Текст книги "Блудное художество"

Опять же, и Дунька умеет ему угодить. И не девочка – двадцать второй год пошел, по возрасту вполне ему соответствует. Весьма, весьма разумное будет сожительство…

А вздумает Дунька дитя родить – и дитя без заботы не останется. Открыто такого отпрыска признать обер-полицмейстеру не к лицу, но коли родится паренек – получит нужное воспитание, будет определен в службу, коли девочка – найдется из чего справить ей приданое.

И вновь явился внутреннему взору образ – толстенькое дитя бегает по заднему двору особняка на Пречистенке, и вся дворня норовит его приласкать и обиходить. Не пропадет дитя! Вечером, возвращаясь со службы, можно будет зайти в детскую, расспросить няньку, положить поверх одеяльца лакомство – конфект в цветной бумажке, пряник или просто апельсин… ибо не скоро настанет день, когда с младенцем можно будет потолковать о его шалостях и проказах, об уроках и обновках…

Размышляя так и радуясь собственной решительности, Архаров рассеянно глядел в окошко экипажа и отметил красивого рослого вороного, как мрак загробный, жеребца, которого держал в поводу верховой берейтор. При том же берейторе был и вороной мерин, немногим помельче, в белых чулках. Оба – с тем особым лебединым изгибом шеи, что так ценился любителями конских бегов. Под берейтором – также вороной конек, также хороших кровей. И кони стоят мирно – все трое, видать, с одной конюшни.

Вороные исчезли из виду, и тут же карета остановилась.

Архаров вошел в дом и первым делом обратил внимание на лицо горничной Агашки.

Девка смутилась. Принимать знатного гостя и приглашать его наверх, в гостиную, она явно не желала… или боялась?..

– Здравствуй, Агаша, – сказал Архаров. – Что, Авдотья Ивановна принимает?

Девка закивала. Она явно не знала, как быть.

Архаров задумался на миг. Коли Дунька завела себе махателя – это полбеды, решил он, потому и завела, что в отношениях с обер-полицмейстером не имела никакой определенности. На то она и мартона, чтобы в одиночестве не спать. Но теперь все будет не так… теперь все будет благопристойно…

Он еще раз перебрал в памяти все все тщательно продуманные подробности своего предложения. Оплачивать дом, карету, лошадей… два новых нарядных платья в месяц… коли угодно мечтать о сцене – нанять учителей, пусть балуется… и содержать «амурное гнездышко» не хуже покойника Захарова, устраивая там светские развлечения для людей своего круга, этим уж Дунька пусть сама озаботится… ревностью преследовать ее никто не станет – сие пошло и моветонно…

Поскольку Агашка все еще молчала, он прошел мимо нее и поднялся по лестнице. Внизу услышал громкое «ахти мне», понял – это выскочила с кухни стряпуха Савишна, и Агашка докладывает ей о госте.

В комнатах у Дуньки был некоторый разгром – мебель стояла на местах, но стол был без скатерти, пропали канделябры, безделушки. Архаров понял – хозяйка вздумала съезжать.

– Дуня, ты где? – позвал он, направляясь к спальне.

Она выскочила навстречу, и Архаров хмыкнул.

На Дуньке был мужской наряд, но не тот забавный голубой кафтанчик, в коем она штурмовала Оперный дом в Лефортове. Одета она была – хоть на придворный маскарад. На Дуньке была темно-красная пара из дорогой ткани, кафтан новомодный – с расходящимися полами, такой же камзол – из золотого атласа с тонкой вышивкой букетиками. Букет был приколот и на кафтане – из искусственных цветов хорошей работы, а на груди у Дуньки, поверх золотистых блондов, на черной ленте висел медальон.

Волосы были убраны в модную прическу – подвиты, взбиты, приподняты сверху и по бокам, так что голова казалась больше натуральной. Но не напудрены – этой пачкотни Дунька не любила, собственный цвет был хорош.

Она уставилась на гостя и, как Агашка, ни слова не могла произнести.

– Здравствуй, Дуня, – сказал Архаров. – Садись, потолкуем.

– Здравствуй, Николай Петрович.

Она села в кресло «кабриолет» (дай Бог здоровья княгине Волконской, Архаров уже запомнил эти названия), указала на соседнее кресло. Получилось это у нее даже изящно, совершенно по-дамски, – как будто не она пять лет назад носилась по Зарядью босиком, помогая Марфе по хозяйству.

– Ты, я вижу, съезжать собралась. Ни к чему это, Дуня. Оставайся тут, живи, как привыкла. Дом и карету с лошадьми я тебе оплачивать буду, всю прислугу, как полагается, туалеты, стол…

– Николай Петрович, это ты что же, на содержание меня берешь? – тихо спросила Дунька.

– Да, Дуня. Будешь жить, как привыкла при господине Захарове. Может, даже еще лучше. Больше будешь выезжать, у себя принимать, учителей тебе найму – музыкального, танцевального, какие там еще полагаются.

– Фехтовального…

Архаров посмотрел на нее внимательно – нет, Дунька не шутила.

– Разве что вздумаешь в полк поступать.

Тут ему вдруг пришла в голову еще одна дамская забава.

– Можешь, коли угодно, в манеж ездить, брать уроки конной езды, по примеру государыни. У меня Агатка без дела на конюшне стоит, понравится – забирай. Стало быть, подумай, сколько тебе ежемесячно на дом требуется…

– Николай Петрович!

– Что, Дуня?

– Ни к чему это!

Архаров подождал – не будет ли объяснения странным словам. Но Дунька только вздохнула и отвернулась.

– Ежели я тебя, Дуня, когда обидел, то прости, вперед буду умнее, – на всякий случай сказал он.

Она ответила не сразу.

– А что ж ты, Николай Петрович, не спросишь – мил ли ты мне?

Это было и вовсе неожиданно – после того, как Дунька сама прибегала на Пречистенку, никто ее не гнал туда силком и денег ей за это не платил!

– Будет тебе, Дуня, дурачиться, – сказал Архаров и вспомнил советы Марфы. – Я тебе говорю попросту – беру на содержание…

Тут опять пришла на ум их первая встреча после чумы – когда нарядная Дунька посреди Ильинки хвасталась: «А у меня радость! Меня на содержание взяли!»

– Нет, сударь мой, – вдруг произнесла она, глядя мимо глаз. – Не пойду. Будет с меня…

– Не кобенься, Дуня. Я тебе добра желаю.

– Нет. Не надобно мне твоего добра.

Лицо не лгало – Дунька действительно более не нуждалась ни в Архарове, ни в его близости. Это было весьма странно…

– Другого завела? – спросил Архаров.

– Другого, Николай Петрович. Не обессудь.

Он встал.

– Ну, Дуня, коли так – навязываться не стану. А кто таков?

Встала и она.

В ее огромных раскосых глазищах не было знакомого ему огня. Дунька приняла некое решение – и далось оно ей нелегко. Так глядит человек, решительно отказавшийся от всего минувшего и весьма смутно представляющий себе свое будущее; возврата к былому, однако ж, не допускающий.

– Да уж не в монастырь ли ты собралась? – осенило Архарова.

– А коли так?

– В мужском наряде?

– В мужском путешествовать ловчее.

Тут она была права – после дождя в застрявшей карете, поди, насидишься, а в седле – и горя не знаешь.

– Грешно же, Дуня.

– Не твоя печаль, – огрызнулась она.

Что-то тут было не так…

– Может, одумаешься? – миролюбиво спросил Архаров. – Я тебя не неволю, не тороплю, подумай, с Марфой потолкуй.

Она вздохнула и наконец-то посмотрела ему в глаза.

И стало ясно, что время безнадежно упущено.

Надо было хватать Дуньку в охапку еще тогда, в Лефортове, когда она выскочила на сцену, размахивая дрянной дешевой шпажонкой, чтобы защитить от бунтовщиков московского обер-полицмейстера. Хватать – там, в запущенном парке, в каком-нибудь неподстриженном боскете, превратившемся в зеленую лиственную пещеру, ведь ждала же она этого, желала же она этого, не отпускать ее более в захаровские владения на Ильинке, пропади пропадом все платья и побрякушки – новых накупить!

И не забивать себе дурную башку всякой ахинеей… Матвей бы даже выразился так: безнадежной ахинеей.

– Николай Петрович, – сказала Дунька, – устала я тебя дожидаться. А знаешь, что бывает, когда дожидаться устаешь? Тогда, сударь мой, идешь ты в Божий храм да и просишь: Господи, пошли мне хоть что, все приму и тут же исполню, лишь бы… лишь бы не прежнее… И Господь посылает! Главное – не струсить и принять. Так-то, Николай Петрович. Это как ежели бы кто тонул, Богу молился, а ему руку протянули. Не станешь допрашиваться, чья рука да откуда родом. Божья! Вот и хватаешься.

– И чья же такая рука подвернулась? – уже начиная сердиться, спросил Архаров.

– Моя, – уверенно отвечал мужской голос.

Из соседней комнаты вышел Алехан.

– Прости, Архаров, что девку у тебя забираю. Девка – золото. Я возвращаюсь в столицу и ее с собой увожу.

– Ну, Дуня… – совершенно ошалев от такого поворота дел, прошептал Архаров.

– Не на блуд беру, не бойся. У нас иное – так… Фаншета?

Давненько Архаров и не слыхал, и не произносил этого имени. Как-то без него обходился.

Имена несомненно влияют на судьбу и на нрав человека, а чем Архаров неоднократно убеждался. Дунькино крещальное имя «Евдокия» означало «благоволение», и точно – Дунька к Архарову благоволила. Но что могло означать имя «Фаншета»?

Не было такого имени в православном именослове, а было оно разве что в комедиях, переведенных с французского и доморощенных. И означало лишь то, что носящая его ходит в маске. Дабы собственное имя не истрепать…

– Так, Алексей Григорьевич, – сказала Дунька, подходя к Алехану – словно бы под его защиту.

Архаров глядел и глазам не верил. У его своенравной мартонки и у государственного мужа лица сделались одинаковы. Он знал, когда бывает такое – когда решено поделить по-братски нечто, чего руками не потрогать, завтрашнюю опасность ли, бой ли, смерть ли.

– Будь она со мной год назад – многих бед удалось бы избечь, – продолжал Алехан. – Одна такая Фаншета целую эскадру российского флота с избытком заменила бы, коли бы ее к нашей авантурьере вовремя подослать. И до правды бы докопалась, и вывезли бы, может, ту блядь без лишнего шума. Но и теперь ей дело найдется. Так что прощайся с Фаншетой, Архаров. Теперь уж не ты, а я о ней позабочусь. Передам ее в хорошие руки. Грех такую девку в Москве держать для одной лишь амурной надобности.

Дунька смотрела в пол – как если бы не о ней говорили. При этом она левой рукой опиралась о шпажный эфес – и поза ее была совершенно непринужденной, словно Дунька с отрочества служила в гвардии и привыкла носить на боку клинок.

Архаров вспомнил – она так хотела стать актеркой… ну вот – по-своему сбылось…

Фаншета.

Не Дуня, нет. Стройный мальчик со шпагой, по имени Фаншета.

А рядом – восьмипудовый гигант с прекрасными темными глазами и знаменитым шрамом на скуле. Не может же быть, чтобы между ними ничего не случилось…

Но эту мысль Архаров тут же из головы изгнал. Ибо недостойно опускаться до бабьих предположений. Было, не было – какое это теперь имеет значение?

– А сам вскоре вернусь. Поселюсь тут на приволье. Мне Москва всегда была милее Петербурга, – совсем нерадостно сказал Алехан. – Коней растить буду, кулачных бойцов под свое крыло соберу, сам их школить буду, слышишь, Архаров? Я вернусь, все улажу и вернусь. Мы тут еще, Архаров, заживем! Деньги есть – все заведем, и конские бега, и боевых петухов! И голубятня знатная! Хор у меня будет, плячуны, девок плясать заставлю. Мы еще погуляем, слышишь? Вот последние дела доделаю… Отслужил я, Архаров… отслужил… А Фаншета еще послужит.

Архаров отвел взгляд от Дуньки.

– Что ж ты, Алексей Григорьевич, сразу не сказал? – не чая получить ответ, спросил он Алехана. – Я бы в это дело не мешался. Прощай, Дуня.

С тем Архаров повернулся и пошел прочь.

Дунька смотрела ему вслед и не отводила глаз от двери, пока ей на плечо не легла тяжелая орловская ладонь.

– Молода, другого наживешь, – строго сказал Алехан. – Главное – никогда не оборачивайся назад. Не возвращайся – никогда. Так, как было, уж не будет. Я и братцу Гришке сколько раз толковал… не разумеет!..

– Какое там возвращаться… Я всех рассчитала. Баулы мои велела к вам на квартиру снести. И… и… и вот она – я. Вся я. Ничего тут более моего нет.

– С кем-либо попрощаться желаешь?

– Нет.

– Ну так идем.

– Погодите, сударь…

Дунька подошла к окну.

Архаров как раз садился в свою карету.

Что-то словно подтолкнуло его – он повернулся и увидел в окошке Дуньку.

Может, и следовало сорваться, ахнув, кинуться назад, взбежать по ступеням. Да как-то не по-архаровски оно было – ахать, бегать, спотыкаться. Мало ли, какая блажь зародится в душе – так тут же ей и потакать? Недостойно. Да. Недостойно. Она ему на дверь указала, а он, словно мальчишка, словно паж или кадет, поскачет через ступеньку! Недостойно, неприлично, невместно… ну ее, в самом деле, мало, что ли, на Москве девок?..

Архаров сел в карету, Иван захлопнул дверцу и забрался на запятки. Сенька щелкнул кнутом.

Всей Москве известная обер-полицмейстерская карета покатила по Ильинке к Черкасскому переулку.

И лишь когда она скрылась за углом, Дунька молча пошла к лестнице – первая, Алехан – за ней.

Внизу их уже ждал привратник Петрушка. Он накинул Дуньке на плечи тяжелую черную епанчу – без особого труда, и другую епанчу накинул сзади на Алехана – тут уж встал на цыпочки.

Дунькина коса оказалась прикрыта, и теперь довольно было надеть треуголку, сдвинуть ее вперед – никто не признал бы в сопровождающем графа Орлова-Чесменского кавалере бывшую мартону господина Захарова.

Стряпуха Саввишна перекрестила ее, Агашка поцеловала ей руку, и обе женщины вышли на крыльцо посмотреть, как удаляются трое всадников, и все трое – на вороных конях.

Больше Дуньку на Москве не встречали.

* * *

Приближение осени Архаров услышал в шорохе деревьев. Он сделался каким-то сухим, словно от недавней жары листва утратила не только майский блеск и нежность, не только июньскую упругость, а и что-то иное.

Смена времен года, столь незначительная прежде, сейчас навевала хмурые мысли. Как так вышло, что осень в его понимании непременно связана с одиночеством, – Архаров не знал. Добрые люди, вишь, радуются, у них Спас за Спасом – яблочный, медовый ореховый, а московский обер-полицмейстер уже второй час возит свою постную образину по улицам и все никак не поймет, чего же ему в сей жизни надобно. Сенька же на козлах тем более этого никак не поймет и, сдается, ездит по кругу.

Наконец Архаров велел везти себя по Маросейке к Ивановской обители.

Этот монастырь указом покойной государыни Елизаветы Петровны предназначался для призрения вдов и сирот знатных и заслуженных людей. Архаров бывал тут крайне редко, хотя место ему нравилось – уж больно круты были подъемы и спуски.

При виде обер-полицмейстера, выходящего из экипажа, нищая братия у ворот всполошилась. Все знали о его нелюбви к попрошайкам, а кто не признал его в лицо – тому товарищи подсказали. Охая и причитая, чуть ли не тридцать бездельников убрались подальше – который к Владимирском, что в Старых Садех, храму, который и вовсе прочь поплелся.

Невольно вспомнилась чумная осень 1771 года. Теперь уже при взгляде на две высоченные колокольни по обе стороны ворот Архаров не подумал бы, что надобно их запереть, чтобы бунтовщики не ударили вдруг в набат. Наоборот – выйдя из экипажа и задрав голову, он долго их разглядывал, всего лишь прикидывая высоту. Выходило, пожалуй, полтора десятка саженей. Потом обер-полицмейстер вошел в ворота. Дорогу он знал, что будут удерживать – не беспокоился.

Шварц сидел на какой-то приступочке у стены и глядел прямо перед собой. Там, внизу, за каменной стеной и под толстым полом, было обиталище Салтычихи-Людоедки – грязная земланая нора, откуда она не выходила, почитай, уже лет семь.

А в Шварцевом понимании это была обитель самой Справедливости – такой, как ее могли бы изобразить Баженов с Казаковым на Ходынском лугу, в виде греческой полуголой богини.

– Угощение принес, Карл Иванович? – спросил Архаров, словно бы напоминая немцу те чумные дни, когда он спас преступницу от голодной смерти.

– Ее нынче регулярно кормят, я проверял.

Архаров вгляделся в морщинистое лицо. Да, была на нем написана обида, была… Однако ж немец дивным образом увязал неизбежность этой обиды с торжеством великой Справедливости. Он сделал то, что полагал необходимым, и следствие несколько ускорилось. Возможно, он собирался подбросить стилет, чтобы на законных основаниях вернуть его в свой чулан. Но рассудил иначе – ради дела.

Думал ли он сейчас о Демке Костемарове, на чьем отпевании, как Архарову донесли, он появился и стоял в самом темном углу? Определял ли степень своей вины в Демкиной смерти?

Этого как раз прочитать по лицу Архаров не мог.

Шварц пришел на рандеву со Справедливостью. Он оказался выкинут из полицейской конторы, отстранен от дела, которому три десятка лет жизни отдал. И ему важно было в этих скверных обстоятельствах еще и еще раз напоминать себе: Высшая Справедливость есть.

– Каково-то ей там, света Божьего не видя? – спросил Архаров сам себя, но с расчетом, чтобы услышал Шварц. – Поди, от крыс и грязи уже рассудком повредилась и не осознает ни вины своей, ни наказания.

– Она и допрежь того вины не сознавала, – отвечал Шварц. – Наказание же сообразно.

– Я бы таких барынь в каторгу отправлял, сперва выписав плетей.

– Нет, сударь. На каторге-то ей как раз будет житье. Люди кругом, каждый день нечто иное. А сие однообразие – навеки. Плети – тьфу, почешется и заживет, и живи себе далее, хоть ангелом, хоть чертом. Одни белые полосы на спине свербеть станут.

Архаров пожал плечами – немцу виднее.

– И в Нерчинске обустроиться можно, – продолжал Шварц тизим невыразительным голосом. – Вон, в ссылку, на каторгу, жен с собой берут, детишек там заводят. А что мужику? У него и тут, как это говорится… Баня да баба – одна забава. И получается, что всякое наказание, кроме смертной казни, – временное и даже с некоторыми развлечениями. Потерпел – и свободен, и душа чиста, поскольку потерпел. А тут, сударь мой Николай Петрович, – навсегда. И я чем далее, тем более убеждаюсь, что кара должна быть – навсегда. Воистину навсегда.

Убежденность Шварца несколько озадачила Архарова. Он ждал, что будет сказано дальше.

– Хоть малая – а навсегда, – помолчав, уточнил Шварц. – На сем примере я вижу, как оно должно быть. И сей пример для всякого должен быть вразумителен.

– А коли она покается? Попов к себе потребует, взвоет, грешна я, грешна, простите, люди добрые?!

– Не потребует. Потому что тут все соответствует.

Архаров вздохнул. Все-таки в речах и поступках Шварца была порой какая-то нечеловеческая логика – простому смертному не понять.

– Я бы большего зла никому не пожелал, – сказал он, – а ведь есть, наверно, душегубы, которые более Салтычихи грешны. С ними как же быть? Их-то как судить?

– Бесстрастно, – был ответ. – Отсечь всякое негодование и всякое сожаление.

– Полагаешь, есть такой судья, кому сие доступно? Для того не человеком надобно быть…

– Человек рождается ни добр, ни зол, а таков, каким его Господь сотворил, – сказал Шварц. – Прочее суть несчастливые его приобретения на жизненном пути. Вот таков же и я, ни добр, ни зол. И не переменяюсь.

– Стало быть, ты безупречная тварь Господня? – спросил его Архаров.

Шварц несколько раз кивнул.

– И потому я должен быть, – добавил он. – Как есть все иное, созданное по законам разума и порядка.

– Ну, прости, что я тебя черной душой звал! – глумливо кланяясь, сколько позволяло пузо, воскликнул Архаров. – Куды нам всем до твоей безупречности!

– Были бы все, как я, остался бы я без работы, – совершенно не уязвляясь глумлением, преспокойно отвечал Шварц.

Тут уж можно было только расхохотаться.

– Ну, уморил, Карл Иванович, – сказал, отсмеявшись, Архаров. – Механист ты. На Ходынском лугу тебе самое место. Вот через свою механику и сидишь тут, караулишь Салтычиху.

– Я все верно рассчитал, ваша милость.

– Да только впредь так не рассчитывай.

Архаров не собирался возвращать Шварца в полицейскую контору, он сам толком не знал, для чего его занесло в Ивановскую обитель. Но что-то произошло с его голосом – в словах, помимо его воли, прозвучало обещание.

Шварц дернулся, как от щелчка кнутом по плечу, резко повернулся к обер-полицмейстеру.

Обратного пути не было. И как там сказала государыня? «Когда поздно карать приходится миловать».

– Будешь служить. И не заикайся мне об отставке, – сказал Архаров. – Тебе, кстати, письмо там пришло, из самого Тобольска. Поехали.

Он, не оборачиваясь, пошел к экипажу, Шварц поплелся следом. Думал на ходу, надо полагать, о том, каким боком повернулась к нему сейчас Высшая Справедливость.

Вернувшись в полицейскую контору, обер-полицмейстер на несколько минут заперся со Шварцем в кабинете.

Архаровцы, видевшие это явление, кинулись совещаться. Никто не знал, почему исчез Шварц, домыслы строились самые диковинные. Уже и до того додумались, что он, гоняя французских шпионов, за границу ездил. Наконец во двор, где совещались полицейские, пришел Клашка Иванов.

– Велено собраться, – сказал Клашка. – Что-то, видать, затеял. И нижних тоже звал.

– А где? – спросил Скес.

– То-то и оно, что у маза пертового.

– Опять, поди, облаву затевают, – буркнул Михей.

Архаровцы собрались в кабинете, куда, конечно же, набились не все – прочие остались в коридоре и нарочно для них дверь оставили открытой.

Архаров и Шварц стояли у стола.

– Тихо! – прикрикнул Архаров.

– Добродетель должна быть вознаграждаема, – сказал, когда все угомонились, Шварц. И полез рукой в карман.

– Сейчас пряник достанет, – шепнул Федька Скесу.

Но Шварц добыл оттуда бумагу, судя по скомканному и неопрятному виду – письмо, пришедшее издалека.

– Ваня, выйди вперед, – велел он Ване Носатому.

Тот подошел.

– Я получил послание из города Тобольска. В сем городе, при застенке, живет старик, прозвание ему Шаман. Тот Шаман был приговорен к бессрочной каторге, затем ему вышло послабление, ныне на старости лет кормится лекарским ремеслом. Он известен был среди каторжников особым умением… – тут Шварц замолчал, потому что архаровцы стали перешептываться – кое-кто слыхал про Шамана.

– Карл Иванович, продолжай, – когда установилась тишина, велел Архаров.

– Умение же таково – он тем, у кого драные ноздри, наловчился их заново выращивать. Как ему удается – одному Господу ведомо. Сказывали, берет кусок плоти от бедра и, сделав на лице раны, как-то приспосабливает. Я бы не поверил, коли бы сам не повстречал в Москве своего крестника, коему при мне, отправляя его в каторгу, ноздри драли. А он, хоть и не стал красавцем, однако имел вполне достойный нос. Я спросил его, точно ли Шаманово рукоделие. Он подтвердил. Человечек тот был Каин, царствие ему небесное.

Архаров вспомнил – его самого несколько смущал вид Каинова носа. Но нелепо мужчинам задавать друг другу такие вопросы. А Шварц ведь и точно, когда Каина с дружками отпускали на милость Божью, подходил к нему и втихомолку что-то выпытывал.

– Я написал в Сибирь, чтобы узнать о Шамане, и недавно мне сообщили, что он в Тобольске, – продолжал немец. – Я написал в Тобольск коменданту и вот получил ответ. Иван Орехов! Ты получаешь полугодовой отпуск ради путешествия в Тобольск. В канцелярии его сиятельства тебе выправят все бумаги, мы приготовим рекомендательное письмо к коменданту. Поезжай с Божьей помощью и возвращайся с носом!

Архаровцы так и грохнули. Шварц стоял торжественный и невозмутимый – при одном взгляде на него Архаров, уже успокоившись было, захохотал снова.

– Все-таки ты немец, – просмеявшись, сказал Архаров. – Ты до сих пор не знал, что по-русски значит «остаться с носом»? Что тебе, Ваня?

– Я не понял, – сказал Ваня. – Его милость шутить надо мной изволит?!

– Какие шутки, когда он с зимы только тем и развлекается, что письма по Сибири рассылает! Да еще за казенный счет! – воскликнул Архаров. – Уж не чаяли, что этот Шаман сыщется. Ваня, все – правда. Ты получишь жалование вперед и поедешь лечиться.

– Он? Черная душа? Письма для меня писал?

– Иди, Ваня, – посоветовал Архаров. – Иди в «Негасимку» и напейся в зюзю, чтобы водка в ушах плескалась. А как вернешься – то уже не в подвал, а наверх. Глядишь, и женим тебя, и детишки пойдут. Орлы, забирайте его отсюда – вишь, остолбенел. Пошли, пошли отсюда, все пошли вон!

Они опять остались вдвоем.

– Я знал, что значит «остаться с носом», – негромко сказал Шварц. – Но желал доставить радость…

Он старался держаться невозмутимо, но был сильно огорчен, что Ваня выдал свое подлинное к нему отношение.

– Будет тебе. Они и меня пертовым мазом заглазно кличут, и еще по-всякому величают, – успокоил Архаров. – Ну, не ангелы белокрылые, что ж теперь поделать.

И, вспомнив разговор с Лопухиным, добавил:

– Других Господь не дал.

Дверь приоткрылась.

– К вашей милости Арсеньев просится, – сказал Клашка.

– Ну, впусти.

Вошел Тимофей, ведя за руку парнишку лет двенадцати, худенького и бледного, но одетого чисто и опрятно. Кафтанчик и штаны ему, впрочем, были великоваты.

Это был Епишка.

– Вот, ваша милость, сына привел, – сказал Тимофей. – Кланяйся господину обер-полицмейстеру, дурень. Девчонку я Марье Легобытовой отдал, буду ей платить. А этого при себе оставил. Тринадцатый год молодцу, пора к делу пристраивать. Так нельзя ли к нам в контору? Всегда ведь парнишки на побегушках надобны.

Архаров заметил, что дверь за собой Тимофей не закрыл. Стало быть, в коридоре ждут все, кто на ту пору случился в палатах Рязанского подворья.

– Ну что же, он у нас уж и жил, и в розыске помогал. Что, Епишка, не страшно было?

– Страшно…

– А мертвых бояться не след. Они уж ничего не натворят.

Епишка вздохнул. Когда привезли тело мнимого Фалька, его водили в мертвецкую – опознавать. И он испугался там куда больше, чем при очной ставке с Семеном Елизарьевым, хотя Семен кричал, всех проклинал и вообще был страшен.

– Подкормить его надобно, Тимоша. А ты, Епишка, во всем слушайся Карла Ивановича. Он Максимку нашего учил, Макарку, теперь тебя учить станет.

– В какого святого честь окрестили? Епифана? – деловито осведомился Шварц.

– Елпидифора!.. – сердито отвечал Тимофей. – Дура моя бабок послушалась! У всех дети как дети, у меня, вишь, Елпидифор!

– Ого! – воскликнул Архаров. – Вот тебя-то нам и надобно!

– На что? – резонно спросил Шварц. – Парнишка хилый, к службе пока негоден.

– Он же Елпидифор. То бишь – надежду приносящий. А мясо на костях нарастет! Сам же толковал – нам надобен Елпидифор!

Блажь начальства Шварц старался уважать – пока она имела скромные размеры и невинные формы проявления.

– Сие будет его должностью? – деловито полюбопытствовал Шварц.

– Да. И канцеляристам так вели писать.

Шварц кивнул.

– А каков оклад денежного содержания? – несколько подумав, спросил он.

– Прокормим! Эй, кто там за дверью сопит? Заходите все! Нашего полку прибыло!

Рига

2006