Текст книги "Блудное художество"

Коли так – ничего удивительного, что Алехан не больно хочет появляться в светских гостиных, где о нем уже носятся диковинные слухи – якобы и младенца несчастной самозванке сделать успел…

– Не угодно вашему сиятельству гречневой каши? – спросил Архаров. – У меня всегда ее варят целый котел, и она чуть не до утра, укутанная, тепло держит.

– Ты что, привык по ночам гостей принимать?

– Нет, а бывает, подчиненные являются и тут же, в третьем жилье, ночуют. Надо ж накормить.

– Стало быть, архаровской кашей угощаешь? Мадмуазель Фаншета, угодно ли кашицы? – Алехан повернулся к Дуньке, которая незваной-непрошеной присела за стол, в некотором отдалении от мужчин.

– Нет, я апельсина хочу, – сказала Дунька. Она уже поняла, что этому здоровенному и лукавому кавалеру следует противоречить. А противоречить она умела – господин Захаров выучил, старому вольнодумцу нравилось, когда Дунька имела свое мнение и решительно его отстаивала. Обычно это его смешило чуть ли не до слез.

– Вели принести апельсинов, – приказал Алехан Меркурию Ивановичу. – Ну что, Архаров, спрашивай, каким ветром меня сюда занесло…

Архаров вместо вопроса почти что лег грудью на стол, уперся локтями в столешницу, а подбородок уложил на переплетенные пальцы. Сие означало – считайте, ваше сиятельство, что вопрос задан.

– Соскучился я по Москве. В отставку выйду – здесь жить буду. Вот, бродил, глядел, заново осваивался. Что, дашь мне разрешение домишко поставить?

Архаров опустил глаза. Что же – к тому и шло. Братцы Алехана уже попросились в отставку – и никто их не удерживал. Он последний из всего лихого семейства еще служил государыне. Хотя было бы с ее стороны огромной ошибкой отстранять от государственных дел этого человека. Какие бы слухи не носились о его итальянском похождении.

– Куда торопиться, ваше сиятельство? – спросил Архаров.

– Отслужил… – Алехан задумался, глядя в дно стопки и повторил со вздохом: – Отслужил… Распрощаюсь со службой достойно, уйду, задрав нос, вот увидишь. Так уйду, что вся столица ахнет. Сам знаешь, Архаров, служил я верно, многим был жалован, и на прощание покажу, что дары ее величества умел ценить. Не потому моя служба кончилась, что плохо служил, а потому, что и честь свою ниже службы поставил… О чем и судачат при дворе! Да мне что? Найду чем заняться. Вон театр в Москве построю, мадмуазель Фаншету на главные роли возьму…

– Нет! – вскрикнула Дунька. – Ни за что… ваше сиятельство!..

Архаров понял – она вспомнила Оперный дом и госпожу Тарантееву.

– Коли хочешь, я велю экипаж заложить, домой тебя отправлю, – сказал он, покосившись на графа: вот, мол, и мы знаем галантное обхождение, девок домой не на извозчиках отвозим.

– Пусть остается, – решил Алехан. – Ей апельсины обещаны. Слыхал, небось, в какую пакость я втравился?

– А был ли выбор? – спросил Архаров.

– Нет, брат, выбора не было. Мне сия пакость на роду была написана, – хмуро сказал Алехан. – Налей, Архаров.

Архаров налил зеленоватой водки из хрустального графина в серебряную стопку. И покивал, безмолвно соглашаясь. Он знал, что от таковых пакостей уворачиваться напрасно – вон, сам в одночасье сделался из гвардейца полицейским. И хотя оба, Алехан и Архаров, выполняли нечаянное поручение судьбы на совесть, однако, ежели смотреть правде в глаза, пакость – она пакость и есть…

Пить Алехан, однако, сразу не стал.

– Они за мной там, в Италии, следили. Потому и выбрали. Да и не из кого было выбирать – один я в том Ливорно, околачивался. И офицеры мои при мне. Только, видишь ли, Архаров, со мной начинать с вранья негоже – они ж в первом письме такого нагородили! Князь Разумовский якобы в башкирских степях подвизается под прозванием Пугачева! Так-то все складно – дочь покойной государыни по европейским дворам шастает, братец ее родной – по башкирским степям – все семейство мне на тарелочке преподнесли.

Архаров все молчал, хотя не понял и половины – что за «они», какое письмо? Не то что в Москве – и в столице весьма смутно представляли себе ту интригу, в которую волей-неволей замешался Орлов. То есть, близким к государыне людям было ясно, что никакая дочь Елизаветы Петровны не могла вдруг возникнуть из небытия и отправиться в вояж, кормясь непонятно из чьих рук и вступая в самые неожиданные амурные союзы. Но чья это хитрая игра, кто с кем объединился и незримо стоит за спиной авантурьеры, есть ли в ее враках крупицы правды – сидя в Санкт-Петербурге, понять было сложно.

– К моей славе и чести взывала! К прямому нраву и справедливому уму! Театральная девка, откупщика улещая, чтобы колечко подарил, не столь нагло кумплиманы рассыпает…

До Архарова дошло – граф пересказывает первое послание самозванки. А до Дуньки ничего не дошло, но она внимательно смотрела в лицо статного кавалера, не смущаясь страшноватым шрамом – Марфа научила ее, какие особенности мужской внешности имеют смысл, а какими можно пренебречь. К тому же, по всей повадке Алехана было видно, что он привык нравиться дамам. Архаров рядом с ним отнюдь не казался ядреным кавалером – в необъятном своем шлафроке, почти лежа на столе, он гляделся старше Алехана, хотя старше как раз был Орлов – и на целых пять лет.

– А я не откупщик, слава Богу… Превосходство моего сердца! Там, Архаров, только превосходства моего кляпа недоставало, в том манифесте! Но это еще что! Писалось, якобы сия дама владеет подлинным завещанием покойной государыни. Тут я так хохотал – до икоты дохохотался. Однако что-то следовало предпринимать, коли на меня сия морока свалилась. Ты-то хоть меня разумеешь? Более-то разгребать новоявленную кучу дерьма некому.

Архаров кивнул дважды. Так, по его мнению, офицеру низшего чина полагалось соглашаться с офицером высшего чина. И, хотя Алехан никогда ему прямым начальством не был, а был его старший братец Григорий Орлов, Архаров ставил Алехана на куда более высокую ступеньку в своей воображаемой лестнице. Даже теперь, когда звезда братьев Орловых, можно сказать, закатилась, Архаров оставлял Алехана на той ступеньке, потому что сам, без подсказок, знал ему цену.

– Стал я разбирать – уж не та ли авантурьера, что прибыла из Константинополя? Про ту сказывали, будто живет на острова Парос и поселилась на аглицком судне. Что делать – посылаю на Парос майора Войновича с наказом – переговорить, и коли просто дура – послать ее сам ведает куда, а коли нечто сомнительное – звать ее ко мне в Ливорно. Оказалось, там иная дура подвизалась… И тогда же я писал государыне – буде потребуется, заманя авантурьеру на корабль, отослать прямо в Кронштадт, пусть с ней в столице разбираются. А будь моя воля – навязал бы ей камень на шею да и в воду…

Архаров несколько нахмурился: выходит, выдумка с ловушкой на корабле все же принадлежала Орлову…

– А откуда она, бывши в Турции, могла знать про маркиза Пугачева? И с чего ей вздумалось объявлять его своим братцем? – спросил он. Для него Турция была невообразимо далеко – вести из России, по его разумению, туда три года брели, однако то, что турецкие вести долетали куда быстрее, его почему-то не смущало.

– Вот и я о том же задумался. Это, брат Архаров, и есть самое неприятное – что мы имеем дело не с сумасшедшей и не с мошенницей, обирающей богатых дуралеев, а с происками государства, уже много лет к нам недоброжелательного. Не уразумел?

– Французы, что ли, в дело замешались? – вдруг вспомнив почему-то, как Федька заколол ножом мнимого аббата, спросил Архаров.

– Грешил я и на турок, и на Польшу. Ты не забудь – по моим сведениям, авантурьера из Турции явилась. А тогда же мне парижские газеты показали. Знаешь «Французскую газету»? Ну так в ней и напечатано было, что при дворе маркиза Пугачева есть два турецких советника, и оба ходят в масках. Однако я нюхом чуял французов, сударь мой. Было сие сперва таким… как бы поделикатнее… никчемным подозрением было, что вилами по воде писано…

Архаров всегда был далек от политики. Смолоду она вроде ни к чему – знай себе служи, а теперь и без нее забот хватало. Коли начнешь ломать голову над загогулинами и выкрутасами межгосударственных отношений, то на службу уже ни умственных способностей, ни памяти не хватит. Князь Волконский – и то не слишком обременял себя политикой. Одна Москва со всеми ее затеями трех Европ стоит…

Но сейчас что-то было в словах Алехана, зацепочка некая, вроде рыболовного крючка, да и не в словах – в самом голосе, не тревога, а горестное предчувствие тревоги – то бишь, ощущение, весьма известное подозрительному Архарову. Слово «французы» вызвало у него отклик – пока лишь кивок да беззвучное «угу». И, как Шварц прибирал к себе в чулан все, что могло со временем пригодиться, так Архаров прибрал в кладовые памяти своей даже не слово – интонацию, коей оно было окрашено.

– Не у нас сия интрига вызрела – и на том спасибо. Коли бы у нас – поменее нагородили бы врак. И заметь, Архаров, когда она вызрела! Как с туркой благополучный мир заключили и победителями пред всей Европой явились. Ни цесарцы, ни французы нам в войне победы не желали, и прусский король – та же бражка… Прискорбно французам, что понапрасну яд против нас источали. Я государыне писал – нашего Пугачева не они ли нам подсунули? Писать я не мастак, да вроде внятно все изъяснил. Французы, правда, на словах от авантурьеры нашей отреклись, поддерживать ее-де отродясь не собирались, консул французский в Рагузе господин Дериво прямо ее обманщицей назвал. Так велика ли тому цена? А ты что об этом скажешь, брат Архаров?

– У нас и своих подлецов довольно, – отвечал Архаров. – Слыхали, небось, ваше сиятельство, что у Пугачева было найдено голштинское знамя Дельвигова драгунского полка? Коли угодно, расскажу, как оно к бунтовщикам попало. Самолично сей клубок распутывал. Вот и Фаншета подтвердит, как Оперный дом приступом брали.

Дунька улыбнулась – выходит, он помнил, как она выскочила на сцену, размахивая этой самой шпагой, которой только что гоняла его сиятельство графа Орлова.

Архаров редко хвастался своими удачными розысками – да и перед кем? В кои-то веки приехал человек, который мог понять его – и он не смог удержаться. Предложил, стараясь соблюсти достоинство, без суеты, с той тихой гордостью, какую, по его мнению, должен испытывать офицер, превосходно исполнивший свой долг.

Алехан посмотрел внимательно на Дуньку, на Архарова, отпил из стопки, усмехнулся.

– Сказывай, Николай Петрович.

Обер-полицмейстер изложил экстракт дела (Дунька вмешалась, когда он забыл название трагедии), причем в его изложении главным виновником заговора был Брокдорф. Как-то оно само собой получилось, хотя следовало бы и князю Горелову должное воздать, и Мишелю Ховрину.

– Хотел бы я знать, где прошатался Брокдорф все эти годы, – только и ответил Алехан. – Я тут, с авантурьерой этой, уже во всяком деле двойную, а то и тройную подоплеку ищу. За нашими ротозеями стоял Брокдорф, а коли и за Брокдорфом кто стоял?

– В столице есть кому его допросить с пристрастием, – сказал Архаров. – Но коли велят – могу кое-что разведать. Известно, с кем он сожительствовал, где жил, можно сыскать разбежавшуюся из того дома прислугу, а вот с дворовыми господина Горелова все не так просто – кому-то наверху страсть как не хочется, чтобы княжеские шашни всем ведомы учинились. Может статься, тех дворовых людей не то что в Москве – а и на свете более нет.

– Хочу убедиться, что между маркизом Пугачевым и авантурьерой доподлинно никакой связи нет… – тут Алехан засмеялся. – А лихо твой дьячок голштинца оглоблей поперек спины оплел!

Архаров улыбнулся. История, как Устин расправился с Брокдорфом, и в доме Волконского также всем весьма понравилась.

Они вернулись к авантурьере.

– С чего эти умники Разумовского к бунту приплели, я уж потом догадался. Фамилия в Европе известная – племянников гетмана Кирилы Григорьевича туда на ученье отвозили, да и сам он с детьми дет десять назад за границу ездил. Начали строить турусы на колесах – а не покойной ли государыни от Андрея Григорьевича детки? Она ж и не скрывала особо своих амуров с Андреем Григорьевичем…

– А верно ли, что они повенчались? – спросил Архаров.

– То тебе доподлинно только сам Андрей Григорьевич мог бы поведать, да четыре года как в могиле лежит. Прочим же веры нет – как кому надобно, так и врет… Вот отколе и выросли враки нашей авантурьеры – кто-то что-то о детях покойной государыни сбрехнул. Она ведь, затейница наша, не сразу себя Елизаветой Второй додумалась объявить, она перед тем была мадам де Тремуйль, а затем еще персиянкой себя вообразила – Али Эметте, и черкесской княжной уж заодно. Географию по ее прозваниям изучать способно…

– Что ж авантурьера? Хороша ли собой? – спросил Архаров. – И доподлинно нет ли сходства с покойной государыней?

– Да что уж там хорошего. Нам с тобой девку в теле подавай, статную, пышную, веселую, молодую… – Алехан, усмехнувшись, подмигнул Дуньке. – Она же не так чтобы молода – а двадцать пять ей давно, поди, стукнуло.

Дуньке до двадцати пяти было еще далеко, и Алеханов кумплиман она приняла так, как следовало: задрала нос, якобы показывая недовольство.

– Росту небольшого, телом очень суховата, лицом ни бела, ни черна, да еще с веснушками, косы и брови темно-русые… – тут Орлов задумался, вспоминая. – Нос горбатый, длинноватый. Сходства, сам видишь, никакого. А вот глаза пребольшие… темно-карие… прелестные глаза… ими и завлекает…

Видать, было что-то между той женщиной с темно-карими глазами и его сиятельством, подумала Дунька. Может, даже и не амурились, а что-то было.

И Архарову то же на ум пришло, только он ощутил сожаление, которого сам себе бы не мог, да и не хотел объяснить: вишь, и тут не сбылось…

Вовремя явились Меркурий Иванович и лакей Иван, стали устраивать трапезу. Дунька, глядя на тарелки с холодными мясами, соленьями и маринадами, тоже вдруг есть захотела. Она не была светской девицей и не знала, что прелестнице положено питаться так, как птичка клюет. Аппетитом Бог Дуньку не обидел.

Архаров был, как всегда, от души рад тому, что может как следует накормить гостей, пусть не разносолами, пусть по-простому, однако досыта. И когда он по-хозяйски уговаривал не стесняться, Алехан даже улыбнулся такой забавной искренности.

Разговор вернулся к самозванке.

– По-французски и по-немецки чисто говорит, немного по-итальянски. На арфе играет, рисует, об архитектуре весьма толково рассуждает, – перечислял граф добродетели авантюрьеры, и Дунька ощутила нечто вроде ревности: ишь, чем там, в Европах, кавалеров-то пленяют, против такой дамы москвичке и выставить нечего. – Уверяет о себе, что она арабским и персидским языком очень хорошо говорит, проверить не удосужился. А вот что в ней есть – так это смелость, и сама она про то знает и тем похваляется…

Архаров неодобрительно хмыкнул. По его мнению, женская отвага была качеством неприятным и бесполезным – девице следует слушаться родителей или опекунов, замужней – супруга, а проявлять смелость разве что в деле выбора ленточек для чепца. Некоторая пугливость особе дамского звания даже к лицу – рядом с такой особой приятнее ощущать себя кавалером, мужчиной, военным человеком, наконец.

– Так и от ее смелости мне польза немалая была. Как бы иначе я ее на судно заманил? – спросил Алехан. – А я все время в ее отваге сомневался да сомневался – вот ей и стало невмочь, непременно доказать хотелось, что она может полки на приступ водить. Тут и попалась.

Архаров промолчал – ни кивка, ни вопросительного хмыканья. В том, что на авантурьере клейм ставить негде, он не сомневался. И в том, что следовало против нее употребить хитрость – равным образом. Только ведь для хитростей другие люди есть, вот как у него самого для разных тайных надобностей – Шварц. Что хорошего в том, как устроено было похищение девки? Непременно следовало самому Алехану позориться и вызывать шум в Европе?

Алехан был догадлив.

– А как иначе? – спросил он. – При ней свита была человек в шестьдесят, стерегли на совесть. Только она сама и могла себя оттуда похитить – и не на грошовое бы колечко она польстилась!

Дунька слушала, не вмешиваясь, и невольно начала их сравнивать – графа Орлова и обер-полицмейстера Архарова. Граф был хорош, и шрам его знаменитый тоже был по-своему хорош, граф, хоть и развалился на стуле вольготно, однако с определенным умением – чтобы невольно возникло сравнение с отдыхающим львом. Опять же, и одет он был знатно, и кружева на нем дорогие, и вон как выставил стройные сильные ноги – любо-дорого посмотреть. Архаров же в своем шлафроке, да еще облокотившись на стол, и вовсе был похож на толстую пожилую купчиху – лишь неизменного жемчуга в ушах да на шее и большого чепца недоставало.

Меж тем Алехан рассказывал, как его офицеры, Кристенек и Осип де Рибас, выследили самозванку, вошли к ней в доверие и подготовили путь для графа Орлова. Дунька не знала ни имен, ни названий городов, и очень скоро перестала понимать – Архарову, впрочем, тоже не все было ясно. Не мог он взять в толк – неужто не было иного пути заманить мошенницу на судно, кроме как предлагать ей руку и сердце. Очевидно, не было – по словам Орлова, чуть не вся Италия была от нее в восторге и преданные дворяне берегли ее, как зеницу ока. Уж до того берегли, что возникали всякие подозрения – кто-то незримый занимался этой охраной. И Орлова одобряли постольку, поскольку полагали – рука об руку с новоявленной российской государыней Елизаветой Второй воссядет он на престол огромной империи…

Он же, отправив пленницу в Россию, застрял в Италии.

– Мне и без авантурьеры забот хватало, – сердито сказал Алехан. – Шум, гам, все меня кроют последними словами, а на мне переселенцы висят, как чугунные вериги, – изволь отправить в Россию молдавского господаря супругу Роксандру с семейством, да константинопольского патриарха Софрония со свитой, да еще приблудились арабы какие-то, черногорцы, греки, албанцы, и каждым изволь заниматься…

И тут Дуньку озарило – она вспомнила еще одно захаровское французское словечко.

– А ля гер ком а ля гер, – вдруг сказала она.

Алехан, который беседовал, в сущности, с однии Архаровым, а на Дуньку почти не глядел, повернулся к ней, да и Архаров на нее уставился.

– Слыхал, брат? Фаншета-то в самый корень зрит. И точно – на войне как на войне, – перевел Алехан, сообразив, что обер-полицмейстер и настолько-то французского не знает, чтобы простую поговорку перевести.

Тут он ошибся – Архаров бы перевел, но – подумавши, потому что каждое слово поодиночке он уже знал.

Дунькино вмешательство как-то неожиданно ловко завершило беседу. Время было позднее, Архаров велел Меркурию Ивановичу готовить ночлег для знатного гостя. Отдавая распоряжения, он потихоньку поглядывал на Алехана и увидел-таки то, что ожидал увидеть: граф при слове «постель» невольно бросил взгляд на Дуньку.

Ну что же, подумал Архаров, Дунька своего добилась, не зря же так упорно сидела за столом с мужчинами и ковыряла один апельсин за другим. Стало быть, так надо. Не хватать же ее за косу.

Он даже не слишком огорчился – после бурного дня до того уже хотел спать, что ему Дунькины проказы сделались почти безразличны. Да и кто станет думать о девке, когда в полицейской конторе такие события, появление сухарницы из сервиза графини Дюбарри, бегство Демки Костемарова… Угодно ей разделить ложе с графом Орловым – ее забота, самой потом сию затею расхлебывать. Опять же – он ее сюда не звал, примчалась потому, что ей в голову втемяшилось… ну и Бог с ней, невелика потеря…

К тому же, Архаров превосходно сознавал, что не может быть ривалем графу Орлову, которого самые знатные придворные дамы в постели пускали. Ну, стало быть, и Дуньку не минует чаша сия… добегалась, егоза…

Но в том, как грузно поднялся Архаров со стула, как поплотнее запахнул шлафрок, в отяжелевшей походке, в сонном взгляде было некое преувеличение – по крайней мере, увидь Архаров господина, который столь натурально засыпает на ходу, весьма внимательно бы к нему пригляделся. И сказал бы, пожалуй, что господин несколько обижен, неплохо скрывает обиду свою, и, будучи в душе философом, гасит ее всеми доступными средствами.

Дунька растерянно глядела в спину уходящему из столовой Архарову. Она решительно ничего не понимала – вроде между ней и графом не произошло ничего такого, что заставило бы Архарова гордо удалиться, уступая женщину другому кавалеру.

К сожалению, Дунькин жизненный опыт был невелик, а уж находиться в положении добычи между двумя соперниками ей и вовсе ни разу не доводилось. Сперва за нее все решала Марфа. Потом было время, когда Дунька, уже став Фаншетой, мужским полом пренебрегала – постельные игры после житья у Марфы ей были неинтересны. Затем Гаврила Павлович сделал ее своей мартоной – и ее такое положение дел весьма устраивало. Тем более, что старый проказник завершил ее амурное образование, и ей с ним жилось неплохо. Так и вышло, что в ее жизни не было обычнейшего кокетства, известной всем барышням галантной игры с двумя и с тремя вздыхателями разом, когда одного ободряешь взглядом, другому надежду подаешь улыбкой, третьего с ума сводишь равнодушием. А будь Дунька поопытнее – то сразу бы уловила архаровское смурное настроение и не доводила бы дела до его молчаливого ухода.

Алехан – тот все понял и усмехнулся. Вроде бы цена девке, которая ночью, переодевшись в мужской наряд, прибегает тайком к любовнику, невелика, даже если любовник – московский обер-полицмейстер. И уступить такую девку приятелю, не испытывая никаких трагических чувств при этом, – дело несложное. Тем более, что она сама всячески показывала свое желание быть в мужском обществе. Кабы Архарова с Фаншетой связывало нечто более значительное, чем амурное баловство, девка бы отправилась ждать любовника в спальню, а не околачивалась в столовой, таращась на гостя. Так рассудил Алехан – и все же что-то мешало принять предложенный Архаровым подарок.

Возможно, движение Дуньки, устремившейся было вслед Архарову и уткнувшейся взглядом в его ссутуленную спину, плотно обтянутую розовым шлафроком.

– Ишь ты, Фаншета… – пробормотал он. Девка ему нравилась своей бойкостью, а более того – молчанием во время мужского разговора. Редкое для прекрасного пола явление, отметил он, архаровская Фаншетка и слушать умеет.

Алехан поднялся со стула и подошел к Дуньке. Тут разница в росте стала совсем смешной – Дунька ему и до плеча не доставала. Она обернулась и сразу поняла, какая мысль угнездилась в голове у кавалера. Чего-чего, а мужских лиц с этакой невнятной, блуждающей улыбкой, отражающей предвкушение амурных радостей, она видела довольно. И знала, как с ними обходиться.

– Ты, сударь, отойди-ка, – строго сказала Дунька. – Я шуток не понимаю.

– Чуть что – так шпагой? – спросил, развлекаясь. Алехан.

– Чем под руку подвернется, – пообещала Дунька. – Весь дом на ноги подниму.

– Экая ты несговорчивая и жестокая.

– Такова уродилась!

Решив, что более с кавалером толковать не о чем, Дунька решительно направилась вслед за Архаровым и догнала его уже в спальне.

– Я, Дуня, устал сильно, – сказал обер-полицмейстер. – А там его сиятельство…

– Врать-то зачем? – спросила Дунька. – Я тебе не твоя Настасья – к кому хочу, к тому в постель и укладываю! Ты Настасью своему сиятельству подводи, а я сама знаю, с кем мне любиться!

Следовало бы, видимо, сказать сейчас о том, что ей лишь Архаров и надобен, но Дунька вдруг осознала, что совершенно не желает более ложиться в постель с этим человеком. Было нечто в душе, влекло, казалось важным – и вдруг как топором отрубило. Да и не из-за обиды, пожалуй, – она знала, что от Архарова словесных нежностей не дождешься.

Просто раньше Дунька Архарова жалела. Знай об этом обер-полицмейстер, был бы сильно удивлен и крепко недоволен. Дунька смотрела на него, некрасивого, с причудливым и тяжелым норовом, думая горестно: кому ж он такой, бедненький, нужен? Но всякое острое чуввтво знает взлет, за коим следует угасание, у кого-то – долгое, растянутое на годы, у кого-то – скорое, будто свечку, дунув, загасили. Взлет, возможно, был минувшим летом, когда Дунька ворвалась в Оперный дом с обнаженной шпагой. Тогда она и умерла бы за Архарова легко и радостно, прикрыв его собой. Сейчас же она словно увидела его какими-то новыми глазами, и теплый розовый шлафрок, хорошо ей знакомый, вдруг сделался неприятен, и плотное тело обер-полицмейстера, завернутое в этот толстый шлафрок, вдруг разбудило в Дуньке некий внутренний голос, голос же произнес так явственно, что диво, как Архаров с Орловым не услышали: «старая баба».

Выскочив из архаровской спальни и хлопнув дверью, Дунька резко остановилась – не знала, как же быть дальше. Коли по уму – следовало бежать домой и более тут не появляться.

– Старая баба, – прошептала она сердито. Фигура в длинном розовом шлафроке и впрямь мужеством не блистала.

И тем не менее Дунька несколько подождала – коли есть в нем хоть малая привязанность к ней, должен догнать и воротить. Она медленно пошла к гостиной. Коли там Меркурий Иванович, можно попросить его, чтобы послал кого-нибудь из дворни за извозчиком.

Но в гостиной был граф Орлов. Увидев Дуньку, он улыбнулся. И от сознания, что он все понял, Дунька взяла да и разревелась. Ей было безмерно жаль себя, стыдно за свою дурость, да и какое ж прощание без слез?

Реветь стоя нехорошо, некрасиво, и она, присев к столу, дала волю слезам со всеми удобствами. Алехан, сильно удивленный тем, что Архаров вызывает у красивой девки такие бурные чувства, подошел и стоял рядом. Наконец, угадав, что рыдания вот-вот завершатся, он достал из кармана платок и вложил Дуньке в руку.

Дунька, всхлипывая, вытерла глаза и нос, искоса посмотрела на Алехана и вместе со стулом от него отодвинулась. Она знала, что понравилась графу, но даже коли бы от злобы и жажды отмщения оказать ему благосклонность – то не в архаровском же доме!

Алехан же глядел на Дуньку с интересом. Женщин в его жизни набралось довольно, впереди их ожидало превеликое множество, и он мог спокойно отнестись к тому, что девка не желает с ним амуриться.

– Да будет тебе, – сказал он. – Другого наживешь.

Дунька в негодовании отвернулась.

Граф Орлов глядел на ее длинную русую косу поверх голубого кафтанчика и усмехался. Не так уж часто доводилось ему встречать подлинную горячность и искренность, а тут они прямо криком кричали: заметь нас, ощути нас, мы большего стоим, чем ночная беготня к московскому обер-полицмейстеру!

– А вот глянь-ка, – сказал Алехан и достал из глубокого кармана вещицу.

Он догадался обратиться к Дуньке, как к малому дитяте, и это подействовало.

Дунька сразу и не сообразила, что за диво такое: Пасха давно миновала, а господин Орлов протягивает ей нарядное пасхальное яичко. Потом увидела – оно не овальное, а круглое, и на шарокой ладони графа выглядит разноцветной монеткой. Из монетки торчал шпенек с золотым колечком. Алехан провернул его несколько раз – и крошечные молоточки стали выстукивать хрустальную мелодию. Разошлись золотые створочки, и Дунька увидела в глубине, в черной эмалевой нише четыре фигурки дам и кавалеров, каждая ростом с ноготок, и дамы были в розовых платьицах, кавалеры – в зеленых кафтанчиках. Они, двигаясь в лад друг вокруг дружки, исполнили повороты менуэта, а две золотые дамы с арфами, которых Дунька даже не сразу заметила, сидевшие по обе стороны ниши, шевелили руками как если бы проводили пальцами по струнам.

Дунька так и замерла, приоткрыв рот.

– Держи, – велел Алехан, отдавая ей дорогие французские часы. – Я этого добра из Европ немало привез. И отвечай, откуда ты такая взялась?.. Держи, говорю…

Дунька вздохнула, и тогда он произнес слово, уже звучавшее этой ночью, только раньше оно означало мошенницу высокого полета, теперь же сопровождалось усмешкой, почти приятельской, и было в устах этого человека странной и так необходимой сейчас похвалой:

– … авантурьера!..

* * *

Демкино бегство ошарашило архаровцев. Всякое у них случалось – но все прекрасно помнили о круговой поруке.

Особенно затосковали Федька и Тимофей. Тимофей – потому, что теперь уж точно летели в тартарары все его брачные планы. Розыск среди служащих Рязанского подворья будет проведен суровый – тут и придется держать ответ за незаконное сожительство, припоминать, как ночью Демка выманил его на крыльцо и рассказал про объявившуюся супругу. Тут и Шварц свое веское слово скажет. О чем в таком случае тайно договариваются ночью мужчины? Да о том, как беду избыть. Вот и избыли. И весьма похоже, что это Демкина работа. Непонятно лишь, где он Федосью с детьми все это время держал, ведь время-то прошло немалое, несколько дней. Да и куда детей подевал?..

Федька во всем винил себя. После той драки в снегу, когда чуть своей дурью не погубили драгунский рейд на Виноградный остров, он какое-то время сторонился Демки, одновременно восхищаясь тем, как отважно Демка сопровождал налетчиков и притворялся спящим, зная, что вот-вот ему попытаются всадить нож между ребер. Сам Федька так бы не сумел, он был мастером драки, а не мастером скрадывания, он кулаками махал охотно, а сидеть в засаде не мог вовсе. И вот сейчас его пылкая душа маялась – он думал, а не стоило ли рассказать про драку хотя бы Тимофею, чтобы тот, как старший, присмотрел за Демкой, вразумил его. Ведь можно было предвидеть, что бойкий и самолюбивый Демка однажды чего-то натворит. А отвечать-то – всем…

Примерно так же рассуждал сейчас и Клаварош. Только он корил себя, что не рассказал про драку у кладбищенской стены Карлу Ивановичу Шварцу. Шварц, зная повадки шуров и мазуриков, уж придумал бы, как обходиться с Демкой. Теперь же – все за его бегство в ответе. Положение Клавароша было хуже прочих еще и потому, что он не служил в мортусах, не имел, выходит, права, на все положенные им послабления, а был взят с оружием в руках и подлежал казни как мародер, участник шайки. Если начнется суета по поводу круговой поруки – может выявиться и это…

Клаварош понуро заседал во дворе на лавочке у коновязи, когда к нему подошел выбравшийся из нижнего подвала Ваня Носатый. Ваня был одет попросту – в рубаху, поверх нее в бурый армяк, туго захлестнутый и подпоясанный нарядным кушаком. Он старался держаться молодцом – и не опускался до старых подрясников на вате, как Вакула. Там, в подвале, было прохладно и сыро, а Ваня, видать, сейчас сидел внизу без дела и озяб. Выйдя на солнечное место, бывший клевый маз подставил лучам свое изуродованное лицо и постоял несколько, закрыв глаза.

– Мусью, – сказал он затем гнусаво. – Позови Тимошу, Федю, Сергейку, Скеса, да и ко мне все вниз пожалуйте. Потолкуем…