Текст книги "Господин Великий Новгород. Державный Плотник (сборник)"

10

По возвращении Меншикова из Ливонии вместе с Мартою Скавронскою, будущею императрицею Екатериною Алексеевною, государь, убедившись из личного доклада «Данилыча», что по всему южному побережью Финского залива и по южному же побережью Невы русское дело поставлено прочно, лично хотел убедиться, что и из Белого моря нельзя ожидать нападения шведов, которые все время гоняли Августа из конца в конец Польши.

Оказалось, что Север России не требует особенных забот. Значит, можно будет подумать теперь и о Неве, и о ее дельте, не дававшей спать Державному Плотнику.

Но прежде чем топор его застучит у устьев Невы, надо завладеть ее истоком из Ладожского озера.

– Там ключ от Невы, – говорил государь Павлуше Ягужинскому, которого он уже начал посвящать в государственные дела. – Добудем ключ и откроем ворота в Неву.

Это говорил царь, отплывая из Соловок в монастырскую деревню Пюхча, чтоб оттуда прямым путем направиться к Повенцу, а оттуда к Ладожскому озеру.

С государем было 4 тысячи войска.

Но как пройти положительно непроходимые, непроницаемые лесные чащи, болота, топи и ужасные дебри?

Он первый берет топор и начинает пролагать себе путь, рубит просеку в вековечных борах. Это была работа титана: как древние мифические титаны воевали с богами, которые олицетворяли всю природу с ее таинственными силами, так Державный Плотник стал воевать с природою Русского Севера.

– Данилыч, и ты, Павел, берите топоры и за мной! – сказал он и начал валить вековые сосны и березы.

И они первые открыли эту работу, а за ними войско и все крестьяне вотчин Соловецкого монастыря.

– Царь-от, царь, каки соснищи валит, страсть! – изумлялись крестьяне.

– По себе дерево рубит, ишь гремит топорищем на весь бор!

– Силища-ту какова, братцы!

– Знамо, царска, не простая.

– В ем одном сидит сила всей матушки-России.

– Илья Муромец, да и только.

– А паренек-то, паренек старается!

Это о Павлуше Ягужинском.

Еще в сороковых годах нынешнего столетия, по свидетельству «Олонецких губернских ведомостей», держалось в народе предание, что так много было рабочих на прокладке вместе с солдатами этого титанического пути через леса, топи и болота, что на каждого человека будто бы досталось положить на протяжении всего пути одну только перекладину.

Конечно, это легенда, сказка.

От деревни Пюхча путь этот лежал к деревне Пулозер, где устроен был «ям» с крытою палаткой, где продавалось все необходимое для войска. От Пулозера, опять лесами и болотами, путь лежал к деревне Вожмосальме на протяжении 70 верст и через Темянки выходил на Повенец. Далее по заливу Выгозерскому был проложен плавучий мост к реке Выгу.

Здесь государю доложили, что вся местность эта заселена беглыми раскольниками, а ядро их – Выговская пустынь.

– Добро, – сказал государь, а обратясь к Меншикову, добавил: – В этом краю непочатый угол железной руды, так ты не медля поезжай и выбери место для завода, а раскольникам от моего имени скажи накрепко: слышно-де его царскому величеству, что живут здесь для староверства разных городов собравшиеся в Выговской пустыни беглые и службу отправляют Богу по старопечатным книгам, а ныне-де его царскому величеству для войны шведской и для умножения оружия и всяких воинских материалов угодно-де поставить два железных завода, один-де близ Выговской пустыни, то чтоб-де все раскольники в работах тем заводам были послушны и чинили бы всякое вспоможение, по возможности своей, и за то-де царское величество даст им свободу жить в той Выговской пустыни и по старопечатным книгам службы свои к Богу отправлять.

А не будут работать, разнесу! – грозно добавил государь.

«И от того времени, – записано в «Истории Выговской пустыни», – Выговская пустынь быти нача под игом работы, и начаша людие с разных городов староверства ради от гонения собиратися и поселятися овии по блатам, овии по лесам, между горами и вертепами и между езерами, в непроходных местах, селиться скитами и собственно келиями, где возможно».

– Не так древле Израиль стремился в обетованную землю, как я к ключу, запирающему вход в Неву, – говорил царь, стоя на берегу Онежского озера, где уже успели создать целую флотилию карбасов, на которых предполагалось пробраться в Ладогу и явиться у стен Нотебурга.

– Бог поможет тебе, государь, разрушить стены нового Иерихона[151]151
  Здесь поэтическое сравнение крепости Нотебурга со стенами Иерихона, в древней Палестине, которые рухнули от звука труб легендарного военачальника, обладавшего удивительной силой, Иисуса Навина.


[Закрыть],– сказал на это Меншиков.

– Обетованная… – произнес задумчиво Петр, – «обещанная». Израилю Бог Иегова обещал ту страну… А мне кто?

– Твой разум, государь, – сказал Меншиков.

– Нет, Алексаша, не один разум, который бессилен без науки, без знания… Наука, знание дают все, что есть под луною!

11

Царская флотилия в конце сентября того же 1702 года уже колышется на волнах многоводной Ладоги, точно стая бакланов. Казалось, счету нет этим бакланам!

На передовом, самом поместительном карбасе выделяется гигантская фигура царя. Он весь – внимание. Зрительная труба, казалось, замерла в его руке.

Стекла попали на искомую точку… Вот она!

– Вижу, вижу! – с трепетом восторга говорит Петр.

– Что видишь, государь? – спрашивает Меншиков, напрягая вдаль зрение…

– Орешек… мой будущий Шлиссельбург, – отвечает царь, не спуская взора с отысканной на западном горизонте точки.

Шведская крепость выделялась над горизонтом все явственнее и явственнее.

– А фортеца знатная, – задумчиво говорит царь, – твердыня, пожалуй, с норовом.

– Все же она, государь, дело рук человеческих, – заметил Меншиков. – А что руками сотворено, руками может и разрушено быть.

Шведская крепость все ближе и ближе. Там заметили флотилию русских, на стенах показалось движение.

Флотилия идет прямо на крепость. Там взвился белый дымок… что-то грохнуло… и ядро с брызгом погрузилось в воду.

– Салютуют, – улыбнулся царь и замахал в воздухе шляпой. – Ждите меня!

Снова дымок в крепости, и второе ядро нашло свою холодную могилу почти там же, где и первое.

– Не доносит, – сказал Меншиков, – силы нехватка.

Третье ядро упало у самого карбаса и обдало царя брызгами.

– Руля налево! – крикнул Меншиков кормщику.

Флотилия повернула влево, уходя от выстрелов.

Выстрелы еще повторились, но ядра уже не доносило до флотилии.

Когда флотилия приблизилась к берегу в нескольких верстах левее Нотебурга, государь приказал отделить от нее до полусотни карбасов и вытащить их на берег.

Петр развернул карту Невы с окрестными берегами и показал ее Меншикову.

– Вот тут, ниже Нотебурга, у Назьи речки, укрепился Апраксин[152]152
  А п р а к с и н Матвей Федорович (1661–1728) – граф, генерал-адмирал, сподвижник Петра I. Командовал флотом в Северной войне и Персидском походе (1722–1723). С 1718 г. – президент Адмиралтейств-коллегии.


[Закрыть] с своим отрядом, – указал он место на карте. – Понеже нам предстоит волоком перетащить туда сии карбасы под прикрытие леса, то ты, взяв несколько ратных людей с собою, сыщи волок наиболее удобный…

– Слушаю, государь, – отвечал Меншиков.

– А я останусь здесь с прочими карбасами и буду мозолить глаза крепости, чтоб отвлекать ее внимание от волока.

На другой день, едва только начало светать, как за сплошным лесом, тянувшимся по левому берегу Невы против Нотебурга и далее вниз, стали раздаваться дружные, знакомые всей России бурлацкие возгласы:

 
Ай, дубинушка, ухнем!
Ай, зеленая, подернем!
Подернем, подернем – уу!
 

Это ратные государевы люди тянули лямками по болотам и топям свои карбасы.

В другом месте слышалось:

 
Нейдет – пойдет – ухнем!
Нейдет – пойдет – ухнем!
Не шла – пошла – ууу!
 

Это ратные нижегородцы пели бурлацкий гимн. А за ними тамбовцы:

 
Просилася Дуня спать
На тясову каравать.
Нацуй, нацуй, Дунюшка,
Нацуй, нацуй, любушка!
             Ууу!
 

А за этими симбирцы да казанцы:

 
Раз и двааа – три – бяре!
Раз и двааа – три бяре!
             Уууу!
 

И над всем лесом стонало неумолкаемое эхо этих «уууу» и «ух»!

Эти уханья раздавались еще дружнее, когда ратные видели, что приближается царь. А он тихо с своей небольшой свитой проезжал мимо влекомых карбасов на привезенных из Повенца карбасами выносливых лошадках, часто поощряя рабочих царским словом: «Спасибо, молодцы!»

– Ждет нас, поди, Борька, да и Апраксин скучает без дела за своим кронверком, – говорил государь, нетерпеливо поглядывая вперед.

– Теперь недолго ждать, государь, – успокаивал его Меншиков.

Проезжая мимо последней группы ратных, тащивших волоком карбасы с дружным уханьем, царь сказал:

– Считайте, молодцы, за мной добрую чарку зелена вина!

– Рады стараться, государь-батюшка! – грянули хором ратные.

12

Царь с небольшой свитой, конечно, опередил тысячный отряд свой, который перетаскивал на себе карбасы и артиллерию с Ладоги в Неву, и прибыл в лагерь Шереметева и Апраксина после полудня.

Начальник и войско встретили своего государя с величайшею радостью.

– А мы дюже скучали по тебе, государь, – сказал Апраксин, – боялись, как бы не пришлось нам зимовать здесь.

– Провианту и иного чего опасались нехватки, – добавил Шереметев.

– Ну, зимовать вы будете на шведских квартирах, – улыбнулся царь, – да и провианту шведы заготовили для нас, чаю, с достатком.

– Не одни сухари, – улыбнулся Меншиков.

Сентябрь в тот год стоял хороший, ясные, теплые и сухие дни делали конец сентября похожим на лето.

Сделав некоторые предварительные распоряжения, государь направился к приготовленной для него просторной палатке с государственным гербом на флаге.

– Павел, иди за мной, – сказал он, – ты мне нужен.

– Слушаю, государь, – отвечал Ягужинский.

У входа в палатку стояли часовые. Увидя царя, они взяли на караул.

– Здорово, ребята! – молвил царь приветливо.

– Буди здрав, государь-батюшка! – был ответ.

Едва Петр распахнул полы палатки, как Ягужинский увидел, что та хорошенькая девушка, которую он перед тем видел в Москве, в доме Меншикова, с тихим радостным криком обхватила руками великана, который поднял ее как маленького ребенка. Ягужинский отступил назад и остановился за пологом.

Он услышал тихие восклицания и шепот:

– Здравствуй, Марфуша! Вот не ждал, не чаял.

– Здравствуй, государь, соколик мой!

– Как ты здесь очутилась?

– Александр Данилыч прислал из Повенца гонца с письмом, что ты, мой сокол ясный, скучаешь по своей Марфуше, так чтоб я прибыла сюда из Москвы, и я прилетела к тебе… с «шишечкой», как ты говоришь…

– А ты почем это знаешь, глупенькая девочка?

– Мамушка-боярыня мне сказывала, что «шишечка» зачалась…

– А мальчик или девочка?

– Того не сказала.

– Мальчика бы, а то мой Алексей плесень какая-то.

Ягужинский многое, даже очень многое понял из этого беглого диалога и пришел в ужас… Но Павлуша хорошо понимал государственную важность того, что случайно коснулось его слуха, и, как он ни был молод, хорошо умел молчать…

Это Меншиков сделал сюрприз государю, без его ведома выписав к войску Марту с ее небольшой придворной свитой… У полоняночки Марты Скавронской была уже своя придворная свита из мамушки-боярыни и дворских девок, то есть фрейлин, за которыми, однако, придворный сердцеед Орлов не смел ухаживать.

«Шишечка»… мальчика бы… мой Алексей плесень какая-то», – вспоминал Ягужинский сорвавшиеся с уст царя роковые слова, и ему стало страшно, что он их невольно подслушал… Страшные слова!.. Они обещают роковой переворот в престолонаследии… Как ни был молод Павлуша, но окружавшая его почти с детства государственная атмосфера научила его понимать всю важность того, что неизбежно должно было произойти в будущем… Молодость не помешала Ягужинскому видеть, что не такого наследника следовало бы царю-титану иметь, не такого, каков был царевич Алексей Петрович… Но за ним стояла вся старая Россия, все недовольное нововведениями сильное и богатое боярство, все озлобленное против церковных «новшеств» духовенство, озлобленное притом кощунственными издевательствами над ним этих «всешутейших и всепьянейших соборов», этих «князей-пап», «княгинь-игумений», святотатственными «канунами Бахусу и Венере»… А все раскольники? А народ, долженствовавший выносить усиленные налоги и усиленную рекрутчину?

«Алексей – плесень»… Но эта плесень равносильна кедру ливанскому, каким иногда казался Ягужинскому Державный Плотник. Страшная должна предстоять борьба этих двух сил…

Павлуша поторопился отойти дальше от страшной палатки и остановился в ожидании, не позовет ли его царь.

В это время к нему подошел Меншиков.

– Ты что же стоишь тут, на часах, что ли, в карауле? – спросил он с улыбкой.

– Государь приказал было мне идти за собой, но там он не один, – смущенно отвечал Ягужинский. – Его встретила…

– Знаю… что ж, обрадовался государь нечаянности?

– Кажись, очень обрадовался.

Но про «шишечку» и про «плесень» – ни гугу…

– Я знал, что обрадуется, – сказал Меншиков. – Еще в Архангельске вспоминал, бывало, про нее: «Что-де моя Марфуша?» – «Скучает, – говорю, – по тебе, государь». – «Хоть бы одним глазком, – говорит, – а то в походе, – говорит, – мы ни обшиты, ни обмыты»… Я и спосылал в Москву к мамушке-боярыне, чтоб, будто ненароком, сама-де соскучилась, давно не видавши светлых очей государевых… Ну, я рад, что так случилось… Так рад сам-то?

– Нарочито рад, – отвечал Павлуша.

– А то я и дубинки, признаюсь, побаивался… самовольство-де…

– Сказано: близко царя, близко смерти, – тихо молвил Ягужинский.

– Смерть не смерть, а дубинка ближе, – засмеялся в кулак Александр Данилович.

Они продолжали стоять, не зная, на что решиться.

– Теперь им, може, не до нас с голодухи, – улыбнулся Меншиков. – Уйти, что ли?

– Я не смею, Александр Данилыч, позвал… А вдруг окликнет, – нерешительно проговорил Ягужинский.

– Да, не ровен час, под какую руку…

В это время распахнулась пола намета и выглянул оттуда сам государь.

– А, вы все тут? – сказал он.

– Что прикажет государь? – спросил Меншиков.

– Идите в палатку, дело есть.

Но в палатке уже никого не было: «знатная персона» ускользнула другим ходом.

13

На другой же день одна часть войска, меньшая, посажена была на привезенные сухим путем из Ладожского озера карбасы и двинулась вверх по Неве к Нотебургу; все же остальное войско шло левым берегом Невы.

Так как артиллерия не имела достаточно лошадей, то ратные люди везли пушки на себе, подобно тому, как везли они на себе и карбасы с Ладоги.

Не обходилось и здесь без «дубинушки», конечно, там, где нужно было втаскивать орудия на крутизну.

И здесь дело не обходилось без помощи силача Лобаря, который хотя и был возведен в чин капрала, однако все же оставался для простых ратных прежним добрым товарищем.

Частенько слышалось:

– Эй, Терентий Фомич! Будь друг, подсоби.

– Кой ляд! Чево там еще?

– Да «кума» заартачилась, нейдет да и на-поди!

«Кума» – это была одна тяжелая пушка. Ратные люди, чтобы легче запоминать орудия, по-своему окрестили их: одна пушка была «кума», другая – «сваха», третья – «повитуха», четвертая – «просвирня», еще одна «тетка Дарья» и так далее…

– «Тетенька», братцы, уперлась, и ни с места… Зовите Терентия Фомича.

Теперь уже товарищи не называли его Теренькой и Треней, а Терентием Фомичом, а то и просто дядей.

– У «просвирни» колесо в болотине застряло, чтоб ему пусто было.

– Кличь дядю живей!

– Да он с «повитухой» возится.

Между тем шведы, желая помешать русским стать и укрепиться против самого Нотебурга, поспешили возвести шанцы[153]153
  Шанцы – укрепления.


[Закрыть] на левом берегу Невы.

Едва карбасы с посаженными на них двумя пятисотенными командами достигли того места на Неве, против которого находились шведские нововозведенные шанцы и откуда уже можно было обстреливать небольшую русскую флотилию, как немедленно последовал орудийный залп.

– Кстись, ребята! – раздался зычный голос пятисотенного начальника.

Все перекрестились.

– Мочи глыбче весла! Мути воду! – пронесся по Неве голос другого пятисотенника.

– Пали во все, и на берег! Бери их голыми руками!

Последовал ответный русский залп.

– На берег! На шанцы!

И почти моментально карбасы очутились у берега, и русские стремительно лезли на шанцы, опережая друг друга.

Такая смелость ошеломила шведов, и они почти не защищались.

Когда все было покончено молодцами-преображенцами, запевала Гурин крикнул:

– Братцы! Выноси!

И он запел:

 
Ах, на что было огород городить!
Ах, на что было капустку садить!
 

И преображенцы «вынесли» своего запевалу: они залихватски отмахали забирательную плясовую песню, которую их потомки, почти столетие спустя, весело пели, когда, под начальством Суворова, брали Варшаву…

Государь вместе с своею свитой, а равно Шереметев и Апраксин наблюдали это молодецкое дело, и Петр сказал:

– Понеже шведы видели уже моих молодцов в деле с сею первою их фортецею, то чаю, не захотят того же испытать на себе и на том берегу, того ради, избегая напрасного пролития крови, пошли ты, Борис Петрович, тотчас же к Шлиппенбаху письмо с предложением, на каких аккордах комендант Нотебурга намерен будет сдать тебе доверенную ему крепость.

– Государь! – сказал Шереметев. – Твое письмо крепче моего на него воздействует.

– Но ты фельдмаршал, а я только бомбардирский капитан, – возразил государь, – того ради тебе надлежит вязать и разрешать.

Письмо было послано. В нем говорилось, что осажденной крепости надеяться не на что и подкрепления ожидать неоткуда, все пути к ней отрезаны.

Посланный скоро воротился с ответным письмом Шлиппенбаха. Глаза царя блеснули зловещим огнем, когда он дочитал ответ коменданта.

– Что пишет он? – спросил Шереметев.

– Просит четыре дня отсрочки, – гневно отвечал Петр.

– Какой прок ему в отсрочке?

– Не смеет-де без разрешения начальства сдать крепость.

– А где его начальство, государь, в Польше или в Швеции?

– В Нарве… Горн.

При воспоминании о Нарве Петр пришел в величайший гнев.

– Так не давай же им передохнуть! – сказал он Шереметеву. – Открой огонь изо всех орудий.

И канонада началась. Огонь был убийственный. Сам государь ходил по батареям, поощрял пушкарей, сам направлял орудия. Уже не раз от русских бомб загоралось в крепости, но шведы продолжали упорно держаться.

Наконец, на третий день русские увидели, что на стене крепости взвилось белое полотнище и, немного спустя, от берега у крепостных ворот отделилась лодка с «барабанщиком»-парламентером.

– Пардону просить, – улыбнулся Шереметев.

– Ну, теперь пардон вздорожал у меня на базаре, – заметил государь. – Надо было вовремя аккорды предъявить[154]154
  То есть предложить капитуляцию.


[Закрыть].

«Барабанщик» предстал «пред царя» и, преклонив колена, подал письмо Петру.

Государь вскрыл пакет, дав знать посланцу из крепости, чтоб он удалился.

Ироническая, довольная улыбка играла на его лице, пока он читал послание из Нотебурга.

– Видно по сему, что шведские жены знатно искусны в древней истории, а нас почитают за дикарей, – говорил царь, продолжая улыбаться, – русские-де варвары, истории и не нюхали.

– Что такое, государь? – спросили и Шереметев, и Апраксин.

– Пишет сие не Шлиппенбах, а его супруга, а купно с нею и все офицерские жены Нотебурга: слезно просят выпустить их из горящего города.

– Жарко, знать, стало, – заметил Меншиков.

– Жарко, точно, – сказал Петр, – из древней истории ведомо, что когда в таком же безвыходном положении, как сей Нотебург, очутился один осажденный город, то женщины оного и просили осаждавших дозволить им выйти из города. Те дозволили. Так ловкие бабы и девки вынесли на своих спинах мужей, братьев и женихов.

Шереметев рассмеялся:

– Ай да бабы! И силища, видно, у них была знатная.

– Так и эти замыслили то же проделать? – спросил Меншиков.

– Именно, Данилыч, и я им сие позволю: я напишу им, что не хочу опечалить их разлучением с супругами, а того ради, покидая город, изволили бы и любезных супружников вывесть купно с собою.

Все невольно рассмеялись.

– Премудрый Соломон так не придумал бы, ха-ха-ха! – хохотал «Борька».

14

Русские готовили штурмовые лестницы. Стук топоров слышен был, несмотря на пушечную пальбу.

– Смотри-ка, братцы, как сам батюшка-царь топором работает, н-ну!

– Да и Александра Данилыч не промах, ишь как садит топором-то.

…Так разговаривали между собой ратные люди, приготовляя штурмовые лестницы.

Дело в том, что после иронического ответа госпоже Шлиппенбах и офицерским женам Нотебурга крепость продолжала упорно держаться.

В «Поденной записке» государь вечером приписал:

«И с тем, того барабанщика подчивав, отпустил в город; но сей комплимент (ироническое послание) знатно осадным людям показался досаден, потому что, по возвращению барабанщика, тотчас великою стрельбою во весь день на тое батарею из пушек докучали паче иных дней, однако ж урона в людях не учинили».

– …А мы чаяли, что ихний барабанщик покорность привез, – продолжали разговаривать солдаты.

– Коли бы покорность, не жарили б так, а то зараз учали бухать, как только энтот отставной козы барабанщик в ворота шмыгнул…

– И впрямь – отставной козы барабанщик!

– Так для че он приходил, коли не с покорностью?

– Торговаться, стало быть. А как не выторговали ни синь-пороху, ну и осерчали и учали пуще жарить.

– А мне сказывал верный человек, что барабанщика-ту подсылали ихние бабы, чтобы их выпустили без обиды.

– Вон чего захотели, сороки!

– То-то… А батюшка-царь им в ответ: приведите-де к нам с собой муженьков своих…

– Ха-ха-ха! Вот загнул батюшка-царь! Уж и загнул!

Между тем усиленная канонада продолжалась с обеих сторон.

– Ох, застанет нас тут зима, – жаловалась Марте мамушка-боярыня.

– Что ж, мамушка, нам тут холодно и зимой не будет, – утешала ее девушка, – вот в палатках было бы не способно зимой… А как государь построил нам эти горницы, так по мне хоть бы и зимовать.

– Что и говорить, красавица! Тебе-то, молоденькой, все с полгоря, а старым-то костям на Москве спокойнее, – говорила Матрена Савишна, мамушка-боярыня.

Но зимовать под Нотебургом не пришлось.

Упорство осажденных начало выводить из себя государя.

– Не дожидаться же нам тут, как под Нарвой, прихода Карла, – сердился Петр.

– Помилуй, государь, как ему к зиме эку даль тащиться? – говорил Шереметев.

– Морем не далеко, а море не замерзает: надул ветер паруса, и он тут как тут, – продолжал государь.

И он решил скорей достать заколдованный «ключ».

В ночь на 11 октября он сам, в качестве капитан-бомбардира, открыл такую адскую канонаду по крепости, что внутри ее разом вспыхнуло во многих местах, а бреши в крепостных стенах делались все заметнее и заметнее.

– На штурм! – бесповоротно решил Петр. – С богом!

Работа закипела. Мигом переполненные ратными людьми карбасы с осадными лестницами, словно бесчисленные стаи воронов, обсыпали собою берега у крепости, и люди точно муравьи ползли на стены и в бреши, пробитые в башнях и в куртине, и завязался отчаянный бой.

Шведы геройски отстаивали свою твердыню и жизнь, но и русские жестоко остервенились, мстя за Нарву и за упорное сопротивление.

– Это вам не Ругодев! – хрипел от ярости богатырь Лобарь, прокладывая в бреши для себя и для товарищей улицу по трупам осажденных.

В помощь русским явился пожар, который все жесточе и жесточе пожирал внутренности крепости, и шведы должны были отбиваться разом от двух беспощадных врагов: от огня и от русской ярости. Но потомки варягов не уступали.

Ожесточение с той и с другой стороны все возрастало, и отчаяние придавало невероятную силу теснимым к смерти варягам. Но их оставалось уже немного, и подкрепления не было, а к изнеможенным русским приливали свежие силы еще не вступавших в бой товарищей.

– Это вам не Ругодев! – кричал Терентий Лобарь.

Наконец, шведы попросили пощады.

Шлиппенбах выслал к царю вестника покорности и мира, прося позволения выйти из павшей крепости остаткам гарнизона и женщинам с детьми, дабы укрыться за стенами еще не павшей шведской твердыни Ниеншанца, этого последнего стража Невы – теперь уже для русского царя не «чужой реки»…

Петр великодушно дозволил смирившемуся врагу удалиться неуниженным, с воинской честью: взять из крепости, как бы на память, четыре пушки и выйти из стен уже «чужой» ему крепости с распущенными знаменами и с барабанным боем.

Что может быть больнее для сердца воина, как подобное прощание с потерянным, навсегда достоянием родины!..

Радость царя была безмерная.

«Моя, моя Нева! Моя дельта! Мое море!» – колотилось у него в душе.

Но когда его приближенные поздравляли «с знатною викториею», он с улыбкой удовлетворенного желания сказал:

– Жесток зело сей орех был, однако, слава Богу, счастливо разгрызен.

«Орешек» уже не существовал для Петра, он «разгрызен», не существовал и Нотебург: в уме его был только «ключ» в Неву.

– Да будет же с сегодня Орешек – Шлиссельбургом, – торжественно провозгласил он и сам прибил добытый у врага ключ к крепостным воротам.

Вместе с тем царь назначил Меншикова губернатором нового русского города.

Хорошенькая Марта думала, что на радостях ее господин задушит ее в своих объятиях.

– Ах, какой ты сильный, Петрушенька!.. Легче, милый, – шептала она, – не задави нашу «шишечку»…