Текст книги "Блудное художество"

– Такое могло быть совершено только раз, – сказал Шварц, обдумав ответ. – И только для того, чтобы разнеслась весть. Выгоднее говорить о себе правду даже в застенке, нежели лгать, полагая своего государя глупее себя, – вот что хотел сообщить верноподданным его величество. И ради этого был выпущен на свободу один человек, который, возможно, раскаялся и стал полезным членом общества.

Левушка и Архаров переглянулись. Похоже, Шварц действительно считал такое чудо возможным.

– Скучно ты растолковал, Карл Иванович, – только и заметил Архаров, и тут же перешел к иным делам. Левушка же засобирался – он положил себе до вечера проехаться с визитами. Уговорились ужинать вместе у Архарова, и поручик Тучков отправился развлекаться.

Некоторое время спустя прибыл Клашка Иванов – но без Марфы. И выглядел весьма смущенным.

– Ваша милость, Марфы дома не случилось, да это еще полбеды.

– А в чем беда?

– А она теперь дома почитай что не живет, все в гостях пропадает. Порой с утра увеется – вечером на извозчике приезжает.

– От скуки, что ли? – вспомнив вечную Марфину беду, спросил Архаров.

– А кто ее разберет…

– Плохо. Вот черт, не додумал – записку надо было ей послать, чтобы сама сюда притащилась.

Архаров желал поручить Марфе разведать, с кем там на самом деле согрешила дочка подрядчика Курепкина Фимка. Она нередко выполняла такие задания, где нужна бабья хитрость и разговорчивость, а за это обер-полицмейстер сквозь пальцы смотрел на ее грешки – она все еще промышляла скупкой краденого, а будучи прихвачена на горячем, клялась и божилась, что вещицы-де – не шуровской слам, а ручной заклад, под который ею выданы деньги, да и предъявляла свою тетрадку с записями – кто, когда и на какой срок заложил ей свое имущество.

– Ладно, беги сам на Якиманку. Попытайся хоть что-то разведать.

– Так не вышло же, ваша милость.

– Не вышло, когда ты пытался в том купидоне кого-то из наших опознать. А ты знай, что то был не наш служащий. И тогда тебе совсем другие вопросы в башку придут. Теперь пошел вон, – так Архаров напутствовал Клашку. И занялся прочими делами.

О визитере с тетушкой он вспомнил, когда уже был подан экипаж, чтобы ехать к князю Волконскому. Он искренне хотел развлечь княгиню с княжной, заодно и девицу Пухову, но, разумеется, никакой «явочной» о купеческих шалостях в канцелярии не оказалось. Жалобщик попросту сбежал. Нетрудно ему было догадаться, что обер-полицмейстер уловил мысль своего приятеля с полуслова, и дивный документ окажется предъявлен хотя бы князю Волконскому и его супруге, даме настолько светской, что через сутки над тетушкой будет потешаться вся Москва.

Но и без «явочной» Архаров порядком повеселил общество. Москвичи сию купеческую затею знали и порадовались тому, как опозорилась столичная жительница. Петербуржские же гости Елизаветы Васильевны посмеялись в меру – хоть они и избежали такого пресмешного срама, однако поди знай, какие еще пакости готовит Москва.

А вот Варенька с чего-то огорчилась, слушая, как незнакомая ей тетушка едва с ума не сбрела, приняв близко к сердцу проказы московских купцов. И тем Архарова озадачила – ненадолго, впрочем, поскольку он не стал засиживаться у Волконских и отказался от домашнего концерта и от ужина. У него собственные гости дома сидели и хозяина ждали.

Архаров колыхался на мягком каретном сидении, думал о Тучкове, который наверняка уже вернулся на Пречистенку, и в лад мыслям одобрительно покачивал крупной головой.

Левушка несколько изменился – был не столь шумен, как обычно, почти перестал размахивать руками и, показывая высочайшую степень удивления, таращить большие темные глаза. Похоже, он наконец повзрослел и стал менять повадку. Это радовало – теперь Архаров и Левушка могли, наплевав на разницу в возрасте, быть совершенно на равных.

А ведь Архарову именно такого человека недоставало – с кем можно быть на равных.

Уже предвкушая приятную мужскую беседу с серьезным и деловитым Левушкой, Архаров выбрался из кареты и вошел в сени.

И тут же к нему, оттолкнув сооружившего приятную улыбку камердинера, устремился повар Потап.

– Батюшка барин, прикажите их милостям колоду возвернуть.

– Какую тебе еще колоду?

– Господин Тучков изволили колоду мою взять в свои покои, на которой мясо рублю… нарочно со двора притащить велели… прикажите обратно ее возвернуть!

– О Господи… – только и мог сказать Архаров. – Да на хрена ему?!.

Потап развел руками.

– И давно он ее у тебя забрал?

– А как приехали с господином, не знаю как по прозванию, с Федей Савиным и господином Клаварошем, так тут же за колодой послали.

– Меркурий Иванович! – Архаров повернулся к вышедшему навстречу домоправителю. – Что это за хренотень с колодой?

– Велели взнести наверх, ваша милость, – отвечал домоправитель, – в залу бальную, и там запершись второй час сидят.

– Сидят вчетвером, и колода – пятая?

– Втроем, ваша милость. И от поры до поры кричат, как ежели бы их резали.

Архаров повернулся спиной к Никодимке, скинул ему на рука кафтан и пошел к лестнице. Ему было страх как любопытно, что там затеял повзрослевший и поумневший поручик Тучков.

Но обер-полицмейстер чуть не оступился на лестнице и не клюнул носом ступеньку, услышав дикий вопль из залы – вопль исступленого и беспредельного восторга.

Он в два прыжка оказался у самой двери и треснул в нее кулаком:

– Отворяй! Отворяй, Тучков! Сдурел ты, что ли?

Дверь распахнулась, Федька со шпагой в руке отступил назад и обер-полицмейстер ворвался в бальную залу.

Это помещение особняка не было еще убрано должным образом – до него княгиня Волконская пока не дотянулась. Разве что стулья, бывшие ранее в большой и малой гостиных, были сюда сосланы и стояли вдоль стен, столик какой-то ободранный, комод, длинный и узкий диван – на таком тощему Левушке впору спать, и то, гляди, свалится во сне. Посреди залы действительно стояла широкая колода, а рядом с ней – коленопреклоненный Клаварош. Возле Клавароша обретался Левушка с обнаженной шпагой. Все три проказника были без кафтанов и в расстегнутых камзолах.

– Что вы тут затеяли? – спросил ошарашенный Архаров.

– Иван Львович парижскому шпажному бою учит, ваша милость, – первым ответил Федька. – Насилу уговорили.

– А колода для чего? Мусью, опять твои разбойничьи штучки? – уже догадавшись, в чем дело, полюбопытствовал Архаров. – Ну-ка, показывайте.

Клаварошева манера фехтовать с применением не только шпажного клинка, но и собственных длинных ног была ему в общих чертах известна, он только не мог взять в толк, для чего ограбили повара Потапа. И минуту спустя все понял.

Француз поднялся с колена, взял у Федьки шпагу. Клаварош и Левушка отсалютовали обер-полицмейстеру, встали в правильную позитуру – оба высокие, тонкие, изящные, и особо Архаров позавидовал тому, как красиво держат на отлете левую руку. Они начали бой с неторопливого обмена выпадами, не ставя целью хотя бы задеть противника, а лишь подготавливая Клаварошев коронный номер. Левушка перешел в наступление, отогнал француза к колоде, как бы случайно открылся, тут же Клаварош кинулся в глубокий выпад, бедром впритирку к колоде, но не так стремительно, как следовало бы, и выкрикнул какое-то французское слово.

Левушка довольно грубо отбил его клинок, устремился вперед – и, прыгнув левой ногой на колоду, поверхность которой была вровень с Клаварошевым коленом, правой с победительным воплем решительно лягнул воздух перед собой и тут же соскочил на пол.

– Это что? – спросил потрясенный Архаров.

– Это манера такая – коли в драке один противник со шпагой, а прочие с ножами, к примеру, вот так на его колено прыгнуть. Мусью наш утверждает, что до плеча взбежать можно, да только у нас другой колоды, чтобы учиться, нет, – объяснил Левушка. – Федя, давай, твой черед!

– Так комод тащите! – приказал Архаров. – С колоды – на комод, понял?

– Так развалим же!

– Туда ему и дорога!

Федька и Левушка вытолкали на середину залы старый и, возможно, трухлявый комод. После чего Клаварош перед тем, как продолжить урок, стал объяснять Федьке его ошибки, а Архаров с Левушкой отошли в сторонку.

– Федьке с детства бы шпажному бою учиться, – восторженно сказал Левушка. – Фехтмейстером мог бы стать! И быстрота, и взгляд точный, и азарт! А рука – гляди, какова!

Архаров посмотрел на его возбужденное лицо, опять – мальчишеское, как много лет назад, и ничего не ответил. Левушкина юность все не желала и не желала иссякать. А вот его собственная кончилась, поди, когда он только получил первый свой чин. Невместно было вести себя, как дитя неразумное, – вот сам себе и приказал присмиреть…

Клаварош поставил Федьку в позитуру и лепил из него фехтовальщика, как ваятель из глины, – разворачивал ему плечи, помещал в нужное место пространства локти. Наконец ихящным жестом пригласил всех к колоде и комоду.

Левушка проделал хитрый прием парижских налетчиков и завопил от восторга, но, уступив место Федьке, он уже был почти спокоен и с некоторой ревностью наблюдал – не окажется ли полицейский более ловок, чем он, гвардеец и лучший в полку фехтовальщик.

Федька же с клинком в руке совершенно обезумел – отрабатывал каждое движение с упорством необыкновенным и был счастлив оттого, что знатоки и мастера взяли его в компанию, учат, школят, и тем самым словно бы поднимают из простых полицейских служителей в какие-то высшие сферы. Он скакал с колоды на комод, воображая, что брыкает и лягает не ждущих такого сюрприза неприятелей, соскакивал на пол и несколько дивился тому, что не видит раскинувшихся по паркету покойников.

Наконец Левушка предложил Федьке и Клаварошу вдвоем на него нападать – с условием, понятно, что Клаварош не пустит в ход своих разбойничьих ухваток. Архаров сел прямо на колоду и следил за Левушкиными маневрами, подбадривая его противников, а потом сам потребовал шпагу. Свою он цеплял не каждый день – да и с кем драться обер-полицмейстеру в палатах Рязанского подворья? Клаварош, устав от поединков, охотно отдал ему свою – и Архаров, сопя, вволю потопал, попрыгал, даже весьма удачно отпарировал два Левушкиных штоса.

Кончилась вся эта прыготня тем, что затеяли побаловаться сженкой. Главным любителем сего ритуала был, понятное дело, Левушка. Позвали домоправителя.

– Меркурий Иванович, велите господина Лопухина кликнуть. Даже коли лег – пусть в шлафроке приходит! – распорядился Левушка. Он в архаровском особняке чувствовал себя как дома – да Архаров бы и обиделся, если бы поручик Тучков принялся манерничать.

– А он разве уже приехал? – спросил обер-полицмейстер.

– Да он в твоем кабинете засел, книжки читает. Говорит – превосходно подобранная библиотека!

Архаров мысленно поблагодарил книготорговца, который эту библиотеку составил. И предложил спуститься в столовую – поскольку в зале даже присесть было не на что.

Туда же пришел из кабинета капитан-поручик Лопухин, чернобровый и темноглазый молодой человек, с весьма длинным и тонким носом, внешности почти приятной – Архарову не нравился лишь его рот, красиво вырезанные и пухловатые губы, украсившие бы любую прелестницу, складывались как-то малоприятно, даже брезгливо. Глаза, впрочем, были внимательные, умные, взгляд – живой и бойкий. В отличие от буйного Левушки, этот был в движениях куда более сдержан.

Ритуал встречи гвардейцев был известен – едва увидев друг друг, раскинуть руки для объятия и, продвигаясь навстречу, громко говорить известные слова: «Ну, брат!..», и «Сколько лет, сколько зим!», и «Привел Господь увидеться!», и тому подобные, общепринятые, но с бьющей ключом радостью.

Когда Петруша Лопухин шестнадцатилетним недорослем прибыл в лейб-гвардии Преображенский полк, куда был записан семилетним, и сразу же получил чин прапорщика, а было это в 1769 году, Архаров смотрел на него косо – сам он начал службу солдатом, а первый офицерский чин получил лишь к двадцати годам. То бишь, проходя по служебной лестнице неторопливо и чинно, со ступеньки на ступеньку, он очень раздражался, когда кто-то через две ступеньки резво вверх скакал. Дружбы между ними не возникло, а потом Архаров как отбыл в чумную осень вместе с тогдашним графом, а ныне князем григорием Орловым гасить московский бунт, как неожиданно остался в Москве командовать полицией, так более в полку почитай что и не появлялся – как-то, будучи по делам в столице, навестил сослуживцев, а затем – и незачем было…

Но соблюдением ритуалов он не пренебрегал. Тем более – в своем доме. По внутренней своей сути он был хозяином, и хозяином гостеприимным. Мало ли, что этот молодой человек в двадцать два года уже капитан поручик – а Архаров к этому чину более десяти лет пробивался! Во-первых, гость, во-вторых, гвардеец, в-третьих, Бог даст, ненадолго…

Архаров и Лопухин обнялись. Тут же обер-полицмейстер спросил гостя, каково его устроили в особняке, стал предлагать ужин, но гость отказался – он, как и Левушка, ездил по родне, и там его по-московски настырно закормили тяжеловесными лакомствами. Но сженку он приветствовал. И, пока шли приготовления, Левушка с Лопухиным наперебой рассказывали Архарову полковые новости: кого повысили в чине, кто вышел в отставку и женился…

Клаварош и Федька стояли в сторонке, переговаривались шепотом и как-то незаметно подвигались к дверям.

– Вы куда это собрались?! – возмутился Левушка. – Сженка – для всех!

Архаров несколько растерялся – сам он мог с полицейскими хоть щи из одной миски хлебать, а гость – гость был иной, человек хотя и молодой, но весьма светский и знатного рода, род сей дал России сперва царицу Авдотью Федоровну, затем царевича Алексея (как вышло, что царевич не стал царствовать, Архаров слышал когда-то, да позабыл) и государя Петра Второго, скончавшегося почти отроком. Заставлять Лопухина пить вместе с бывшими мортусами было как-то вовсе неприлично.

Однако Петруша Лопухин был более светским господином, чем даже казался.

Он и виду не понял, что ему, аристократу, требуются собутыльники более высокого ранга. Определив по произношению, откуда взялся Клаварош, заговорил с ним по-французски – и тем показал себя хорошим гостем, не портящим любой компании.

Архаров наблюдал за ним с легкой тревогой – он же видел, что гвардии капитан-поручик не считает полицейского служащего Клавароша подходящим для себя собеседником, однако гость держался безупречно. И Архаров решил, что большой беды не стряслось – ну, оказались в одной столовой столь разные люди, так ведь не подрались же.

Наконец Меркурий Иванович принес нарочно для сженки заведенную большую булатную чашку, туда налили водки, размешали в водке большую ложку меда, и то, что получилось, подожгли. Тут Лопухин наконец-то возвеселился непритворно: сженка – это было для гвардейца свято!

Так завершился этот день – и, право, не часто случались в архаровском особняке такие вечера, ничем не омраченные, исполненные всеобщей радости: у Левушки это была радость встречи; у Лопухина – радость человека, отдыхающего после долгой дороги; у Федьки – радость, что поручик Тучков вернулся и бьется с ним на равных; у Клавароша, возможно, радость, что не нужно брести к Марфе – на Пречистенке еще никого из архаровцев без ужина не отпускали и при малейшем намеке на согласие оставляли ночевать; Меркурий Иванович тоже был счастлив забыть свои болячки и домашние обязанности, а вспомнить – офицерскую свою молодость, когда довелось пить сженку и на биваках, и на корабельной палубе.

Как и следовало, к сженке добавились графины с домашними настойками и собственноручно изготовленные кабатчиком Герасимом травнички – один бурый, другой зеленоватый, третий почти черный. Архаров рассказал, как началось его знакомство с хозяином «Негасимки», а Левушка чуть не в лицах изобразил затеянную Архаровым драку. При этом Лопухин слушал весьма внимательно. И Архаров, хотя был уже под хмельком, поймал его взгляд.

Холодное любопытство, любопытство путешественника, проезжающего через дикую местность, население которой в лесу родилось и пням молилось, было в этом взгляде.

Но и Лопухин был не прост, и он тоже следил за Архаровым, и вовремя улыбнулся, и вопросец задал: с чего кабак зовется «Негасимкой». Левушка, не замечавший этих тонкостей, растолковал: в земляной норе под Покровским собором уж лет сто, как постоянно горят свечи, и пяти минут не было, чтоб там без огня жили.

А потом количество жженки и вин совершенно изменило обстановку, и Лопухин стал куда более походить на гвардейца и преображенца, нежели в трезвом виде. И Архаров вздохнул с облегчением – понимая, впрочем, что к утру любезный гость протрезвеет…

* * *

Яшка-Скес потихоньку вел свой собственный розыск. Если бы его уволили от службы дня на два, на три, он бы докопался, что означали те немытые кофейные чашки у Марфы, что означают ее путешествия в карете с красно-черным гербом и кого она привечает, бегая на огород в одной рубахе. Но забот хватало – и он вовсе не желал наживать себе лишние неприятности, пренебрегая службой. Потому он даже не каждый день навещал веселую бабенку Феклушку.

Они встречались в сарае, где не было большого простора для амурных шалостей. Яшку это мало беспокоило – в отличие от Демки, он не был великим любителем бабьей сласти. А вот Феклушка была большой любительницей, и кроме Яшки у нее, очевидно, было еще несколько галантных кавалеров. Муж, трудясь на фабрике, уделял ей недостаточно внимания, а она, как всякая баба, когорую Бог красой обделил, считала, что должна обставить всех красивых баб по амурной части, и до сих пор это у нее неплохо получалось. Тяжко бы пришлось Феклушке, кабы батюшка на исповеди вздумал спросить, от кого родила они своих детишек. Но такого вопроса не было, и гулена собиралась замолить свои грехи на старости лет – когда уж новых заведомо не прибавится.

Сложилось так, что муженек отпросился у начальства, чтобы на три дня поехать в Тушино – хоронить деда. Он хотел было взять с собой супругу, но Феклушка отказалась наотрез – она не хотела оставлять хозяйство на соседок, а родственницы, которой можно было бы доверить двух малых деток, корову, кур и поросенка, у нее в Зарядье не было. Высказав это мужу, она получила целых три дня вольной жизни.

Ими следовало распорядиться наилучшим образом!

И надо же было тому случиться, что под вечер первого дня такой свободной Феклушкиной жизни Яшка оказался в Зарядье. Причина была служебная – на торгу подрались бабы, и одна другой чуть не всю косу выдрала, подбила глаз и вообще опозорила на всю Москву, сорвав у нее с головы платок. Опростоволосить замужнюю женщину – это было такое оскорбление, с каким муж мог и до Рязанского подворья добежать, имея за пазухой коряво написанную каким-нибудь промышляющим у кабацких дверей полупьяным грамотеем «явочную». Но Яшка случайно оказался поблизости, расспросил разнявших драку людей и, узнав, что преступница, похоже, из Зарядья, не десятских туда направил разбираться, а пошел по следу сам, взяв с собой свидетельниц – двух здоровенных и злобных теток, дальних родственниц потерпевшей бабы.

Тетки оказались бодры и деятельны, провели розыск почти без помощи полицейского, драчунью отыскали, и Яшке осталось лишь вступить в переговоры с ее супругом, который, судя по жалкой бороде, и сам немало от ее рук пострадал. Имя Шварца, как всегда, возымело действие – и, приказав горемыке наутро прийти в полицейскую контору, чтобы узнать о штрафе и прочих возможных карах, Яшка заглянул на двор к Феклушке, благо настало время принимать из стада корову и доить ее.

Феклушка была в превеликом огорчении, но, увидев приятеля, заулыбалась. Тут же доложила, что мужа унесла нелегкая на похороны, и намекнула, что на ужин у нее нынче знатная окрошка, пироги с кашей, чай с баранками. Яшка дураком отнюдь не был и догадался, что вся эта роскошь затевалась не про его честь. Но раз не смог явиться некий гарнизонный капрал, о котором он превосходно знал, то Феклушка зовет в гости того, кого привела к ее воротам амурная планида. Подумав, Яшка согласился – он никому не обязан был давать отчета в своих гостеваниях, а хозяйка, у которой он снимал угол и платил также за стол, уж точно не станет баловать знатной окрошкой.

Такую окрошечку может выставить на стол лишь та хозяйка, у которой в двух шагах от крыльца – свой огород, чтобы надергать прямо с грядки нежнейшую молодую зелень – укроп, петрушку, луковое перо, чесночное перо, листки хрена. Добавив огурцы, соленые или свежие, а также облупленные печеные яйца, хозяйка мелко покрошит всю эту прелесть сечкой в деревянном корытце, смочит крошево рассолом, капнув туда уксуса, разотрет большой деревянной ложкой, и лишь перед тем, как выставлять на стол, разведет квасом, хотя некоторые добавляют сброженный березовый сок нового урожая, и тоже выходит неплохо.

А если со вчерашнего припрятаны остатки жаркого, то можно обобрать с костей мясо до последнего волоконца, мелко нарезать – и туда же, в окрошку, тогда ей и вовсе цены нет.

После целого дня беготни по солнцепеку хорошо разуться в сенях, войти босиком, сесть за стол в прохладной горнице, да еще опершись спиной о стенку, и отмерять себе блаженство ложка за ложкой…

Как большинство архаровцев, Яшка-Скес не так часто пользовался благами домашнего очага, когда и окрошка на столе, и стопочка тут же, и бойкая хозяюшка стелет постель, встряхивая белые льняные простыни с подзорами из толстого домашней работы кружева.

Хозяйкой, впрочем, Феклушка была не больно хорошей, но хотела оказать себя таковой перед любовником, и потому ни свет ни заря забеспокоилась о корове, которую следовало подоить и отпустить в стадо. Яшка в одном исподнем также вышел из дому.

Среди населения Рязанского подворья он считался молодцом странноватым. Никто не мог понять, чего Скесу в сей жизни надо, сам же Яшка никому ничего не растолковывал. Однако и у него была душа, и эта душа хотела простых радостей. Яшка остро воспринимал такие мелкие блаженства, как вкус окрошки, в коем неуловимые остренькие и кисловатые оттенки так хорошо ощущаются языком поочередно; тепло от солнечного луча на щеке; сладостный жар от печки, если к ней зимой, прибежав с мороза, спиной прислониться; еще приятно было пальцам прикасаться к бархату и к шелку, даже к льняной ткани, коли лен тонко был спряден; а уж ласкать задумчиво шарики неизвестно откуда взявшихся четок было его обыденным удовольствием. Запахи тоже находили в его душе отклик. Стоя на крыльце, он принюхивался и отличал поочередно запах сеней, где висели сушеные травы, запах хлева – через открытую дверь, запахи с огорода (различать – различал, а имен не знал – Яшка был настоящий горожанин, не умеющий на грядке отличить морковную ботву от свекольной), а главное – запах, который нанесло с реки ветром.

Московские дневные ароматы ему мало нравились, а вот ночную речную свежесть он не то чтобы любил – он ей тихо радовался.

Однако запахи – запахами, а служба – службой. Постояв на крыльце, Яшка сам себе напомнил, для чего сюда явился.

Марфа жила в Ершовском переулке, Феклушка же – в Псковском переулке, и кабы они дружили, то бегали бы друг к дружке в гости огородами. Яшка еще раньше, навещая Феклушку, выспросил ее о Марфином огороде и старой летней кухне, где сводня имеет свидания с загадочным кавалером. Сейчас было самое время прогуляться до той кухни и попытаться нашарить хоть какой-то след.

Яшка спустился с крыльца и зашел за угол дома. Продвигаясь вдоль забора, он легко нашел лаз, который проделали две подружки, его избранница и ее соседка, чтобы бегать в гости без затей. Но у соседки был пес, который Яшку не знал и при попытке пробраться в свои владения весьма сурово облаял. Яшка пошел дальше и нашел место, где плетня не было вовсе. Не ломая голову, что бы сие означало, он пошел к Марфиному дому напрямик и забрался в заросли бурьяна. Тогда только до него дошло – место было выморочным, еще в чуму здесь стоял дом, да был сожжен как зараженный моровым поветрием, после же охотников тут селиться не сыскалось, да и немудрено – в Зарядье не вся земля была хороша, та, что в низинках, весной и осенью сходствовала с болотом, там от сырости плодились комары, а воздух считался гнилым.

Наконец Яшка, пригибаясь, выбрел к Марфину огороду.

Старая сводня дом содержала в безупречном порядке, а копаться в земле не больно любила – да и не покопаешься толком при ее-то телесах. И огородишко-то был с гулькин нос, но все равно часть его заросла, а возделывались лишь три большие, высоко приподнятые над землей грядки, к которым Марфа разумно приставила инвалида Тетеркина. Кухонька, где когда-то стряпали летом, стояла уже за грядками. Марфа не часто ею пользовалась, главным образом – когда наступала пора варить варенья. Это была дощатая сараюшка с печкой, а лавка и стол были снаружи, под яблонькой. Яшка подумал, что летом хорошо тут пить по вечерам чай – в прохладе, слушая тихие и умиротворяющие огородные шумы и звуки.

Он забрался в сараюшку. Было довольно светло, чтобы обшарить все углы и даже заглянуть в холодную печку. Ничего крамольного и противозаконного архаровец не сыскал.

Допрошенная еще вечером Феклушка сказала, что и вчера, и третьего дня Марфа вроде ни на какие свидания в огород не бегала. Возможно, ее роман с загадочным кавалером приказал долго жить. Возможно, она решила, что Клаварош все же лучше…

Но Яшка недаром с раннего детства был шуром. У него появился нюх на добычу.

Глядя на закрытые ставнями окна Марфина дома, он пытался представить себе, чем сейчас занимается сводня. Она не спит, она не должна спать, – так упорно думал Яшка. Старие шуры научили его, следуя за избранной жертвой, подражать походке и словно бы с ней сливаться, тогда возникает некая связь, которой жертва не осознает, шур же пользуется тем, что непостижимым образом может предсказать каждое ее дальнейшее движение. Он откуда-то знает, замедлится или ускорится шаг, повернется голова вправо или влево. Точно так же и сейчас Яшка пытался вместе с Марфой приподнять голову над подушкой, повернуться, спустить на коврик босые ноги. Он по свету, проникающему сквозь ставни, устанавливал вместе с ней время, он задумывался, прислушиваясь к телу – насколько остра необходимость облегчиться. Он смотрел из кухоньки на деревянный нужник и полагал, что Марфа внутренним взором тоже видит этот нужник и ведущую к нему через задний двор дорожку. Словом, Яшка проделал все, чтобы выманить Марфу на огород.

И в это время он услышал шорох бурьяна. Кто-то пробирался той же тропой, что и сам Яшка, собираясь навестить ту же старую кухню. Яшка так и присел.

Он имел полное право клясть себя за дурость – отправился вести розыск в одном исподнем, босиком и без оружия.

Загадочный Марфин кавалер, закутанный в длинную епанчу и в надвинутой на брови треуголке выбрался из бурьяна. Миновав кухню, он подошел к дому и засвистал под окнами «весну», да так, что признанному мастеру этого дела, Демке Костемарову, и не снилось.

Яшка, пригибаясь, выскочил и чуть не кувырком влетел в кусты.

Случилось то, что и должно было случиться, – он ввалился в крапиву. Яшка тихо зашипел и замер, стараясь лишний раз не соприкасаться со зловредным растением.

Марфа выскочила на свист, как молоденькая девка к любовнику, и в точности по описанию Феклушкиных соседок – накинув шаль поверх рубахи. Очевидно, пока Яшка представлял ее в постели, она уже была внизу и ждала знака.

Яшка страстно желал услышать, о чем они толкуют, но беседовали шепотом. Наконец кавалер достал из-под епанчи сверточек и вручил Марфе. Та приняла, спрятала под шаль – с тем они и расстались без единого объятия и поцелуя. Стало, дело было не амурное…

Марфа вернулась в дом, а кавалер поспешил через бурьян туда, откуда явился. Яшка, разумеется, крался следом, уже не обращая внимания на крапиву и колючки.

Кавалер вышел огородами в Мокренский переулок, оттуда двинулся к старым и уже никому не нужным Проломным воротам. Судя по всему, он желал окааться на набережной. Яшка в исподнем страх как не желал выходить на видное место, однако пришлось. Время было самое то, когда хозяйки уже выгоняют скотину в стадо. И если бабы увидят раздетого архаровца – слухи пойдут самые разнообразные. К тому же Яшка-Скес, выросши среди шуров и мазов, был отчего-то весьма стыдлив.

Конечно же, ничто не мешало Яшке надеть хотя бы штаны, обуть хотя бы башмаки на босу ногу, но для этого следовало вернуться на полчаса назад, в Феклушкин дом, а таких кундштюков проделывать он не умел.

Кавалер в епанче завернул за угол и скрылся из виду. Яшка почесал в затылке – и побежал следом. Хотя рассчитывать он мог разве что на чудо – скажем, там, на набережной кавалера ждет карета с каким-нибудь приметным гербом. Но кареты не оказалось, а кавалер свернул влево и пошел к Воспитательному дому, чтобы мимо его великолепного длинного фасада, перед которым был разбит сад, по уже благоустроенной набережной выйти к устью Яузы.

Это здание с куполом, множеством окон и внутренними дворами было выстроено так, как если бы в нем хотели устроить обитель и жить, не имея сношений с внешним миром. Иван Иванович Бецкой – тот, что в Санкт-Петербурге основал Воспитательное общество для благородных девиц, – задумал это здание как остров, на котором бы сироты и подкидыши росли вне впечатлений и влияний внешнего, изрядно испорченного мира. Дом строился очень быстро (его открыли одиннадцать лет назад, как раз ко дню рождения государыни), и от него был не только сомнительный прок в будущем, но и ощутимый в настоящем – чтобы получить камень для строительства, стали наконец разбирать старые стены Белого города.

Хотя кавалер шел не больно скоро, даже малость волочил ногу, но и идти было недалеко, всего каких-то полверсты. Кабы Яшка менее беспокоился о своем непотребном виде, то и пошел бы прямо за ним посреди набережной, да еще песню затянул – пропился-де шалый детинушка до исподнего, хорошо хоть крест не пропил. Демка, скорее всего, так бы и поступил. На Яшку же не вовремя напала стеснительность – он и забрался в заросли при чьем-то заборе, выжидая, чтобы кавалер отошел подальше – тогда уж можно преследовать его короткими перебежками.

Тут-то и рухнула ему на плечи неимоверная тяжесть, да еще с воплем: «Имай вора!»

Яшка повалился на бок, надеясь выскользнуть, да не тут-то было. Трое здоровенных мужиков, как и он, босых и в одном исподнем, навалились на архаровца, шипя сердито:

– Ну, попался! Будешь знать, как к нашей Лушке лазить!

Кавалер, услышав возню, невольно обернулся. Яшка увидел его лицо.

Удивляться было некогда – следовало отбиваться. Скес совершенно не желал отвечать за чужие грехи. Но те, что приняли его за Лушкиного любовника, настроены были сурово и поволокли архаровца в какую-то калитку, через двор, к открытой двери погреба.