Текст книги "Блудное художество"

Вскоре Михайла Никитич вышел – по-домашнему, в легком шлафроке. Он попросил кофея со сливками, и Елизавета Васильевна предложила подать кофей в кабинет – того гляди, гости начнут съезжаться, а хозяин не то что без кафтана, а даже без камзола.

– Жарко, душа моя, – сказал в оправдание Волконский. – Вон и Николай Петрович, поди, взмок в своих доспехах.

Архаров и точно маялся в тяжелом кафтане, на котором было нашито в два ряда широкого галуна.

Зато в кабинете он этот роскошный кафтан скинул и камзол расстегнул. То-то было блаженство…

Выслушав его домыслы, Волконский хмыкнул.

– Ну, коли Захаров подозревает – должно, так оно и есть. Много старик повидал… А как французы нам пакостили – и я не хуже него расскажу. Когда нынешняя война с турками начиналась, полагаешь, мы ее затеяли? Нет – тогдашний французский посол в Константинополе, граф де Вержен, султана на сию дурость подбил. И потом французский король туда своих советников посылал. Ловко он рассчитал – чтобы мы, будучи ослаблены и истощены сей войной, еще долго не могли и помыслить, чтоб воспользоваться своим выгодным в Европе положением – и, будучи в окружении слабейших государств, не имели силы их угнетать и через то вмешиваться в европейские дела. То-то бы сейчас позлился!

– Как я могу быстро и тайно проверить, что известно нашему Второму департаменту о французских агентах в России? – спросил Архаров.

– Быстро не выйдет. Да и не знают они всех агентов – тех лишь, что на виду. Помнишь дело полковника Анжели? Ведь спохватились лишь тогда, когда он самовольно поехал в Вену и в Париж, где его принял герцог д’Эгийон.

Архаров не сразу сообразил – что за герцог такой.

– Министр иностранных дел французского короля, – укоризненно сказал Волконский. – Совсем ты, сударь, в своих полицейских дрязгах и каверзах погряз, газет не читаешь.

– Право, не до французских министров, ваше сиятельство. И не до газет. Вранья я и у себя в полицейской конторе слышу порядочно. Такого, что газетам и не приснится.

Про Анжели Архаров, разумеется, слыхал, потому что его тогда, год назад, волновало все, что хоть как-то можно было увязать с маркизом Пугачевым и его возможным наступлением на Москву. Этот французский офицер, предложивший свои услуги России, успел до того послужить Пруссии, Баварии и Дании. Россию он представлял себе страной нелепой и бестолковой – полагал, будто запросто взбунтует русские полки, стоящие в Лифляндии, захватит Ригу, которая хоть и была укреплена еще при шведах, но оставалась весьма сильной крепостью, и из Риги под развернутыми знаменами пойдет добывать Санкт-Петербург. А чтобы повысыть значимость своей особы, утвержал, будто состоит в сношениях с воскресшим государем Петром Федоровичем. Таких самозванцев Россия знала предостаточно – однако этого уж больно усердно вытаскивал из беды принц де Роган – самолично ездил к российскому послу князю Барятинскому просить за соотечественника. И ведь упросил – тогда же, летом, полковника Анжели выслали из России, тем он и отделался.

Князь внимательно посмотрел на Архарова.

– Гляди, опозоришься через свое нелюбопытство…

Он мог так говорить: и был вдвое старше, и титул носил, и в службе был удачлив и успешен. Архаров на своей лестнице отдал Волконскому одну из самых высоких ступенек – потому и не обиделся.

– А не имеют ли какого отношения к французским делам граф и графиня Матюшкины? – спросил он.

– Черт ли их разберет. Ходили такие слухи, но были ли доказательства – неведомо. Еще при покойном государе он, как говорили, сделался переносчиком вестей, снабжал придворными сплетнями французского посланника. А граф у нас щеголь и игрок, деньги нужны постоянно. Уж не знаю, был ли он, когда во Францию ездил, завербован там, получил ли какие-то деньги за свои доносы… С игроками не поймешь, откуда у них деньги берутся и куда исчезают. Какие-то немалые суммы он там проиграл, это всем известно.

– Как же его, зная про его наклонности, во Францию отпустили?

– Про то не меня спрашивать надобно. Видимо, супруга помогла. И, сдается, после его возвращения милости государынины к графине иссякать стали. Повторяю, Николай Петрович, доподлинно не знаю, я ведь не так много в столице жил.

– А теперь как же?

– А теперь граф с графиней уже люди пожилые, никто их и ни за что преследовать не станет, хотя отношение государыни к ним вам известно. А что он играет по-прежнему – так то вы своими глазами видели.

Не такого ответа, разумеется, ждал Архаров. Но и в этих словах было за что зацепиться. Коли Матюшкин сделался осведомителем французского двора, то при сговоре князь Волконский уж точно не присутствовал, да и никто, пожалуй, не присутствовал, кроме графа и некого высокопоставленного француза – имя же его Господь один знает…

– Может ли быть, что государыня доподлинно знает про то, что граф французов сведениями снабжал? – спросил он.

– Сие вероятно. Однако государыня умна и никогда не устроит скандала там, где можно обойтись без него, – отвечал Волконский. – Я допускаю, что ей сделались известны некие давние грехи, и она полагает, что новых не было.

Архаров вздохнул. Очевидно, ему-то и суждено открыть миру новый грех четы Матюшкиных.

Одновременно ему сделалось ясно, что Волконский не сообщит ничего более, что могло бы помочь в розыске. Видимо, следовало поискать кого другого… Алехана?..

Ведь толковал же Алехан о французских следах в истории с авантурьерой! Разбираясь, кто эта женщина и какого черта вздумала претендовать на российский трон, он мог случайно получить сведения, важные нынче для Архарова, – о французах в России и русских аристократах, которых, оказывается, не так уж сложно купить за разумные деньги…

– Его сиятельство граф Орлов вам еще визита не наносил? – спросил Архаров.

– А разве он в Москве?

Это было уже забавнее.

После той ночи Алехан более на Пречистенке не появлялся. Архаров полагал, что он занят своим устройством в Москве, наносит визиты, и даже не побеспокоился, где Орлов изволил поселиться. Чтобы не расписываться в своей бестолковости, Архаров отвечал князю, что слыхал-де, будто Орлова в Москве видали, и сам удивился, для чего его сиятельство не дает о себе знать давним своим приятелям. Волконский посоветовал не придавать этому значения – всем известен причудливый нрав Алехана. И до праздника остается не так уж много – там-то он наверняка появится. Не может быть, чтобы в день, когда все получат из рук государыни хоть какое награждение, для него ничего не нашлось.

Архаров был на сей предмет иного мнения.

Алехан не говорил прямо – этого еще недоставало! – однако Архаров уловил во всем его поведении некую обиду на государыню. И это желание непременно оставить службу – не на пустом месте возникло. Если Федор и Владимир Орловы подали в отставку из-за брата, и никто их особо на службе не удерживал, то Алехан – другое дело. Он слишком много дал России – и еще более мог бы дать, а государыня, как заметил князь Волконский, умна и скандалов не любит…

Но если вдуматься, история с авантюрьерой – европейский скандал. Заманить хитрую девицу на судно и похитить из-под носа у ее сторонников – это великая наглость. Алехан говорил, что сама государыня именно этого желала – но не вышло бы так, что желала она этого на словах, а на деле предпочла бы не столь шумное событие?

Расставшись с Волконским, Архаров приказал везти себя к Рязанскому подворью. Там он отдал приказание – отыскать графа Орлова. Алехан – мужчина приметный: высок, статен, на лице шрам, известный всей Российской империи. Коли он, как привык смолоду, ищет немудреных развлечений по кабакам, то найти его будет несложно.

Затем следовало посетить Дуньку. И она, кстати, могла знать, куда подевался Алехан: они, помнится, вдвоем остались, когда Архаров спать отправился. Занятно будет, коли пропажа сыщется у Дуньки на Ильинке…

Карета остановилась, Архаров вышел и постоял несколько у дверей Дунькиного дома. Входить не больно хотелось – это было хозяйство Захарова, место, где Захаров любил свою мартону, и жил в душе обер-полицмейстера некий запрет на появление в подобных местах. Однако обстоятельства были особые – не юный любовник тайно проскакивал в спальню прелестницы, пока законный сожитель занят иными делами, а один мужчина выполнял предсмертную просьбу другого мужчины, Дунька же сама по себе тут мало что значила – была поводом для просьбы, не более.

Архаров вошел и был встречен привратником Петрушкой, заменившим покойного Филимонку.

Петрушка, молодой, но низкорослый и слабосильный парень, сказал, что хозяйка-де ожидает, и сам поспешил по лестнице вперед – доложить о госте. Архаров поднимался неторопливо, так что Петрушка успел взбежать наверх, получить приказание и встретить Архарова на последних ступеньках лестницы. Оказалось – хозяйка просит малость подождать.

Примерно через минуту выскочила взволнованная горничная Агашка и сделала глубокий книксен.

– Извольте в гостиную, – сказала Агашка и сама довела до кресла в малой гостиной, сама усадила, при этом все время поглядывая на закрытую дверь, ведущую в приватные Дунькины покои, возможно, сразу в спальню.

Архаров хмыкнул – как будто мало было на сборы двух часов! Ведь непременно в последнюю минуту ей волосочес последнюю буклю на голове укладывает и впопыхах пудрой присыпает!

И вдруг за той дверью раздался заполошный крик – каким орут при начале пожара, не менее.

– Люди! Люди! – вопила Дунька.

Архаров вскочил, распахнул дверь – и тут же подпрыгнул с резвостью, самого его удивившей.

В комнате чуть ли не на вершок от пола стояла вода. Она потекла через порожек и замочила-таки архаровские туфли.

Дунька в маленьком чепчике стояла в ванне на коленях, глядела на потоп и голосила, призывая прислугу. Кроме чепчика на ней, похоже, ничего и не было. А простыня, которой положено накрывать ванну, чтобы являть принимающую гостей даму по грудь, соскользнула и мокла в луже.

Увидев Архарова, Дунька замолчала.

– Что тут у тебя, Дуня? – спросил он. – Куда это ты забралась?

– Да ванна же, будь она неладна! – чуть не плача, отвечала Дунька. – Мода, мода! Прием утренний! А она, вишь, проклятая, течет!

– Вода?

– Ванна!

Архаров отступил в малую гостиную, и тут же мимо него пробежала стряпуха Саввишна с веником, ведром и тряпкой.

– Ведра где? – кричала она. – Агаша, подтирай живее! Не то паркеты взбухнут и рассядутся – то-то беды наделаем!

Пробежала и Агашка, шлепнулась на колени прямо в воду и принялась возить большой тряпкой перед захлопнувшейся дверью, не столь собирая воду, сколь ее размазывая.

– Дуня, накинь хоть рубаху да выйди ко мне! – возвысил голос Архаров.

Столь грозное приказание в полицейской конторе не осталось бы безответным – тут же архаровцы исполнили бы все необходимое. Дунька же провозилась за дверью еще добрых четверть часа.

Наконец она вышла – в белой широкой кофте, в белой же юбке с едва заметными розовыми полосками, так, как одеваются дома, когда никуда не надобно выезжать или принимать знатных гостей, дамы и девицы в почтенных семьях. На плечи Дунька набросила турецкую шаль – их немало понавезли в Москву из недавнего военного похода. И чепчик переменила – этот был больше, с розовой лентой и розеткой спереди посередке.

– Угодно ли кофею, милостивый государь Николай Петрович? – весьма чинно спросила она. Как ежели б только что не торчала перед ним из щелястой ванны в чем мать родила.

– Я по делу, Дуня. Велено тебе передать, – и Архаров без лишних предисловий вынул из карманов и кошель, и конверт с купчей.

– Что это, от кого?

– От Гаврилы Павловича, – неохотно выговорил Архаров.

Дунька, к некоторому удивлению обер-полицмейстера, сперва не в кошель полезла, а вскрыла конверт и, шевеля губами, принялась читать купчую. Он и не подозревал, что Дунька уже знает грамоте. Но, как и следовало ожидать, она не смогла продраться сквозь заунывно-канцелярскую речь, изобретенную нарочно для подобных бумаг.

– Николай Петрович, что это такое? – растерянно спросила она.

– Купчая, Дуня. Господин Захаров тебе дом купил. Туда съедешь…

– Это для чего же?

Вот теперь Дунька забеспокоилась не на шутку. Хмурую архаровскую физиономию она уже довольно изучила, и по тому, как обер-полицмейстер прятал взгляд, догадалась, что дело неладно.

– Что с Гаврилой Павлычем? – спросила она напрямик.

– Болен. Тяжко болен. Вот, вздумал о тебе позаботиться…

– Он помирает?

Архаров хотел было смягчить удар, да передумал. Не малое дитя, девка в возрасте, поплачет да и забудет…

– Да, Дуня. Помирает.

– А что Матвей Ильич?

– Лечит, ругается, да все без толку. Господин Захаров уж стар.

Дунька бросила купчую на стол.

– Как же это? – спросила она. – Как же он? Надобно лучших врачей позвать! Николай Петрович, Христа ради – возьми, поезжай, привези немецких докторов, самого Самойловича привези!

И, схватив кошель, она попыталась сунуть его Архарову в руки.

– Не кричи, Дуня, – сказал обер-полицмейстер. – Я Матвея знаю, он давно уж… ч-черт…

Архаров, понятное дело, опять позабыл слово, означающее сборище докторов над постелью опасно больного.

– Не хочешь – сама по докторам поеду, – решительно объявила Дунька. – Агашка, одеваться! Крикни Фаддею экипаж закладывать!

– Поздно, Дуня, – тихо сказал Архаров.

– А ты, сударь, помолчи! Он совсем еще бодрый был, вовсю со мной любился! – без стеснения сообщила Дунька. – Мало ли, что занемог! Заплачу – вылечат!

– С ума ты сбрела? Там у него полон дом родни, дети прикатили, жена!..

– Что она, жена, понимает?!. Ну-кась, сколько этот старый дурень мне на панихиду оставил? Помоги-ка сосчитать!

Она высыпала на стол все содержимое кошеля. И замерла, приоткрыв рот. Среди золотых монет лежал дорогой перстень с большим сапфиром, окруженным бриллиантами. Дунька взяла его и уставилась на камень в непонятной растерянности.

Что-то, видать, значил для них двоих, отставного сенатора и девки из Зарядья, этот прекрасный перстень. Дунька опустилась на стул и, повалившись кулачками, грудью, лицом на кучку золота, зарыдала отчаянно, взахлеб, ничего не соображая.

Архаров понял – до Дуньки дошло, что спасение невозможно, хоть из Парижа врачей вези. Он подошел, протянул руку, чтобы похлопать по плечу – умиротворяюще, как полагается, когда рыдают. И не смог. Что-то в нем сидело, мешающее открытому сочувствию, как пробка, застрявшая в узком горлышке большой бутыли.

Да, случалось – и в его кабинете рыдали, от злобы ли, от страха ли, оплакивая потери, умоляя о снисхождении. Но те женщины для него делились на дам («Извольте успокоиться, сударыня») и на баб («Пошла, дура, вон!») Как быть с Дунькой – Архаров придумать не мог. Не баба, не дама… непонятно что… ведь не ждет же она, в самом деле, что на батистовое плечико ляжет тяжелая обер-полицмейстерская рука?.. Не должна ждать… не до того ей…

И вспомнился афоризм про итальянку, англичанку и француженку. Гаврила Павлович, и умирая, силился понять, что же нужно Дуньке, какое диво ей явить, чтобы вызвать в ней любовь к себе. Итальянка ждала готовности на преступление, англичанка – готовности на безрассудство, француженка…

Думать о француженке Архаров не желал. А желал оказаться где-нибудь подальше от Ильинки. Женские слезы – тяжкое испытание для любого мужчины, Архаров же видел их крайне редко и они раздражали его безмерно.

Он как можно тише вышел в малую гостиную, где обнаружил Агашку с Саввишной. Они непременно подслушивали.

– Подите, утешьте ее как-нибудь, – сказал Архаров. – И хоть копейка со стола пропадет – со Шварцевыми кнутобойцами спознаетесь.

Такие угрозы ему всегда хорошо удавались – Дунькина дворня, хорошо наслышанная о нравах Рязанского подворья, перепугалась до полусмерти.

Архаров молча спустился с лестницы, вышел из дома, вздохнул – почти с облегчением.

Выдать Дуньку замуж… За Жеребцова разве? Служит честно, пьет в меру, да и жениться ему давно пора, который год вдовеет. Есть еще канцелярист Рябинкин, тоже поощрения заслуживает.

Архаров вздохнул. Избалованная Захаровым Дунька не пойдет за канцеляриста.

Да пусть бы шла за кого угодно! Со своей стороны обер-полицмейстер может собрать сведения о женихе – благонравного ли поведения, не обременен ли дурной родней. И даже добавить к приданому – не деньгами, нет, а сделать подарок. Денег эта упрямая дурища не возьмет, а от хорошего подарка не откажется.

Но, как будто у него иных забот не было, обер-полицмейстер, едучи к себе в контору, перебирал в памяти всех холостых полицейских подходящего возраста. Выдав Дуньку за кого-то из своих, он мог бы за ней как-то присматривать… но коли вздумает по вечерам, в сумерках, к нему бегать – гнать в три шеи.

Наиболее подходящими показались ему Степан Канзафаров и… Шварц.

Степан уживчив, сообразителен, способен на преданность, не угрюм при этом, жалование не тратит в первую же неделю и не побирается у канцеляристов, а налаживает свое хозяйство. Недавно вон знакомый купец на него пожаловался – взял самовар, а полностью не расплатился. Самовар – это основательно…

Шварц же почитал порядок, и семейство у него было бы образцовым. Опять же – долго ли он собирается Никишку пряниками кормить? Завел бы своих – вот и кормил бы их пряниками.

От Шварца мысль перескочила на похищенный стилет. От стилета – через труп Федосьи в подвале – к господину де Берни.

После бесед с Захаровым и с Волконским Архаров уже несколько иначе глядел на этого господина. Карточное шулерство – одно, шпионские затеи – другое.

И потому, выходя из экипажа и ступая на крыльцо полицейской конторы, он уже знал, что делать. Де Берни отсиживается дома, носу не кажет – стало быть, безнадежно выслеживать его можно, пока рак на горе не свистнет. Либо – пока полковник Шитов с семейством обратно в столицу не уберется.

– Арсеньева ко мне! Ушакова! – позвал Архаров. Подумал и добавил: – Ваню Носатого!

Когда эти трое явились на зов, Архаров начал беседу так.

– Все вы, голубчики мои, были в налетчиках, иначе не угодили бы в колодники. Надобно вспомнить прежнее ремесло и выкрасть мне одного человечка. Мне плевать, как вы это сотворите, хоть чертями рядитесь, но чтоб он у меня тут был. Ступайте, обдумайте все хорошенько.

– А как его, ваша милость, звать и где проживает? – спросил Тимофей.

– Тот самый господин де Берни, что из дому по крышам убегать наловчился. Возьмите там у Шварца все, что потребуется. Лошадей, экипаж – все получите. Пошли вон.

* * *

Федька извертелся, не зная, как умилостивить Клавароша, чтобы тот показал ему еще занятные приемы разбойничьего французского фехтования. Левушка – тот хотел развлечься, не более, потому что в столице он в драки не ввязывался, да и портить руку, вышколенную правильным фехтованием, не желал. Федька же как раз искал ухваток, пригодных в уличной драке.

Повести Клавароша в кабак – это было бы лучше всего, да только француз избалован Марфой, ему не во всяком дорогом трактире угодят.

Наконец Федька додумался угостить Клавароша макаронами. Марфа сильно задирала нос, гордясь своим умением стряпать, и разве что сладости брала у известного кондитера Апре. Модные макароны были дороги и как-то ниспровергали всю ее кухонную доблесть: никаких тебе хитростей и прабабкиных затей, а просто отвари в кипятке да приправь сыром пармезаном, вот и вся наука. Наука была даже Федьке по плечу, вот он и отправился на Никольскую к мусью Апре за макаронами. Там же заодно взял целых полфунта пармезану.

Варил макароны он сам – в доме, где снимал комнатушку, взял у хозяйки котелок, изумился его черноте, велел отдраить песком, и для пробы сварил с четверть фунта наломанных макаронин. Едово вышло унылое – разварилось. Федька подумал, вбухал в миску с деликатесом сметаны и съел то, что получилось, заместо каши.

Архаровцы все друг к дружке в гости бегали – не посыльных же отправлять, коли что надобно. Клаварош прекрасно знал Федькино местожительство в Столешниковом переулке. И позволил пригласить себя к обеду на заморскую диковинку.

Полагая, что водка идет ко всему на свете, Федька заранее запасся у Герасима замечательной водочкой собственного сиденья – анисовой и померанцевой. Француз, конечно, всему предпочитает красное вино, однако в хороших винах ни Федька, ни Герасим не разбирались, а в хорошей водке знали толк.

Клаварош по натуре был снисходителен и охотно дозволял людям заботиться о себе, пусть даже с некоторой неуклюжестью. Он, придя, съел тарелку макарон под толстым слоем сыра, похвалил, померанцевой водки отведал, а тогда уж Федька издалека завел речь о тайных ухватках.

Француз сказал, что знания с собой в могилу уносить не собирается, но большого рвения не проявил. Даже несколько погрустнел. Федьке, с его-то буйством чувств и здоровой, несокрушимой молодостью было не понять: у каждого ведь свое чудачество, вот и у Клавароша оно имелось, казалось ему, будто уроки французского уличного боя будут для него самого неким прощанием с собой прежним. Он уже после того, как при штурме Виноградного острова сердце взбунтовалось, был сильно напуган не столько грядущей смертью, сколько дряхлостью и неповоротливостью, вынужденной осторожностью во всех движениях и поступках, которой придется ныне придерживаться во всех областях жизни – и в амурной также. А Клаварош не желал уподобляться старцу, хотя уже заметно поседел.

Однако отказать Федьке он не сумел – уж больно пронзительной была мольба в Федькиных глазах. К тому же, архаровец прекрасно показал себя, когда поздним вечером на Пречистенке Клаварош учил поручика Тучкова взбегать на вражеское колено. У него получалось немногим хуже, чем у опытного фехтовальщика Левушки.

– Пойдем на задний двор, – сказал Клаварош. – И сними башмаки.

– Чулки тоже?

– Чулки? – Клаварош задумался. – Да, и чулки сними. И кафтан, и камзол. Будем упражняться в рубашках.

Сам он тоже разулся.

На заднем дворе они отыскали местечко с мягкой зеленой травкой, на первый взгляд вроде бы не изгаженное. Клаварош посмотрел по сторонам и подобрал с земли полешко.

– Будем учить «марсельскую игру», – объявил Клаварош и произнес по-французски уважительно: – «Же де Марсей». Это игра моряков на палубе. Биться надобно лишь ногами. Ударь сюда.

И он указал на конец полешка, который был примерно на уровне его пояса.

Федьке казалось, что это несложно. Не фехтование, чай, со всеми его тонкостями. Но оказалось – и тут надобна особая ухватка, чтобы не завалиться на спину. Потом произвели первую пробную схватку.

Клаварош, бесстыже пользуясь тем, что ноги у него длиннее, так и лупил Федьку ступнями по бокам, скача козлом, напрыгивая и отлетая, и все удары были выше пояса, как полагается по правилам, Федькины же удары приходились главным образом по бедрам противника.

Черная дворовая Жучка сперва глядела настороженно, потом принялась с лаем наскакивать на бойцов – без злобы, а просто желала принять участие в игре. Хозяйка, вышедшая с лукошком покормить кур, смотрела-смотрела, да и плюнула – чего с архаровцев взять, брыкаются, как жеребцы стоялые…

Федька уже наладился бить правильно, однако Клаварош прекратил поединок. Сказал «довольно», не объясняя причины, и лишь потом Федька понял, в чем беда: француз запыхался.

– Повесь в дверях клочок пакли на веревочке, поднимай выше и выше, – приказал он, когда вернулись в комнату. – Учись подходить прыжками и уходить прыжками. Сие несложно…

– Ага, несложно… – пробормотал Федька. Он представил, что подумает хозяйка, глядя на сии экзерсисы.

Но после ухода Клавароша он сразу добыл и веревочку, и паклю.

Француз растолковал ему, что сия марсельская игра ногами распространилась по всей Франции, но обогатилась за счет тех, кто ею занимался не на шутку и имел природные способности. Удар ногой в ухо, да еще ногой, обутой в башмак, сделался обычным в портовых кабаках. Но удавался он далеко не всем – неопытный боец, рискнув показать ухватку, мог запросто рухнуть на пол в обнимку с противником. И потому следует упражняться многократно, прежде чем позволить себе пустить в ход прием в настоящей драке.

Первый Федькин успех в деле доставания носком клочка пакли, висящего в дверном проеме и означающего вражье ухо, был закономерен – он порвал в паху узкие штаны.

Как все архаровцы, не имеющие жен и детей, Федька умел обращаться с иголкой. Наскоро зашив штаны, он положил себе вечером вновь заняться этим упражнением и поспешил на службу. Сегодня многое еще предстояло сделать. И, вернувшись к покинутому жильцами дому, он взялся за дело уже более толково.

Свой полицейский мундир Федька оставил в конторе, а взял у Шварца мундир пехотный да еще крепкую палку – изображать хромоту. За плечо он закинул мешок, набитый тряпками, на ноги натянул черные кожаные штиблеты, на шею повязал черный галстук, на голову напялил старую треуголку, и сделался похож на отставного солдата, пораненного в турецкой войне и бредущего искать хоть какую родню. В таком жалостном виде он стал обходить соседей и задавать вопросы.

О войне Федька имел туманное понятие, но полагал, что московские обыватели и такого не имеют. А пожалеть служивого – святое дело! Тем более, что Федька научился весьма правдоподобно кашлять с хрипом, как если бы ему турецкое ядро грудь пробило.

Этого несложного маскарада и заурядного предлога остаться на дворе подольше – «водицы попить не дадите ли» – хватило, чтобы узнать: Федькина придуманная на ходу родня в том домишке не проживает, а живет там почтенное семейство – хозяин, Иван Карпович Кутепов, трудился на соседней проволочной фабрике Ворошатина, трое его сынов там же учились ремеслу, одну дочку. Самую старшую, отдали замуж, младшая жила при родителях, женихов пока не находилось – девка еще в детстве окривела на один глаз. Была, понятное дело, и хозяйка – Федора Мартыновна. Всего выходило шестеро человек – и все они вдруг сбежали.

Федька уже малость разбирался в человеческих слабостях. Услышав про кривую дочку, он проявил немалое любопытство. И соседке, которая напоила его водой (четвертый ковш за недолгое время розыска, так что Федька уже ощущал неловкость), он сказал, что с лица не воду пить, а для разумного человека, желающего взять замуж девку из хорошего семейства, главное – чтобы работы не боялась.

Хотя Федька и очень старался изобразить помирающего, однако его красивое лицо и широкие плечи вызывали в бабах какое-то странное сострадание – всем тут же хотелось его женить. Соседка, баба в том самом возрасте, когда страшно хочется стать известной на всю Москву свахой, тут же принялась расспрашивать Федьку и услышала немало вранья, в том числе – и про богатого дядьку, которому он, возможно, единственный наследник.

Соседка полюбопытствовала, где Федька эту ночь ночует, и предложила свой дровяной сарай, куда можно кинуть тюфяк и одеяло, а ужином, так и быть, покормит. Федька, разумеется, согласился, и тогда она, оставив его у дверей сарая, куда-то унеслась – не иначе, делиться с подружками знатной новостью.

Федька уселся на колоду для колки дров и стал ждать. Однако дождался кое-чего неожиданного.

К нему из дому вышла девка-перестарок. Демка, знавший в девках толк, научил его как-то, что смотреть надобно не на стати и не на румянец, а на глаза – они первым делом выдают возраст, у тридцатилетней таких глаз, как у двадцатипятилетней, уже не будет.

– Ты, служивый, погоди-ка к Лушке Кутеповых свататься, – сказала она, и Федька сразу понял – подслушивала у открытого окошка.

– Да я и не думал, – отвечал он. – Я вот поживу, огляжусь, высмотрю себе пару, чтобы хозяйка была. Мне за молоденькими гнаться не резон. Женюсь, подлечусь, непременно хочу детишек завести.

– Ты о Лушке и не думай. Детишек-то она тебе нарожает – да всех от Афоньки Гуляева!

– Да я и сам не хвор детишек понаделать! – возразил Федька.

– Ты-то, молодец, не хвор, а с ним она уж так спелась – дальше некуда! Бегать к нему повадилась через забор! Жениться-то он не может, так они и без венца!

– Женат, что ли?

– И женат, и крепостной. Там в заведении много крепостных служит.

Девка показала рукой, и Федька догадался – речь идет о Воспитательном доме.

– Нет, такая невеста мне не требуется, – уверенно сказал он. – Чертям бы любить такую невесту. Впервые слышу, чтобы девка к полюбовнику через забор скакала, да еще в заведение! Куда ж мать смотрела?

– Так мать-то и заметила. И стали ее запирать. А она как с цепи сорвалась – я слышала, как она кричала. Никому, говорит, я такая не нужна, один только человек сжалился! Ну, дядька Иван ей оплеух надавал, ее вовсе из дому выпускать перестали.

– Ишь оно как, – заметил Федька. – Вот коли добрые люди не подскажут, то и попадешь, как кур во щи. Попить ничего не найдется? Водицы или кваску бы.

При этом он постарался сделать умильное лицо, хотя с немалым трудом, – ибо, коли пришлось бы выпить еще ковшик, архаровец неминуемо бы треснул.

– Сейчас квасу вынесу!

Девка убежала в дом, а Федька подхватил свой мешок и дал деру.

До дверей Воспитательного дома он несся бегом. Когда добежал – сообразил, что несся напрасно. Когда является полицейский в мундире – и то не всегда услышит любезные речи. Служивого же могут просто погнать в шею. Но Федька отважно вошел в огромное здание, был задержан привратником и стал бурно требовать своего родного брата Афоню Гуляева. Брат, как оказалось, трудился истопником. Пошли его искать – и нигде не обнаружили. Оказалось, что с утра его никто не встречал.

Тут Федька и догадался, чей труп вынули из колодца.

Теперь следовало бежать в контору, диктовать донесение и объявлять розыск семейства Кутеповых, сбежавшего в неведомом направлении.

По дороге Федька решил заглянуть к Феклушке – может статься, она что-то про тех Кутеповых могла рассказать.

Отворив дверь, он прирос к порогу, разинув рот и не находя в голове ни единого слова.

Скес, завернувшись в одеяло, сидел у печки, держа в охапке годовалого парнишечку. Дитя отчаянно ревело, Яшка же тряс его, находясь в крайней степени остервенелости. Девочка лет четырех выглядывала из-за пестрой занавески. Рядом со Скесом стояла на скамье квашня, накрытая не больно чистой тряпицей, и в дома пахло хлебной закваской. Одна эта квашня уже много могла рассказать о Феклушке – обычно бабы ставят тесто на ночь и пекут хлеб спозаранку.

– Яша! – сказал наконец Федька. – Ты, хрен те промеж глаз, тут что делаешь?!

– Не видишь, что ли? – отвечал Яшка. – Дитя баюкаю! Мамка, гадюка семибатюшная, умелась куда-то, детишек бросила!

И громко чихнул.

– А ты?

– А я ее дожидаюсь. Она мое лопотье куда-то укоробала.

– Твое лопотье у пертового маза в кабинете!

Яшка чуть не уронил младенца.

– Настя, прими братца! – крикнул он. – А то от его крика уже голова раскалывется. Тащи его на двор!