Текст книги "Долгая нота. (От Острова и к Острову)"

Сергей Андреич не такой: внимательный, дотошный в мелочах, уютный, основательный, без толики авантюризма. Он, будучи абсолютно положительным человеком, тем не менее никогда не позволял себе кого-либо осуждать или критиковать. Люди, даже самые скверные, по его убеждению, заслуживали не критики, а внимания и понимания. Отчима, за эту его особенность, да за профессиональную неутомимость и грамотность, на Острове любили.

Маленькому Вальке нравилось вместе с Кирой сидеть на пирсе и встречать прибывающий из Кеми баркас с Сергей Андреичем. Нравились все эти уважительные «Здравствуйте, Андреич!» и «Как поживаете, доктор?» Нравилось смотреть, как Кирка повисает на его шее и обхватывает ногами. Он жмурился от удовольствия, если отчим трепал его, словно послушного щенка овчарки, за волосы и чуть ли не лаял от восторга, если и его подхватывали на руки на глазах всего причала. Но он понимал, что отец у него совсем другой человек – учёный, профессор, мировое светило. Пусть умер, но его помнит мать, его помнят на Острове, его, в конце концов, помнит Сергей Андреич.

– Я тебя, Валентин, только воспитываю. Люблю и воспитываю, а жизнь тебе дал другой человек, от него ты берёшь своё начало, помни это, – говорил отчим, когда Валька уже подрос и учился думать самостоятельно. – В тебе живёт кровь многих поколений предков Бориса Аркадьевича, и кровь строит твою судьбу. Прислушивайся к себе, находи самое лучшее, самое громкое, самое ясное и следуй ему. Знаешь ведь, говорят: «На роду написано». У тебя на роду написано стать хорошим человеком, самостоятельным. Внутри тебя тропинка, по которой идёт душа. По ней шёл отец, отец твоего отца и его отец. Если ты её почувствуешь, заметишь, то никто тебе уже в жизни не помешает, будешь самим собой. А это, Валентин, гораздо важнее, нежели быть академиком, профессором, артистом или писателем. Быть самим собой – значит продолжить движение предков, продолжить путь, на который единожды кто-то в глубине веков встал.

– А если этот кто-то встал не на ту дорогу?

– На ту, дружок, на ту самую. У тебя же есть карта и компас. Карта – это твои мечты, а компас – твоя совесть. Мечты только на часть твои собственные. Ты же не знаешь, как они возникают. Они появляются ниоткуда, и даже не замечаешь как. Просто со временем привыкаешь к ним, считаешь своими. На самом деле может быть, что-то большее, чем ты сам, их тебе незаметно подсказывает. И ты идёшь в их направлении. И вовсе не обязательно, чтобы мечты эти стали реальностью. Может быть, появятся другие мечты, и ты пойдёшь за ними. Но всякий раз оказывается, что идёшь ты по той самой тропинке, которая проложена для твоей души.

Валентин пытался понять, что говорит ему Сергей Андреич.

– Что-то большее, это Бог, что ли? Я в Бога не очень верю. В космосе никого не нашли.

– Ты сейчас как брат твой рассуждаешь: рационально, механистично. Не в космосе ищи, а внутри себя.

– Между печенью и селезёнкой?

– Между прошлым твоих родителей и твоим будущим.

– А как я пойму, что нашёл? Может, я не замечу. Или мне не нужно это замечать. Васька замечает? Васька живёт как живёт. В армию сходил, вон, вернулся. И ни о чём таком не задумывается.

– Один раз не заметишь, другой раз не заметишь, а на третий раз поймёшь, что «вот оно». И почему Васька не задумывается? Откуда ты знаешь? Может быть, если бы он не задумывался, всё у него совсем иначе было.

– Имеете в виду тот случай, когда они сарай на берегу ограбили?

– Хотя бы и это. Ведь приятели его потом на краже склада в Кеми погорели, а Васька не пошёл с ними. Отказался. Рассказывал, что и его звали, на слабо брали, а он отказался. И не от страха попасться отказался, а прислушался к себе и понял, что не его это, что хочется ему ехать в техникум поступать, что машины и механизмы для него важнее дураков-дружков с их блатной романтикой. Он же, когда какой-нибудь агрегат разбирает-собирает, светится весь. И я за него спокоен и мать спокойна, потому что есть у человека дело, есть путь. Для кого-то он покажется неинтересным или недалёким, а для его души – это самая правильная тропинка, единственная.

– А у отца какая тропинка? У него же и семья была другая, и вообще, наверное, не очень это всё правильно.

– Что не очень правильно?

– Ну, там, семья другая. Я не осуждаю его, но мне кажется, что всё должно было быть иначе.

– Почём ты знаешь, как должно было быть?

– Вы же сами, Сергей Андреевич, сказали, что тропинка внутри. Ведь и его жена, и сын – они оба на этой тропинке ему встретились, а потом вдруг мама. Потом я родился. Он же с первой женой не развёлся, ничего ей про нас с мамой не рассказывал.

– Может, и рассказывал.

– Не рассказывал. Я знаю.

– Откуда?

– Откуда-то. – Валентин задумался, – чувствую.

– И тебя это обижает? Не вини отца. У него своя жизнь, а у тебя будет своя.

– Но тропинка-то его. Вы же мне говорите, что я иду его тропинкой.

– Ты идёшь своей тропинкой. И только своей. Но она у тебя, как бы тебе это объяснить, она у тебя вроде как определена тем, как он прошёл внутри себя, что пережил, что прочувствовал, что испытал, до того как ты родился. И если ты себя станешь слушать, то и его в себе услышишь, и всех остальных, чья кровь в тебе.

Валентину эта метафизика казалось непонятной и, что самое главное, не требующей его понимания. Но разговоры с отчимом он любил, воспринимая их как признаки своего собственного взросления. Если с ним говорят о чём-то абстрактном, значит, принимают за равного. Пусть он ещё совсем маленький, но уже мужчина. Помимо любви, исходящей от Сергей Андреича, чувствовал он уважение и внимание этого очень хорошего человека.

В подъезде дома уютно пахло борщом и пирогами. Валентин поднялся на четвёртый этаж и остановился перед массивной, окрашенной синей краской дверью с тремя кнопками звонков. Под нижней блестела никелированная табличка «Эскины». Нажал кнопку и услышал, как в глубине квартиры раздалась бодрая и жизнерадостная трель. Почти сразу треснул замок, и на пороге возник Дядя Сеня в фартуке и с обувной щёткой в руках.

– А, отличник! Молодец, вовремя! – Дядя Сеня отступил в сторону и сделал театральный приглашающий жест рукой, совмещенный с таким же театральным поклоном. – Заходи, о волнитель приёмных комиссий, обувь можешь не снимать.

– Здравствуйте, дядя Сеня. Почему это волнитель? – Валентина позабавило слово.

– Ибо велик умом, строен знаниями и прекрасен ликом, о чём нам сообщила Инга Михайловна.

– Это секретарь комиссии, что ли?

– Абсолютно верно! Инга Михайловна на мой смиренный вопрос, не подавал ли документы некий сэр Соловьёв, рассыпалась вам, юноша, комплиментами. Чем это ты так сразил сердце одинокой незамужней тридцатипятилетней девушки?

– Не знаю, дядя Сеня, я вроде и не говорил ничего такого.

– Не говорил он. Ну, значит, наша Инга Михайловна не зря кандидат наук. Она, надо сказать, редкого ума женщина. После моего вопроса мгновенно провела анализ и сходу вычислила, что ты не просто Валентин Борисович Соловьёв фиг знает откуда, а Валентин Борисович очень даже понятный Валентин Борисович. Особенно понятный Борисович. Она же, отличник, у папы твоего студенткой была на кафедре, да и на Соловки с ним ездила. Подозреваю, что и мать твою, Татьяну, помнит. Роман-то на глазах студентов протекал. А от студентов, друг мой, вообще ничего не скроешь, уж поверь мне. Да и похож ты на отца, хоть и блондин белобрысый, как Татьяна. Ладно, вперёд, в палаты!

Семён Эдуардович швырнул щётку в угол, туда же отправил фартук и, взяв Валентина за локоть, повёл по длинному плохо освещённому коридору.

– Тут, отличник, огромные хоромы, раньше принадлежавшие профессору Невину и отнятые у него возмущёнными массами трудового народа. Читал Булгакова? Швондера помнишь? Вот, такие Швондеры уплотнили замечательного профессора права, а потом и сослали вместе со всем семейством. Куда – не знаю, может быть, куда-то к вам на Соловки. И стали в квартире жить нормальные пролетарии, включая моего батюшку. Но профессорский дух так просто не выветривается. Местные валлары посчитали, что в квартире должен быть свой профессор. Пошаманили там что-то у себя в параллельных реальностях, и нас теперь аж трое. Ваш покорный слуга (не профессор – пока доцент, но это дело скорое), потом профессор Волгин из МФТУ и профессор Бакеева из того же МФТУ, – произнося фамилии, он указывал на закрытые двери. – Все, как и полагается преподавателям, в отпусках, на югах да на дачах, потому квартира вся в нашем распоряжении. Никто тут тебя смущать не будет, не стесняйся. Чужих нет. Только свои.

– Проше, пан Соловьёв!

За крайней дверью, которую распахнул Семён Эдуардович, оказалась огромная квадратная комната в четыре окна, разделённая книжным стеллажом на две неравные части. Жёлтый паркет, бликующий солнцем. Зачехлённые хрестоматийные кресла. Большой письменный стол у центрального окна с компьютерным монитором. Кожаный диван с высоким подголовником. Посредине блестел приборами круглый стол.

– Людок, ты где? Отличник прибыл.

– Сейчас, Сенечка, погоди. Я Маринку покормлю. Здравствуйте, Валентин! – голос раздавался из-за стеллажа. – Извините, у нас внеплановое кормление диких детёнышей. Капризничает. Вы там располагайтесь. Можете сразу за стол садиться. Сеня, поухаживай за гостем, налей пока нашей наливки в качестве аперитива. Валентин, вы наливки домашние пьёте?

– Спасибо, Людмила… – он замялся, спохватившись, что не знает, как полностью зовут жену дяди Сени.

– Просто Людмила, без отчества.

– Спасибо. Я не знаю, пью или нет. Наверное, пью. Мы обычно сухое вино.

Семён Эдуардович достал из серванта графин толстого стекла и налил себе и Валентину густой коричневой жидкости.

– Рискую показаться брюзгой, но вина эти ваши – кислятина заводская. В Москве сейчас вин нормальных нет. Потому рекомендую попробовать этот замечательный напиток. Рецепт, отличник, хранится в тайне даже от меня. Здесь настой на всяких травках. Вроде как кофе присутствует и ещё что-то. Какие там травки, Людок?

– Какие надо, радость моя.

– Вот! – Семён Эдуардович скроил дурашливую гримасу обиды, выпятив нижнюю губу. – Не говорит. Мужу единоутробному не говорит! Я к ней и так и эдак, а она как секрет верескового мёда хранит. Ну, Валька, давай! Из вереска напиток забыт давным-давно. Поехали! За тебя, за твоё поступление. Только тссс… Это чудо пьётся медленно-медлленно.

Он стал пить маленькими глотками. Валентин поднёс рюмку к губам и почувствовал густой пряный аромат наливки. Запах сразу защекотал где-то за ушами. Валентин выпил и отметил, что наливка явно больше сорока градусов.

– Ух ты!

– А ты говоришь! Чудо, а не напиток! Плохое настроение смывает, хорошее настроение проявляет. Волшебство сплошное. На медицинском спирту готовится, а не на каком-нибудь «Рояле».

– А вот и мы. – из-за стеллажа показалась невысокая стройная рыжеволосая женщина с ребёнком на руках. – Мариша, скажи дяде: «Привет, дядя!»

Ребёнок заулыбался.

– Пивет, Ядя!

– Привет! – Валентин протянул к девочке ладонь, и та обхватила его указательный палец своими маленькими влажными пальчиками.

– Это Мариночка, а это Валентин. А я Людмила. Люда.

– Мариночка у нас ещё питается людьми, хотя не отказывается от каши и и от пюре мясом, – Семён Эдуардович поцеловал девочку в щёку. – Долго мы ещё будем маму пить, ребёнок? Нам два с половиной уже. Да, Мариночка? Два с половиной маленькой москвичке. А мы уже предложениями разговариваем, когда нет посторонних. Мы всё понимаем, всё соображаем. Только никак от груди отвыкнуть не хотим. Прямо как настоящая эскимоска. Всю маму уже выпила. Посмотри, Мариночка, какая мама худенькая стала.

– Сеня, ты так волнуешься, словно это тебя пьют. Погоди, вырастет, будет из тебя деньги на заколки всякие сосать да на куклы новые. А я к тому времени со своим молоком ей уже стану неинтересна.

Людмила посадила девочку на диван и дала ей в руки белого пластмассового медведя. Девочка взяла медведя, повернула его головой вниз и протянула Валентину.

– Ядя, мидедь. Восьми, Ядя, мидедя и игай.

– Дядю зовут «дядя Валя», – улыбнулась Людмила.

– Игай, ядя Аля, в мидедя с Маиной.

– Вы ей понравились. Теперь она не отстанет, пока не возьмете медведя. А как только медведя возьмете, она его обратно потребует. И так до бесконечности. Ей такая игра не надоедает, а нам нужно за стол садиться. Рекомендую сделать вид, что про медведя ничего не поняли. Иначе есть у нас будет один папа. А у папы и так живот растёт.

Людмила разлила в большие широкие тарелки золотистый бульон из старинной фаянсовой супницы. Положила в каждую тарелку аккуратные фрикадельки и накрошила руками укроп.

– Как бывшая студентка, очень советую налегать на супы. Сама на сухомятке три года просидела и гастрит заработала. Так что, Валентин, не ленитесь и иногда готовьте себе супчики. А если нет времени готовить, то ходите в университетскую столовую, там молочный суп прекрасный. Мама какие супы готовит?

– Щи из кислой капусты, летом щавелевый, крапивный. Ну, там, ещё всякие куриные.

– Люд, Татьяна у него готовит прекрасно. Она пироги делает с рыбой и курицей – закачаешься. Ты, когда беременная была, а я к ним с матерью ездил, так Татьяна каждый день что-то там изобретала.

– Это значит, что ты на самом деле не о родах моих молиться ездил, а пироги жрать? – Людмила дурашливо нахмурила брови. – А я, наивная, решила, что у меня муж на религиозной почве умом тронулся. Оказывается, что всё нормально – на прокорм катался. Ну, Сенечка, ты меня успокоил. Он же тут всех эпатировал, – Людмила отложила ложки и, обращаясь к Валентину, взяла его за запястье, – крестился. Теперь посты всякие соблюдает. Впрочем, на его фигуре это никак не отражается.

– Да ладно тебе, – Семён Эдуардович рассмеялся, разлил по стопкам наливку и чокнулся с Валентином. – Я к вопросам веры отношусь философски. А крестился из соображений этапности. Как бы прошёл очень большой период в жизни, некий этап. Раньше ведь знаешь как, этапы взросления отмечались внешними социальными проявлениями: в октябрята приняли, потом в пионеры, потом в комсомол вступаешь. Везде некая общая конфирмационная идея, но своя инициация. И чем ты взрослее становишься, тем инициация сложнее, серьёзнее требования. А года три назад стали меня уговаривать вступить в партию. Вернее, уговаривали давно, но три года назад что-то активизировались. Не знаю, что там такое на них повлияло, андроповские речи или что ещё. Решили, что полуеврей Семён Эскин для них самый прекрасный партайгеноссе будет. А мне эта партия совсем не сдалась. Я же вижу, что в стране происходит. Думаю, что ещё пару-тройку лет – и не будет никакой партии. Ну, я и так тянул это дело, и сяк, меня даже завкафедрой, так сказать, авансом сделали. Короче говоря, дотянул до того, что началась вся эта наша перестройка. И я им сразу не нужен стал. Но, веришь, внутренне я, оказывается, уже к какому-то изменению приготовился. Вот и решил, что этот этап надо отметить. И отметил тем, что крестился.

– Ты бы лучше в синагогу пошёл, друг мой милый, – Людмила убрала пустые тарелки и теперь накладывала второе. – Представляете, Валентин, какой шок был у моего свёкра?

– Люд, да брось ты! Не было у него никакого шока. Ему вообще на все эти дела наплевать. Он же яркий пример абсолютно обрусевшего атеиста еврея-алкоголика. А еврей-алкоголик свои духовные проблемы решает не у ребе, а как всякий нормальный русский человек – с друзьями за бутылкой водки. А то, что он наговорил тогда, так это просто с похмелья. Ну так вот, – Семён Эдуардович обновил рюмки, – поехал я на научную конференцию по древнеславянской литературе в Белград. Город мне категорически не понравился – какая-то недомосква, и не запад, и не восток. Грязно, как на востоке, при этом суетно, как на западе. Но не в этом дело. Познакомился там с одним профессором, коллегой из Белградского университета. Фамилия у профессора говорящая – Злобич. Совершенно ему не подходит: пухленький такой, толще меня, лысоватый, вокруг лысины кудряшки седые. Забавный персонаж. Пригласил меня в гости. А профессор живёт в домике на окраине. Знаешь, небольшие такие частные домики, как у нас на юге. Сосед у него священник. Мы на лужайке перед домом сидим, ужинаем со сливянкой, а сосед кусты подстригает. В джинсах, в футболке какой-то красной. Я бы и не подумал, что священник. Профессор его к нам в компанию позвал. Там это принято: соседи друг к другу в гости постоянно ходят. Пока тот собирался, профессор мне кратенько рассказал про то, что сосед священник, что родители у него при Тито сидели в тюрьме. Что священник перед тем, как принять сан, работал у них в университете долгое время, а десять лет назад что-то у него стряслось в душе, начал служить. Говорил, мол, мужик хороший, футбол любит. Священник пришёл с женой, очень красивой женщиной. Она меня всё время «доктор Эскин» называла. Очень приятно. Я же тогда ещё докторскую не защитил, а у них кандидатов не бывает. Нашему кандидату у них, как на западе, соответствует «пи эйч ди» – доктор философии. Она мне «доктор Эскин», а я млею. Ну, значит, выпивали, кушали. Замечательно проводили время. По большей части обсуждали переводы древнехристианских текстов на славянские языки. Там неточности в переводах накапливались веками, особый внутриконфессиональный колорит. И когда начинаешь позднейшие всякие цитаты сверять с латинским или греческим вариантами, до анекдотов доходит. Но не об этом речь. Само собой, разговор у нас с литературы перешёл на положение в мире, на Советский Союз, на Югославию. Я, по своей интеллигентской привычке, начал ругать совдепию, бардак наш вечный. Может быть, слишком эмоционально ругал, но от души. А священник (его, кстати, Константином звали) слушал это всё, слушал, а потом и говорит: мол, по его разумению, никакого бардака нет, а всё идёт своим естественным путём. Весь этот путь, дескать, угоден свыше и свыше начертан. И что если бы не было этого пути, то души православные погрязли бы в сытости и праздности. Потому, мол, всяческое испытание для народа – это испытание богоугодное. И знаешь, так он это спокойно сказал, так уверенно, что я и спорить-то не решился. До самого вечера досидели. Стали прощаться. Тут я Константину ни с того ни с сего ляпнул: мол, ты же священник, покрести меня!

– И покрестил он нашего Семёна Эдуардовича, – закончила за дядю Сеню жена.

– И покрестил. Да. На следующий же день. Утром. На окраине Белграда в небольшой церквушке. Такая домашняя обстановка, ладаном пахнет. Супер! И я тому крайне рад. Не скажу, что я вдруг верующим стал. Просто все мои метафизические наклонности приобрели новый вектор, вдоль которого я по мере своих сил продвигаюсь. А пост держу только Великий, и скорее из диетологических соображений. Однако сдаётся мне, что всё правильно. И нечего смеяться, Людок, – он протянулся через стол и легонько щёлкнул жену по носу.

– А я и не смеюсь. Когда ты поехал на Соловки, сказав, что помолишься там за меня и за нашего будущего ребёнка, мне было приятно. Не просто в отпуск поехал, а по делу. Непривычно несколько, я тебя религиозным совсем не знаю, но приятно. Это я сейчас смеюсь, поскольку оказалось, что ты туда ездил трескать пирожки к маме Валентина. Валентин, он там вас сильно объел?

– Нет вроде, – Валентин смутился, – дядя Сеня у нас и не был почти. Они с Васькой на неделю рыбу ловить уезжали.

– Кто копчёную рыбу у меня просил привезти? Кому я целый мешок тащил? На весь вагон так пахла, что все только слюнки глотали.

Семён Эдуардович вскочил из-за стола, подбежал к жене, обнял и громко чмокнул в макушку.

– Ну, скажи, Валька, как тебе Москва? Осваиваешься?

– Освоился уже. Всё как бы нормально.

– Как бы нормально… – передразнил Семён Эдуардович, – это ваше модное «как бы» – сиречь активизация категории неопределённости. Полное отражение происходящего в обществе: бардак в обществе рождает бардак в языке.

– Почему это? – удивился Валентин, уже привыкший за месяц к этому выражению.

– Это «как бы», товарищ отличник, ты употребляешь вне норм русского литературного языка и вне норм языковых традиций. «Как бы» может использоваться в качестве смысловой частицы и уподобительного союза при определенной ситуационной мотивированности.

В твоей фразе я такого не замечаю. Ты старайся следить за своей речью. Она у тебя правильная. От того, что начнёшь говорить «как все», москвичом не станешь, а качество речи потеряешь. Понял? Помни, суржик был всегда и всегда будет. Но говорить на суржике – удел людей неграмотных.

– Сенечка, не заводись, – Людмила дотронулась до руки Семёна Эдуардовича. – Не заводись. Твоя дидактика дома неуместна. Молодой человек вращается среди таких же молодых людей, где языковые несуразности считаются нормой, неким кодом. Они подчеркивают иллюзорность мира, его нестабильность. И по большому счёту всё это является выражением обычного для юношества нигилизма. Это пройдёт.

– Людмила! И ты туда же! Это не нигилизм, а небрежность. Словесный мусор. Чем неправильнее человек говорит, тем неправильнее думает, и наоборот. Процесс двунаправленный. Ты вспомни, как Борис говорил! Он как говорил, так и жил – уверенно, стройно, даже лихо. А Валентин его сын. Сын! И обязан иметь правильную речь.

Семён Эдуардович прошёл к стеллажу, покопался среди книг и достал коробку с магнитофонной бобиной.

– Вот! Это раритет, Валька. Запись с открытия сессии конференции межфакультетского гуманитарного студенческого научного общества почти двадцатилетней давности. Шестьдесят девятый год. Отец твой, Борис Аркадьевич, говорит вступительное слово. Кто-то из аспирантов записал. Только-только на их факультет магнитофоны купили. За это выступление ему тогда здорово попало. Обвинили в субъективизме и непонимании материалистического подхода к науке. Кажется, схлопотал выговор по партийной линии. Хорошо ещё, что не попал под какую-нибудь кампанию по борьбе с ревизионизмом в науке, хотя времена уже не те были. Ну что, хочешь послушать?

Не дожидаясь согласия, Семён Эдуардович вынул плёнку из коробки и снял пластиковую крышку со стоящего на тумбочке гигантского бобинного «Шарпа».

– Сейчас-сейчас. Я сам, если честно, очень давно не слушал. Теперь же всё кассеты, а катушечный магнитофон у нас в качестве мебели. Нужно старые бобины переписать, а его в комиссионку отнести.

Он заправил плёнку, щёлкнул тумблером переключения скоростей. Колонки ожили лёгким свистом. Семён Эдуардович пустил запись.

…каждого человека. И вы все исполнены прекрасным свойством юности – дерзостью. Без дерзости научная мысль тщетна и бесплодна. Само по себе знание не имеет ценности. Не в том смысле, что «знание бесценно». Эта формулировка превратилась в постамент памятника прошлым заслугам науки. Цена возникает только в сравнении. Знания, не употребляемые в научном поиске, не приводимые в движение научной мыслью, становятся лишним грузом.. А они должны быть топливом, должны способствовать постоянному движению вперёд в поиске истины. Для человечества в целом и для каждого из вас в отдельности, движение к истине самоценно и необходимо. В контексте понимания невозможности достичь абсолютной истины научный поиск становится творчеством, формой свободы.

В гуманитарных дисциплинах, в отличие от естественно-научных, нет формального эксперимента. И, как следствие, нет явного отрицательного результата. Это накладывает на учёного дополнительную ответственность, требует руководствоваться в поиске не только соотношением синтеза и анализа, но и чувством гармонии. Все проявления человеческой жизни и человеческого духа, изучаемые гуманитарной наукой, основаны на гармонии, частным случаем которой является диалектика. Диалектические принципы – метод вашего поиска, ключ. Это необходимый инструмент, но отнюдь не достаточный. Даже исходя из основного постулата диалектики можно утверждать, что рациональному всегда соответствует иррациональное: дух, интуиция, любовь к своему делу, чувство творца. Преисполнившись этим, вы станете частью великого целого, того, что есть Мир.

Валентин впервые слышал голос отца. Он не вдумывался в смысл произносимых фраз. Взволновал сам голос – уверенный, объёмный, дышащий. Валентин ловил интонацию, прислушивался к тому, как в груди что-то откликается на тембр, разворачивается, наполняет сердце иным ритмом, встраивается в дыхание. Ощущение своего, родного, того, на что имеешь право и что имеет право на тебя. И не то счастье, не то испуг, не то и другое вместе, но что-то сильное, большое захлопало внутри, забилось, заклокотало в лёгких. Вдруг тягуче и неуютно защемило в локтях и накатила тошнота.

– Ну, как тебе? – Семён Эдуардович щёлкнул тумблером и плёнка остановилась. – Я смотрю, впечатлился. Ты если…

Окончания фразы Валентин не расслышал. Стало горячо в затылке, и он потерял сознание.

– Впервые слышишь голос Бориса Аркадьевича? – Валентин лежал на полу, под головой у него было что-то мягкое, а Людмила сидела перед ним на корточках. – А мы смотрим, на тебе лица нет, побледнел весь. И вдруг шлёп… Напугал. Налить тебе чаю? Ничего что на ты? У тебя бывают обмороки?

– Нормально. Так даже лучше, – выдавил из себя Валентин, – Спасибо вам. Нет, раньше такого не случалось.

– Отличник, извини, не подумал, что это на тебя так подействует. Всё нормально. Это то, что люди называют «голос крови». На самом деле всё биохимия с биофизикой. Механизмы, созданные для того, чтобы узнавать своих. Они у человека практически атрофированы, но иногда, как сейчас, неожиданно пробуждаются. В литературе это описано многократно. Голос никогда не слышал, а на подсознательном уровне признал. Произошло сличение с записанной на генном уровне информацией. Загадочные, конечно, механизмы, но ничего сверхординарного в этом нет.

– Спасибо, дядя Сеня, – Валентин почувствовал, что тошнота отступает. – Я что-то… Очень уж это неожиданно. Такое ощущение, что я стал как бы не я.

– Вот здесь употребление «как бы» вполне контекстуально оправдано.

– У тебя вообще как со здоровьем, не бывает проблем? – Людмила участливо смотрела на Валентина.

– Спасибо, всё нормально со здоровьем. Я йогой занимаюсь.

– Ядя Аля заболел, – неожиданно подала голос девочка.

– Заболел дядя. Да. Сейчас мы дяде нальём крепкого индийского чая, и дядя сразу поправится. Индийского чая для индийского йога.

– Индийские йоги: кто они? По последним исследованиям советских учёных, они не индийские, а соловецкие, – засмеялся Семён Эдуардович.

Валентина усадили на диван, где ему на колени моментально забралась девочка. Она вцепилась обоими ручками в рукав рубашки и стала раскачиваться.

– Если хочешь, Валька, я тебе как-нибудь покажу дом, где отец твой жил.

– Конечно! – Валентин оживился. – Мама говорила, что возле Чистых прудов.

– Неподалёку. Там теперь сын Бориса живёт. Старший. Но, думаю, что знакомиться с ним тебе не нужно. Он о твоем существовании не подозревает. Взрослый человек, мой ровесник. Для него такие открытия могут инфарктом закончиться. Хотя, – Семён Эдуардович отхлебнул из чашки, – с другой стороны, это же твой брат.

– Нет, дядя Сеня, спасибо, но знакомиться не стану. Мне прошлая отцовская семья неинтересна. И маме неинтересна. Она рассказывала, что они с папой жили так, словно и нет никакой другой семьи. И отцу так было проще, и ей.

– Значит, и правильно. Мы с твоим сводным братом общий язык не особо нашли. Мне казалось, что он отца ко мне ревнует. Борис Аркадьевич, по его мнению, чересчур много времени мне уделял. И ничего в том странного, конечно, нет. Действительно, каждый день с ним занимались. Диссертация с трудом выходила. Вначале вроде и ничего шло, когда материал систематизировался, а как дело до выводов дошло, так полный караул начался. Стык двух наук – филология и история. Казалось бы, черпай отовсюду, пригодится, но всё что-то не шло. Вот и возился он со мной. Вообще, мы с твоим братцем даже внешне чем-то похожи. Вон, носы у нас одинаковые, лбы, даже цвет глаз. Только я рыжий, а он шатен. Точно ревновал! Я же на дачу к ним ездил, жил там неделями, в то время как Михаил…

– Его Михаил зовут?

– Михаил. Миша. Мишка-каторжник. Его так Борис Аркадьевич за упорство и усидчивость прозвал. Михаил в городе оставался, работал. В КБ каком-то суперсекретном. Попал сразу после распределения и сразу соискательство оформил.

За полтора года кандидатскую защитил. Конечно, талантливый, в отца. Но вот характер… Важный ходил, вечно угрюмый, насупившийся, словно обязаны ему все. Это он в жену Бориса. Она… – тут Семён Эдуардович, хлопнул себя по коленям, – так. Кажется, я неделикатен. Пусть их. Нет никакой другой семьи. И не было никакой другой семьи. А на тебя, отличник, смотрю и вижу Бориса Аркадьевича. Честное слово. Думаю, что молодым он точно таким как ты был – целеустремлённым и очень ранимым. С возрастом ранимость пройдёт, придёт уверенность, – Семён Эдуардович положил руку Валентину на плечо, – Будешь всеобщим любимцем, душой компании. Девушки юные и прекрасные тебя, конечно, своим вниманием избалуют. А то как же – такой красавец. Но думаю, что женское внимание тебе не повредит. Небось, уже роман с москвичкой завёл? А? Признавайся.

Валентин вспомнил о сегодняшней утренней встрече и испугался, что опять покраснеет.

– Это у меня пока не в планах.

– Не в планах у него, – передразнил Семен Эдуардович, – Это, Валька, редко у кого в планах бывает. Случается само собой. Думаешь, я планировал с Людмилой?

– Так-так, прошу не выдавать семейных секретов, – Людмила появилась на пороге комнаты с чайником и тарелкой беляшей. – Я полагаю, что планировал, причём давно. Ещё когда лекции нам на втором курсе читал, уже тогда посматривал в мою сторону.

– Конечно посматривал! Такая симпатичная девушка. Я на всех симпатичных девушек посматривал. Но ничего особенного не планировал. Оно само случилось.

– Нахал! – Людмила демонстративно ударила Семёна Эдуардовича полотенцем. – Конечно, завидный жених. Кандидат наук, живёт в центре. Я за него сама всё спланировала. И видишь, как всё прекрасно вышло? Правда, он десять лет не мог мне предложение сделать, поскольку забыл о моём существовании. Я уже закончила и к себе в Ленинград уехала в Пушкинском доме работать.

– Среди старпёров одних.

– Не обижай моих дедушек. Эти дедушки меня за тебя, между прочим, и сосватали. Если бы они меня на конференцию в Киев не послали, мы бы с тобой и не поженились.

– А что в Киеве? – Валентину стало интересно.

– А в Киеве у нас с Семёном Эдуардовичем случилось незапланированное им и желаемое мной. Ты уже большой, тебе можно про такое. Через неделю он прискакал ко мне в Ленинград. А через три месяца я уже была Эскина и переехала к нему в Москву, в коммунальную квартиру… Из отдельной двухкомнатной в Купчино. Ужас!