Текст книги "Блудное художество"

Поняв, о чем речь, Марфа онемела.

– Ты сейчас тихонько пойдешь вниз, к Карлу Ивановичу, и велишь, чтобы тебя вразумили должным образом, без членовредительства, но весьма чувствительно. Поверь – сие будет к твоей пользе. Потом сама благодарить придешь, что вовремя уму-разуму научили, покамест Каин совсем тебя с толку не сбил.

– Да ваша милость!.. – наконец воскликнула Марфа. – Да за все мое к вам добро!..

– Не поднимай шуму, Марфа Ивановна, не позорься. Заслужила – получай. Не то силком отведут – хуже будет. Ступай. После вразумления полежи малость и ко мне сюда возвращайся. Будем дальше о твоих проказах беседовать. Где лестница в подвал – знаешь?

Марфа настолько была поражена этой архаровской затеей, что молча кивнула.

– Вот и ступай с Богом.

Марфа стремительно вымелась из кабинета. Архаров нехорошо усмехнулся – конечно же, пользуясь давним знакомством с полицейскими, старая сводня постарается улизнуть из конторы. Не тут-то было – не выпустят! Да еще и препроводят вниз под ручки. Не напрасно предупреждал: Марфа Ивановна, не позорься…

– Эй, кто там есть! – крикнул он. – Щербачова ко мне! И Арсеньева!

Следовало основательно заняться списком господ, которых Марфа облапошила.

Но из этого благого побуждения ничего не вышло. Пока полицейские перекликались, вызывая Тимофея с канцеляристом к обер-полицмейстеру, откуда-то снизу донеслись подозрительно громкие крики.

Подвалы были так устроены, чтобы поменьше шуму проникало наверх. Поэтому Архаров очень удивился и даже сам пошел смотреть – что за притча? Его любопытство было вознаграждено.

Оказалось, что Марфа попыталась-таки сбежать, была поймана, доставлена к ведущей вниз узкой лестнице, начала спускаться – и застряла.

Архаров подивился – сам он, мужчина плотный, не раз спускался и поднимался без особых затруднений. Однако это приключение его позабавило – и он азартно принялся руководить сверху действиями по извлечению Марфы. Снизу же взял власть в свои ручищи Вакула. Судя по взвизгам и ругани Марфы, охальничал он там напропалую. Но в конце концов именно он поступил разумно – ухитрился стянуть со сводни многослойные нижние юбки, после чего удалось развернуть ее боком и, выпихивая со ступеньки на ступеньку, вытащить на свет Божий.

– Говорил же тебе – не позорься, – сказал Архаров. – А теперь вон бока себе ободрала. Да и все подворье хохочет. Этого ты добивалась?

Марфа молча одергивала юбку – красная, как свекла. Снизу вылез Вакула, держа над головой широченные, как парус, белые мешки с кружавчиками. Архаровцы стали делать разнообразные замечания, от которых Марфа разозлилась, выхватила у Вакулы нижние юбки и хлестнула его ими по веселой бородатой роже.

А потом она вдруг заревела – словно девка, которую помял драгунский полк да и поскакал себе дальше, а она вон осталась на обочине, навеки опозоренная, хоть головой в петлю.

Архаров смотрел на нее в недоумении, пока не понял – Марфу могли не любить, ругать в глаза и заглазно, упрекать во всех смертных грехах, но она отродясь еще не была общим посмешищем. Это ее и подкосило…

– Пойдем, Марфа Ивановна, в кабинет, – предложил обер-полицмейстер, сжалившись. – Хватит тут сырость разводить, у нас и своей довольно.

И, не снисходя до уговоров, повернулся и пошел. Марфа поплелась следом. Белые крахмальные юбки волочились по полу, но ей было не до них.

В кабинете Архаров дал ей время прийти в себя.

– А теперь говори – где Каин, – приказал он.

– Да почем я знаю! Он сам ко мне приходил! У меня-то жить боялся!

– Ты, Марфа Ивановна, не ори. Вдругорядь тебя без юбок в подвал спускать будем – не застрянешь! – пригрозил обер-полицмейстер. – Ну-ка, вспоминай, где он может обретаться!

– Да мало ли?.. Это, может, Герасим в «Негасимке» знает.

– Кабы знал – сказал бы, не таков он дурак, чтобы Каина покрывать.

Марфа задумалась.

– Гляди, не поленюсь каменщиков позвать. Давно собирался лестницу вниз расширить и ступеньки переложить, больно покривились. А для меня они работать быстро станут.

– У него раньше были всякие логова в Замоскворечье, – неуверенно сказала Марфа. – И за Яузой где-то. Может, до сих пор там верные людишки остались?

– За Яузой, говоришь? – Архаров вспомнил доклад Яшка-Скеса. Каин, принеся утром Марфе сухарницу, отбыл как раз в том направлении.

– Да спроси ты, сударь мой, Герасима! Грызика спроси! У него маруха за Яузой живет! И Иван Иваныч мой Грызика как-то поминал!..

Теперь Архаров вспомнил последнюю встречу с Демкой. Демка поминал Грызика, который должен бродить в потемках вокруг «Чесмы». Мало ли на Москве шуров – а тут оба, Марфа и Демка, одного человека вспомнили.

Лицо у Марфы, вспомнившей про Грызика, было беспредельно счастливым – она смогла-таки услужить обер-полицмейстеру и отклонить от себя его праведный гнев. А за шуром набегаешься, пока изловишь. Коли он работает на Каина, то будет скрываться от посланцев с Рязанского подворья, даже Скес не сумеет его отыскать. Ловка Марфа, нашла, на кого все свалить…

Однако Архаров вычитал на ее лице кое-что, для нее вовсе неожиданное.

– Стало быть, Грызик от тебя к нему записочки носит?

– Да сударь мой, Николай Петрович!.. – Марфа начала было спорить, да осеклась – вспомнила про подвал.

– А без записочек никак – должна ж ты ему сообщать, каково кофейная ваша пакость продвигается. Чтоб знал, с кем ты в свете познакомилась, кто тебя погадать зазвал, за которым домом присматривать. Не бегал же от к тебе каждый день спозаранку на огород! Ну?

– Грызик… – призналась огорченная Марфа.

– Коли так – сейчас поедешь домой и напишешь записку. Кто их от тебя Грызику передает – Наташка?

– Тетеркин… Он на торгу резные игрушки продает, Грызик к нему подходит…

– Ловко. Сейчас тебя отвезут домой – и чтоб сидели вы там все трое, ты, Наташка и Тетеркин, тихо, как мыши в норе. Никаких знаков чтобы подать не пытались – за домишком твоим будут смотреть. Завтра отдашь Тетеркину записку. А напишешь в ней… напишешь, что была-де у господ Рукосуевых в Колобродском переулке, видела-де… ну, сама изобрети, что ты там такое видала… с алмазами непременно…

Тут по Марфиной физиономии Архаров явственно прочитал – то, что передает Марфа через Грызика, мало имеет отношения к золоту и самоцветам. Может статься, все как раз наоборот – Каин приказывает Марфе, в который дом проникнуть, чтобы сбить хозяев с толку.

А передает она, коли не врет отчаянная Феклушка, записки от графа Матюшкина или его дражайшей супруги.

Додумавшись до этого, Архаров обрадовался. Понемножку ему удавалось сводить концы с концами.

– Или доложишь, что господина Матюшкина дома не случилось, не смогла ты от него записочку взять…

Марфа ахнула.

– Что, уже не рада, что любовнику помогать взялась? – подначил Архаров. – Ты хоть понимаешь, старая ты дура, с кем Каин связался?

– Это все она, его новая маруха! Подобрал девку, ни кожи, ни рожи, меня бы попросил – я б ему получше подвела! – заговорила Марфа с необычайным волнением. – Она в модной лавке служила, по-французски говорит! Ему теперь молодую подавай, чтобы по-французски! А девка нос сует куда не след, стерва, масовка! Молоко у ней на губах не обсохло, а всюду встревает! Тоже мне хозяйка сыскалась!

– Марфа Ивановна, уймись! – прикрикнул Архаров. – Твой дружок ненаглядный с французскими мазами связался, при чем тут баба? Кто его с ними свел? Ты?

– Да сударь мой, Николай Петрович! Одного только француза знаю, да и тот – архаровец! Вот как Бог свят!

– Когда Каин объявился на Москве?

– Весной…

– Сразу к тебе ли пришел?

– Почем мне знать? Это все она, Катька проклятая, она его с французами свела!

– Часть ли ты ездила к Матюшкиным за письмами для Каина?

– Да один раз всего-то!..

– Врешь. Когда Каин впервые велел тебе ехать к графу Матюшкину за письмом? И что при том говорил? Будешь врать – поставлю на одну доску с соседками твоими и с моим Скесом, они видели тебя с Каином на огороде, на не раз. Пока Клаварош у тебя спал, ты к Каину бегала. Клаварош-то, поди, так и не знает?..

– Ох, Николай Петрович, батька мой, этого еще недоставало!

– Ну?

До Марфы дошло наконец, что она через приверженность к бывшему любовнику может чересчур многого лишиться.

– Иван Иванович мой так сказал: Марфа, есть некий человек, хочет передать письмецо графу Матюшкину, что на днях приехал, возьмись-ка.

– А ты к тому времени уже кофейницей сделалась?

– Нет еще, только училась… Знаешь, сколь кофею извела?

– Как к Матюшкиным пробралась?

– С купчихой Ананьевой сговорилась, она их сиятельствам сама перины и подушки привезла, а я – при ней.

– И потом приезжала уже как кофейница?

– Да…

– А что за некий человек? О нем Каин хоть слово сказал?

Марфа задумалась.

– Ну? Или мне Вакулу позвать?

– Он с тем человеком еще прошлым летом, поди, сошелся. Как ты его, сударь, из Москвы в тычки выставил… ты уж прости меня, дуру, я следом за ним поехала, знала, где его искать. Мало ли какое дельце, а у меня все ж его деньги были на сохранении. И там он так обмолвился – я-де человека тут видел, что всю ту кашу в Оперном доме заварил, клевый маз, хоть и басурманин. Раньше-де я его там, в Лефортове, приметил, да и он меня приметил. Может, его к тебе пришлю. Да так и не прислал, а сам объявился.

– Знак какой был?

– Знак – что человек чернявый, курчавый…

– Ты-то его видела?

– Нет, сударь.

– Так как же бы ты его признала?

– Я Ивану Иванычу перстенек с руки дала, по перстеньку бы признала, кого он ко мне пришлет. А перстенек-то Катька чертова принесла! И я ей по тому знаку дала денег.

– Через твои шалости, Марфа, я чуть на тот свет не отправился, – сказал Архаров. – Сразу бы доложила, что от Каина была весточка или что он прибыл, не сидела бы тут – дура дурой. Все, будет с тебя. Пошла вон.

– Да как же я пойду? Ты, сударь, отворотись, я юбки надену!

– На сей раз отворочусь, – сказал Архаров, придавая лицу и взору то страхолюдное выражение, которое особенно хорошо действовало на девок и баб. – Но коли успеешь подать Каину знак – на прелести твои нагляжусь, когда Вакула тебя вразумлять станет. Неделю сесть не сможешь!

Не на шутку перепуганная Марфа, схватив под мышку белые юбки, вымелась из кабинета, не попрощавшись. А обер-полицмейстер сунул в рот четыре перста и засвистел отчаянно – так, как выучил еще покойный дед.

Архаровцы в коридоре подхватили свист.

Но, посмеявшись, обер-полицмейстер призадумался. После того, как удастся разгрести все это дело с сервизом графини Дюбарри, надо бы поладить с Марфой. Обещала ж она привести к нему Наташку? Обещала. Вот пусть и держит слово. Опять же – понимает старая ведьма, что ей надобно как-то с обер-полицмейстером мириться.

При мысли о Наташке на душе несколько посветлело…

* * *

Устин сильно расстроился из-за Демкиной смерти.

А поскольку он привык нести свои жалобы в храм преподобной Марии Египетской, то и на сей раз, едва схлынула праздничная суета, ближе к вечеру побежал туда – хоть на четверть часика. Да еще и взял с собой Скеса.

Яшка потащился за Устином без особых возражений, потому что его совесть в этом деле была несколько нечиста.

Когда у Шварца пропал из чулана нож и архаровцы стали сами разбираться, кто бы мог его унести, Яшка увидел, что решительно все подозрения падают на Демку, и вздохнул с некоторым облегчением. Никто и не подумал, что это он, Скес, навел покойного Скитайлу на мысль последить за полицейскими.

Яшка просто не предполагал, что события начнут разворачиваться с такой ошеломительной скоростью. Он думал, что Скитайла, глядя на суету и беготню архаровцев, сообразит такое, что обер-полицмейстеру и на ум бы не взбрело, и полагал узнавать о действиях матерого маза через тех самых приятелей, которые снабжали его сведениями из жизни воровского мира.

И вот Скитайла, напавший на след сервиза, был убит. С одной стороны, скверно, что и этот грех повесили на Демку, с другой – никто уже не мог выдать Архарову Скеса.

И, осознавая свою полную безнаказанность, Яшка все же ощущал не то чтобы тоску, не то, чтобы угрызения скорби, – нет, скорее какое-то внутреннее неудобство.

Сложившись вместе, все обвинения погнали Демку прочь из полицейской конторы – а чем кончилось?

Смертью кончилось.

Скес по натуре был, пожалуй, самым спокойным из архаровцев – всегда у него была такая рожа, будто телом он здесь, а душой – на звезде Сириус. Там, где Федька мог бы откровенно разрыдаться, Тимофей – треснуть кулаком по чему придется, а Ваня Носатый – изругать все окрестности нещадно, Скес издавал задумчивое «хм», так что даже непонятно было, действительно ли он осознал обстоятельства.

Это равнодушие и безразличие имели ту особенность, что Скес жил вне веры, признавая разве что отдельные приметы – да и то черных котов не боялся, а число «13» даже по-своему уважал.

Теперь же в нем родилось неожиданное желание – попросить прощения у Демки. Даже не словесно – а вот как-то молча, но чтобы он там, наверху, понял. (В том, что Демка, оставив здесь плоть, куда-то перебрался и там жив, Скес не сомневался).

Вдруг показалось, что если пойти в церковь, как ходит Устин, то оттуда просьба о прощении будет Демкой услышана.

Яшка и Устин подошли к приземистому старенькому храму, и Устин, наскоро перекрестясь, устремился вовнутрь, а Скес остановился, задрав голову и разглядывая наддверный образ. Он мысленно просил позволения войти – хотя и не словами. И ждал какого-то знака, но знака сверху все не было.

Устин уже усвоил, что не следует никого тащить за шиворот в храм Божий. Он поставил свечку за упокой Демкиной души и помолился со всей горячностью и искренностью А потом пошел советоваться с преподобнй Марией Египетской.

Опустившись на колени перед ракой, он тяжко вздохнул.

– Моли Бога о нас, пресвятая угодница Марья… – прошептал он, а мысленно добавил: – И что ж я за урод такой?..

Далее молитва пошла какая-то двойная. Устин, шевеля губами, вычитывал акафист по бумажке, но внутренне рассказывал Марии Египетской совсем не то. Жаловался он, что никак не получалось наставить на путь истинный шалую Дуньку, да и вообще ничто святое ему не дается, хоть тресни. Вспомнить хотя бы Митеньку, чистого, просветленного, придумавшего всемирную свечу. Как было не вдохновиться прекрасным замыслом! Душа рвалась послужить святому делу – а что вышло? И митрополита Амвросия, царствие ему небесное, из-за той свечи погубили, и Митеньку убили, и сам Устин только благодаря Архарову на каторгу не угодил. Служа на Лубянке, святости не наберешься, но мысль избавить Дуньку от разврата все же была весьма хороша и праведна. И что же? Одна ругань от бешеной девки да всякий непотребный соблазн…

– Матушка Марьюшка! – взмолился Устин совсем по-простому. – Да неужто я совсем дурак?.. Или ж меня гордыня дурацкая одолела? Да и кто я таков – о деяниях старца Виталия помышлять?.. Ему-то Господь дал силу блудниц от блуда отвадить, мне вот не дает – недостоин бо, грешный… Как же быть-то?..

Угодница молчала – то есть, ни единой мысли в ответ на сумбурную мольбу в голову не пришло. И получилось, что поход к мощам напрасен – не дал он душе просветления.

– Ну, прости, что душой вознесся, – сказал огорченный Устин. – Вперед не стану. Смирения мне не хватает, вот что… о подвигах, дуралей, возмечтал, души спасать… свою бы единственную спасти…

С тем он и побрел прочь от раки, зарекаясь помышлять о деяниях святого Виталия, клянясь и близко не подходить к Дунькиному дому, и даже до того воспарил духом, что пообещал себе впредь во всем покоряться начальству, включая старика Дементьева, какую бы околесицу тот ни плел. Ибо наука смирения должна быть усвоена раз и навсегда.

Оказалось, что Яшка-Скес, который в таких случаях обыкновенно ждал на паперти, зашел в храм и с любопытством разглядывает образа.

Устин замер, боясь спугнуть трепетное мгновение. Человек, далекий от Бога настолько, что даже вообразить невозможно, пришел в храм – а почему? Потому что был некто, понемногу, деликатно, бережно доносивший до него понятие о Господе Христе, о Пресвятой Богородице, об угодниках…

Выходит, откликнулся Господь на молитвы? И дано было совершить хоть крошечный подвиг во имя веры?..

Яшка заметил Устина и подошел к нему.

– Давай я тебе все тут покажу, растолкую, – пряча безмерную радость, тихонько заговорил Устин.

– Ну, растолковывай, – несколько озадаченно позволил Яшка. – Мы тут не меньше как на час застряли.

– Как – застряли?

– Да ливень там хлещет. Вот я и зашел.

Устин повесил голову.

Опять возомнил о себе, опять все рухнуло с треском…

Однако он собрался с силами. То, что Скес попал в храм Божий, – промыслительно, значит, Господь о нем заботится и желает, чтобы он хоть поглядел на образа. Да только с чего же начать?

Вдруг Устину пришла в голову разумная мысль.

– Ну, не дурак ли я? Демку-то вспомнил, а про Харитона забыл. Пойдем, свечку затеплим за упокой Харитоновой души, – сказал он. – Коли не мы – так кто ж его помянет?

С Харитоном все было непросто.

Всякий раз, молясь за упокой его души, Устин испытывал некоторую неловкость. Он страшно сам себе не нравился той ночью, когда один с трухлявым дрыном напал на троих, отбивая Харитоново тело. Потом выяснилось, что он причинил Брокдорфу порядочное увечье. Устин испытал угрызения совести, хотя понимал, что иного выхода у него не было. Поэтому с покойным Харитошкой-Яманом сложилось нечто вроде загробной взаимопомощи. Устин молился и заказывал сорокоусты за упокой Харитоновой души – но и Харитон, со своей стороны, должен был просить, чтобы Устину простили нанесенное Брокдорфу увечье.

Яшка-Скес посмотрел, как Устин вставляет в подсвечник свечу, как бормочет, глядя на распятие, и сам захотел это проделать. Показалось ему, что Демка сверху увидит его и все поймет. Но Устин уже не возносился в гордыне, а кротко пошел покупать еще одну свечку, здраво полагая, что бабки, целыми днями не отходящие от свечного ящика, сразу опознают в Скесе некрещеного и с шумом погонят прочь. Огрызаться же он умел – и не кончилась бы склока жалобой прихожан на Лубянку… а разбираться с ней-то самому же Устину…

Переждав дождь, они пошли к полицейской конторе. Скес молчал – что-то его там, в храме преподобной Марии Египетской сильно смутило, дыхание какое-то, что пронеслось, поколебав огоньки свеч и вытянув огонь поставленной им на канунник свечки ввысь, пряменько и пронзительно. Он и понимал, что движение воздуха объясняется просто, и хотел верить, что Демка его услышал.

Молчал и Устин.

Он шел, с каждым шагом и с каждым выдохом выталкивая из себя несбыточную мечту о служении и о подвиге. Он вовсе не желал попасть в святцы, не желал также, чтобы его лик иконописцы размножили, а попы в каждом храме повесили. Ему всего лишь хотелось сотворить нечто истинно православное, но при том еще и красивое. Всемирная свеча – что может быть прекраснее? Или спасение заблудшей души? Однако и с такой мечтой приходилось прощаться. Рылом, видать, не вышел – и придется довольствоваться честным исполнением полицейской службы… поди, Господь сверху и ее увидит… в храм ходить, милостыню подавать, поститься, причащаться, все сие – как любой московский обыватель…

Надобно смириться, сказал он себе, надобно смириться. И проводить дни свои в скорби о несвершившемся. Да, именно в скорби. А не гоняться за несбыточными мечтами.

Надо сказать, что мысль о вечной скорби посещала Устина не впервые, и тут он брал за образец покойного Митеньку – вот тот умел скорбеть слезно, страдал от несовершенства мира истинно, у Устина же так не выходило. Но он всякий раз давал себе слово взяться за ум, проникнуться скорбью как полагается, теперь же и настроение было подходящее, и жажда безупречного смирения оказалась удивительно сильна, так что Устин положил себе провести грядущую ночь в молитве, и чтобы отбыть не менее сотни земных поклонов. Ему казалось – это все, чем он может послужить Господу. Служение тихое, скорбное, малозаметное для посторонних – вот отныне его предназначение…

В конторе Устина уже ждали – было для него получение: отнести в Богоявленский переулок, в дом отставного майора Поприщева две табакерки, отнятые у пойманного на горячем шура. Обе походили на ту, о коей он оставил «явочную». Следовало, не показывая, расспросить его о пропаже более подробно, а затем, коли окажется, что одна из них – его собственная, вернуть под расписку.

Время было уже вечернее, и он, более не собираясь возвращаться в полицейскую контору, взял узелок и пошел потихоньку к Богоявленскому.

Но до поприщинской квартиры он не дошел.

– Эй, молодец! – услышал он звонкий женский голос. – Тебя, тебя зову, Устин Петров!

Он обернулся и увидел Марфу. Она стояла у калитки, явно намереваясь войти, а рядом с ней вытирала платком нос молодая девка, принаряженная, как ходят в гости. В левой руке у девки был небольшой узел – как если бы в баню собралась.

Устин знал, что эту нечестивую бабу, сводню и скупщицу краденого, привечает сам обер-полицмейстер. Поэтому не отмахнулся, а подошел.

– Чего тебе, Марфа Ивановна?

– Сделай милость, постой тут с моей девкой, – попросила Марфа. – Мне зайти надобно всего на минуточку, отдать да взять, а она, сам видишь, ревет белугой, расспросы начнутся… Постой, а? Негоже девке молодой одной посреди улицы торчать. А я единым духом. А ты гляди мне!

Это относилось к девке.

Устин крайне редко беседовал с молодыми особами своего пола и понятия не имел, как это делается. В Дуньке он видел грешную душу, не более, и откровенно побаивался ее женской сути. Блудниц он знал исключительно по сценам в Священном Писании и очень смутно представлял их богопротивную деятельность. Попросту говоря, Устин еще не ведал, каково с бабой в постели, да и ведать не желал – надеясь когда-нибудь на старости лет уйти в обитель, он берег свое целомудрие. При виде красивого румяного личика он тут же опускал глаза.

Этим и объяснялось, что он не сразу признал в заплаканной девке Наташку, которую не раз и не два видел у Марфы.

Устин встал на приличном расстоянии – вроде как и при девке, но пусть все видят – дурных намерений не имеет. Она же и вовсе повернулась к нему спиной – ей было стыдно за слезы и сопливый нос.

Устин вздохнул – увидят архаровцы или десятские, шуток потом не оберешься.

Наконец девка громко вздохнула и искоса на него поглядела, прикрывая рот вышитым платочком.

Кого другого этот быстрый взгляд больших голубых глаз и взволновал бы неумеренно. Кто другой и вообразил бы, каково распускать недлинную, но удивительно густую светлую косу, схваченную сейчас внизу тяжелым старинным косником с кисточкой. Кто другой приметил бы, что девка под темно-красным топорщащимся сарафаном уже налилась, как яблочко, и в свои неполные шестнадцать созрела для ласки… Кто другой – да не Устин!

Зато она его узнала и покраснела.

Устин неверно понял причину румянца. Он решил, будто Наташке неловко, что ее все видят посреди улицы с кавалером.

– Ты, сударыня, потерпи, сейчас Марфа Ивановна придет, – сказал он любезно, однако глядя мимо девичьих глаз.

– Да хоть бы и вовсе не приходила… – отвечала Наташка. – Господи, куда ж деваться-то?..

Этот отчаянный вскрик смутил Устина.

– А что за беда? – спросил он, охваченный внезапной и очень острой тревогой.

– Да то и беда, что она меня… просватала…

– Так коли просватала – радоваться надобно, честный брак для девицы – это спасение. Ибо сказано про жену, что спасется через чадородие, – бойко заговорил Устин, уверенный, что сейчас вот успокоит расстроенную Наташку, а это – доброе дело, глядишь – и зачтется. – Через святой венец благодать нисходит…

– Какой венец?! Какой венец?!. – и девка снова заплакала.

– А что же? – Устин в тот миг начисто забыл Марфину репутацию и искренне удивился, подумал даже, что Наташка от девичьей стыдливости малость с ума сбрела.

– А то, что сосватала без венца! С богатым человеком сегодня сговорилась!

– И что же?

– И меня к нему домой ведет! И заступиться некому – сирота я! Мне добрые люди сказывали – она так-то растит сироток, а потом и продает… или в ремесло отдает, в бабье…

– Ах ты Господи! – тут лишь до Устина дошла суть беды.

Наташка достала платочек и высморкалась.

– Нет, нет, так нельзя, я с ней потолкую, я господину Архарову расскажу про ее пакости! – заговорил возмущенный Устин. – Он ее к порядку-то призовет!

– Не смей, хуже сделаешь! – новый испуг оказался, видать, покрепче прежнего страха, у Наташки и слезы на глазах высохла. – Она меня тогда со свету сживет, я ее знаю! Одна только Дунька от нее избавиться сумела! Да и так на прощание изругала – хуже пьяного извозчика.

– Так неужто господин Архаров…

– Ох, молчи ты, Христа ради…

– Так коли молчать – что с тобой станется?

– А то и станется, не первая я, не последняя… Защитников у меня нет, она – одна защитница. Она-то, я знаю, нипочем не бросит, она своих девок не бросает. Знать, судьба моя такая проклятая… – печально сказала девка. – Меня Марфа Ивановна кормила-поила, хозяйству и рукоделиям учила. И знала ж я, для чего она меня готовит, научили добрые люди. А деваться-то и некуда… Теперь вот прибежала домой, давай меня впопыхах собирать! Сказывает, человек-то он богатый, сможет обо мне позаботиться… старый, правда, и толстый, как боров…

– Так ты что же, раньше-то… то есть, сейчас… то есть, до сего дня?.. – Устин покраснел, не зная, как спросить Наташку о соблюдении девства. Но она поняла.

– Так он за то меня и хочет взять, что я себя соблюла, ему такая и надобна, а Марфа Ивановна говорит – золотом меня осыплет, сарафанов накупит, серьги большие с алмазами – за то лишь, что у меня до него никого не было… так я уж и не знаю, она мне дурна не пожелает…

– Дура ты, дура, – сказал Устин. – Тебя ж потом замуж никто не возьмет.

– Марфу Ивановну же взяли. Да еще свахи ей пороги обивали, – возразила Наташка. – Она сама сказала, что это уж вернее всего – коли я ему полюблюсь, он меня и замуж отдаст… а все равно – страшно… боюсь я его, прямо обмираю…

– Ты его знаешь?

– Да уж видала… – уклончиво отвечала Наташка. – Она перед ним провинилась чем-то, вот мной грехи замаливает…

– Да кто ж он таков?

– Твое какое дело? – и Наташка отвернулась.

Даже сейчас, заплаканная, она была удивительно хороша. Такую девку – да какому-то сладострастному старому борову? В Устине все вскипело. Он готов был своими руками удавить Марфу. Девство – да его же наперекор всему беречь надо!

Опять давнее желание свершить подвиг во имя чего-то необъятного и слепяще-светлого овладело Устином. Но он уже стал чуточку иным. И не сразу вспыхнул, понесся на огонь, не разбирая дороги, а взял себя в руки и задал Наташке еще один вопрос:

– А сама-то ты как? Замуж хочешь – так, как полагается, по-христански? Чтобы без всякого борова?

– Да кто меня сейчас возьмет? Сейчас-то я бесприданница, да и знают свахи, что я при Марфе… они, поди, до поры ко мне и не сунутся, а когда будет приданое, понабегут… Уйди ты, молодец, не трави душу! – вдруг вскрикнула она.

Отродясь красивая девка не называла Устина молодцом.

– Лет тебе сколько? – спросил он.

– К Успенскому посту шестнадцать будет.

– Шестнадцать… – задумчиво повторил Устин.

Решение было принято – безумное и прекрасное.

– А что тебе до того? – спросила Наташка.

– За меня замуж пойдешь?

– За тебя? Ой… Матерь Божья, за архаровца!..

– Я тебе серег с алмазами дарить уж точно не стану, – сказал Устин, – а под венец поведу. Вот и выбирай… денежки или честный брак по-православному… под венец…

– Так я ж с тобой и словечком-то не перемолвилась! Кто ты таков, откуда взялся – ничего ж не знаю! – вдруг разволновавшись, заговорила Наташка. – Архаровец – и все тут! А кто таков… живешь с кем… родня откуда… ну ничего ж не знаю…

– Нет у меня никакой родни, – признался Устин. – Был бы я вроде нашего Федьки, косая сажень в плечах, спросил бы, как полагается: девка, я тебе люб? А так – сама видишь, вот он я весь… и все, что могу – это под венец тебя повести… больше, наверно, и ничего…

Девка смотрела на него, смотрела, вдруг покраснела отчаянно и прошептала:

– А больше и не надо…

И тут Устину вдруг стало страшно.

Судьба его решилась. Отступление было невозможно.

– А коли так – пошли! – воскликнул он и схватил Наташку за руку. – Не бойся ничего, мы тебя защитить сумеем!

– Да кто – мы?

– Увидишь! – он забрал не слишком тяжелый узел.

Так же внезапно, как страх, на него накатило совершенно несуразное веселье.

– Бежим, бежим! – кричал он, дергая Наташку за руку.

И побежали!..

Отродясь Устин так не бегал по Москве. Даже когда приходилось по службе. А сейчас ему казалось, что он способен обогнать породистого скакуна, казалось даже, будто некие ангелы, держа его сверху за ворот, несут по улицам, не позволяя упасть, а другие ангелы несут Наташку, и этот праздник размашистого и торжествующего бега прервался лишь у крыльца Рязанского подворья.

У крыльца стояли архаровцы – Степан Канзафаров, Клашка Иванов, Макарка, Евдоким Ершов, с ними же был выбравшийся подышать свежим воздухом Кондратий Барыгин. Они рассуждали, что обер-полицмейстер, поехавший к князю Волконскому, мог бы уж и вернуться.

Узнав здание, Наташка стала вырываться.

– Ты куда это меня тащишь? – закричала она. – Не пойду и не пойду!..

К крыльцу как раз подкатил архаровский экипаж, остановился, и лакей Иван, соскочив с запяток, распахнул дверцу.

В проеме воздвиглась плотная фигура Архарова.

– Ахти мне! – вскрикнула Наташка.

Ее испуг был Устину понятен – на Москве обер-полицмейстера боялись, а про подвалы вообще рассказывали страшные небылицы. О том, что Архаров нередко бывал у Марфы, где та же самая Наташка могла видеть его добродушным и разговорчивым, Устин как-то не подумал.

– Ваша милость! – завопил Устин, кидаясь к каретным ступенькам и не отпуская при этом Наташкиной руки. – Благословите жениться!

Архаров, занеся ногу над нижней ступенькой, так и остался стоять, приоткрыв рот.

Но длилось изумление недолго. С помощью Ивана он спустился, встал на твердую землю и уставился на странную пару – своего неказистого служащего и красавицу Наташку. Взгляд невольно оказался до того тяжел и переносим, что Наташка ахнула.

Она убежала бы, она растолкала бы архаровцев и унеслась, все равно куда, но Устин, которым, видно, в сей день руководил некий разумный ангел, обнял ее за плечи и прижал к себе тем единственным объятием мужчины, мужа и защитника, которое ни с каким иным не спутаешь. И она, почуяв себя в некоторой безопасности, уткнулась лицом в Устиново плечо.

– На ней, стало быть, жениться вздумал? – переспросил ошарашенный Архаров.

– На ней, ваша милость!

– И когда ж сговорились?

– Да прямо сейчас и сговорились! – выпалил ошалевший от своего мужества Устин.

Архаров помолчал. К такому повороту событий он готов не был. Опять же, Марфа божилась, что Наташка охотно пойдет жить на Пречистенку… врала, опять врала, проклятая баба… да и полицейские глядят на потеху круглыми глазищами, вот ведь незадача…