Текст книги "Блудное художество"

– Охолони малость!

С тем его и спустили в темницу по короткой, но крутой лесенке, а дверь захлопнули и, надо думать, засовом заложили.

Яшка, охая и растирая ушибленные места, стал наощупь исследовать погреб. Положение было – нарочно не придумаешь. Он понятия не имел, кто эти мужики и что за Лушка такая. Доказать дуракам, что они изловили архаровца, он не мог: во-первых, не доказать, а во-вторых, коли докажешь, так еще хуже может получиться – архаровцев побаивались, когда они компаниями шли по московским улицам и переулочкам, а, захватив одного в плен, могли над ним вволю поиздеваться.

Все надежда была теперь на Феклушку – хотя Яшка и вообразить не мог, чем шалая бабенка могла бы ему помочь.

Он пошарил в темноте, не нашел никакого орудия, чем можно произвести подкоп, и уселся на перевернутый ушат. Оставалось только ждать.

* * *

Наутро обер-полицмейстер ел фрыштик не у себя в спальне, как привык, без затей, а в обществе былых сослуживцев (Федька и Клаварош убрались спозаранку). Тут и выяснилось, отчего Лопухин вздумал поселиться у Архарова.

Сперва это растолковал Левушка.

– Господин Лопухин жениться собрался. Невеста у него тут поблизости живет, полковника Левшина дочь… Никак не вспомнишь? Эти Левшины – уж такие коренные москвичи, что у них и свой переулок есть – Левшинский, от тебя неподалеку. Так удобно будет невесту на свидания вызывать… а что, чем плохо?.. Под сиреневым кустиком?..

Архаров усмехнулся. Надо же, как все у молодого человека рассчитано.

– Удобно ли будет, в гвардии служа, семейным домом жить? – спросил обер-полицмейстер.

– А я, женясь, в отставку выйду, – сообщил Лопухин. – Сейчас-то я не больно чиновен, а как следующий чин дадут – так и пойду в гражданскую службу.

– Куда ж, коли не секрет?

– А я, сударь, потому к тебе и напросился, чтобы узнать досконально…

– Что?

– Про полицию.

Вот тут Архаров и онемел.

Сам он первоначально не видел в своем полицейском звании никакого повышения, а только одни хлопоты. И несколько завидовал товарищам, оставшимся в полку и на виду у государыни. А тут, ишь ты, светский щеголь, блестящий гвардеец сам в полицейскую службу рвется!

– Изволь, – сказал Архаров. – Сегодня же, коли угодно, и поедем смотреть мое хозяйство. На рожи полицейские налюбуешься – глядишь, и передумаешь. А то еще у Шварца моего в подвале такая… кунсткамера! Полно разнообразных уродов, только что не заспиртованных.

– Премного буду благодарен, – преспокойно отвечал Лопухин. И чуть поклонился, как полагается благовоспитанному кавалеру.

И тут Архаров тяжко задумался, грызя неизменный свой сладкий сухарь.

Очевидно, что-то поменялось в жизни, пока он в Москве гонялся за мазами и ловил шуров. И поменялось именно в гвардии.

Он вспомнил – будучи в том же чине, что и Лопухин, незадолго до чумной экспедиции, он выстраивал свое будущее точно так же, как многие преображенцы, семеновцы, измайловцы и конногвардейцы: служить в гвардии, пока длится молодость и есть светлые надежды, а как захочется чего-то более основательного – перевестись в армию с повышением в чине, и оттуда уж – в отставку, и жениться, и заводить детишек. И Левушка тоже был той старой закваски – служил себе и служил в Преображенском полку, не помышляя о грядущей старости, и был тем счастлив. Коли бы ему теперь предложили жениться – да хоть на богатейшей и прекраснейшей невесте! – руками бы замахал, восклицая возмущенно, что ему-де рано, да он-де не чувствует к той невесте горячности!

А этот, поручика Тучкова на год моложе, все рассчитал: в будущем году обвенчается на своей любезной Пашотте Левшиной (эти женские имена, русские на французский лад, немало Архарова раздражали), выйдет в отставку из гвардии – родня позаботится, чтобы полковником! – и станет делать карьеру там, куда ранее ни одного гвардейца дрыном бы не загнали. Надо же – в полицию собрался! Ну, будет тебе полиция…

Левушка был догадлив.

– Это я ему про твои подвиги рассказал. И как шулеров ловили, и… и про бунтовщиков…

– Лучше всякого французского романа, – подтвердил Лопухин и тоже явил догадливость: – Полицейская служба не менее чиновна бывает, чем гвардейская – вон при покойной государыне должность генерал-полицмейстера была приравнена к чину генерал-поручика.

Архаров хмыкнул – двадцатидвухлетний вертопрах желает сразу в генерал-поручики, прелестно…

– И генерал-полицмейстер тут же делался сенатором, – добавил Лопухин.

Архаров кивнул – ага, нам угодно и в сенаторы…

– А по Наказу государыни шестьдесят шестого года прямо сказано о необходимости определения на полицейскую службу лиц из знатных фамилий.

Архаров вдруг вспомнил – это тот Наказ Главной полиции, где столь деликатно сказано о необходимости брать в полицейское начальство людей богатых, дабы избежать повреждения их совести.

Левушка глядел на них обоих озадаченно – он понимал, что Архаров дуется неспроста.

В полицейскую контору поехали втроем – поручик Тучков желал видеть старых знакомцев, а капитан-поручик Лопухин – обещанные Архаровым любопытные дела. И надо отдать Лопухину должное – он, получив стопку толстых тетрадей и папок с опытным полицейским Абросимовым впридачу, уселся в дальней комнате, и более от него никому никакого внешнего беспокойства не было. Разве что внутреннее – Архаров вдруг решил, что чересчур открыто рассказывал о своей деятельности.

Он велел позвать Шварца, но немец, оказывается, уже был у Лопухина и прояснял ему подробности некого запутанного дельца.

Это было дело о покраже весьма редкого дерева из огромных оранжерей князя Юсупова и о тайной продаже через двух посредников оного труднопроизносимого дерева в оранжерею Разумовских; сложность заключалась в том, что пришлось опрашивать садовников – немцев, французов и англичан, нарочно выписываемых знатными господами из-за границы и до русской речи не имевших времени снизойти; другая сложность была в том, что архаровцы еще умели худо-бедно отличить яблоню от липы, но любой ботанический мошенник легко мог, предъявив им куст в кадке, обвести их вокруг пальца. Шварц как раз имел длительную беседу с садовником-немцем, притворявшимся, будто по-русски ни хрена не разумеет, и с немалым трудом поймал его на вранье.

Архарова в сем деле более всего, помнится, поразила цена дерева. Две тысячи девятьсот двадцать рублей – такая цена. Когда корову за полтора-два рубля можно купить. Измерив деревце в коровах, Архаров расхохотался – полторы тысячи коров! Такое стадо даже вообразить затруднительно – обер-полицмейстер же представил себе коровье войско, марширующее через всю Москву к Архангельскому, подмосковному имению Юсуповых.

Шварц явился и осведомился, чем может быть полезен.

– Что скажешь о госте нашем, черная душа? – напрямик спросил Архаров.

– С вашей милости позволения – фифист.

– Кто?

– Доподлинный и натуральный фифист, Николай Петрович.

Покопавшись в памяти, Архаров добыл оттуда сценку, когда они втроем, он, Левушка и Шварц, рассуждали о некой науке.

– Как, бишь, наука твоя звалась?

– Фифиология, сударь. Сиречь – наука об умении пользоваться людьми и своевременностью.

– Фифист, говоришь…

Менялось что-то в мире, менялось, и он вновь болезненно осознал это. Пока полковник Архаров и поручик Тучков, как полагается приятелям-гвардейцам, валяли дурака и радовались жизни, сражаясь на шпагах, капитан-поручик Лопухин деловито листал книги архаровской библиотеки, посмеиваясь тому, что почти все они – как только что из типографии, с листами неразрезанными.

– Но сей фифист высоко метит, – добавил Шварц. – Раза два обмолвился – у нас в столице-де сие невозможно, у нас было бы иначе. Желательно ему и далее в столице служить, удаляясь от нее не более чем версты на полторы.

Шварц довольно открыто дал понять начальству, что на пост московского обер-полицмейстера Лопухин не претендует. Хотя Архаров вроде бы никакого волнения не показал – успокаивать его было незачем…

– Ну, Бог с ним, – не докапываясь, какими бумагами сейчас увлечен гость, сказал Архаров. – Карл Иванович, как там твой злодей Батурин?

– Покаялся, да только не во всем. Твердит – купца точно зарезал и труп в Козье болото спустил, а приказчика не трогал, убежал приказчик.

– Куда ж он подевался? Вели Канзафарову или кому другому добежать до торговых рядов, допросить сидельцев – откуда взялся тот приказчик, где у него родня. Может, с перепугу удрал из Москвы и куда-нибудь в Самару подался.

Начался трудовой день, переполненный мерзостями и пакостями – по одной «явочной» дворовую девку со двора свели, по другой «явочной» из запертой комнаты серебряная посуда пропала, по третьей «явочной» соседка напустила на бабу порчу, от которой баба кудахтала курицей и с визгом шарахалась от святых образов.

Это все были новые дела, а у Архарова в голове сидели еще и старые.

– Никишку или Макарку ко мне! – крикнул он.

Несколько минут спустя перед ним стоял Никишка, и рожица у него была очень довольная – знал, что обер-полицмейстер непременно что-то занятное велит сделать.

– Бери лукошко и беги живо на Спиридоновку, в те хоромы, по которым вы лазали, – велел Архаров. – Там кто-то из наших за ними присматривает – так скажи, что я велел… Спустишься вниз, там бочата у стены.

Он задумался, припоминая, как лежало тело.

– Ближний к дверям бочонок отодвинь и там, где он стоял, собери грязь в лукошко, захвати два или поболее аршина вширь и до самой стены, да глубоко не вкапывайся, как раз сверху бери. Пошел!

Проводив взглядом Никишку, Архаров подумал, что надо бы еще парнишек взять для каждодневной беготни. Вот сейчас надобно доктору Воробьеву записку послать – и кто понесет?

К счастью, подвернулся Максимка-попович. Ему обер-полицмейстер и продиктовал призыв к Матвею явиться немедленно, его с тем призывом и отправил.

Потом приходили подрядчики, приносили планы городских улиц, на которых обозначали места будущего строительства. Планы Архарову были нужны для розыскной деятельности, и он всегда ругал тех, кто рисовал нечетко, названия улиц писал вверх ногами. Потом пришлось заниматься фонарями – время от времени их то пьяные били, то злоумышленники воровали. Наконец в дверь просунулась голова Клашки Иванова.

.– Ваша милость… позволите?.. – Клашка, хоть и набрался мужества, чтобы без спросу заглянуть в кабинет, однако был сильно смущен и взъерошен, да еще тяжело дышал – не иначе, принесся бегом. В таком состоянии толкового доклада не жди – одни вопли и выкрики, это Архаров уже знал наверняка.

– Заходи, Иванов. Что так скоро?

– Я, ваша милость, на Якиманку бегал и с ней… с самой Фимкой Курепкиных говорил!.. С самой!..

– И что, родила?

– Родила, ваша милость, парнишечку. К тетке родной из дома рожать ушла, тетка вдова, ее приютила.

– И что, решили меня в крестные позвать? – пошутил обер-полицмейстер. – Как полномочного представителя полиции?

– Ваша милость, девка в беду попала!

– Да уж, самая что ни на есть девичья беда. Ну, докладывай.

Клашка уже немного пришел в себя.

– Ваша милость, девку-то, оказывается, запугали. Я ей прямо сказал – тебя, говорю, обманули, сволочь какая-то в нашем мундире к тебе ходила, а соседи только шарахались – кому охота с архаровцем связываться?!.

– Прелестно, – только и вымолвил Архаров. Клашка опомнился и покраснел. Но, не дождавшись нагоняя, продолжал:

– Она мне сперва не поверила. Я побожился. Мы, говорю, сейчас как раз того поганца ищем, и ты не бойся – он тебе дурна уж не сотворит. Тут, гляжу, у нее вроде на душе чуть полегчало. Вот что она сказала. Ее уговорил ловкий кавалер, красавчик, буски подарил, сережки, колечко с бирюзой. Ей-то лестно было, да и дура к тому же оказалась, вздумала, будто под венец поведет. Сладилось у них скорехонько. А потом он пропал – когда уже она с брюхом показалась.

– Дело житейское.

– Житейское, да не совсем. Помните, ваша милость, как ее к нам приводили, Фимку-то? Как в три ручья ревела? Так за день до того она своего хахаля повстречала.

– Случайно, что ли, повстречала?

– Нет, ваша милость, а она его искала. Она знала, в который дом на Якиманке он порой приходит, и там бродила. И она к нему подошла, и плакалась, и просила, чтобы покрыл грех. А он ее затащил в конуру какую-то и сказал: коли ты, дура, обо мне кому-либо слово скажешь, тебе не жить, и всей родне твоей не жить, и нож показал, и тем ножом он ее по руке царапнул, чтобы кровь пошла. Она и обомлела.

– Прелестно…

– Потому и молчала! – уловив в голосе начальства едва заметное одобрение, продолжал Клашка. – И глаза поднять боялась – ну как признает? Я ей сказал – дура ты, дура, надо было господину Архарову все, как есть, донести, и имя назвать, и все, что помнишь! А она мне – так неужто господин Архаров мне бы больше поверил, чем своему служителю? А он бы, говорит, меня и точно порешил! А с него какой спрос? Разве арха… разве ж полицейских когда наказывают?..

Архаров подумал, что надо бы как-то исправлять дело, обелять репутацию подчиненных, и тут же осознал, что это – безнадежно, народ уже составил мнение, простое и сердитое, а менять таковое народное мнение – проще самый народ на каких-нибудь турок поменять…

– Стало быть, кавалер был в полицейском мундире? А что я тебе говорил?

– Именно так, ваша милость! А назвался, ваша милость… назвался Михайлой Дементьевым!

– Как?!

– Дементьевым, ваша милость!

Тут Клашка улыбнулся, а Архаров захохотал. Но смех был недолгий.

– Стало быть, этой скотине известно, что в полиции служит Михайла Дементьев, – сказал обер-полицмейстер.

– Так то многим известно.

– А что тому Михайле лет уж, поди, семьдесят? Ишь, шутник… Сколько лет тому шалуну, расспросил?

– Я, ваша милость, все запомнил… А лет тому человеку менее тридцати, так Фимка решила, а росту он чуть повыше среднего, с меня будет, так она сказала, сложения худощавого, волосом темен, в груди узок… примета еще есть – борода плохо растет, кустиками, как два дня не бреется – так сразу видать…

– Еще.

– Еще – то, что буски и перстеньки дарил. Не скупой, выходит. Деньги имеет. Я, ваша милость, прошу позволения их у Фимки взять – может статься, у нас они в розыске.

Архаров усмехнулся – подарки явно недорогие, даже коли краденые – нигде в бумагах их описания не будет, но ход Клашкиной мысли ему понравился.

– Позволяю. И уговори ее сюда прийти.

– Стыдно ей, ваша милость, после того, как ее отец к нам силком приволок…

– Хорошо, ступай в канцелярию.

Архарову надо было крепко подумать. Четыре года имея дело со свидетелями, он усвоил: врут, сволочи, и не краснеют! Даже коли свидетелем оказался полицейский – возможны недоразумения. Вон Устин видел мошенника, переодетого полицейским, ночью – и спутал его с Клаварошем. То есть, тот незнакомец высок и тонок. А Клашка Иванов, допросив девку, что спала с мошенником, утверждает, что подлец с него самого ростом. Клашка же ниже Клавароша на добрых три вершка. Можно бы предположить, что сукиных сынов двое, но Устин ростом мал, ему и Клашка впотьмах великаном покажется… вот и гадай, два или один?..

Осповательно поразмыслить сразу не получилось – прибыл на извозчике Матвей и сходу объявил, что не более как на четверть часа.

– Слушай, Матвей, – сказал Архаров. – У нас в мертвецкой баба лежит, переодетая мужиком. Погляди-ка ее, авось чего заметишь.

– Надо мной по твоей милости уже вся Москва хохочет, – огрызнулся Воробьев. – Знаешь, как меня прозвали? Мертвецким доктором! Ради твоих комиссий последних пациентов лишусь!

Вот уж это Матвею не угрожало – он в Москве прижился, его полюбили, звали в лучшие дома – еще и потому, что доктору-немцу про все свои болячки не расскажешь, он и половины не поймет, с доктором Воробьевым же можно по-свойски – и все части тела именовать русскими словами, без смущения.

– Сам же ты и разболтал, как покойников исследуешь, – тут же догадался Архаров. – Поди, глянь, дело важное.

Едва уговорил и выпроводил Воробьева – примчался Никишка с полным лукошком грязи.

– Возьми внизу большой турецкий таз, я знаю, у них есть, ступай во двор, высыпь хоть часть земли туда и размешай с водой жиденько, да только делай это на солнышке, – велел Архаров. – И следи, какая там дрянь будет всплывать.

– А что надобно?

– Ишь ты, хитрый! – похвалил Архаров. – Ты как-либо исхитрись, сквозь ряднину процеди, что ли. И коли заметишь волосья в вершок или менее длиной – отложи в сторонку на бумажку, понял?

– Понял, ваша милость!

Отпустив Никишку, Архаров не утерпел – сам встал из-за стола, потянулся до хруста и поспешил в мертвецкую.

Там он обнаружил Матвея, изучающего рану на бабьей обнаженной груди. Его походный докторский сундучок был раскрыт, и Матвей держал в руке тот зонд, который врачи используют при огнестрельных ранениях, чтобы понять, где пуля застряла.

– Ну, что? – спросил Архаров.

– Ты знаешь, Николаша, я всякие колотые и резаные раны видал. Рану шпажную от сабельной отличу, от ножевой также. Бабу твою закололи таким ножом, что я отродясь не видывал. Тонкий, узкий и лезвие, сдается, трехгранное.

– Уж не багинетом ли? – удивился Архаров.

– Нет, не багинетом, тот шире.

Архаров задумался.

– Погоди! Есть у Шварца в чуланчике такой нож! Сейчас принесут, и ты скажешь, похож ли.

– А что за нож?

– А тот, которым Харитошку-Ямана – помнишь такого? – в Сретенской обители заговорщики закололи. Дядя Агафон, сбегай-ка, вели Шварцу принести длинный нож, которым Харитона укосали, он знает.

Старик ушел.

Архарову мало охоты было торчать в мертвецкой, но Матвей, истинный доктор, увлекся изучением тела.

– А глянь, – сказал он, – бабу-то били. Оплеуху она от кого-то получила знатную, а ударили, я полагаю, рукой в перчатке – вишь, рожа ободрана.

– Силком, что ли, в подвал загнали? – спросил Архаров.

Все это было прескверно – Демка мог, видя, что вранье не срабатывает, перейти к грубым угрозам. Для него важнее всего было избавить товарища от некстати явившейся супруги. Загоняя ее в подвал, он имел в виду одно – туда мало кто лазит, можно преспокойно оставить тело и уйти.

– А когда бабу порешили – не скажешь?

– А не скажу. Лежала в сыром и холодном месте, вроде твоей мертвецкой. Она там и неделю, и две могла проваляться. Да и что ты ко мне пристал! Где это видано, чтобы доктор такие вещи определял! Совсем ты из ума выжил, Николашка.

– Что, совсем способа нет? – совершенно не обидевшись, спросил Архаров.

– Когда тело недолго пролежало, определяют по гибкости членов и по трупным пятнам. А к твоему телу сие неприменимо – оно же не менее трех дней в подвале обреталось. Однако вот что скажу, коли не врут мне очи… Тот, кто бабу заколол, был ей знаком. Уж больно близко к себе подпустила. Нож-то, сдается, по самую рукоять вошел. И вошел прямехонько…

– Будь он неладен… – буркнул Архаров.

Матвей распахнул на покойнице всю одежду. Но никаких важных примет не обнаружил, хоть и перевернул ее на живот, и даже промеж ног не поленился заглянуть.

– Жаль бабу, – вдруг сказал он. – Ведь чисто жила, поди, себя блюла. Вот так жила, жила… для чего жила?..

– И дети остались, – вспомнил Архаров. – Парнишка и девочка. Неужто и они?..

Смотреть на белое тело он мог – нагляделся на трупы за четыре года, однако не желал. Было что-то стыдное в том, чтобы таращиться именно на это тело. Как если бы в убийстве была доля его вины.

На пороге мертвецкой явился Шварц и легко сбежал вниз по довольно крутой лесенке.

– Ваша милость, я с подручными обшарил весь чулан. Нигде не нашел того длинного ножа, о коем вы спрашивать изволили, – доложил он. – Он же – стилетом именуемый…

– У тебя из чулана пропал нож? – Архаров ушам не поверил.

– Да, ваша милость, у меня из чулана пропал нож. Когда и как сие могло статься – не ведаю. Полицейские служащие имеют обычно свое оружие, ко мне за ножами обращаются редко. За одеждой для наружного наблюдения и для розыска приходят, за мелкими вещицами для опознания. Бывает, десятским оружие выдаю, но не часто.

– Мать честная, Богородица лесная, этого нам еще недоставало.

– Нет хуже вора, нежели домашний вор, – нравоучительно произнес Матвей. И еще перст вверх поднял, скотина медицинская…

– Матвей, проболтаешься кому – удавлю, – сказал ему Архаров. – Ну, черная душа, долго я с этим тянул, а придется розыск проводить.

– Придется, ваша милость, – преспокойно согласился Шварц. – Однако я осмелюсь дать совет – сразу к розыску не приступать, а лишь оказать свою к нему готовность.

– И для чего сие?

– А вот увидите.

Матвей меж тем вновь взялся разглядывать тело. Но ничего нового не увидел – это и по манере чувствовалось, по наклону головы, по плечам. Архаров со вздохом уставился на доктора, почему-то припоминая его давние грехи – несколько раз Матвей не откликнулся на его призыв, потому что лежал пьяный, а потом врал, будто бы у него живот схватило…

– Вспомнил! – воскликнул Архаров. – Индижестия!

– При чем тут индижестия? – возмутился Матвей.

– Хворь, когда брюхо служить не желает!

– Ну так то тебе будет по-русски несварение желудка. И отвяжись от меня, Христа ради…

Наконец-то слова государыни получили объяснение. Любопытство было удовлетворено. Легче от этого, понятное дело, Архарову не стало. Разве что Шварц недоуменно на него поглядел – в недрах полицейской конторы завелись безобразия, а обер-полицмейстер заморскими словечками балуется…

На пороге мертвецкой явился радостный Никишка.

– Ваша милость!..

– Пошел вон отсуда! – крикнул Архаров. Он не желал, чтобы парнишки на побегушках лазили в мертвецкую и таращились на голый трупы.

Никишка исчез.

Архаров, ничего не сказав Матвею, выбрался наверх.

– Ваша милость, волосья! – доложил Никишка. – Я их в бумажку собрал, вот они!

Бумажка была развернута.

– Ну, так я и думал. Остригли бабу, стало быть, в подвале, – сказал Архаров. – Молодец, хвалю.

– А я, ваша милость, еще пуговицу сыскал, там же, в грязи, была, ее в землю затоптали.

– Давай сюда.

Пуговица оказалась небольшая, перламутровая в золотом ободке. Может статься, от камзола.

Архаров задумался. Такие пуговицы были в моде, и потеряна она, возможно, была совсем недавно. Сдается, теми, кто закопал клад. Но ничего более о бывшем своем владельце пуговица не поведала.

Архаров пошел обратно в кабинет. Следовало строжайше допросить Демку Костемарова. Как ни крути, а смерть глупой бабы нужна была только архаровцами, которые, держась друг за дружку, все желали помочь Тимофею, вот ведь и сам обер-полицмейстер додумался, куда его спрятать от бестолковой жены…

Женщина никого на Москве не знала и родни не имела, коли устроилась ночевать прямо на улице, прижав к себе детишек. Единственный, кто ее узнал и оценил исходящую от нее опасность, – Демка.

Все складывалось разумно – Демка ночью побежал искать эту самую Федосью, как-то увел ее от детишек, завел в известное ему место, куда богобоязненный обыватель под пистолетным дулом не полезет, а шуры с мазы полезут, но в полицию доносить не побегут. И тут возникли два вопроса, один другого краше.

Первый – для чего Демка велел бабе переодеться в мужской армяк и штаны?

Второй – какого черта он отрезал мертвой бабе косы?

Из чего образовался и третий вопрос: зачем Демке понадобилось, чтобы покойницу приняли за мужчину?

– Костемарова ко мне, – сказал Архаров в коридоре, не слишком беспокоясь, кто его услышит. Командира должны слышать все и при любых обстоятельствах. И он направился было в кабинет, но вспомнил про Лопухина.

Преображенец околачивался в полицейской конторе, читал старые дела, беседовал с людьми, но сейчас он Архарову тут совершенно не был нужен. Следовало отыскать его и как-нибудь поделикатнее выпроводить.

Лопухин сыскался там, где его и оставили в обществе Абросимова, но к ним присоединились Тимофей Арсеньев и канцелярист Щербачов. Архаров отворил дверь и несколько удивился тому, что в его учреждении сослуживец так расхозяйничался, полицейских от дел отрывает ради своего любопытства.

Вернулась та самая тревога, которая смутила его, когда Лопухин изъявил желание из гвардии перебраться в полицию. Шварц умел разумно успокоить, но он ведь именно успокаивал, не более того, и не заглядывал при сем Лопухину в душу.

Архаров вошел в комнату, и Лопухин встал, всем видом изъявляя радость встречи.

Он был умен – сам понял, что засиделся в полицейской конторе.

– Верни эти папки в канцелярию. Что я пометил, скопируй, – велел он Щербачову и повернулся к Жеребцову. – О сем деле хотелось бы знать поболее. Завтра до обеда жди меня тут с остальными бумагами.

– Будет исполнено, ваша милость, – сказал Тимофей.

– И сыщите мне план того квартала, по описаниям разобрать, кто где был, невозможно.

– Будет исполнено, ваша милость, – отвечал Абросимов.

Архаров слушал и всем телом ощущал нарастание тревоги. Лопухин разговаривал с полицейскими кратко и тихо, так же тихо они отвечали ему. Да еще – сослуживец говорил чуть быстрее, чем привык распоряжаться подчиненными Архаров.

Стало быть, вот как он собирается командовать, когда окажется в столичной полиции.

Говорить быстро Архаров не умел. Он умел говорить внятно – чтобы всякий понял и двоякого толкования приказа избежал. В глубине души Архаров был уверен, что подчиненным, как и женщинам, все следует объяснять еще более дотошно, чем новобранцам на плацу.

Оказалось, понимают и быструю краткую речь – и это видно по наклону головы, по скорости, с которой переняли повадку преображенца.

Лишь раз в жизни Архаров не сумел справиться со своим беспокойством – когда выяснилось, что в Москву вернулся Каин. Беспокойство было законное – кому ж понравится, когда посягают на его место, на его влияние? Но до сих пор было стыдно перед самим собой за то, как бегал по комнате, не умея усмирить собственные ноги.

Сейчас созревало нечто похожее – явился человек, который, возможно, сумеет управиться с полицейскими делами лучше самого Архарова, и все равно, в столице ли, в Москве ли. Он не знаком с бывшими мортусами, не брал с ними вместе штурмом ховринский особняк, не умеет кстати вставить словечко байковского наречия – но он умеет распоряжаться ими без суеты, а они готовы исполнять распоряжения, напрочи забыв, что видят этого человека впервые в жизни.

И Архаров, как давеча в своем доме, понял, что приходят какие-то другие люди, и гвардия уж не та, и чиновники, возможно, вскоре станут иными. Стало быть, придется самому перенимать, приглушать голос, вырабатывать себе взгляд – несколько свысока, рассеянный, но повелительный…

Он проводил Лопухина до экипажа, а вернувшись, увидел у двери кабинета Демку Костемарова и Степана Канзафарова с узелком.

– Заходи, Демьян Наумович, – велел он, – и позетим наконец о той Тимофеевой елтоне…

Он не желал говорить по-байковски, слова вылетели сами, как вылетали обыкновенно, когда он был сердит на своих архаровцев и речью давал им понять, что среди них клевых шуров и мазов он – самый клевый.

Демка догадывался, о чем пойдет речь, это было видно по его остроносой, сейчас сильно недовольной роже. В кабинет он все же вошел твердым шагом.

Архаров, не обращая внимания на Степана, вошел следом и сразу приступил к делу.

– К тебе, Костемаров, все веревочки тянутся. Коли не вам с Тимофеем – кому иному понадобилось убивать дуру-бабу? Имущества у нее – вошь в кармане, таракан на аркане! Только Тимофею она поперек пути встала. И только ты знал, где ее искать среди ночи.

– Как я это мог знать?

– Знал однако ж. Иначе – какого рожна удрал после ужина с Пречистенки?

– Тимофея искать побежал, предупредить.

– И Тимофей тут же подтвердит и землю есть будет, что ты его сыскал и вы до рассвета о его несчастливом супружестве судачили! Кто, кроме Тимофея?

Демка молчал.

– Ну, где Тимофей живет? Есть там хозяева? Дом он, кажись, не покупал. Поезжай, привези хозяев, пусть подтвердят, что ты ночью прибегал и у Тимофея в комнате сидел.

Ответа на свое благородное предложение Архаров не дождался.

– Стало быть, ты к нему не прибегал?

– Да не дома он ночевал, ваша милость!

– Где же?

– У бабы.

– Кто такова?

Демка вздохнул.

– Замужняя, что ли? Все равно – тащи ее сюда.

– Не пойдет, ваша милость, скорее удавится.

– Врешь… Все на тебе сошлось… Ты куда-то увел ту бабу, чего-то ей наврал, она, видать, не поверила, осталась с детишками в Москве. Ты понял, что рано или поздно она до Тимофея доберется. А кто еще все московские подземелья так, как ты, знает? Смуряк ты, Костемаров. Наврать ей как следует, что ли, не мог, чтобы ее из Москвы спровадить?

– Не укосал я кубасью.

– Суди сам. Укосал кто-то из наших – кто мог у Шварца из подвала нож унести. Ты – мог. Ты у Шварца парик с башки унесешь – он и не заметит, ты шур клевый. Ну, что скажешь?

– Не брал ножа! Мало ли у кого такой завелся!

– Я, Костемаров, в гвардии служа, на всякие ножи нагляделся, и на немецкие, и на турецкие, что с войны привозят. Таких ножичков на всю Москву один всего, может, и сыщется, доктор Воробьев то же подтвердил. А теперь коли можешь оправдаться – оправдывайся.

– Да на кой он мне?

– На кой тебе нож – не знаю, но доберусь. И доберусь также, кто надоумил покойного Скитайлу за полицейскими следить, чтобы до золотого сервиза добраться. Кто у нас с шурами дружится?

– Может, и Скитайлу я порешил?! – дерзко выпалил Демка.

– Кабы я знал, что ты его тем ножом порешил – наградные бы тебе выписал! Ну, что у тебя имеется в свое оправдание, кроме крика?!

Тут в дверь дважды стукнули.

– Пошли к черту! – крикнул Архаров, но дверь отворилась.

На пороге стоял Левушка Тучков, который архаровского гнева не боялся.

– Николаша, впусти ты наконец Степана, – сказал он. – Он к тебе и сунуться боится, а дело важное. Марфа девку прислала, ей какую-то золотую миску в заклад принесли, так вот она, миска, и Марфино послание при ней. Девка божилась, дело важное и срочное…

– Давай сюда, – велел Архаров, и Степан поставил на его стол посудину, увязанную в старую холстинку. Левушка сам своими тонкими и цепкими пальцами музыканта и фехтовальщика распустил тугой узел.

На свет явилась сухарница из полированного золота.

– Ч-черт… – пробормотал Архаров. – Они самые!

У сухарницы были красные ручки из «мясной» яшмы. А на дне ее лежало Марфино письмецо.

– Тучков, читай! А ты, Костемаров… Костемаров!

Но Демки в кабинете уже не было.

* * *

Марфа сидела в роскошной карете и очень жалела, что не может выставиться в окошко. Хотя она не впервые уже каталась в приметном экипаже с красно-черным графским гербом, а все это для нее было праздником, и даже не самостоятельным праздником – а увязанным с воспоминанием о тех счастливых временах, когда она, шестнадцатилетняя, гордо раскатывала в карете любовника своего Ивана Ивановича Осипова, обитой изнутри соболями. И в ее жизни было все – бешеная зависть соседок, страстные взгляды и нескромные предложения соседей, бриллианты и оплеухи, щедро жалуемые любовником, а вот скуки, все чаще охватывающей ее теперь, не было вовсе.