Текст книги "Господин Великий Новгород. Державный Плотник (сборник)"

Глава XIX
Иван Васильевич у гроба Варлаама Хутынского

В декабре того же года Новгород обложен был московскими войсками, которые опоясывали его точно кольцом удава, постоянно, день за день, суживавшимся.

Сначала заняты были монастыри, расположенные с Софийской стороны, – Аркаж, Юрьев, Пантелеймонов и Мостищенский вплоть до реки Пидьбы, где находилась рубленая изба нашего старого знакомца – «пидблянина», недруга Гюряты-богатыря.

Потом москвичи заняли Лисичью Горку, Городище, Волотово, Сковородку, Ковалев, Деревяницу и, наконец, Перынь и Хутынь.

Вечевой звонарь не сходил с колокольни и все наблюдал за движениями неприятеля.

– Вон, аспиды, и Городище опоганили, и Перынь и Хутынь, поди, конским калом позаметывали, – бормотал он, по целым часам глядя на движение в московском стане.

Иногда старик, как бы забывая все окружающее, грозил кому-то кулаком по направлению к московскому стану:

– У-у, мукобряне[77]77
  «Мукобрянами» назывались жившие на Городище московские служилые люди, получавшие от Новгорода продовольствие (от «мука» и «брать»). – Примеч. авт.


[Закрыть]! Всю новогороцку муку пожрали!

Приближались рождественские праздники. Смутно было в Новгороде перед этими последними праздниками. Зато особенное оживление проявляли москвичи. С обеих сторон готовились к последнему, решительному бою, и Москва дорого бы поплатилась, если б она решилась напасть теперь на это гудевшее отчаянной решимостью гнездо шмелей.

Но московский князь был хитер: он знал, что лучше истомить их истомой, изволочить до отчаянья московской волокитой, взять измором… И он морил их, сидя в своем стане да разъезжая на богомолье по занятым его ратями монастырям.

– Чево мукобряне развозились, словно мыши в соломе? – ворчал звонарь, заметив одним утром особенное движение у москвичей.

По льду, по Волхову, ехала целая вереница саней, высились на конях вершники. Шествие, казалось, направлялось к Хутынскому монастырю.

– Али Хутынь поганить поплелись, мукобряне? – Старик заметил, что и ворон туда же полетел, и на него тоже поворчал: – Совсем перемосковился.

Великий князь действительно ехал на богомолье в Хутынский монастырь… Шествие обставлено было всеми признаками величия. Князя сопровождала толпа бояр и дружина латников, а в числе приближенных находился и Степан Бородатый, особенно заполонивший Иоанново сердце мудрыми изречениями из Писания, которые он ловко умел подтасовывать под московское мировоззрение.

В монастыре великого князя встретил игумен Нафанаил с братиею. Иван Васильевич прямо из саней направился к церкви, опираясь на массивный жезл свой, украшенный самоцветными камнями и с рукоятью наподобие жезла Ааронова[78]78
  «Жезл Ааронов» принято изображать с побегами, отростками, так как, по библейской легенде, из двенадцати жезлов начальников родов, положенных перед Господом, только жезл Аарона дал побеги, цветы и плоды миндаля, указуя на богоизбранность этого старейшины.


[Закрыть].

Всходя на паперть, он заметил сидящую на одной из ступенек крыльца девушку, которая грустно глядела куда-то в сторону, ни на кого не обращая внимания. Ни приближение великокняжеского поезда, ни топот лошадей, ни самое шествие к паперти князя со свитою и монастырскою братиею – ничто не вывело ее из созерцательного состояния. Она была одета хорошо, даже богато, а миловидное личико приковало к себе общее внимание. Великому князю показалось даже, что это личико ему знакомо, что он видел его где-то, любовался им… Особенно эти задумчиво созерцающие что-то светлые, невинные глаза…

Иван Васильевич невольно остановился.

– Кто сия девица? – тихо спросил он игумена.

– Се агнец, стригущему его безгласен, – был уклончивый ответ.

– Юродивая Христа ради?

– Ни, господине княже… Господь взял у нее разум.

– А каково она роду, отче?

– Болярсково, господине княже.

– И я так гадал в уме своем… Думается мне, я ее допреж сего видел.

– Не токмо видел, но и на руках своих пестовал, господине княже.

Бесстрастное лицо Ивана Васильевича выразило изумление.

– Пестовал?.. Кто же она?

– Григоровичева дщерь, Остромира.

– Остромирушка! – невольно вырвалось восклицание из уст, редко выражавших удивление, а еще реже говоривших то, что чувствовалось.

Он знал Остромиру еще девочкой. Наезжая иногда в Новгород, как в свою отчину, и гостя то у Марфы-посадницы, то у Григоровичей, он любил ласкать эту хорошенькую девочку и часто брал ее к себе на колени, а она, играя его бородой, часто смешила своими вопросами: «Отчего тебя зовут великим, а батю не зовут, – а батя выше тебя» или: «Отчего у тебя глаза такие, как на образе»… Теперь он узнал ее и подошел к ней.

– Остромирушка! – окликнул он ее.

Девушка как бы опомнилась, поднялась со ступеньки и поглядела своими прекрасными глазами на великого князя.

– И у тебя лица нет, – грустно сказала она, – и тебе нечем Христа целовать… Одни глаза… глаза как на образе – не смеются…

Князь изумленно глянул на Нафанаила:

– Что говорит она?

– Ей видится, господине княже, что у тебя лица нет.

По лицу великого князя прошла тень какого-то суеверного страха. Он перекрестился…

– Господи, спаси… Лица нету…

– Отжени от себя сомнение, господине княже, – успокаивал его старец. – На сем помутился ее разум… Памятуешь, господине княже, коростынскую битву?

– Помню… Что ж из сего?

– В той битве, господине княже, твои ратные люди урезали великое множество носов и губ у новгородских полоняников. А у Остромиры был жених – и у него бысть урезано лице. Как увидала она безобразие лица жениха своего – с той поры и кажется ей, якобы люди стали без лица… На сем она и помешалась…

При этом рассказе на лицо великого князя легла мрачная тень. Он глянул на Остромиру, которая опять созерцала, казалось, что-то вне всего, ее окружающего, и что-то вроде упрека совести заговорило в нем, зашевелилось в сердце, подступило краской к лицу.

– Вси бо приемшии нож, ножом погибнут, – как бы про себя проговорил Бородатый.

– Так-так, Степан, воистину, – глянул на него великий князь. – Новгородцы на меня прияли нож – и сбыстся над ними Писание.

– Еже сказах – сказах, – снова ввернул Степан.

– Воистину: еже сказах – сказах, – согласился великий князь.

Бояре рты поразинули от восторга, а старец Нафанаил ничего не сказал, он только вздохнул.

Великий князь, еще раз взглянув на Остромиру, взошел в церковь.

После обычных поклонов и лобызания местных икон он направился к гробу чудотворца Варлаама и поклонился ему до земли. Губы его что-то судорожно шептали, когда он поднялся с полу… «У тебя лица нет», – все еще, казалось, слышался ему тихий и грустный голос Остромиры… Он невольно провел рукою по лицу.

– Почему вы не открываете раки чудотворцевой и не прикладываетесь к мощам его? – спросил он Нафанаила.

– Не дерзаем, господине княже, – был ответ.

– Зачем же?.. У нас на Москве таков обычай, что ко всем мощам прикладываются и целуют их, аки икону.

– У нас такова обычая ниту, господине княже.

– А я имею усердие облобызать святителевы мощи.

– Нам, господине княже, неведомы его мощи.

– Как неведомы?

– Не ведаем мы, господине княже, где положены оные – верху ли земли, под землею ли…

– Так подобает открыть их.

– Никто же ставит светильник долу, ино на горе, – опять ввернул Бородатый из Писания.

– Истину говоришь, Степан, похваляю, – одобрил его великий князь. – Я хощу поставить светильник Великого Новагорода, отчины моей, мощи Варлаама чудотворца – горе.

Игумен молчал. Братия смущенно поглядывала на него.

– Точно, с мощами бы куды как охотнее.

– Знамо – и молитва крепче при мощах живет.

– Чево ж лучше!.. При мощах оно точно горазже.

Великий князь тоже глянул на Нафанаила. Только это был совсем другой взгляд…

– Господине княже! – начал тот, смущенно перебирая четки. – Искони никто не смел видеть чудотворцевых мощей – ни князи, ни архиепископы, ни боляре… И так повелось искони и до наших дней ведется, дондеже сам Бог не благословит и чудотворец Варлаам сам не явится и не повелит… А сами мы не дерзем…

Противоречия старого чернеца, притом истого новгородца, начинали, видимо, сердить великого князя. Он и тут начинал усматривать дух непокорства – «новгородчины». Притом он любил переламывать именно тех, у кого замечал сходные с собою качества: «А, кремень… Так я же высеку из тебя огонь: меня и мощи новгородские послушаются…»

– Что ты говоришь! – сказал он громко, но хладнокровно. – Вон Иоанн Предотеча не вашему Варлааму чета, а и то руку его показывают в Цареграде… Ведомо тебе сие?

– Ведомо, господине княже.

– То-то же… А то на!.. Самово Крестителя ручку показывают в день ево рожества: коли ручка прострется – и тогда Бог дарует земле изобилие, а коли согнет перстики свои – ино бывает скудость плодов и земное нестроение… Так, Степан?

– Истинно так, господине княже, – поспешил ответить Бородатый, – сам Предотеча, чу, что преди Христа тек…

Нафанаил опять молчал. Великий князь все более и более каменел лицом…

– А то на!.. Варлаама, смердовича, равнят с Предотечею!

– Ина слава солнцу, ина слава луне, ина слава звездам, – подгвоздил Бородатый.

– Звезда бо от звезды разнствует во славе, – погнался было за ним один боярин, но запнулся. – Такожде и… по мощам судя… звезда от звезды, значит… потому… потому коли звезда… ну и, значит, сказать бы, махонька… Варлаам, сказать бы…

Великий князь задумался. Упрямство Новгорода давно сердило его; но он не показывал этого. Он никому сроду не показывал своей души, а тем паче сердца – есть ли оно у него. Он ничего не предпринимал сам, ничего не начинал, но подводил так, что другие начинали, а он их только прихлопывал, говоря: «Вы того хотели – на то воля Божия»… Во всяком деле он как бы был исполнителем «общаго хотения»; он во всем советовался с матерью, с братьями, с боярами, всех выслушивал, каждое их слово заносил в свою память, десять раз взвешивал его, перевешивал, уважал чужое мнение, каково бы оно ни было, держась пословицы «Все умнее одного», часто повторял, что «у всеа Русии голова больше, чем у ея государя», и всегда дела его были как бы отголоском, исполнением заветной думы «всеа Русии». Только прислушиваясь к голосу «всеа Русии», он сумел «собрать» ее воедино…

Так и тут, у гроба Варлаама. Он глубоко верил божественной силе мощей. Ему казалось, что если он вынет из-под спуда мощи Варлаама-угодника и почтит их, как он почитал мощи московских святителей, – Варлаам будет его невидимым союзником и сломит «рог» упрямого Новгорода… Окружающие его бояре поддерживали в нем это запавшее в него хотение. Значит, так надо: он даст Новгороду сокровище нетленное и славу – он горе поставит светильник новгородской земли…

Он решился. Тотчас же приказал он позвать монастырских каменщиков с ломами, заступами, лопатами и велел при себе отрывать мощи угодника.

Глухо стучали о каменный помост тяжелые железные ломы и отдавались в куполе храма, нелегко поддавался он усилиям рабочих. Гранитные плиты помоста то и дело брызгали искрами. Игумен и монахи, стоя в стороне, при каждом ударе лома, испуганно крестились и вздыхали, точно железо било их по сердцу. В церкви в короткий декабрьский день все более темнело: свечи у образов чуть теплились и бросали длинные тени от раки Варлаама, от аналоев, от бояр, стоявших полукругом, от черных фигур монахов. Все лица казались бледными, мертвенными. И лицо великого князя было сумрачно-бледное…

Он думал: хорошо ли он поступает, что, не узнав воли самого святителя, дерзнул потревожить его прах? А если святителю не приспело время выйти из-под спуда? Что, если поразит дерзкого своим гневом?

Ему стало страшно. Чернецы, смущенно стоявшие в отдалении, казались ему какими-то призраками, тенями. Из-под железных ломов все более и более сверкали искры. Где-то над церковью каркал ворон, и великому князю слышалось, будто бы он человеческим голосом выговаривает какое-то слово.

Он глянул на лик Спасителя, тускло освещенный лампадкою. Кажется, что большие очи Христа смотрят с укоризною… «Зачем ты это делаешь? Кто благословил тебя?»

А стук ломов все глуше и глуше. Все глубже взрывается каменистая почва могилы святителя. Искры снопами вылетают из темного зева могилы…

«Зачем?.. Кто благословил?» Глаза Спасителя не отрываются от него, в душу смотрят…

Что-то треснуло в лампадке и вспыхнуло – и еще ярче, еще укоризненнее выглянул лик Спасителя из-за золотого венчика, словно из-под тернового венца. Глубоко смотрят божественные очи, все видят, они зрят незримое – душу его зрят… А какова его душа? Что в ней? Не мерзость ли запустения?.. – И он слышит, как волосы на голове становятся живыми, шевелятся, отодвигаются друг от дружки, словно сами себя боятся.

Каркает ворон…

От входных дверей отделилась какая-то тень и двигается, двигается ближе к разрываемой могиле…

Не сам ли святитель?.. Не пришел ли он взглянуть, что делают с его вечным жилищем?..

– За что вы лице его взяли? – шепчет тихий голос.

– О-ох! Преподобие, помилуй! – слышится стон из среды чернецов.

Густая белая пыль выходит из отверстия ямы, точно дым… Не дым ли это… Не огнь ли поломя?

Церковь колеблется… Каменные плиты под ногами двигаются… Свечи и лампады тускнеют и колеблются – и лик Спасителя отделяется от стены…

Что это?.. Это не чернецы… Их лица мертвые… И у бояр мертвые лица, и у Степана Бородатого…

Опять каркнул ворон у самого окна… Что это?.. Он каркает: «Варлам! Варлам!»

Дым, дым… огонь из могилы…

– Господи, помилуй!.. Точно – дым и огнь.

Великий князь затрепетал – первый раз в жизни он почувствовал неодолимый ужас.

– Бросьте! Бросьте! Не копайте! Господи! Помилуй нас… Чудотворче Варлааме! Прости мя, грешнаго…

И, точно гонимый невидимою силою, он бросился из церкви, стуча жезлом о каменный помост… «Господи! И тут пламя!» Из-под железного наконечника жезла вылетали искры…

– Помилуй мя, Боже, по велицей милости… Ох!

– Что это?

Бояре, при всей своей татарской солидности и холопской важности, также испуганно метнулись за великим князем, словно овцы, крестясь и повторяя: «Охте-хте! Батюшки! Свят… свят… свят!»…

А великокняжеский жезл все стучит о гранитные плиты помоста церковного, паперти, крыльца, и огненные брызги по пятам преследуют беглеца…

– Чур… чур… чур!.. Охте нам! Охте!

В конце каменных мостков, ведущих из монастыря, великокняжеский жезл в последний раз ударяется о гранит и извлекает из него искры…

– Kapp! Kapp! Варрлам! Варрлам! – Ворон, казалось, уже над самою головою…

Иван Васильевич торопливо сел в сани, едва успев опереться на плечи отроков.

– В стан! Домой! – хрипло приказал он.

Поезд быстро двинулся назад, а вслед ему доносилось карканье страшного ворона.

Глава XX
Последние дни Новгорода

Настали страшные, последние дни…

Москвичи все туже и туже затягивали мертвую петлю, которою они исподволь душили несчастный город. У новгородцев не хватало съестных припасов, а подвоз был отрезан. Начался голод. Люди пухли от голодовки и мерли. В городе начался мор – ужасный бич в те времена, когда еще не существовало ни докторов, ни медицины. Люди заболевали и умирали, прибегая к единому врачу и к единственному лекарству – к попу и причастью…

Больные ложились на лавки и с восковыми свечами в руках умирали.

Мертвых хоронить было негде – кладбища были в руках у неприятеля – и новгородцы едва-едва присыпали своих мертвецов снегом да приметывали соломкой да навозом.

«Вечному» ворону уже нечего было летать за добычей в московский стан: человечины вдоволь было и в городе… Новгородское воронье так отъелось за это время, что просто хоть на убой…

Прошли первые Святки, ужасные Святки, каких никогда не приходилось справлять новгородцам, никогда с той поры, «как и земля их стала».

Вечевой звонарь только глядел на свой колокол и не осушал своего единственного глаза:

– Ах, колоколушко мой, колоколушко!.. На ково ты нас покидаешь, кому нас, сирот, приказываешь? – тихо причитал он, качая своею бездольною головою, ибо слух прошел, что великий князь порешил: «Вечу не быть, колоколу не быть и посаднику не быть».

Пришло совсем погибать Новгороду – он без войны вымирал «наглою смертью».

Тогда сзвонилось последнее вольное вече – звонарь навзрыд рыдал, колотя железным языком в медные края колокола. И новгородцы в последний раз отправили к великому князю послов: владыку Феофила, всех архимандритов, игуменов и священников семи соборов новгородских, степенных посадников тысяцких, старост и житых людей от всех концов.

Великий князь велел их позвать к себе на очи. Он стоял в это время на Городище.

И вот в княжескую палату вступило все оставшееся величие Господина Великого Новгорода, все то, чем заправлялась великая северная страна, не знавшая ни войн, ни поборов, а развивавшая свою силу, богатство и энергию вольным трудом и свободою личности.

Робко вступили послы… Это уже были не те смелые представители воли: воля не спасла вольных людей, их победили, как это всегда бывает, невольники и холопы. Несчастие родины, горе, личные страдания провели неизгладимые борозды – «черты и резы» на их лицах.

Лицо великого князя было все то же – лицо сфинкса, каменное, холодное, неподвижное. И бояре по-прежнему стояли истуканами, и Степан Бородатый смотрел своими круглыми птичьими глазами, точно собирался зловеще каркать от Писания.

Послы поклонились земно. Голова великого князя хоть бы шевельнулась.

Владыка первый начал говорить голосом и тоном, каким он обыкновенно молился всенародно об избавлении от огня, меча, труса и нашествия иноплеменных.

– Господин великий князь Иван Васильевич всеа Русии милостивый! – просительно возглашал он. – Я богомолец твой, и архимандриты, и игумны, и вси священници седьми соборов новегородских и вси людие бьем тебе челом! Меч твой ходит по новгородской земле, кровь хрестьянская льется…

Владыка захлебывался слезами. Многие из послов также плакали.

– Смилуйся, господине, над своею отчиною: уйми меч, угаси огнь!.. – Он не мог далее говорить. Его продолжал общий плач посольства, общее рыданье.

Иван Васильевич молчал. Рыдания оглашали палату.

– Смилуйся, господине, не погуби вконец люди твоя, свою отчину… О-о-ох, милостив буди! Не погуби! Пожалей жен и младенцы сосущия… Помираем наглою смертью… О-о!

Иван Васильевич поднял свои холодные, как стекло, глаза к темному потолку, словно призывая небо во свидетели.

– Ты, богомолец мой, владыка Феофил, и вы, отчина моя, Великий Новгород, слушайте глагол мой! – начал он с расстановкою, точно по писаному. – Вы сами гораздо знаете, что присылали есте к нам, великим князем, от нашей отчины, Великаго Новагорода, подвойскаго Назара да вечнаго дьяка Захара, и они назвали нас государями. По вашей присылке и челобитью мы отправили к тебе, владыке, и ко всему Великому Новугороду послов своих и велели спросить, каково есте государства хотите вы в Великом Новгороде? Вы заперлись и сказали есте, что послов-де к нам не присылывали и на нас, великих государей, взваливали, якобы мы чиним над вами насилие, и тем ложь положили на нас, своих государей. Много и иных неисправлений чинится от вас; токмо мы все ждали вашего обращения, а вы есте явились паче того лукавнейшими. За сие мы более не возмогли терпеть и положили идти на вас ратью, по Господнему словеси: «Аще согрешит брат твой, шед, обличи его пред собою и тем единым, и аще послушает тебе – приобрел еси брата твоего. Аще же не послушает тебе, поими с собою двои или трои свидетели, при устах бо дву или триех да станет всяк глагол; аще же и тех не послушает – повеждь церкви, аще и о церкви не радети начнет – буди ти якоже язычник и мытарь»… Вот мы так и учинили, – продолжал великий князь, – посылали к вам, отчине своей: престаните от злоб ваших. А вы не восхотели и вменилися нам яко чужи… И мы, положа упование на Господа Бога и Пречистую его Матерь, и на святых, и на молитвы прародителей своих, пошли на вас за ваше неисправление.

Великий князь умолк, сделал неопределенный знак рукой и, шурша шелками своего одеяния, вышел в другую палату.

Новгородцы стояли в каком-то оцепенении. Суровый попрек на все их моления и слезы – и больше ничего… С чем же они воротятся в Новгород? Что скажут городу? С чем явятся на вече?

Владыка беспомощно перекрестился:

– Господи! Не яко же мы хощемы, но яко же хощеши Ты…

К ним подошел Степан Бородатый и лукаво глянул на своих московских бояр: «Мекайте-де: я им загну калач московский – не разогнуть»…

– Не попригожу вы, отцы и братие, челом бьете, – таинственно сказал он новгородцам. – И как вас великому государю на том челобитье жаловать? Не попригожу…

– Почто не попригожу? – удивился владыка.

– Мекайте сами, – загадочно ответил Бородатый. – А захочет Великий Новгород бить челом – и он знает, как ему бить челом.

На слове как он сделал ударение. В этом ударении слышалось что-то роковое для Новгорода, грозное, зловещее – бесповоротное решение его судьбы.

Послы оставались в стане – не отпускали…

А Новгород между тем ждал их возвращения. Что там происходило – того и старец Нафанаил, последний новгородский летописец, не в силах был передать: «За слезами убо не видел ни листа, на чем писать, ниже куда тростию скорописного мокать»…

В отчаянии новгородцы все еще укреплялись, насыпали валы острожные и из мертвых, не доеденных собаками и воронами тел человеческих, прикрытых кое-как мерзлою землею, делали себе бойницы и засеки…

Вече уже не собиралось, а вечевая площадь и все улицы так просто стонали голосами. Вечевой звонарь все это видел и, сидя под колоколом, коченеющими руками шил себе саван.

Марфа надела суровую власяницу на свое нежное, пухлое тело и ходила по больным и умирающим, разнося им милостыню успокоения «ради души болярина Димитрия», старшего своего сына, и «новопреставленнаго» болярина Федора, младшего сына, о котором она узнала, что он умер в заточении, где-то в далеком Муроме… Как горькое безумие прошлого, она часто вспоминала о князе Олельковиче и представляла княжескую корону на своей седой голове… «О, суета суетствий!..» А как сладка была эта суета…

Послы все томились в московском стане, моля допустить их вновь на очи великого князя. Вместо князя к ним являлся Степан Бородатый.

– Не попригожу, не попригожу бьете челом, – твердил он новгородцам. – Для чего вы отпираетесь от тово, с чем приезжали на Москву Захар да Назар, и не объявили, каково государства хотите вы, и тем возложили на великаго государя ложь.

– Мы не лгали, – оправдывались новгородцы.

– А не лгали, так не попригожу бьете челом… А восхощет Великий Новгород великим князем бить челом – и он сам знает, как бить челом…

Новгородцы, наконец, с отчаянья повинились в том, в чем никогда не были виновны: приняли на себя личную вину Захара да Назара, которыми им постоянно кололи глаза.

– Мы винимся в том, что посылали Назара и Захара и перед послами великаго князя заперлись, – проговорили они свой приговор.

Бояре пошли к великому князю и вскоре воротились от него с ответом.

– А коли вы, – отвечал он через бояр, – коли вы, владыка и вся отчина моя, Великий Новгород, пред нами, великими князи, виноватыми сказались и сами на себя свидетельствуете и спрашиваете, какого государства мы хотим…

– Мы о сем не спрашивали и не спрашиваем, – перебил боярина один из новгородцев.

– Не перебивай слово государево, – сердито остановил его Бородатый. – Слово государево что литургия – перебивать не годится.

Боярин продолжал: «…и спрашиваете – какого государства в нашей отчине, Великом Новгороде, как у нас в Москве…»

Новгородцы в отчаянье опустили руки. «Заставили-таки принести на себя веревку и свить мертвую петлю! О московское лукавство!» – колотилось в сердце у владыки; но он смолчал.

Тогда новгородцы решились на последнее средство: подействовать на алчность московскую. Они по опыту знали, что это была за бездонная копилка – «казна осударева», как на Москве любили изречение из нового московского евангелия: «Чтобы нашей осударевой казне было поприбыльнее».

– Пускай бы великий князь, – предложили они, – брал с нас на каждый год со всякой сохи по полугривне, держал бы наместников своих и в пригородах, как в Новгороде, токмо чтоб суд был по старине, не было бы вывода людей из новгородской земли и на службу в низовскую землю новогородцев не посылали бы. А мы ради боронить рубежи, что сошлись с новгородскими землями… Да чтоб великий князь в боярские наши вотчины не вступался.

Опять бояре толкнулись к великому князю и опять вынесли суровую отповедь. Вот слова великого князя:

– Я сказал вам, что мы хотим такого государства, какое в нашей низовской земле – на Москве; а вы нынче сами мне указываете и чините урок нашему государству… «Так что ж это за государство!»

Ничто не помогало! Одно слово – налагай на себя руки! Но и в петле все еще есть надежда…

– Мы не учиняем урока государства своим государям, великим князьям! – в отчаянье всплеснул руками владыка. – Ино Великий Новгород низовскаго обычая не знает – как наши государи, великие князья, держат там, в низовской земле, свое государство?

Почва уходила из-под ног несчастных: они уже сами говорят – «наши государи». А давно ли за одно это слово разнесли на подошвах сапог и лаптей кровавые клочки тел посадника Василия Ананьина, да вечного дьяка Захара, да подвойского Назара, а остатки их и волосы, смешанные с грязью, вечевой звонарь защищал от своего прожорливого ворона.

А теперь уж все пропало – не до слов больше… Государи так государи – все равно! Новгород уж умер.

– Нету послов, нету! – с тоской посматривал звонарь на московский стан. – Померли они, чи и им головы урезали?

И он, словно потерявший рассудок, обращался к ворону:

– Полети, сынок, полети, воронушко, принеси от них висточку…

– Со свя-тыми упо-кой! – раздавался по улицам Новгорода погребальный гимн.

Это пел слепой Тихик: он хоронил новгородскую волю, а сам плакал… И что ему, слепому нищему, была новгородская воля! А все жаль… Да вот и мне, пишущему это через четыреста лет после того, как она прошла и быльем поросла, жаль ее!

Но ворон не приносил звонарю весточки. Ее принесла кудесница, та старая кудесница, что жила за городом в каменоломнях. Она, как знахарка, бродила по московскому стану, и там ее все знали.

И вот как она все узнала. На Святках, гуляя у князя Холмского, Степан Бородатый хватил через край – перепил маленько. После этого у него сделался «чемер» – болезнь эдакая московская. Так кудесница у него якобы «чемер срывала», а может, была у него и по другим делам. От него она все узнала и рассказала звонарю, своему старому знакомому.

– Впустили это наших к нему, – рассказывала она, – а ен сидит на золотом столе, золоту палку в руках держит… А глазищи у ево во каки… А вокруг ево боляре тихеньки-претихеньки, словно песики махоньки… А наши-то стоят и плачут. А он и возговорить, точно вечной колокол…

– Ну уж, бабка, – обиделся старик, – далеко ему до колокола.

– Ну, не как вечной, а как юрьевской… Ен и молвит: «Отдайте мне Марфу-посадницу, тогда я отдам вам нелюбье мое».

Дело было однако же не совсем так. Истомивши послов напрасным ожиданьем, великий князь велел, наконец, пустить их к себе на очи.

Когда послы вошли, то Иван Васильевич, ласково взглянув на них, что с ним редко бывало, подошел к владыке под благословение и, стоя среди палаты, сказал свое последнее, роковое решение:

– Вы мне бьете челом, – произнес он с своею обычною точностью, – чтобы я вам явил, как нашему государству быть в нашей отчине, Великом Новгороде. Ино ведайте – наше государство таково: вечу и колоколу в Новегороде не быть.

Некоторые послы отшатнулись и перекрестились…

– Посаднику не быть…

Он помолчал. В палате, казалось, никто не дышал. Только у владыки хрустнули пальцы…

– Вечу и колоколу не быть… посаднику не быть, – шептал, стоя в стороне, Бородатый, словно бы это была молитва.

– Государство свое нам держать, как подобает великим князьям, как держим мы свое государство в нашей низовской земле. И земли великих князей, что за вами, отдать нам, чтоб это наше было. А что вы бьете челом мне, великому князю, чтоб не было вывода из новгородской земли и чтоб мне не вступаться в боярские земли, и мы тем жалуем свою отчину, и суд будет по старине в Новгороде, как в земле суд стоит.

Больше он не сказал ни слова и вышел.

– Вечу и колоколу не быть… посаднику не быть, – растерянно, точно во сне, бормотали новгородцы, дико озираясь.

– Господину Великому Новугороду не быть… всем нам не быть…

– Помереть, помереть – ничего боле не осталось.

– Что вы?.. Зачем же? – утешал их Бородатый. – Вона мы-ста живем за осударем, великим князем, а не помираем…

– Что и говорить!.. Помирать не надобеть.

– Ну и вы, братцы, поживете – свыкнетесь. А свыкнется – слюбится.

– Вечу не быть… колоколу не быть… посаднику не быть, – бормотали свое новгородцы как потерянные. – Помереть – одно осталось…

Когда они наконец несколько пришли в себя и увидели, что дело их уже бесповоротное, что и их веча, и посадники, и их дорогой вечевой колокол с его живою, для каждого новгородца понятною речью отошли в вечность и похоронены на московском кладбище, – они решились попробовать сберечь хоть что-нибудь, хоть частицу своей воли – свой суд и свою личную неприкосновенность, чтоб их по крайней мере не брали на службу в эту страшную «низовскую землю», в эту ужасную Москву, – не звали туда на шемякин суд, не «выводили», не угоняли в полон.

Как и прежде, они думали, что то, что сказал сейчас великий князь, он скрепит крестным целованьем – присягнет, что будет держать свое слово. Так у них велось от старины. Поговорив тихонько между собою, покачав безнадежно головами и утерев не одну слезу, они снова обратились к боярам.

– Бьем челом, – поклонился боярам владыка, – чтоб великий государь дал крепость своей отчине – грамоту… и крест поцеловал.

Бояре пошли во внутренние покои князя.

– Прощай, наша волюшка! – вздыхали старые новгородцы. – Прощай, вольный свет!

Бояре скоро воротились.

– Великий осударь креста целовать не будет, – был короткий ответ.

Новгородцы недоумевающе посмотрели друг на друга. Их уже, казалось, ничто не удивляло… Так много они видели и слышали и так глубоко переболели душой, что им уже было почти все равно… Не все ли равно умирать! Но они должны были дать отчет Новгороду, отчет тем родным братьям, сестрам и детям, которые доверили им все, что им было дорого на свете, и теперь ожидали их в мучительном неведении и страхе.

– Так вы, братие, целуйте крест за великаго государя, – прервал владыка мучительное молчание, глядя робкими глазами в круглые, бесстыжие глаза Бородатого.

Бояре опять пошли к государю.

– И боярам великий государь креста целовать не велит, – вынесли они короткий ответ.

– Так хотя наместник, что будет в Новегороде, пусть крест целует! – взмолился владыка.

Опять ушли и опять воротились.

– Целовать креста не будет и наместник! – был последний ответ великого князя.

Что оставалось послам? Идти и броситься в ноги всему Новгороду – выплакаться, по крайней мере, перед ним, выкричать боль души, позор, отчаянье да подумать всем Новгородом, вымолить себе помощь у Бога, у святой Софии, у всех сил небесных, а потом умереть на родном пепелище, как умирает волчица, защищая своих детей…