Текст книги "Долгая нота. (От Острова и к Острову)"

Высокий, огромный, с рельефным обветренным лицом, седыми волосами, аккуратно подстриженной (под Хемингуэя) бородкой. Мужчина из фильмов про мужчин, из журналов «Юность» про мужчин. Мужчина, которого старшина назвал Борисом Аркадьевичем, вдруг неожиданно бросился к Татьяне, схватил её за руки, заглянул в глаза.

– Будьте нашим бухгалтером, Татьяна Владимировна! Умоляю! Прошу вашей руки, вашего опыта и совсем немного вашего времени! Взамен требуйте чего угодно! Всё исполню.

И что тут случилось с Татьяной, она и сама потом не могла определить. Как сорвалось у неё с языка то, что сорвалось. Какие бесы или какие ангелы её устами заговорили. Но только, не вынимая своих рук из рук этого невесть откуда взявшегося чужого, пока ещё совсем чужого мужчины, она твёрдо и уверенно произнесла: «Хорошо. Если можно просить всё что угодно, то прошу вас быть моим мужем».

Чеберяк с удивлением вскинул на Татьяну взгляд и покачал головой. А Борис раскинул руки в стороны, обнял её и прижал к шершавой и щёкотной своей щеке. На мгновение. На малую секунду. На ту самую, после которой всё стало иначе.

3. Валентин

В Москву Валентин приехал в июне восемьдесят седьмого. Приехал один, выдержав многодневное сражение с матерью, уговаривающей ехать вместе. Ей так спокойнее, когда она рядом, да только помочь вряд ли чем сможет, а позору будет… Нет уж, взрослый человек – значит, взрослый человек. Ему же только один экзамен сдать, школа-то с золотой медалью. Сдавать надо специальность – историю. А историю он сдаст. Историю он лучше студентов пятого курса знает, лучше аспирантов. Для него история не «было», для него история сейчас и вокруг него, он внутри неё. Каждый свой день от княжих грамот считает. Зря, что ли, он год просидел над университетскими учебниками? Он с восьми лет на раскопе, с двенадцати в монастыре на реставрации. Он трёхтомник Ключевского ещё в пятом классе прочитал, самое интересное выписал в тетрадку. Выписал своим мелким, скопированным с отцовских писем почерком. Потом за два года всего Соловьёва, параллельно европейскую историю средних веков, потом новую. Дядя Сеня его лично в прошлом году экзаменовал, когда к матери в отпуск приезжал. Часа два мучил на глазах у семьи. Гонял по всей линейке вниз и вверх, по всем странам вдоль и поперёк. Везде Валентиновы полки стоят, везде гарнизоны знаний, крепости прочитанного, форты понятого, секреты угаданного. Мать с Кирой на диване сидят, лица счастливые, чуть ли не в ладоши хлопают. Васька к дверному косяку прилип, глаза таращит. Гордится братом. Звёздный час, ей-богу! Дядя Сеня тогда из-за стола встал, к Валентину подошёл, поднял его за плечи, лицом к матери повернул: «Вот, Татьяна, Борис бы порадовался. Весь в него парень. Память феноменальная, упорство грандиозное. Ещё бы мускулов нарастить на эти кости, а то щуплый он какой-то, как городской». Ну, про щуплого дядя Сеня, конечно, перегнул. Валькин скелет оплетали упругие, сухие мышцы йога. Ежедневно в течение четырёх лет тренировал он своё тело специальными дыхательными упражнениями, гимнастикой из перепечатанной и переснятой на фотобумагу американской книжки про восточные практики. Умел расслабляться за считанные секунды, скидывая с себя усталость и напряжение, и за такие же секунды превращаться в электрический разряд, в шаровую молнию. Через день вечерами бегал от Ребалды до монастыря без остановки и передышки, не замечая расстояния. Да и в драках мог за себя постоять. Впрочем, драки случались редко. Было во всём Валькином облике что-то столь цельное, такое монолитное, дремучее, что чувствовали даже отпетые бузотёры. Чувствовали и лишний раз не заводились.

Пообещал дядя Сеня помочь при поступлении. А что теперь Валентину эта помощь? Он и сам всё сделает. Сам. С вокзала поехал сразу в Университет, в приёмную комиссию исторического факультета. Сдал документы, заполнил анкету, получил талон на поселение в общежитие. Секретарь комиссии Валентину понравилась. Приятная молодая женщина, чем-то похожая на его мать, только ниже ростом, да и моложе, много моложе. Взяла она Валькин красный диплом, раскрыла, посмотрела на вкладыш, покачала головой.

– Много в этом году к нам медалистов. Очень много. Вы, Валентин Борисович, готовьтесь к тому, что специальность сдать будет очень сложно. Конкурс велик. Конечно, к медалистам особое отношение, но здесь Москва. Тут всё не так просто. Очень я вам рекомендую внимательно отнестись к самой новейшей истории. У Вас ещё две недели до экзамена. Так вот, за две недели вы должны все последние пленумы и съезды знать так, словно сами на них были. На них всех резать будут. По опыту прошлого года знаю. Такие ребята талантливые срезались. Кто все экзамены прошёл, кто, как и вы, с медалью, а как начинается борьба за места, тут уже все средства хороши. По секрету скажу, что есть списки «своих». Кто не «свои», на вопросы билета отвечают, а на дополнительных очки теряют. Медалистам сложнее, медалистам этот экзамен нужно только на пятёрку сдать. Других оценок не существует. Или, если хотите, можете на общих основаниях проходить все экзамены.

Сдавать всё Валентин не хотел. Одно сражение всегда лучше, нежели четыре. Этому как раз история и учит. «Хорошо, что мать не поехала», – подумал тогда Валентин. Если бы мать была тут, точно заставила бы дяде Сене звонить. Он ведь замдекана, правда, на другом факультете – на филологическом, но разве это важно? Они тут все друг дружку знают. Всё так. И пошёл бы в списках «своих». Но это неправильно. Это по-московски. А Валентин приехал побеждать Москву, а не подстраиваться. Сам понимал наивность этого желания победы в честном бою, но ничего поделать с собой не мог – сущность.

Просидел Валентин десять дней кряду в библиотеке с брошюрками пленумов, партийных конференций да с материалами двадцать пятого съезда в твёрдом красном переплёте. Чтобы уж совсем быть уверенным, просмотрел подшивку «Московских Новостей» за последний год и все речи Горбачёва в «Известиях». Сплошная перестройка с ускорением да интенсификация с гласностью в разных вариантах и во множественности своих перестановок. Ничего интересного. Соседи по комнате тоже медалисты. Один парень из Горького, другой из Свердловска. Тот, что из Свердловска, – огромный, медведеподобный, с лицом свирепым. Но это только внешне. В первый же вечер принёс он бутылку кислого вина «Ркацители», разлил в граненые общежитские стаканы и оказался милейшим парнем Илюхой Полушкиным. А второй, Андрей Воскресенский, в общежитии и не ночевал. Жила у него в Москве тётка где-то в районе Чистых прудов, так он туда сразу и переселился. Хотя чемодан для виду оставил, мало ли что – «пусть будет».

Илюха оказался из списка «своих». Родственник одного из завкафедр. Дальний, но всё же родственник.

– Ты, Валька, зря своему дяде Сене не позвонил. Мне мой дяхон сразу сказал, чтобы я не бздел, мол, впишет меня куда надо. Ты посмотри сам, сколько народу в этом году попёрло в инситуты! А знаешь, почему так?

– Почему? – Валентин не видел в этом никакой системы. Просто случайность.

– Ну и куда же ты, Казбич, в историки идёшь? Ты прикинь. Сейчас восемьдесят седьмой год. Значит, большинству родителей наших должно быть сейчас лет сорок. Так? Ну, или чуть меньше. Это если всё как у людей: школа, институт, ну, там, у кого как, и где-то посерединке этого «у кого как» дети рождаются. А родители получаются послевоенные. Как раз те самые, что с сорок четвертого по сорок восьмой годы понародились. А понародилось после войны ого-го как. Мужиков мало было, а баб до хрена. Вот один мужик и долбил в восемь дырок, выполняя указание Родины. А мы уже их дети.

И нас до эдакой матери. Демографическая волна, так сказать. Понимаешь? Количество мест в институтах не увеличилось, абитуры прибавилось. Конкурс везде зашкаливает. А тут МГУ, а не писюн мокрый. Сюда со всей страны едут. Те едут, кто в себе силу чувствует, кто знает, что у себя там был лучше всех, круче всех, понтовее всех. С хера ли мне, к примеру, в свердловский универ поступать?

– А что не поступить? У вас там хорошая школа.

– Да и ладно! Хоть вообще, супервысшая школа. Что мне тот Урал? «Наутилус» я и тут послушаю. А в родные места на каникулы съезжу. В Москве во сто раз возможностей больше. Я же хочу как минимум Трою откопать. А для этого нужно в международные программы вписаться какие-нибудь. А ты полагаешь, что у нас они там есть? Нет ни хрена. Это в Москве да в Ленинграде перестройка, то да сё. А у нас там как был застой, так и остался. Нет, Валька, ты же и сам зачем-то сюда поперся, а не остался у себя где-нибудь в Мурманске или Петрике. Хотя не знаю, есть ли там чего. А кстати, почему сюда, а не в Ленинград?

– Это как раз просто. Мать хотела, чтобы я учился там же, где и отец.

– А он у тебя МГУ заканчивал?

– Ага, – Валентин отхлебнул вина и закусил варёной картошкой, – здесь на кафедре работал. Заведующим. Но давно. Умер он.

Илюха выпустил струю дыма в потолок и хлопнул своей лапищей по клеёнке.

– Сочувствую. Но, с другой стороны, так ты вообще должен быть суперблатной тогда. Чего же ты весь книжками обложился? Тебе путь просто ковровыми дорожками выстлан: вперёд, дорогой человек, мы тебя давно ждём! Или там всё не так просто?

– Вот-вот, – Валька уже пожалел, что сказал про отца, – не всё так просто. Даже совсем непросто. Ты извини, но я уж тебе не буду всего рассказывать. Поверь, что так надо, что я всё делаю правильно. Чувствую, что всё делаю правильно.

– Всё, с вопросами не пристаю. Мужчина! Уважаю! – Илюха разлил остатки вина по стаканам и встал во весь свой огромный рост. – Хочу выпить этот бокал замечательного сухого вина за то, чтобы все хорошие мужики вроде нас с тобой поступили и доучились до пятого курса, а все гондоны неприятные завалились бы уже на первом экзамене. Ты мне, парень, сразу понравился, потому предлагаю тебе дружбу свою. Ты как?

– Я за. Ты мне тоже по душе. Молодец. Сечёшь. Нормально. Поехали!

Волновался, как оказалось, Валентин напрасно. На вопросы билета ответил он без подготовки, чем изрядно комиссию порадовал. И поскольку смотрелся он эдаким орлом, то никаких дополнительных вопросов уже никто не задавал. Грех такого парня валить, пусть и не блатной, но медалист, умник. Учись, дорогой Валентин Борисович Соловьёв, занятия не пропускай, зачёты сдавай вовремя.

Вечером того дня на радостях напились они с Илюхой до икоты. Вначале хотели дождаться третьего, но Воскресенский не появился. Видимо, сразу после экзамена опять отправился к тётке. Сдавал их сосед одним из последних, потому результата они не знали. Да и не нужен он им был. Ну его! Чужой. Сидели друг напротив друга за столом в комнате и улыбались. Чемодан Воскресенского привычно лежал под кроватью. И чемодан этот друзей не волновал.

Талоны на постоянное поселение в общежитии факультета им выдали в профкоме. Комендант внимательно посмотрел на Илюху, видимо, сравнивая образ этого человека-медведя со своим внутренним реестром безобразников.

– Значит так, Полушкин. Сразу предупреждаю, что если будет пьянство, то выселю в двадцать четыре часа без предупреждения, поскольку предупреждения уже получили. Вопросы?

– А мы вообще не пьющие. Можно нас сразу в «люкс»?

– Поднимитесь в комнату, потом распишитесь за сохранность имущества и противопожарную безопасность. После этого спуститесь ко мне за бельём. Найдёте на этаже ответственного, попросите, чтобы вписал вас обоих в график дежурства. Тут не гостиница, убирать за вас некому. Про «люкс»… Вы первую сессию сперва сдайте, а потом уже шутите. Пятнадцать процентов вылетают в свои Мухосрански в багажном отделении после зачётной недели. Всё. Вперёд. Лифт не работает. Лестница в конце коридора. Остальное вам покажут.

– Урод, – прошипел Илюха, взваливая на плечо свой «Ермак», – Хрен он кого выселит. Синдром вахтёра. Пупырь волосатый. Московский государственный университет, проспект Вернадского. Москва, блядь, столица нашей родины, центр просвещения! А тут такое чмо. Нет чтобы «Здравствуйте, Илья Вадимович, здравствуйте Валентин Борисович! Позвольте предложить вам комнату с прекрасным видом, светлую, чтобы глазки свои не портили, когда будете науки постигать». Ну, Валька, скажи, что у меня, на лице, что ли, написано, что я алкоголик и дебошир?

Валентин поставил чемодан, повернулся к приятелю и демонстративно осмотрел его с ног до макушки, обошёл вокруг, пристально вгляделся в левое ухо, сморщил лоб, изобразил, что что-то подсчитывает.

– Если честно, Илья Вадимович, то написано, что Вы будущая звезда советской, да что там говорить, мировой исторической науки. Лауреат всех академических премий, почётный член обществ и конгрессов. Думаю, что сей недостойный муж проникся к вам исключительной завистью, потому и позволил себе столь уничижительные публичные предположения.

– Хорошо излагаешь, академик! Аж дух захватило. Твои бы слова да Богу в уши.

Москва Валентина приняла. И он к ней сразу потянулся, не находя внутри себя заранее ожидаемого раздражения многолюдностью и суетностью. Всё сразу показалось на своих местах и в порядке вещей. В прошлые свои, ещё детские, приезды, когда передвигался он по столице не собственной волей, а волей матери или Васьки, Москва Валентину не нравилась. Не понимал он её, всякий раз оказываясь в самой толчее и давке, проходя торными туристическими маршрутами. Мать город не знала совсем, стеснялась его размеров и постоянно боялась заблудиться. Спрашивать дорогу почему-то не хотела, потому всякий раз, как чувство пространственной ориентации у неё начинало сбоить, она спускалась в метро и ехала до Пушкинской или Чеховской, чтобы начать движение заново по местам, которые условно казались знакомыми. В каждый свой приезд жили они в гостинице «Минск», в той самой, в которую мать, по её рассказам, поселил давно, ещё до рождения Валентина, отец. Окна номера всякий раз выходили на шумную улицу Горького с невообразимым количеством людей и машин. Валентин часами мог наблюдать движение внизу, находя развлечение, например, в счёте красных жигулей: сколько в одну сторону проехало красных жигулей, сколько в другую. Сам болел за тех, что едут слева направо, от Кремля.

Васька, как правило, каникулы проводил у своего отца в Петрозаводске, но перед самой армией приехал вместе со всеми. Его интересы с интересами восьмилетнего Валентина никак не стыковались. Васька исследовал Москву с утилитарной точки зрения, выискивая в ней исключительно магазины автозапчастей. Ходить с ним было неинтересно, так как все эти магазины оказывались почему-то на окраинах или в районах, где ничего примечательного для Валентина не наблюдалось. Когда же Валька приехал сюда вместе с классом на весенние каникулы уже пятнадцатилетним подростком, то всё, что он запомнил, так это вкус жареного пирожка с Ярославского вокзала, которым он отравился. Он лежал, скрючившись, на одной из пятнадцати раскладушек, установленных в спортзале какой-то школы в новостройках, и мечтал только о том, чтобы живот наконец унялся. Живот перестал болеть через три дня, когда все уже собирались на вокзал. Он вышел из дверей школы и почувствовал сладкий-пресладкий запах распускающихся липовых почек. И запах тот Валентину чрезвычайно понравился.

Теперь же Москва кружила переулками на Маросейке, аукала подземными переходами под Площадью трёх вокзалов, шелестела листвой Гоголевского бульвара, дула в затылок тёплым ветром на Патриарших. На «Патриках» они с Илюхой приноровились пить вино у самой кромки воды, всякий раз пряча бутылку в рюкзак, когда показывался милицейский патруль. Закатное солнце отражалось от поверхности пруда, по которому лениво плавали селезни, и попадало через зелёное стекло в бутылку – последнее «прощай» лозе.

Москва щедро делилась секретами круглосуточных пельменных для таксистов в районе Лубянки, блинных и пирожковых на Садовом кольце. Завлекала стеклянным звоном автоматической пивной на Таганке и поражала широкой вольницей Старого Арбата. Из ниоткуда появившиеся новые приятели, в большинстве своём такие же пришлые студенты, водили Валентина смотреть подъезд Булгакова, читать стихи на могиле Пастернака, купаться в Измайловском парке. Он проводил вечера, слушая хиппанов у памятника Свердлова, «на Яшке». Забирался на крыши и в ротонды, пил кофе в «торшере» и «бисквите», обедал в кафешке под рестораном «Прага». И денег для этого вовсе не требовалось. Достаточно было утром встать в семь утра, пройтись по абитуре и собрать пустую посуду, чтобы в девять часов сдать её через квартал в железном ангаре. Маячившая с сентября стипендия в тридцать рублей казалась невообразимо огромной суммой, на которую можно было бы купить мир. Полтинник, который мать прислала «на поступление», был разменян в сберкассе по пятёркам, разделен на две части. Одну Валентин спрятал в полой ручке своего чемодана, а на другую купил у фарцовщика не новый, но ужасно модный варёный пятьсот первый «ливайс» на болтах. В клетчатой пакистанской ковбойке с погончиками и голубых американских джинсах Валентин казался себе настоящим москвичом, а уж никак не гостем столицы. Он ходил переулками, не оглядываясь по сторонам, уверенно и вместе с тем неторопливо. Он запросто мог рассказать, как попасть с Автозаводской на Авиамоторную, даже не заглядывая в схему метро. Он был тут дома. Удивительно, но дома.

К дяде Сене Валентин пришёл спустя месяц после поступления, предварительно позвонив и сообщив о своём намечающемся визите. Дядя Сеня обрадовался, обозвал Валентина раздолбаем, но похвалил за успешную сдачу экзамена. Оказалось, что мать уже сообщила ему телеграммой. Договорились на субботу к обеду.

– Как добраться, разберёшься?

– Не волнуйтесь, дядя Сеня, я уже чувствую себя москвичом. Не заблужусь.

– Молодец! Уверенности в тебе, как в отце. Генетика!

В субботу Валентин встал пораньше, отпарил брюки, погладил выстиранную загодя парадную голубую рубашку, в которой ходил на экзамен и которую после, торжественно скомкав, запихнул в чемодан. Он решил выйти пораньше, чтобы пройтись пешком через весь центр до Новой Басманной. Москва в субботу – это праздник души. Илюха, проснувшись от позвякивания ложки в стакане, ошалело уставился на приятеля.

– Ты куда в такую рань? На свидание, что ли? И кто она?

– Она – мать наук филология. Иду к приятелю отца с официальным визитом. К обеду не ждите, к ужину, возможно, вернусь. Может, что сообразим под вечер, – Валентин сделал характерный жест у горла.

– Академик, ты бы прекратил это дело. Сюда спортсменом приехал. Ни пил, ни курил. Ещё учиться не начали, а у тебя уже замашки алкоголика. Ты с меня пример дурной не бери. Лучше у тебя чему хорошему научусь. Йоге, например. Научишь меня своим упражнениям? Я ведь вижу, как ты по утрам медитируешь и дышишь через уши. Оттого, наверное, и спокойный такой.

– Спокойный я, друг Илюха, от того, что я абсолютно счастлив, ни к чему не привязан, ни от кого не завишу и никому ничего не должен. И осознание этого вселяет в меня благость и силу.

– А йога тогда для чего? – удивился Илюха.

– Для совершенства тела и духа. Тебе нужно совершенство тела и духа?

Приятель потянулся и сел на кровати, рассматривая большие пальцы ног.

– Мне необходимо много вещей, среди которых, несомненно, на первом месте совершенство тела и духа. Кстати, сообщаю тебе первому, что с сегодняшнего дня я прекращаю всякие отношения с алкоголем. С сигаретами пока продолжу общаться, но держу себя в подотчётной сознанию строгости: только болгарские, только «ВТ», только в твёрдых пачках и только десять штук в день.

– Откуда такое решение?

– От верблюда, – Илюха заржал, – а вот так! Сидел я вчера вечером и думал, что не знаю ни одного всемирно известного ученого-алкоголика. О чём это говорит? Правильно: пусть в большую науку лежит через отречение от всего наносного и второстепенного. Уверен, что это нам скажут на самой первой лекции. А мы с тобой, друг академик, за месяц выжрали сухого винища, рождённого виноградником размером с Лужники.

– Сильное сравнение. Ладно, вечером всё обсудим, – Валентин улыбнулся, пожал другу руку и вышел из комнаты.

Троллейбус высадил его у метро «Университет». Валентин быстрым шагом миновал площадь, пересек проспект Косыгина и вышел на смотровую площадку Ленинских гор. Августовское утро ещё не задохлось выхлопными газами и маревом раскалённого асфальта. Туристы из Средней Азии фотографировались на фоне панорамы. Интеллигентного вида бездомный алкаш в потрёпанном кримпленовом костюме собирал пивные бутылки в пластиковый мешок. Парочка хиппи взасос целовалась с задней стороны кооперативного ларька. Валентин деликатно отвернулся, облокотился на каменный красный парапет и залюбовался уже ставшим родным видом. Ему в очередной раз показалось, что Москва внизу похожа на огромную оркестровую яму перед началом репетиции. Да-да, утром – перед репетицией, вечером, когда стемнеет, – концерт. Гудки, звонки, стук, скрежет, мелькание огней. Трубы, скрипки, фаготы, клавишные и прямо внизу – овальный барабан стадиона имени Ленина. Он представил себе футбольное поле, заросшее виноградниками, и улыбнулся. Оркестровая яма.

Он был в театре три раза в жизни. Первый раз в Ленинграде, в совсем ещё детстве с Сергей Андреичем, в Кировском: «Руслан и Людмила». Второй раз с матерью в Москве в двенадцать, в театре «Современник». Правда, там он оркестровую яму не помнил. Была или нет? Не заметил – смотрел на сцену. А третий раз уже в Архангельске. Туда ездили с классом. Оркестровая яма там не такая, как в Ленинграде, но тоже ничего себе. Красиво. И всё же в Ленинграде было лучше. И Черномор совсем нестрашный. И лимонад «Саяны» в буфете после каждого антракта. И Сергей Андреич в костюме, в тонких тонированных очках на узком носу. И ещё мост, который вдруг лопнул посередине и развалился на две части. Красота. Только ночи не белые. Сизые.

Он спустился по ступенькам вниз, в утреннюю сырую прохладу деревьев, и бодрым шагом направился в сторону Нескучного сада. Здесь гуляли ранние собачники. Студенты и жители близлежащих домов занимались физкультурой. Валентин подумал, что прав Илюха, нельзя так себя распускать. С завтрашнего дня нужно начать бегать. Здесь хорошо. Не так, как на Острове, но тоже хорошо. Конечно, воздух не сравнить, но по утрам вполне прилично для многомиллионного города.

Ркацители, Вазисубани, Киндзмараули, Хванчкара, Саперави, Ахашени, Цинандали. Что растёт в Лужниках? Футбол среди виноградников. Интересно. Нужно придумать такой вид спорта. Лабиринт виноградников. Как на Гераклидском полуострове в Крыму. Во втором веке до нашей эры некий геометр разметил весь полуостров на ровные квадраты, ориентировав их по розе ветров. Тысячи эллинов выдолбили в известняке канавы, засыпали их просеянной землёй и устроили виноградники. И скифская конница была вынуждена вытягиваться в колонны вдоль лозы. И эллинские лучники пускали стрелы. И всадники падали один на другого. И скифы не могли захватить Херсонес. Сотни лет. Скифы с раскосыми глазами.

– Молодой человек! Помогите, если не сложно.

Валентин обернулся на голос. Обращались к нему. На обочине перед поставленным вверх колёсами велосипедом «Спорт» склонилась высокая темноволосая девушка и безуспешно пыталась надеть на каретку слетевшую цепь. Руки её были испачканы в масле, а на колене багровела свежая ссадина.

– Привет! – Валентин подошёл ближе, – Упала?

– Грохнулась.

– Больно?

– Терпимо, но неожиданно. Прямо в скамейку затормозила. Ещё боялась колесо погнуть, так руль вывернула, ну и приложилась коленом о землю. Сможешь помочь?

– Наверное. А что, не надевается? Там же всё просто.

– Я знаю, что просто, но из-за этой переключалки скоростей у меня никак не получается. Минут десять уже бьюсь. Злая, как зараза.

Валентин расстегнул манжеты рубашки и стал закатывать рукава. Но одумался, решил, что одними рукавами может не обойтись, снял рубашку и примостил её на спинку скамейки.

– Ого! Мужчина уже раздевается, – рассмеялась девушка.

– Мужчина идёт в гости и не хочет быть похожим на слесаря после смены. А рубашка чистая у меня одна.

– Ничего-ничего, любимая поймёт, а нелюбимой так и надо.

– А замдекана филфака поймёт?

– Эскин? Ты к Эскину, к Семёну Эдуардовичу? Ого! – в глазах девушки зажглись лампочки крайней заинтересованности.

– К нему самому, – Валентин аккуратно расправил цепь, отогнул тангету и поместил цепь на зубцы самой маленькой каретки, – к Семёну свет Эдуардовичу, поскольку является он старым другом нашей семьи, можно сказать, что родственником.

– Какое удивительное совпадение! Семён, как ты выразился «свет Эдуардович» – мой научный руководитель. Я у него курсовую пишу. Вернее, ещё не пишу, но буду писать на третьем курсе после каникул. А ты, молодой человек, где изволишь обучаться?

– Я изволю обучаться на истфаке. Правда, я изволю, но пока не обучаюсь, поскольку только что поступил. Вот, – Валентин крутанул педаль, и цепь послушно встала на место, – порядок. – Он наклонился, поднял газету, лежащую на скамейке, и тщательно протёр ею руки. – Я Валентин.

– Ольга, – девушка наклонила голову набок и оценивающе оглядела своего помощника. – А ты молодец. Просто так, без выпендриваний взял и починил. Ты ведь не москвич?

– Почему ты так решила?

– Ну, вообще, дедукция. Помнишь, как там у Шерлока Холмса? Элементарно, Ватсон! Во-первых, у тебя брюки зауженные книзу. А сейчас носят прямые и с отворотом. Но брюки новые. Если бы ты был москвич, то такие точно не купил, поскольку это немодно. Во-вторых, у тебя фонема «о» – это чистая «о», без московского горлового придыхания, следовательно, последние несколько лет ты жил не в столице. В-третьих, ты сказал, что учишься на истфаке и только что поступил. Идёшь утром по направлению к ЦПКиО, значит, скорее всего, из общежития. Тем более твои слова про единственную рубашку.

– Извините, Холмс, но я не сказал про единственную. Я сказал, про одну чистую, – рассмеялся Валентин.

– Ценное замечание, Ватсон, но оно ничего не добавляет к картине. Итак, идёшь утром по направлению к ЦПКиО, значит, скорее всего, из общежития, которое здесь рядом.

– Это спорно. Я могу идти с Винницкой или со Столетова переулка.

– Можешь, но тем не менее ты идёшь из общаги, потому что на Винницкой и Столетовом живут одни уроды, а ты не урод, а очень даже ничего себе молодой человек из русской глубинки. Могу даже поспорить, что откуда-то с Севера. Верно?

– Браво! – Валентин захлопал в ладоши. – Браво, Холмс! Я с Соловков.

– Вот это да! Чудесно! А я с Онеги. Город Медвежегорск знаешь?

– Ну, есть станция «Медвежья гора».

– Правильно, где станция, там город, а я от этой станции ещё пятьдесят километров. Вот. Соседи. И живу я с тобой, по всей видимости, в одной и той-же ДСВ.

– Удивительное совпадение.

– Знаешь, Валентин, совпадений не бывает. Есть неосознанные закономерности. Кто-то это называет судьбой, кто-то статистикой, но совпадений всё равно не бывает. Сдаётся, что придётся нам познакомиться поближе.

Валентин почувствовал, что краснеет. Он всегда краснел фатально, как краснеют только чистые блондины: от шеи до корней волос.

– Засмущался? Ой, Валечка… Можно я тебя так буду называть? Ты такой смешной. Ты что, с девушками не знакомился? Хотя чего там тебе знакомиться. На ваших Соловках вы всех с рождения знаете. А хочешь, покажу, как знакомятся в Москве?

– Покажи.

– Смотри!

Ольга отошла на несколько шагов назад, сделала вид, что засовывает руки в карманы штанов, и пошла на Валентина такой развязной и дурашливой походкой, что тот прыснул со смеху.

– Короче, герла, слы сюда. Сёдня классный сейшн. Типа рок там и всякое такое. Ты чё, типа, втыкаешься в тему? Подём оттопыримся. Я, кстати, Валет. Погонялово такое. Ну ты чё? Идёшь, что ли? Тебя как зовут-то, бэйби?

Валька согнулся от смеха и упал на скамейку. Ольга плюхнулась рядом и тоже расхохоталась.

– Вот, а ты смущаешься. Привыкай, сосед, к столице нашей Родины. Чего ржёшь-то? Похоже показала?

Они болтали ещё минут тридцать, время от времени раскидывая вокруг шариковые бомбы хохота. Ольга рассказывала про свои злоключения на абитуре два года назад, а Валентин тут же сочинил леденяющую душу историю про таинственный чемодан в их с Илюхой комнате. Про хозяина чемодана гражданина Воскресенского тоже упомянул, приврав, что абитуриента с такой фамилией в списках поступающих не оказалось. Как-то само собой получилось у них договориться встретиться вечером.

– Сегодня у тебя, похоже, присутственный день. Судьба ходить по гостям. Давай, Валечка, к восьми вечера жду тебя вместе с товарищем к нам. Форма одежды раздолбайская. С собой иметь две бутылки сухого вина, рот, чтобы есть, и уши, чтобы слушать, как поёт моя соседка по комнате. Зовут Надя. Не обижать. И приятелю скажи своему, что если попытается мне девушку обидеть, я его выкину с восьмого этажа. Я могу. Я в Москве два года тхеквандо занимаюсь. Хочешь мускулы потрогать? – Ольга согнула локоть, продемонстрировав вполне пристойный бицепс, – Вот так. Ну, пока.

Она села на велосипед, махнула рукой и укатила. Валентин, словно в ритме какого-то южного танца, ринулся по своему маршруту. Ему была так необъяснимо хорошо, что щекотало в носу. Незаметно для себя он спустился на набережную, миновал Нескучный сад, проскочил мимо Дома Художника на Крымском валу и ощутил себя вновь только переходящим Кузнецкий мост. Валентин пытался представить себе лицо Ольги и не мог. Голос её с лёгкой хрипотцой и не до конца изжитыми характерными северными интонациями слышал, смех слышал. Видел волосы: тёмные, почти чёрные, схваченные сзади заколкой. Фигуру: ладную, с узкими бёдрами и весьма заметной под свободной футболкой грудью. А лицо не запомнил. Мерцание какое—то, калейдоскоп. Стёклышки цветные. Он подумал, что выглядел как мальчишка, когда покраснел, и от этих мыслей покраснел вновь. Но на солнечной набережной Москвы-реки его румянец никого бы не смог рассмешить.

Откуда у него эта дурацкая особенность? Мать вроде так не краснеет, хотя цвет волос тот же. Может, отец? Но мать бы рассказала. Она всегда подмечала в Валентине отцовские чёрточки. Подмечала и словно бы вносила в каталог, указывала на них, радовалась. Иной раз она деликатно молчала в присутствии Сергея Андреича, но по тому, как вспыхивали её глаза, Валентин чувствовал, что мать опять что-то заметила – жест, интонацию, поворот головы. И радовался вместе с ней. Он не помнил, да и не мог помнить отца, но почему-то очень хотел походить на него – походить на этого красивого спокойного человека с фотографий из синего альбома в коленкоровой обложке. И главное – на того, с самой главной фотографии, с официальной, висевшей в большой комнате над сервантом. Эту фотографию отец привёз на второе лето их знакомства уже в рамке и подарил. На ней он снят за огромным письменным столом в светлом пиджаке, в рубахе с расстегнутым воротом. Волосы подстрижены не так коротко, как на «семейных» карточках, а борода, напротив, несколько длиннее. В руке трубка. Смотрит прямо в объектив, внимательно и как бы с вопросом. Отец трубку не курил, но любил с ней фотографироваться, эксплуатируя своё сходство с Хемингуэем. «В моей науке так много романтики, что грех не писать романы. К сожалению, ещё столько же отчётности, потому на романы времени совсем не остаётся», – говорил он матери. Когда Валентин повзрослел, он почему-то решил, что фраза эта у отца была явно дежурная, рассчитанная на понятный эффект. Но, разгадав, вовсе не обиделся за мать, а только стал больше понимать отца. Удивительно, что вывод этот Валентин сделал, подметив такую особенность за собой. Некоторая доля пижонства, даже позёрства, но уравновешенная самоиронией – точно отцовское. Таким он представлял отца по рассказам матери и дяди Сени. И чем старше становился, тем больше «отцовского» он в себе ощущал.