Текст книги "Злая Русь. Зима 1237"

Глава 7

Тихо было в вечернем лесу, спокойно. Лишь где-то вдалеке дятел долбил тонким острым клювом мерзлую кору, рассчитывая найти под ней укрывшихся от холода букашек, да показался на опушке пугливый заяц в роскошной белой шубке, чтобы тут же скрыться среди деревьев.

Но даже короткое появление животного, замеченного мельком, краем глаза, заставило сердце болезненно сжаться. Очередное воспоминание – одно из сотни, что посетили его за последние дни, на секунду встало перед глазами: озорно хохочущие, еще совсем малые девчонки, Руся и Дана, играющие с отцом в снежки. Вдруг старшенькая, златовласая Руся, заметила выбравшегося на опушку зайца и громко воскликнула:

– Косой! Косой!

Младшенькая же, зеленоглазка Данка, его любимица, всегда повторяла за старшей, вот и в тот раз оглушительно завизжала ей в тон так, что заболели уши:

– Косой!!!

Заяц тут же сбежал, но дочки все равно шустро бросились к опушке, буквально по пояс проваливаясь в глубокие сугробы, и тогда он со смехом побежал за ними. А когда догнал и подхватил обеих под мышки, не удержался и рухнул спиной в снег, в падении прижав девчонок к груди, наслаждаясь их отчаянным, но довольным визгом… Как же тогда было хорошо!

Но тут же это воспоминание заслонило другое, рвущее душу на куски: вид покрытых снегом черных, обугленных бревен на месте их дома в Рязани. На месте домов их соседей… На месте всего города… Куда ни глянь, всюду из снега торчали лишь останки сожженных страшным пожаром срубов. Иногда в остывших углях можно было разглядеть желтые, обугленные кости жителей и защитников стольного града…

Он не смог заставить себя пойти туда, где ранее высился его украшенный резьбой двухэтажный, добротный и просторный терем. Просто не смог. Он знал, что найдет там, а потому страшился увидеть среди головешек и пепла кости тех, кого когда-то носил на руках и с кем играл в снежки, во весь голос смеясь от счастья. Кого убаюкивал во младенчестве, любуясь чистыми ликами маленьких ангелочков… Увидеть их маму…

Давным-давно, еще при первом взгляде на Злату, сердце его вдруг замерло в груди. И отмерло, только когда она первой заговорила с ним, уже бывшим в сечи дружинником, неожиданно ставшим робким и несмелым… Взгляд ее очей на протяжении всей их жизни был для него как восход солнца, а звуки ее ласкового голоса неизменно согревали душу! И он никогда не мог представить рядом с собой другую женщину…

Нет, он не пошел туда, потому что уже успел насмотреться, как обезображивают смерть и огонь тех, кого непогребенными оставили за собой нелюди татарские… Так пусть лучше он запомнит любимых живыми и счастливыми, запомнит, как каждый день, проведенный вместе, они говорили друг другу, что любят… Любят маму и папу, жену и мужа, дочек и сестренок… Любят. Лучше так, чем если перед его глазами навеки застынут их обгоревшие кости…

Вихрь мягко ткнулся носом в щеку хозяина, словно подбадривая его: мол, не кручинься, еще повоюем! Но от этой неуклюжей ласки настоящего друга, верного боевого коня лишь новые воспоминания всплывали в памяти… Словно наяву привиделось, как в первый раз он сажает в седло еще молодого жеребчика старшенькую дочку, как заботливо придерживает ее в нем, как снимает обратно, а Вихрь тогда так же, как и сейчас, мягко ткнулся носом в спинку Руси… Нет ее больше, дружище, нет! И Данки нет, и мамы их, Златы… Нет.

Не смогла любимая подарить мужу мальчика, потому-то он и воспитывал дочек немного… по-своему. Например, учил сидеть их верхом по-мужски, стрелять из лука, иногда даже брал на охоту… А теперь осталась лишь память о тех светлых днях, проведенных в родных краях Златы – небольшой веси под Рязанью, затерянной в лесах.

Эх, с какой отчаянной надеждой он спешил еще из Чернигова к дому ее родителей, как страстно желал узнать, что она покинула Рязань прежде, чем к городу подступили татары! Но на месте веси его ждала все та же картина погрома и пожарищ и страшное видение обнаженных тел нескольких женщин и девушек, сваленных в стороне. К его приходу их уже крепко погрызли, обезобразили волки, но никого похожего на своих родных он так или иначе не нашел. Зато на горле одной из несчастных разглядел широкий, глубокий порез. Видать, татары вначале снасильничали девок, а уж потом и погубили…

– Ну что, Евпатий, когда начнем?!

Не терпится Ратмиру, верному соратнику, вступить уже в бой. И ему, боярину Евпатию Коловрату, также не терпится… Ибо когда он увидел пожарище на месте родного города и отчего, а теперь уже его дома, пал он наземь да до ночи метался по земле в беспамятстве, воя от боли, горечи, гнева. Когда же вновь он пришел в себя, боль как будто бы утихла, притупилась. Слишком много ее было, чтобы все чувствовать. Иного она и вовсе убила бы, но… Но татары, разрушившие прежний мир Коловрата и его воинов-рязанцев, одновременно с тем подарили им новый смысл для жизни – короткой, полной горечи, гнева, жажды возмездия… жизни. Жизни без страха смерти, без надежд, без будущего, жизни здесь и сейчас, на острие меча или сабли, лезвии топора, навершии палицы или дубины, неважно!

Важно, что каждый из чуть менее двух тысяч воев, собравшихся вокруг Евпатия за последние седмицы – и настоящих дружинников, и простых мужей-крестьян, – каждый из них подобен ему: с выжженной душой, потерявшие детей, жен, сестер, братьев, родителей… Потерявшие все и всех, забывшие о страхе смерти и живущие только ради мига грядущей сечи. Когда всю боль за потери можно будет наконец-то вернуть татарам!

А потому Коловрат не стал спешить давать команду на атаку, когда его рать, следуя конно или на лыжах неизвестными врагу охотничьими тропами, настигла, наконец, орду Батыя! Нет, боярин равномерно распределил свое воинство вдоль лесной опушки, рассчитывая атаковать на как можно более широком участке. И приказал ждать – ждать, пока враг, следуя по дороге, бывшей летом волоком, не углубится в его засаду.

И вот теперь с недобрым прищуром смотрел Евпатий на медленно ползущий обоз с пороками. Он слышал о подобных устройствах и своими глазами видел широкие проломы в крепкой стене Рязани, оставленные крупными булыжниками и глыбами льда, а потому не сомневался, что город взяли именно с их помощью. Но вот уже и голова обоза поравнялась с его гридями-ближниками, замершими у вершины засады, а значит, настал час расплаты!

– Труби!!!

Поплыл над лесом гулкий рев боевого рога, встревожились ордынцы, заслышав его! Заметалась испуганно обслуга метательных машин родом из далекой восточной страны, покоренной еще Чингисханом, всполошились сопровождающие обоз монголы! Думали, что оставили позади себя лишь пожарища и мертвецов, что истребили, почитай, все живое, но, видно, в землях орусутов даже мертвецы встают, чтобы мстить!

– Ору-су-ты!!!

Бросился отряд всадников навстречу гридям Коловрата, иные же татары поспешили наложить тетиву на луки, желая обстрелять стремительно приближающихся на лыжах пешцев рязанских. Полетели стремглав туаджи вперед, к тумену Батыя, чтобы просить помощи у самого хана…

– Бе-е-е-ей!!!

– Ха-а-а-ррра-а-а-а!!!

Крепкие, хорошо обученные монгольские всадники-хошучи, закованные в прочную броню-хуяги, склонили копья и ударили навстречу русским всадникам не хуже европейских рыцарей. Но выдержали в большинстве своем их удары прочные червленые щиты, врезались в монголов широкие и тяжелые наконечники русских рогатин, если не пробивая их панцири, то выбивая врагов из седел… Полетели под копыта лошадей раненые да убитые всадники с обеих сторон, схватились вои за мечи и булавы, за сабли – и началась сеча лютая!

Коловрат отбросил в сторону обломок древка копья: опытный, искушенный воин, он сумел в последний миг направить его вниз, под кромку вражеского щита. И наконечник врезался в ламеллярный панцирь под углом, и узкое граненое острие его рогатины все же пробило два ряда стальных пластин, застряв в них, отчего дерево просто не выдержало, лопнуло посередине… Перехватив же рукоять висящей на темляке булавы, Евпатий подскочил к очередному противнику с правого бока, и сокрушительный удар стального навершия буквально вмял сталь шлема в лопнувший череп!

– За Злату!!!

…Покуда в голове обозной колонны кипела схватка всадников, еще два клина орусутов доскакали уже до пороков, смяв тонкую цепочку боевого охранения метательных машин и принявшись яростно рубить обслугу. Стремительно сближающиеся с обозом пешцы попали под град вражеских стрел. Многие попадали, но большинство орусутов продолжило свой бег, ибо в атаку бросились они не плотным строем, а цепью лыжников, и собрать в ней кровавую дань оперенной смерти оказалось не столь и просто…

Когда же добрались рязанцы до татар, то бросились на них, яростно завывая и ревя, пугая лошадей монгольских звериным рыком! Без всякого строя и порядка пешцы-ополченцы, вооруженные порой просто обструганными и закаленными в огне кольями и дубинами, в большинстве своем не имеющие никакой защиты, атаковали, не думая сохранить свою жизнь, нет! Но каждый из них, порой уже поймав в грудь или в живот стрелу (а то и две!), с тяжелыми рублеными ранами, оставленными саблями на руках или плечах, все равно тянулся к врагу последним напряжением сил, последним усилием воли…

Рязанцев вели свирепая ярость и справедливая жажда мщения. Вои будто запретили себе умирать, покуда не выбьет их копье или кол хоть одного всадника из седла, покуда топор или дубина в недрогнувшей руке не размозжит тому череп! Иные же бросались к копытам лошадей, рискуя быть поверженными ими, и резали жилы животных, заставляя тех пасть вместе со всадниками, а после набрасывались на последних, словно лютые волки, силясь ножом или даже зубами дотянуться до незащищенного лица или горла врага…

Это была даже не сеча, это был кровавый хаос. И вскоре то в одном, то в другом месте не выдержали нукеры, защищавшие пороки, отступили под бешеным натиском озверевших орусутов, презревших страх смерти! Суеверный ужас поселился в монгольских сердцах при виде неукротимой ярости врагов, ведомых лишь одной страстью – убить их! И тогда налетели рязанцы на китайскую обслугу метательных машин, в панике разбегающуюся от свирепого врага, и уже запылали первые пороки… И уже скакали гриди Коловрата, перебившие хошучей в яростной, дикой сече, от головы обоза назад, гоня перед собой потерявших всякое мужество монголов и безжалостно убивая всех, кто осмеливался вставать на их пути!

Знал ли Евпатий, что с неполными двумя тысячами атаковал десять? Что многочисленная охрана обоза с хвоста его спешит к голове? Что сам хан Батый, следовавший впереди с туменом отборных монгольских воинов, развернул их назад, обеспокоенный возможной потерей катапульт, баллист, стрелометов? Ведь без них – а особенно без инженеров-китайцев, способных их построить, – чем брать города орусутов?! Вперед же себя Батый отправил сильнейшего и любимого багатура Хостоврула с тысячей отборных гвардейцев-тургаудов с приказом:

– Принеси мне голову их вожака!

И ответил тот, что приведет орусута живым, на аркане…

Нет, не знал о том Коловрат. Да и что бы это изменило? Боярин понимал, что врага больше, много больше, что сил одолеть его у рязанцев не хватит. Это все русичи понимали. Но ведь они и не думали победить, нет! Они твердо жаждали умереть и избавиться, наконец, от боли, рвущей на куски душу, но не руки на себя наложив, совершив грех самоубийства, а приняв конец в сече, воздав татарам за все принесенное ими зло!!! И обрести Царствие Небесное, совершив высший христианский подвиг – отдав жизни за други своя! Ведь сгубленные рязанцами Коловрата монголы и китайцы уже не дойдут ни до Коломны, ни до Москвы, ни до Владимира. Вот за своих и умирали, истребляя общего для всех русичей врага…

– Бе-е-е-е-ей!!!

Евпатий неудержимо скакал вперед, круша булавой всех, кто пытался преградить ему путь. Посечен, болтается на локтевом ремне широкий и длинный червленый щит, гудит голова в шеломе, принявшем уже столько сабельных ударов! Приходится смахивать с бровей кровь, густо текущую из широкого пореза на лбу, оставленного татарским клинком… Но какую же легкость при этом испытывает Коловрат! Как же свободно он чувствует себя в бою, с каждым удачным ударом выкрикивая имена потерянных близких! Словно при этом боль, стиснувшая его сердце и заполонившая душу, понемногу убывает…

И вновь тяжелейший удар проломил монгольский щит и вмял хуяг прямо в тело закричавшего от страшной боли врага! Но такова была сила его, что не выдержало железо еще дедовской палицы, откололось навершие… Что же, пришлось Коловрату выхватить из ножен меч!

…Уже едва ли не половина обоза осадного горит, уже не менее трех тысяч монголов и китайцев лежат вперемешку с тысячей русичей на залитом кровью снегу! Но далее уже не пробиться: вся оставшаяся охрана обоза встала на дороге, перекрыв ее от края до края, и врага больше. Уже в несколько раз больше, чем его людей… И стоят монголы крепко, знают ведь, что спросит с них хан, если и дальше побегут!

Но давят покуда спешенные рязанцы татар, давят, несмотря ни на что! Подобрали ополченцы копья вражеские и щиты, взяли вместо дубин прямые и кривые клинки – есть чем сражаться! А без разгона и таранного удара, без возможности маневра – подскочить, ткнуть копьем, снова отскочить! – татарский всадник слабее русского пешца!

Евпатий приказал собираться оставшимся своим конным дружинникам да строиться подле него клином, решил, что прикажет разойтись пешцам, чтобы дали дорогу его гридям, а после протаранит он массу монгольских всадников, как есть протаранит!

Но еще не успел боярин построить своих людей, как сзади раздался рев рогов монгольских – это тургауды Батыя, ведомые самим Хостоврулом, явились на поле боя! Улыбнулся тогда Коловрат, поняв, что конец его уже близок, что уже скоро он вновь увидит своих любимых, в новой, вечной жизни, где состоится встреча в вершинах горних… Но покуда еще было рано уходить, слишком рано!

Перестроил Евпатий клин своих всадников, неспешно двинулись русичи навстречу гвардейцам монгольским… Но когда сблизились они настолько, что полетевшие в сторону гридей стрелы стали впиваться в землю у самых копыт коней, то послали всадники их в галоп в последний раз! А впереди русичей, словно ветром несомый, летел Коловрат – неспроста ведь жеребца его верного Вихрем прозвали!

Торчит в щите уже пяток стрел, но ни одна еще не ранила верного друга, закрытого наездником собственной защитой! Между тем вырвался навстречу витязю всадник с копьем, нацелив острие тому в грудь. Но Евпатий широким ударом меча отклонил древко в сторону! А после на скаку развернул клинок плашмя, лезвием к шее монгола – и уже мгновение спустя покатилась вниз отсеченная голова врага…

– За Русю!!!

И вновь широкий удар с замахом, наискосок, теперь уже по скачущему татарину справа! Тот успел закрыться щитом, но клинок прорубил его, врезался в броню, выбив всадника из седла, и самым острием распластал тому горло… Но заметно полегчал вдруг отцовский меч – только одна рукоять и осталась в руке Коловрата!

Налетел на боярина третий всадник, ударил булавой – лопнул верный щит, в последний раз защитив хозяина… Но успел выхватить Евпатий чекан из-за пояса, рубанул навстречу по руке врага в миг новой атаки! Узкое лезвие топора врезалось в броню дощатую, смяло пластины хуяга, вошло в плоть вместе с ними, заставив противника отчаянно завопить от жуткой боли…

– За Данку!!!

И вновь ударил Коловрат, прорубив шлем и заставив монгола навеки замолчать… А увидев же, как сражается слева верный Ратмир, да как обходит со спины его татарин, так метнул боярин чекан практически без замаха – и врезался тот в спину монгола, вознамерившегося убить друга подлым ударом…

Остался без оружия Евпатий! Но быстро нашелся, вырвав из притороченных к седлу ножен сраженного им тургауда настоящий булатный клинок! Лишь слегка искривленный, но так даже и лучше: сподручней будет рубить!

В неистовой сече сошлись гриди боярина с гвардейцами Батыя. Всего полторы сотни было их против тысячи, но не только выстояли, но и потеснили покуда они врага!

Дико взвыв от ярости, вырвался тогда вперед Хостоврул, желая своим примером вернуть мужество верным нукерам, доказать, что с его воинской удалью не потягается ни один орусут! Вырвался он вперед – да оказался лицом к лицу с Коловратом! Тогда лихо закричал шурин хана, пугая противника, с оттягом рубанул, желая смахнуть с плеч боярских буйную головушку! Но умело закрылся тот саблей булатною, развернув трофей плашмя, а приняв удар, коротко рубанул в ответ, приподнявшись в стременах, вложив в атаку всю оставшуюся в душе боль!

– За меня!!!

Не успел закрыться щитом опешивший Хостоврул, не ожидавший, что и у врага окажется клинок из черной стали – иная ведь не выдержала бы его удара! Но удивление стало последним чувством в жизни багатура: до самого седла разрубил его Евпатий с силой, ранее им самим же неведанной…

Подались тогда назад устрашившиеся тургауды, узрев столь скорую смерть лучшего среди них багатура, подались назад в суеверном ужасе перед страшным орусутом! И с новой силой обрушились на них русичи, заставив и вовсе показать спину!

Кипела сеча, гибли татары, гибли рязанцы… Уже нет сил у пешцев давить врага, уже меньше трети их осталось, уже сами попятились, едва сдерживая натиск воспаривших духом всадников!

Тогда Коловрат, отогнав тургаудов, вернулся к соратникам с оставшейся в живых полусотней гридей; хватило русичам сил на последний удар, вновь потеснили дружинники врага! Но расступились монголы в стороны, словно ожидая эту атаку, открыли уже изготовленные к бою пороки-стрелометы, снаряженные стальными дротиками… Ударил град их в горстку всадников, явивших сегодня беспримерное мужество!

И тогда померк свет в глазах Коловрата, придавленного погибшим Вихрем, перед самым концом успевшим встать на дыбы и закрыть хозяина от первого дротика… Но не от второго. Евпатий же, обняв верного друга за шею, последним усилием воли сумел воскресить перед внутренним взором миг, когда играл с дочками в снежки, сумел увидеть наяву их смеющиеся лица, залитые солнечным светом… И самым краешком затухающего сознания – ласковый взгляд несоизмеримо теплых очей Златы…

Потеряв вождя, сплотили ряды свои пешцы, ощетинившись копьями по кругу, – явился на поле боя уже весь тумен Батыя! Но не дрогнули рязанцы, никто не дрогнул, желая и дальше сражаться, покуда есть силы! Последовали они древней традиции русских воинов, что сохранится в веках: лучше смерть, чем полон!

Однако же сам хан остановил нукеров, уже готовых атаковать орусутов. Ибо Батый был столь восхищен их отчаянной храбростью и мужеством, столь поражен великой силой богатыря, сразившего его лучшего воина, что решил явить милосердие – возможно, в первый и в последний раз за весь поход. Уцелевшим двум сотням счастливчиков разрешили уйти, забрав с собой тело вождя, чтобы предать его земле по христианским обычаям…

На свою беду отпустили их монголы – похоронят рязанцы павших, а после вновь будут биться с ними, пока рука еще держит топор иль меч! И каждый из них заберет по одной, а то и по две, а то и по три жизни ворогов, землю русскую попирающих… Быль же о подвиге Коловрата переживет века, навечно отпечатавшись в памяти народной!

Но все же интересно, а как бы поступил Евпатий, узнав, что семья его спаслась в дремучем рязанском лесу? Что верная и разумная супруга отправилась к отцу с детьми сразу после страшной вести о гибели русской рати на льду Вороножа? И что престарелый отец Златы, Любомир, ведомый сильной тревогой, в самую ночь перед нападением татар поднял родных и увел их на лыжах в свою старую охотничью заимку? Детей погрузили на санки и с дочкой вытянули их по снегу вдвоем… Заимка хоть уже и обветшалая, но печка в ней уцелела. А еду старый охотник намеревался добыть с помощью силков, да и стрелять из лука он еще не разучился…

Места, правда, в заимке было немного, всего на одну семью. Да и запаса еды нет. Но все же, отдохнув остаток ночи и полдня, Любомир вернулся в селение, желая забрать хоть немного зерна на санях, поговорить с соседями. Может, кто захочет хоть какой шалаш соорудить рядом с ними в лесу, чтобы переждать в нем, коль степняки нагрянут? Однако же увидел он лишь страшное разорение…

И упал старик на колени, принявшись истово креститься и благодарить Бога за то, что спас его семью, не дал сгинуть, послал томление сердечное, к коему старик прислушался, а соседи, видимо, нет… После чего ушел Любомир в лес и строго-настрого наказал дочери и внучкам не выходить из чащи: незачем им видеть то, что татарва поганая с людьми русскими сотворила! Да и кто знает, вдруг вернутся в разоренную весь степняки?!

…Ведал бы о спасении семьи Коловрат, остался бы он с родными в лесу мирно доживать свой век? Или все ж не дала бы честь его воинская да долг уже перед погибшим князем остаток жизни провести в мире и спокойствии?! Особенно после того, как не сумел он исполнить поручение Юрия Ингваревича, не сумел уговорить Михаила Всеволодовича Черниговского помочь рязанцам, как ни старался? Да кто уж теперь узнает…