме что пропадет – она глядит на спитый кофей и виновника там видит! А видит она там людей невиновных! И их из-за нее наказывают, а пропажу так и не находят! У Мироновых господ, что в Богоявленском живут, она сперва на жениха гадала, у них дочки на выданье. Потом там возьми да и пропади деньги с важными бумагами, кто-то их из барского изголовья вынул. А она поглядела на кофейную гущу и говорит – лакей-де взял да и пропил. Ваша милость, я нарочно спросила – пропажа после того открылась, как она туда ездить стала! А у лакея тех бумаг не нашли, только почем зря спину ему ободрали.

– Ишь ты… – изумился Скес. Он и не предполагал в своей подруге таких сыскных талантов.

– И от Мироновых она, взяв извозчика, поехала к господам Никитиным, на Тверскую, и я за ней побежала. И там тоже в доме пропажа была – дорогие браслеты, броши и серьги с алмазами. И она нагадала, что это-де племянница, что в доме из милости живет. К девке приступаться стали – а она не сознается.

– Никитины? – переспросил Архаров. Кажется, именно эту фамилию поминал князь Волконский, просивший обер-полицмейстера приватно побеседовать с племянницей и убедить ее вернуть драгоценности.

– Никитины, ваша милость. Я дом запомнила, покажу, коли угодно. И вот она, Марфа, ездит этак по домам, и там дорогие вещи пропадают, а она не вора находит, а в кого попало пальцем тычет – кофей-де ей так сказал! И потому воров-то настоящих не ищут, а над невинными людьми измываются! – с пафосом провозгласила Феклушка. – И от Никитиных, ваша милость, она поехала дальше…

– Погоди, не трещи. Шустерман, записывай все досконально. Скес, сам расспроси… – и он, встав с табурета, пошел прочь.

– А награждение?!

Этот вопль Феклушкиной души заставил его обернуться.

– Шустерман, у тебя полтина сыщется? Дай ей. Я в конторе тебе верну.

– Полтины мало, – возразила Феклушка.

Архаров вздохнул. Марфины подвиги были ему понятны – очевидно, она и раньше трудилась наводчицей. Новомодное гадание предоставляло ей множество замечательных возможностей устраивать кражи и направлять доморощенных мастеров розыска по ложному следу. Но сейчас думать о Марфе решительно не хотелось. На душе было прескверно – эта женщина видела его совершенно невменяемым, но это бы еще полбеды; она угадала причину архаровского сумасбродства и раздобыла лекарство, и именно этого он ей не мог простить – не любил, чтобы кто-то видел его уязвимые места.

– Ну, дай ей рубль, – приказал обер-полицмейстер. Сейчас он хотел убраться отсюда и засесть в экипаже. Душа настоятельно заявила, что всякое общество ей противно. А записать Феклушкины сведения подканцелярист сможет и самостоятельно.

– Так от господ Никитиных она, Марфа, отправилась к господам Матюшкиным, а это бояре знатные, сам-то господин – граф…

Архаров остановился.

Ему не хотелось заниматься кражами, но Матюшкины сыграли весьма гадкую роль в деле с сервизом – и, чудом спасшись от пули, Архаров хотел добраться до той руки, что эту пулю в пистолетный ствол загнала.

– И что Матюшкины? – спросил он.

– А тут, ваша милость, кражи-то и не было, – сообщила несколько обескураженная Феклушка. – Она туда заехала на минуточку, дважды «Отче наш» прочитать… А от господ Матюшкиных…

Архаров, не говоря ни единого слова, вышел.

Как ему ни было тошно, а дело требовало: очнись, соберись с силами! Тому рыжему котишке, что истребил в амбаре всех крыс, тоже тяжко пришлось – да ведь он не разогнал зловредных тварей по норам, он их уничтожил.

– Потому что они – крысы, а я – кот, – повторил Архаров запавшие в душу слова.

Думать не хотелось совершенно. А следовало выстроить очередное умственное сооружение, в котором каждый участник истории с сервизом занял бы правильное место. С Марфой-то как раз было проще всего – она выполняла поручения Каина, и верность Каину, происходящая от страха перед ним, не позволила ей вовремя намекнуть обер-полицмейстеру: Иван-то Иванович вернулся. А поручения Каина могли быть двух родов: связанные с его воровскими замыслами и связанные с происками французов…

Архаров забрался в экипаж, еще не желая размышлять, но уже вспоминая всякие события Марфиной жизни. Каин передал ей золотую сухарницу и научил, что соврать при этом. Кто-то составил план, как вернее заманить обер-полицмейстера в ловушку, и его дразнили сервизом, как дразнят кота веревочкой с навязанным бантиком. Этот хитрец знал архаровский нрав; знал, что обер-полицмейстер будет доведен мельтешением золотых тарелок до молчаливой и затмевающей рассудок ярости; знал также, что он непременно захочет сам схватить продавца сервиза. А кто мог, тайно наблюдая за Архаровым, сделать такие выводы? Только враг, не поделивший с ним чего-то весьма значительного. Москвы, к примеру. И тогда это – Каин…

Обучилась ремеслу кофейницы она, может, и сама – от скуки, по какой-нибудь замызганной тетрадочке, из тех, что имеют хождение между бабами. Но пустила это ремесло в ход по приказу Каина. И тут уже становилась понятной игра, которую он завел вокруг Демки Костемарова. Неглупый и ловкий Демка был ему необходим – второго такого шура не скоро сыщешь. Сделать так, чтобы Демка не захотел более оставаться в полицейской конторе, изготовить улики против него, включая кражу стилета и тело Тимофеевой жены, а потом прибрать его, перепуганного и возмущенного, к рукам – что может быть для Каина любезнее? И он повязал Демку по рукам и ногам первым же поручением – заманить обер-полицмейстера в ловушку…

Стало быть, есть кражи, о которых никто не пишет «явочных», потому что преступника указала кофейница. И кражи основательные – в богатых домах, где Марфа подвизается, дамы носят на себе целые деревни в виде перстней, бриллиантовых нитей и пряжек. И сегодня же надобно послать людей в те дома, которые укажет Феклушка.

Шустерман подошел к карете и остановился в нерешительности – не хотел сердить Архарова.

– Полезай, – велел он. – Все записал?

– Все, ваша милость.

– Она при вас о детях спрашивать боялась, – добавил Яшка.

– Детей вернем. Они мне в конторе не надобны. Скорее бы от легобытовских избавиться.

Но это избавление могло случиться не ранее, чем будет изловлен убийца Федосьи Арсеньевой, которого может опознать Тимофеев сынишка. А лучше бы – после того, как удастся избавить Москву от Каина. Ведь убийца орудовал наверняка с его благословения.

К счастью для себя, Архаров любил умственную работу. Он вроде и не желал ничем сейчас себя обременять, однако в крупной его голове уже возникали связи, уже находились объяснения. И вопросы также вставали. Вот, например, такой: что могла знать Марфа о тайных делах Каина с французами? Служила ли она бывшему любовнику, всего лишь перевозя записочки от него к Матюшкиным и обратно, или же сама вместе с ним вела интригу?

Экипаж тронулся, заколыхался по неровной улочке, а обер-полицмейстер уже обрел ответ: ничего она толком знать не могла. Кабы он посвятил былую подругу в свои проказы – она не стала бы дожидаться ночного явления Архарова, а, узнав, что убийство не состоялось, дала бы деру и отсиделась где-нибудь в Твери или Калуге. Затем – он, чертов Каин, не послал к ней человека сказать, чтобы пряталась – стало быть, уверен, что никто не знает о его участии в этом заговоре. Но Яшка видел, как Каин передавал Марфе предмет, подозрительно похожий на сухарницу, которую она в тот же день отправила в полицейскую контору. Марфа исполнила приказание – не более.

Ее шалости Архарову уже осточертели. Он глядел сквозь пальцы на то, что шуры по ночам таскали к ней ворованные часы и табакерки. В конце концов, она же и подсказывала, где тех шуров искать. Да и выкупать краденое удобнее было у известного человека. Но такая дружба с Каином уже выходила за пределы дозволеного. Архаров Каина из Москвы прогнал – и потворствовать его стремлению заново тут утвердиться не желал. Опять же, череда краж в богатых домах, о которой, не обозлись Феклушка на Марфу, так бы никто ничего толком и не прознал.

Стало быть, пробил Марфин час. И надо ею заняться, пока Каин не догадался ее предупредить.

Вернувшись в кабинет, Архаров распорядился послать за Марфой один из полицейских экипажей, нарочно предназначенный для перевозки арестантов. И ее доставили – сильно недовольную.

Архаров, отдав кое-какие распоряжения, ждал ее в кабинете. На столе стояла золотая сухарница, накрытая большой салфеткой.

– Входи, садись, Марфа Ивановна, – сказал он. – Наедине потолкуем.

– Что ж такое стряслось, сударь мой, что ты меня велел сюда, словно масовку, доставить?

– А то и стряслось, что лопнуло мое терпение, – преспокойно объявил обер-полицмейстер. – Твои шалости и дурачества до предела дошли, и более я их терпеть не намерен.

– Какие ж такие дурачества?

– Когда ты то колечко заведомо краденое, то сережки в заклад принимаешь, я уж молчу – ремесло у тебя такое. Но ты, Марфа Ивановна, избаловалась и последнюю совесть потеряла… Молчи. Тут я говорю. Ты повадилась под мнимым именем ездить по богатым домам, высматривать, где что плохо лежит, и наводить шуров. Кофейницей сделалась! Я еще доберусь, сколько ты невинных людей под плети подвела. Вот тут у меня все фамилии записаны…

Он показал листы работы Шустермана – опрятные, без клякс, с ровненькими полями.

– Да батька мой, Николай Петрович!..

– Молчи. Я еще не все сказал. Кто тебе сию сухарницу в заклад принес? – Архаров сдернул салфетку. – Только не ври. Мы-то с тобой знаем, что приносил ее Иван Иванович Осипов и передавал тебе в летней кухне у тебя же на окогоде, в которой кухне вы и до того ранним утром частенько встречались. В Москве, стало быть, Каин, а ты и словечком не обмолвилась.

– Да коли я бы обмолвилась, он бы меня убил, вот те крест – убил бы! Он, как объявился, первым делом пригрозил…

– Молчи. Я говорю. Так вот, Марфа Ивановна… – Архаров был изумительно спокоен, говорил неторопливо, почти ласково, и видел, что от этого Марфа в великом недоумении. – Я подумал и понял, отчего ты чудесишь. Самостоятельности в тебе много. Обычная баба мужним умом живет, он все растолкует и уму-разуму по-семейному поучит. И ей это на пользу идет. А ты, вишь, моего Клавароша взяла для того, что он русского обычая бабу учить не понимает. Давно тебя, стало быть, не вразумляли, как полагается…