Текст книги "Вечера с Петром Великим"

Глава седьмая
Переводить полностью

Интересная была у Молочкова манера – никаких вступлений, вводных слов. Из него вдруг вырывалось, иногда с середины, не сразу поймешь к чему, с чего началось.

– …Заказали ее перевод монаху Гавриилу Бужинскому. С этой книгой получилось любопытное недоразумение. Называлась она «Введение в историю европейскую». Лично Петр заказал. По разным художествам он отбирал заграничные книги для перевода. По географии, архитектуре, о делании фейерверков, по садоводству, по анатомии. Все называлось художеством. Монах старался как мог, немецкий знал хорошо, и через несколько месяцев труд был завершен. Он взял рукопись, отправился во дворец на прием, ожидая царской благодарности, потому что сделал работу раньше срока. Время было послеобеденное, царь, отдохнув, вышел в приемную. Обходил, здороваясь, дойдя до монаха, спросил, скоро ли он кончит перевод. Вопрос был кстати. Перевод готов, отвечал монах, радуясь предстоящей похвале. Петр с довольным видом взял рукопись, стал листать. Листал, явно отыскивая какое-то место. Найдя, стал читать. И тут монах увидел, как лицо государя начало мрачнеть, брови грозно сошлись.

– Что я тебе приказывал сделать с этой книгой?

– Перевести.

– Где ж твой перевод? – Петр с силой ткнул пальцем в параграф о Российском государстве. – Это что? Разве так было в книге?

Монах испугался. Переводя, он полностью опустил критику в адрес русского народа. Не стал переводить про беспорядок в устройствах власти, не оставил о пьянстве, о взятках и о других непочетных качествах русских людей.

В других местах кое-что смягчил – про леность. Отдельные выражения сделал приятнее.

Память у Петра оказалась крепкая, он уличил переводчика в пропуске целой страницы, сердито вернул ему рукопись:

– Сделай как я тебе приказал. Все оставь в точности, что сочинитель написал. Полностью надо переводить, автора не тебе исправлять.

И пояснил, чтобы понятно было присутствующим: полный текст нужен ему не для поношения своих подданных, наоборот, надо знать, что думают о русских в других странах, такое знание полезно для исправления нравов.

«Введение в историю европейскую» была знаменитая книга, написанная еще более знаменитым немецким ученым Пуффендорфом в 1684 году. Человек для него существо разумное, и поэтому в естественном состоянии господствует не всеобщая вражда, а мир.

Что это за выпущенные места, которые приметил Петр?

Русские, написано было у автора, такие же люди, как и прочие европейские народы, и в политике, и в прочем, однако тут же оговаривается, они малообразованны, малограмотны, священники «грубы и всякого учения непричастны», из Священного Писания знают одну-две главы. В быту русские невоздержанны, свирепы, о своих достоинствах нестерпимо гордятся, чужие достоинства отвергают. Будучи о себе высокого мнения, они не видят своих недостатков. Заключает же тем, что этот рабский народ рабски смиряется с жестокостями власти и даже любит повиноваться. Подобные характеристики Бужинский не посмел оставить.

В книге по истории войны со шведами Петр пишет, что в прежние, довоенные времена шведы рассуждали о русских примерно так, как писал «славный историк Пуффендорф», в нынешние же времена, конечно, суждение иное.

Урок, преподанный Петром, переводчик Бужинский усвоил на всю жизнь и переводил другие книги дословно, ничего не выпуская.

Петр заказывал разные переводы и составил как бы правила переводчикам. Требовал знать предмет, который переводит. Не разумеющие наук должны быть оным обучены. Мало знать язык иностранный, надо собственный знать, так что лучше, когда переводчик русский.

– А что с тем монахом? – поинтересовался Гераскин.

– Монах перевел Пуффендорфа слово в слово. В 1723 году он вручил книгу государю. Ее издали. Правда, после смерти Петра, в следующем издании хулительные места, восстановленные Петром, были опущены.

Профессор восхитился, откинулся на спинку кресла, залучился мелкими морщинками от удовольствия.

– Узнаю тебя, родина. Да разве мы можем вытерпеть хулу от иностранца. На что нам честь, была бы спесь. Первая заслуга у нас, что русским родился. Вторая заслуга, что русский лучше всех остальных. Кто это сказал? А это мы сами знаем.

– Не любите вы русских, – сказал Антон Осипович.

– Еще как не люблю. Потому не люблю, что я русский. Между прочим, Челюкины – новгородские бояре. Не люблю, потому что насквозь знаю Россию, всю ее, лесную, изъездил. Да, не хочется знать, какими нас видят со стороны, ой не хочется. Сами себя тоже видеть не хотим. Нас надо мордой тыкать в наше дерьмо, и то не научишь.

Говорил он это не горячась, без злости, даже обрадованно, словно давно ждал этого разговора и дождался.

– А за что любить русского человека? Объясните мне. Рабский народ. Наша разновидность рабства самая стыдная – холопство. Возьмите, допустим, нашего официанта. Ни приветливости, ни гостеприимства, он холуй и хам. В каждом русском три «ха»: холоп, хам и холуй. Мы рабы без цепей и надсмотрщиков. Свобода нам мачеха. У нас Сталина до сих пор обожают. Измывался, гноил в лагерях, – это все не важно, важно, что считал людей мразью. Мы охотно подтверждаем – да, мы и есть мразь. Мы винтики! Мы пыль! Мы в восторге оттого, что винтики. Винтики-энтузиасты. Назовите мне, чего, чего наш народ достиг без принуды? Возле моей дачи озеро. Каждый год там ставят скамейки и каждый год их ломают, жгут на костре. Поставили баки для мусора, никто мусор в них не несет. Накидают кругом себя, да еще обязательно бутылки разобьют, осколки валяются. Тараканы и крысы, пьянь и ворюги, стукачи и вертухаи – вот приметы России. Мы нищие в самой богатой стране, назло себе бедные. Озера и реки загадили. Леса порубили. Угольные места завалили терриконами. Страну превратили в свалку и предлагаем себя как помойку Европе.

Видно, когда-то Челюкин возмущался, пылал всем этим, с годами у него отгорело, остались печаль и насмешка над прошлыми своими страстями.

Давно он пришел к выводу, что с точки зрения мировой цивилизации наше существование является вредным, мы не имеем права пользоваться этой страной, следовало бы отнять у нас земли, наличие в мире такого бесхозяйственного государства экономически неоправданно. Пустая Сибирь, неосвоенный Север… Будь его воля, он не побоялся бы призвать к нам чужеземцев, хоть японцев, хоть немцев, чтобы они навели порядок.

– Меня в Германии немец спросил, откуда я. Узнав, что из России, похлопал по плечу, сказал, смеясь: «Вотка! Давай! Давай!» – вот их представление о нас. Мне стыдно, что я из России. Глупая страна. Столько умных людей, а страна дура.

– Наша страна дала миру Толстого, Достоевского, Чайковского, – стал перечислять Антон Осипович.

Профессор вежливо кивал, потом сказал:

– Ничего она не дала. Все они вопреки России произошли. Россия всех своих гениев душила. Таланта у нас терпеть не могут, либо запретят, либо до петли доведут. Позвольте вам процитировать классика Щедрина: «Это что за страна?» – спросил приезжий. «Это не страна, – ответили ему, – это Россия».

 
Люди холопского звания
Сущие псы иногда,
Чем тяжелей наказанье,
Тем им милей господа.
 

Могу Лермонтова, могу Толстого, могу Горького цитировать – они все знали цену России. Вы читали сочинение Мережковского «Грядущий хам», так вот, это мы. Хам пришел и явил миру свою харю. Это еще цветочки. Мы ж никого не любим, ни один народ не чтим. Поляков презираем – что они могут? Немцы – терпеть их не можем, смеемся над их аккуратностью – мещане, бездуховные, скупые. Все иностранцы плохие, все ниже нас, жмоты, подозрительные. Не любим иностранцев и завидуем им, и заискиваем. Я крем купил, наш крем, а название по-английски, и то с ошибкой.

– За такие высказывания раньше давали срок, – сказал Антон Осипович, – да и нынче можно привлечь по клевете. При этой идеологии зачем сидеть в России, уехали бы за границу.

– Это правильный вопрос, – без всякой обиды отвечал профессор. Он не раз подумывал об отъезде, тем более что дочь его с мужем уехали в Германию, там они устроились и работают врачами. Но уехать – значит сдаться, перечеркнуть свою многолетнюю борьбу. Нет, лучше, как говорится, пасть на поле боя. Победа ему не светит, но и бегством себя марать неохота.

Тут неожиданно Гераскин выступил – он своих сыновей определил в английскую школу, чтобы язык знали и при первой возможности отправились за границу. Спасать надо от наркоты, от бандитов, от заразы всякой, Россия больна во всех смыслах.

Но вот что интересно: пока Челюкин говорил, с ним соглашались, а кончил – стали возражать, приводили в пример блокаду: Ленинград – единственный город во Второй мировой войне, осажденный со всех сторон, и не сдался, выстоял.

– Это как, по-вашему, – кричал Антон Осипович, – вы скидываете со счета?

– Я не понимаю, как можно жить в Петербурге и не признавать достоинств нашего народа, – говорил Сережа Дремов. – Чтобы создать такой город, сколько надо художественного вкуса, любви к той же Неве. Дело даже не в архитектуре, вся суть в поэзии города. Вспомните вашу юность, катание на Неве, белые ночи, острова, свидания…

Челюкин неприятно засмеялся:

– У меня первая любовь произошла на вонючей кошачьей лестнице, на подоконнике. Так что не надо мне про свидания. Она жила в общежитии, а мы в коммуналке, пять человек в одной комнатушке. Где мы с ней только не искали местечка. В кустах парка культуры, среди собачьего дерьма. Выломали окно, забрались в детский сад. Ни разу не могли, допустим, снять номер в гостинице, чтобы лечь в постель на чистые простыни. Все было случкой. Ничего не осталось от той юной любви, стыдно вспомнить.

В его тоне не было ни торжества, ни горечи, он как бы утешал Дремова, оправдывался за то, что приходится говорить и такое.

Дремов не сдавался:

– Допустим, не повезло вам. А мне повезло. Про каждый народ можно наговорить плохого. Не все так воспринимают Россию.

– Рабы! – упрямо повторял профессор. – Петр сказал: «Я вам зубы рвать буду!» Пожалуйста, все разом рот раскрыли, подставили себя этому сумасброду, самозваному лекарю.

Серега встал, театрально откинул голову, поднял руку:

– Знаете ли вы историю Древнего Рима? Когда-то я увлекался ею. Поучительно. Позвольте вам сообщить мои наблюдения. «Камо грядеши», «Нерон», «Братья Гракхи», сочинения Вагнера… Нерон явный псих. По мере того как болезнь его росла, власть расширялась. Все понимали, что больной, и помалкивали. Отравил своего брата. Убил мать свою Агриппину. Его садизм не знал пределов. Свободолюбивые римляне покорно принимали его тиранство. Всякий раз оправдывали и прославляли. Центурионы, трибуны целуют Нерону руки, утешая его после убийства матери. Его прославляет Лукан: «Нет божества, которое не уступило бы тебе своего места. Природа разрешит стать тебе любимым богом». Он истребляет всех, кого хочет, без причины, без объяснения. И ему разрешают это делать сами жертвы. Они идут ему навстречу не протестуя. Вот в чем ужас. Никаких судебных разбирательств. Он указывает пальцем, и герой убивает себя. Без жалоб и кассаций. Извещенные трибуном о том, что час настал, римляне садятся в ванну и вскрывают там себе вены. Так поступают один за другим Астин, Острик, Торкват, Петроний, Лукан. Мой любимый Сенека, мудрец, замечательный свободный мыслитель, получив приговор Нерона, покорно подчиняется, садится в ванну и смотрит, как алеет вода. Во имя ничтожества уходит жизнь великого человека, без ропота, без сопротивления. Плавт, будучи в Азии, может в любой момент поднять легионы в свою защиту, вместо этого он по приказу Нерона подставляет горло под меч евнуха. Бездарному певцу, артисту присуждают две тысячи венков. Свергают статуи олимпийских чемпионов, на их постаментах воздвигают изображения Нерона. Вот что меня поражало.

– Это нам знакомо, – сказал Гераскин. – Интересное кино.

– В том-то и дело, может, и у других было похоже. У испанцев. Или индусов, я не знаю, но римляне!..

– То было две тысячи лет назад, – сказал профессор. – Эпоха рабства.

– Всегда виноват человек, а не эпоха, – убежденно сказал Дремов.

Учитель поджал губы, синие глазки его вспыхнули, он хотел что-то сказать, но промолчал.

Глава восьмая
Черепаховый суп

Деспот, свирепый, самодур, по-первобытному дикий – чего только не навешивали на Петра. И все доказательно, на все есть факты. Польский историк Валишевский считал натуру Петра темной и страшной, как девственный лес. Он то палач, то Фальстаф, то Наполеон, то Александр Македонский.

Было время, когда Молочков представлял его одержимым идеей служения Отчизне, а все такие люди – фанатики, лишенные обыкновенных человеческих радостей, страстей, увлечений.

Однако чем дальше учитель погружался в материал, тем чаще Петр не желал оставаться в угрюмой сосредоточенности или в безоглядной устремленности. Неожиданно раздавался его ребячий смех, шутки, проказы сбивали с толку, путали.

– Вы заметили, что Летний дворец Петр строил на другом берегу Невы, как раз напротив своего первого домика. Наступала весна, начинался ледоход, и Петр забавлялся тем, что переправлялся на тот берег, прыгая с льдины на льдину. Приближенные в страхе смотрели на это сумасбродство. Хохоча, он озоровал, наслаждаясь смертельной игрой с любезной ему стихией. Льдины звенели, сталкиваясь, поскрипывали, налезая друг на друга, между ними крутилась стылая черная вода. Меншиков как-то попробовал следовать за ним, но отступил, убоясь.

Можно подумать, что Петр в детстве не доиграл. Розыгрыши, потехи, спектакли не отпускали его до конца жизни.

В 1723 году ночью в столице зазвучал набат. Звонили с нескольких колоколен. Люди думали, что пожар, помчались туда, где виднелось высокое пламя. Там перепуганных, наспех одетых горожан хохотом встречали солдаты. «С первым апреля!» – громко возглашал царь, это он верховодил у костра.

Он не упускал случая повеселиться, не было повода – сам придумывал представление, игру, розыгрыш.

В Дрездене, на ярмарке, он уселся на деревянную лошадку, погонял ее криком: скорей, скорей – Schnell! Лошадки карусельные, их вертят быстрее, спутники Петра не удерживаются, их выбрасывает из седел, Петр хохочет от удовольствия, он счастлив как ребенок.

На празднике, уже в России, по случаю заключения мира, Петр устроил народное гулянье и сам пил, угощался со всеми на площади, пел песни, вскочил на стол, отплясывал. Веселость его увлекла окружающих, словно уличный мальчишка, он радовался больше всех. Гулянки длились далеко за полночь, а спозаранку он мчался работать. Что такое усталость, он не знал, похоже, до конца жизни.

Во время плавания по Дону Петр увидел, как голландский матрос выловил черепаху, сварил ее и с наслаждением съел. Русские, наблюдая это, ужасались. Петр позвал повара, велел ему сварить такой же суп и подать в кают-компанию под видом куриного бульона. Когда приближенные съели этот суп, и с удовольствием, Петр объявил, что то была черепаха, и показал им панцирь. Шафирову и Шеину стало дурно. Бедняги не знали, что в Европе это был деликатес.

Беден тот, в ком ничего не осталось от ребенка. В Петре сохранялся сорванец, бедокур, выдумщик всевозможных проказ, шуток, фантазий.

Он способен отправить послание любимой собаке Меншикова, покорно просить ее не задерживать хозяина, напоминать о срочных делах.

На Новый год он отправляется вместе с толпой ряженых распевать псалмы перед дверьми купцов, приносить поздравления и ждать, когда хозяин вынесет угощение. Один московский купец пожадничал, отказался угощать. Петр взбунтовал толпу, заставил купца платить каждому штраф.

В Митаве Петр познакомился с местным палачом, тот показал ему свои орудия. Петр выторговал у него специально изготовленный топор. Этот палаческий инструмент Петр послал в подарок (!) князю-кесарю. Ромодановский отписал царю, как он новым топором хорошо отсекает головы преступникам.

Жутковатый юмор легко перемежается с веселыми выдумками.

В пьяной компании он пьет не передергивая, может пить два-три дня подряд, но это не запой, его нельзя назвать пьяницей. Его не тянет к вину, он не валяется под столом. Память иногда отшибает, и все же не совсем. В записке адмиралу Апраксину пишет: «Как я вас покинул, я, право, не могу сказать, так как прямо обременен дарами Вакха. Прошу меня простить, ежели я в чем-либо провинился против некоторых из вас… И забыть то, что произошло». Апраксин был старше его, и Петр соблюдал этикет, заведенный издавна в России. Старших уважали. Вельможа вставал перед человеком низшего звания, украшенным сединами. Князь Михаил Голицын, увенчанный воинскими лаврами, генерал-фельдмаршал, сенатор, шестидесятилетний, не смел садиться при брате своем Дмитрии, который был на девять лет старше. Никто не смел прервать старшего. Его усаживали на самое почетное место.

Петр любил прогуливаться пешком. Взяв с собой трость, шел в порт, заходил в трактиры, подсаживался к матросам, купцам, расспрашивал про их житье-бытье. Если на улице прохожий, кланяясь, останавливался перед государем, он подходил, взяв его за плечо, спрашивал:

– Ты чего?

– Я свое уважение, царь-батюшка, хочу выразить.

– Милый, у меня свои дела, у тебя свои, чего нам попусту стоять.

Зайдет во дворец адмирала Апраксина. Там в галерее с четырех часов накрыты столы: холодная закуска, фрукты, вина. Угощают всех проходящих.

Мог пожаловать на Фонтанку во дворец Шереметева. У того всегда накрывали на 50 персон. Садились все званые и незваные, имущие и неимущие.

Благотворительность была развита как умение накормить, напоить, приветить гостя, когда бы он ни пришел. В гостеприимстве состояла репутация хозяина, да и удовольствие жизни. Петр ценил русское гостеприимство выше заграничного. Он любил заходить к ремесленникам, садился с ними обедать, не отказывался выпить. Лишние почести своей персоне оказывать запрещал. Он говорил: глина, из которой был сделан Адам, ни боярская, ни китайская…

Будучи в Англии, посетил парламент. Удивлялся и радовался активному поведению оппозиции. С тех пор повторял: «Полезное я рад слушать от любого, хоть от последнего человека. Руки, ноги, язык не скованы, а доступ до меня свободен».

Поскольку он ездил по всей России, то был доступен, доступнее многих губернаторов. Крестил детей, бывал на свадьбах, похоронах.

Новшества он внедряет насильно и со смехом. Адмирал Головин не хочет есть салат с уксусом, который был в новинку. Петр вливает ему силой стакан уксуса в рот. Боятся есть устриц, он принуждает есть и хохочет над страхами сотрапезников. Это у него не садизм, не самодурство, а его способ вводить, утверждать новое: «по-скорому, не откладывая на будущее, согласно примеру Господа нашего, который мудро создавал мир изо дня в день, безотлагательно».

Его осуждали из поколения в поколение. За то, что насильно сбривал бороды у бояр, приказывал носить иноземное платье. Заметим, что после его кончины никто не вернулся к прежнему, не стали отращивать бороды, не скинули немецкие одежды. Брились, щеголяли в европейском платье, в модных париках.

Многое шло у него от нетерпения. Времени перевоспитывать не было. Так нещадно стегает ездовой упряжку, застрявшую в грязи.

В Преображенском Петр увидел дом, где шли когда-то переговоры о том, чтобы начать войну со шведами. Ныне, в 1723 году, война окончена, а что, если здесь и обозначить конец? Сжечь дом, подвести огненную черту. И не просто сжечь, он велит обложить дом шутихами, римскими свечами и запалить. Дом вспыхнул. Во все стороны стреляют звезды, взметаются огненные столбы, зеленые, голубые. Языки пламени освещают могучую фигуру в зеленом кафтане, треугольной шляпе, он притопывает стоптанными башмаками, бьет в бубен. Конец военной эпопее! Она отняла у него двадцать один год! Наступает новая эра победного мира!

Полководец, флотоводец, он ценил победу, военные удачи баловали его, и все же куда дороже была ему мирная жизнь, он мечтал пестовать свое детище – Академию наук, посылать экспедиции, собирать чудеса природы, заниматься просвещением, науками. Строить новую столицу. Туда тянулась его душа.

Огненные фонтаны взметались и расцветали букетами в густом вечернем небе. Что у него получалось, так это символика. Он мало что смыслил в живописи, в музыке. Искусство аллегории – в этом он разбирался. Ценил мистерии, фарсы, умел придумывать и ставить красочную шумовую феерию. В ней рассказывал о своих действиях, об успехах. Если угодно, то была монументально-воздушная пропаганда достижений его царствия. Других способов информации у него не было. Через эти представления он с неба обращался к народу.

Он любил пользоваться и притчами, и баснями, это хорошо сочеталось с его ребячьей фантазией. Вот и этот пожар в Преображенском он завершил пересказом одной из басен Эзопа – как Геракл шел по узкой дороге, увидел на земле что-то похожее на яблоко, попробовал разбить это. Но предмет сделался вдвое больше. Геракл еще сильнее стал бить его своей дубиной. Предмет раздулся так, что загородил всю дорогу. Геракл бросил дубину и остановился в изумлении. Тут ему явилась Афина и сказала: «Перестань, брат! Это распря, если ее не трогаешь, то она останется как была вначале, а при борьбе она так раздувается».

В октябре 1721 года Петербург отмечал присвоение Петру титулов Петра Великого, Императора Всероссийского и Отца Отечества.

Вечером начались огненные потехи. Грянул залп со всех галер, с крепости, так что земля содрогнулась.

Представление происходило над крепостью на глазах тысячных толп жителей новой столицы.

Зажегся огромный щит, на нем появилась богиня Правды, в одной руке у нее были весы, в другой меч, ногами она попирала ненавистников России в виде фурии, надпись на щите гласила: «Всегда победит!» Рядом зажегся другой щит. На нем корабль входил в гавань с надписью «Конец делу венец». Загорелись пирамиды, завертелись огненные колеса, взметнулись огненные фонтаны. Два часа продолжалось представление, не просто потешные огни метались по небу, шло осмысленное действие, управлял им сам Петр, зрителям показывали значение побед, значение завоеванного мира.

В те времена, когда не было ни радио, ни газет, ни плакатов, огненные представления были единственным средством разъяснить, осмыслить происходящее. Так Петр преподносил свои успехи.

Было ли что-либо подобное в Европе, учитель не знал, иностранные дипломаты того времени, кто видел эти торжества в Петербурге и в Москве, были в восторге. Во всяком случае, для России зрелище это было новое, производило оно сильнейшее впечатление, будоражило умы, запоминалось навсегда. Шутка ли, над низкими топкими берегами, где между недостроенными дворцами чернели хижины, дымили землянки, сияли в бриллиантах огней фантастические сцены. Словно небесные силы принимали участие в русской истории, судили, освещали и благословляли действия россиян.

Гений Петра сложный, тайники его души не исследованы, да они, как утверждал Молочков, и не поддаются анализу, из них вырываются решения неожиданные, порой фантастические. В Петре нет ничего от заурядного человека. Он велик во всем, и в благородстве, и в веселье, и в безобразиях, поступки его непредсказуемы. О нем рискованно судить по результатам. То и дело он опровергает свой характер. Детские выходки можно отнести к непосредственности, к игре нерастраченных сил, все было бы ясно, если бы игра не переходила в задуманный спектакль, а спектакль в жестокость.

Петр совмещает в себе многих разных людей, каждый из них то появляется, то исчезает, и никак не выяснить, кто же главный.

Известен рассказ, как по московской улице Петр едет в своей одноколке, навстречу ему мчится огромная пышная карета, где восседает князь Ромодановский. Впереди скачет адъютант, разгоняя прохожих, орет: «Сторонись, прочь с дороги, князь-кесарь едет, шапки долой!» Многочисленная свита сопровождает экипаж. Они проносятся мимо Петра, и Ромодановский устремляет на царя гневный взгляд. Петр кланяется ему: «Здравствуй, мой милостивый государь-кесарь».

Спустя час к царю прискакал курьер от Ромодановского с требованием, чтобы Петр прибыл к ответу в Преображенский приказ. Петр явился. Князь, не вставая с кресла, сурово спрашивает: «Что за спесь, что за гордость у Петра Михайлова? Почему на дороге шляпу не снял?»

На это Петр неуклюже оправдывается: «Я не узнал Вашего Величества, вы были в татарском костюме».

Князь со своими усами, да еще надев бешмет, и впрямь походил на татарина. Выслушав Петра, князь неохотно поднялся, не стал говорить, что адъютант возвещал громогласно о князе-кесаре. Они прошли через покои, государь велел поднести князю ковш вина, себе анисовой водки и прилюдно попросил прощения у князя за свою неучтивость. Князь сказал с достоинством:

– Я тебя прощаю.

Сцена эта разыграна обоими безупречно, и все присутствующие, вся обслуга, чиновный штат Ромодановского воспринимают смирение истинного царя и суровость князя без удивления. Никто не выходит из своей роли, и никто не забывает истинного соотношения власти.

В другой раз князь-кесарь обиделся на то, что Петр не поздравил его со светлым праздником отдельно от остальных, и учинил царю выговор. Петр послушно его принимает: «В последнем письме изволишь писать про вину мою, что я ваши государские лица вместе написал с иными, и в том прошу прощения, потому что корабельщики, наша братия в чине не искусны».

Выбран князем-кесарем Ромодановский был не случайно. Представитель старинного рода, знатностью он не уступал Петру, по должности, между прочим, наследственной, правителя Преображенского приказа канцелярии, он был одним из самых осведомленных людей в государстве. Через его тюрьмы, пыточные камеры проходили дознания, розыски, доносы. Человек он пьющий, непьющие в этой игре не участвуют, да и вообще вокруг Петра все должны пить. Князь-кесарь отличается от остальных прямотой и честностью. Бескорыстие позволяет ему держаться независимо, даже возражать царю, резко отвечая на упреки еще более меткими выпадами.

Когда Петр из Голландии письмом бранил его за излишнюю жестокость в расправе над бунтовщиками, к тому же совершенной в пьяном виде, Ромодановский ответил: «Это относится к тем, у кого есть досуг и кто его употребляет для посещения Ивашки, мы же поступаем лучше, чем упиваться вином, мы ежедневно купаемся в крови».

Ивашкой обозначали члены собора пьянку.

Двор этого дублера царя достаточно роскошен. На охоте его свита составляет полтысячи человек, перед ним заискивают, его боятся, и недаром – он не знает жалости. Свою мнимую должность кесаря он несет с достоинством, отвергая насмешки, похоже, он знает, в чем смысл игры, затеянной подлинным царем.

Несомненно, он искренне предан Петру, может быть, даже любит его, чтит и разделяет многие его стремления. Петр знал, кого наделить званием кесаря.

Известна легенда, и Нартов и другие повторяют ее, о том, как князь Ромодановский выручил Петра в трудную минуту. После поражения под Нарвой Петр не знал, как продолжать войну, – казна пуста, денег взять неоткуда. Петр закрылся от всех. Проходят сутки, другие, тогда, нарушив запреты, к нему пробился князь, уговорил царя открыться – в чем его печаль. Узнав про крайнюю нужду в деньгах, повез его в Кремль, привел в Приказ тайных дел и там, за шкапом, где находились приказные книги, показал на железную дверь, снял с нее печать, отпер. В каменном тайнике находилась серебряная посуда, голландские монеты, меха, шубы, мантии, часть из них сгнила, зато другая позволила Петру заплатить войску, накупить продуктов, амуниции, пороху, снарядов.

Богатства эти покойный государь Алексей Михайлович, по словам князя, отдал ему на сохранение и завещал не отдавать никому, разве появится крайняя нужда.

Правда это или нет, но факт, что к Ромодановскому у Петра всегда сохранялось особое доверие.

Отмечали Полтавскую победу. По дороге в Кремль соорудили семь триумфальных ворот, через них торжественно входили победители. Вели колонны пленных шведов, везли трофеи – пушки, знамена, штандарты. Заключал шествие первый министр шведского короля, толстяк, граф Пипер. Восемь дней в Москве звонили в колокола, кормили, поили, угощали народ, угощали шведских пленников, без устали палили из пушек.

Наряду с этими официальными церемониями на Царицыном лугу состоялся и комический апофеоз. Наспех построен был деревянный дворец, нечто вроде тронного зала. И началась церемония. На троне – князь-кесарь Ромодановский, ему по очереди докладывают: сперва генерал-фельдмаршал Шереметев о том, что он уничтожил шведскую армию, за ним Меншиков: «Милостию Божией и счастием Вашего Кесарского Величества я взял в плен генерала Левенгаупта со всем его войском».

Докладывает и Петр о том, что он храбро сражался в Полтаве со своим полком.

Все они с поклоном передают двойнику царя свои донесения. Он их важно благодарит, они уходят, перед князем-кесарем проводят пленных шведов, которые, естественно, ничего не понимают – кто перед ними, где настоящий царь?

Однако в сознании русских никакой путаницы не было. Двойничество воспринимается как представление, это оборотная сторона медали, как бы отстранение, нечто необходимое для полного осмысления события.

Гераскин не допускал непонятного в истории, не может быть, чтобы мы, современные люди, не разобрались в предках, которые жили триста лет назад, когда не было ни электричества, ни бензина. Историки ищут мудрости, а рассуждать надо проще, по-человечески:

– Петр в отпуск в дом отдыха не ездил, вкалывал как одержимый, ему разрядка нужна была. Выпить в компании, расслабиться – это ж нормально. Скидывал с себя корону, наденет ее на верного человека, а сам гуляет. Я так понимаю.

Молочков подтвердил, что некоторые историки тоже так считают, дело, однако, не сводилось к князю-кесарю. Началось это, когда совсем молодой Петр, было ему года двадцать три, учредил Всешутейший, или Всепьянейший собор. Из года в год он пополнял, укреплял эту организацию. Во главе ее поставил патриарха, или папу, Никиту Зотова, бывшего своего учителя. Сам Петр называл собор сумасбродным. Сочинил устав, постоянно его правил. В собор входили близкие Петру люди, готовые выпить, развлечься, отпраздновать именины, победу, спуск корабля, – чем не клуб? Справляли свадьбы шутов, масленицы, да так, чтобы именно сумасбродно, не по обычаю, а подурее, противу здравого смысла. Так продолжалось годы.

На пирах председательствовали и князь-кесарь, и всесвятейший или всешутейший Зотов. Князь-кесарь не воспринимался как карикатура, а вот князь-папа, князь-патриарх – сюда добавлялась насмешка, почти кощунство. Хотя, честно говоря, может, тут впутывается наше нынешнее восприятие.