Текст книги "Шторм Z. У вас нет других нас"

VII

Стальное хищное тело бронетранспортера, почему-то напоминающее мне щуку, летит по разбитой дороге вдоль полосы деревьев. Мы, сидя на броне, периодически прижимаемся к его холодному телу, чтобы не зацепило ветками.

Руки зябнут от прикосновения к металлическим частям, за которые надо держаться. А держаться необходимо: любая сильная встряска может смести тебя на землю.

Я держусь обеими руками, периодически оглядываясь по сторонам.

В прежние времена, опиши мне всё происходящее со мной сейчас в красках и задай вопрос, какая бы была моя реакция, я бы честно ответил, что впал бы в ступор, поплыл бы.

Но в реальности всё было совсем не так.

Даже мысленно попрощавшись с жизнью, я не потерял интерес и любопытство ко всему вокруг.

И когда БТР стремительно выскочил на поле из лесополки, набрав скорость, я не смог сдержать совершенно идиотский всплеск восхищения от открывшейся мне эпической картины, одной из самых ярких из того, что мне когда-то довелось пережить…

По нам открыли огонь практически мгновенно. До точки высадки оставалось не менее двух километров, а мы уже летели по голому полю под обстрелом.

С брони я вживую, впервые так ярко и откровенно, наблюдал совершенно кинематографические разрывы снарядов.

До этого все артобстрелы я пережидал или в укрытии, или уткнувшись в землю.

А здесь, верхом на броне, некуда было прятаться и оставалось лишь смотреть на клубы чёрного дыма на месте разрывов.

Стреляли они, конечно, не прицельно, разброс был совершенно дикий – справа, слева, по ходу, сзади – и достаточно далеко от нас.

Рёв двигателя заглушал свист прилёта и разбрасываемых осколков. Лишь один раз до моего товарища по левую руку долетели комья земли.

БТР то набирал скорость, то сбрасывал.

Периодически, на ухабах, подбрасывало так, что ёкало и без того сильно бьющееся сердце.

Господи, это же всё по правде…

Это происходит сейчас со мной. Это я сижу на броне БТРа с отбитой от тряски жопой, промерзшей от холода. Это мои руки синеют от холода и напряжения, вцепиявшись в… Нет, хоть убей не вспомню, за что я там держался.

БТР резко заложил вправо и набрал скорость, поле кончалось, впереди замаячила какая-то лесополоса.

Скоро спешка… скоро БТР тормознёт и даст три сигнала, и нам надо будет прыгать с его брони.

Что нас там ждёт? Сколько стволов будет по нам стрелять? Сколько из нас преодолеет пространство от БТР до бруствера, сумеет заскочить туда, в траншею? Что будет там?

А если пуля попадет прямо в голову, я успею на какие-то доли секунды осознать свою смерть или просто неожиданно погаснет картинка и всё исчезнет? Как это происходит?

Нам сказали, что у хохлов там какие-то пенсионеры, дедушки с пузиками. Мол, с дрона их видели. И что, когда БТР, подлетая, даст очередь по окопу, дедушки разбегутся, попрячутся кто куда…

Мы, конечно, не верим в это.

Но воображение все равно рисует доброго дедушку с пузиком, в надвинутой на глаза каске и то, как дедушка с пузиком успеет вскинуть автомат и выстрелить мне в голову.

У Ремарка, во «Время жить и время умирать», главного героя застрелил дедушка. И он успел увидеть красную вспышку.

Но откуда Ремарку знать про вспышку? Он это придумал всё. Это литературный ход. На самом деле никто не знает, как это.

Он вообще пиздобол, этот Эрих Мария Ремарк. Всю жизнь писал про страдания и рефлексии, а сам до восьмидесяти лет прожил на вилле в Швейцарии и трахал красивых женщин под кальвадос.

…Резкий грохот, и БТР просто замирает как вкопанный. Двое по правую руку слетают с брони, как мешки с песком. Я вижу, как один, упав, тут же вскакивает, а второй падает всем телом на спину…

Я теряюсь. Я делаю совершенно глупые вещи. Я продолжаю сидеть на броне и кричу не кому-то конкретно, а всём: «Что, слезаем?»

Нет, блядь, сидим на подбитом БТР посреди чистого поля и ждём развития ситуации!

Ну, это мне сейчас очевидна нелепость своих слов, а тогда вот была такая реакция…

Спрыгивать я не решаюсь, сползаю по корпусу вниз и, лишь когда жопа касается края машины, неуклюже отталкиваюсь и приземляюсь на землю.

Всё на мне: автомат, рюкзак, «шайтан-труба». Тот, кто держал в руках оружие, остался без него.

– Где мой автомат? – кричит товарищ с другой стороны БТРа.

Командир между тем орет:

– Отходим к лесополосе!

Цепочкой, друг за другом, бежим в сторону деревьев.

Экипаж БТР уходит с нами. Они без брони, без касок, без оружия. У одного лицо разбито в кровь.

Я бегу и думаю о главном: не сбить дыхание. Дышать ровно. Главное – не сбить дыхалку.

Во мне 63 кг. На мне бронежилет, каска, рюкзак, забитый медикаментами, пачками патронов, батареями для «азарта», автомат и «шайтан-труба». Грубо говоря, полменя.

Все это надо тащить бегом, не останавливаясь, по возможности дальше, дальше от БТРа.

Что с ним случилось, я не понимаю. Попадание? Не похоже. Мина? Вроде не было характерного взрыва. Это я потом узнаю, что мы на полном ходу влетели в противотанковый ров.

А сейчас я бегу к лесополке.

Все мы бежим к лесополке, а по нам уже работает миномёт.

Кто в лесу? Чей он? Кто там?

Я ничего этого не знаю. Должен знать командир, но я не уверен. Может, и он не знает.

Но на открытом месте нельзя стоять. Значит, вариантов нет, кроме как туда, под прикрытие деревьев, где, впрочем, может быть всё заминировано.

Тем не менее на душе мне легчает.

Странно говорить такое, но дедушки в окопах, очевидно, отменяются.

Человек больше всего боится неизведанной угрозы, а текущая мне понятна, я её проходил много раз: под прикрытием лесополки выйти из зоны обстрела в относительно безопасное место.

Выйдем, даст Бог. Главное, чтобы в лесополке не было дедушек с пузиками.

Мы бежим по дороге, вьющейся между деревьями.

Мины ложатся по правую руку, достаточно далеко. Я уже обстрелян к этому времени настолько, что по звуку понимаю, что можно не пригибаться, не достанет.

Меня обгоняет мехвод. Здоровый мужик в красной, росгвардейской тельняшке. Это плохо.

Хохлы не носят тельняшки, это орочья, мордорская одежда, непременный атрибут их пропагандистских роликов, где в них одеты грязные, пьяные, вонючие на вид кацапы, которым полуразложившаяся панночка из «Вия» серпом режет горло, бормоча что-то на мове…

Мехвод неожиданно тормозит, поворачивается влево, кричит кому-то:

– У тебя есть связь?

Идёт в лесополку.

Слава Богу, в лесополке наши.

– С Н. Н. можно через тобой связаться?

Значит, только миномётный обстрел таит для нас угрозу. Но это ничего, ничего, ничего…

Не теряя темп, чтобы не сбить дыхалку, я бегу дальше.

Пробегаю метров пятнадцать и слышу сзади две автоматные очереди.

Слышу топот за спиной.

Истошный, надрывистый крик:

– Хохлы!!!! Уходим!!!!

Не наши в лесополке. Не у наших мехвод запросил связь с Н. Н. – крупный чин, позывной которого совпадает с названием большого российского города.

Услышав его, хохол сказал: «Щас я тебе покажу Н. Н.» – и метнулся к оружию.

Двое наших, замыкающих, стали свидетелями этой сцены, выйдя из-за кустов, и убили его. Но сами не ушли. Один за другим полегли там от огня его побратимов.

Я узнал это позже, от оператора дрона соседней части, который видел всё происходящее. Тогда я не знал, что с ними произошло. И про убитого хохла я не знал.

А мехвод улизнул, успел убежать. Обогнал меня на дороге, всё так же крича:

– Хохлы, хохлы!!

Сейчас я понимаю, что, если бы он не свернул в лес, а, не заметив хохла, прошёл дальше, тот вышел бы прямо на меня и, увидев на мне белые ленты, расстрелял бы меня сбоку. Я бы даже ничего не успел предпринять, скорее всего.

А так я ушёл далеко вперёд.

Но теперь это уже мало что меняет. Вся лесополка будто зашевелилась. По нам открывают огонь с двух сторон.

Будто вши по гаснику, отовсюду ползут хохлы. Так нам кажется. Будто их сотни, тысячи, миллионы. Они кругом. Они везде.

Мы бежим.

В кино пули свистят, издавая характерный, эффектный звук. Я всю жизнь представлял себе, что и в реальности оно так.

Но киношный свист пуль вообще никакого отношения к реальности не имеет.

Пули не свистят. Они издают неприятный стук, воспроизвести который, описать мне сейчас очень сложно. Но его надо один раз услышать, и больше его ни с чем не спутаешь.

Я перебегаю открытые пространства с той же скоростью, что и бегу под защитой деревьев. Всё, уже мне не изменить темп, несмотря на смертельную опасность. Я бегу так, как бегу, ровной, равномерной рысцой, уповая только на Божью защиту. Малейшее изменение темпа – и я задохнусь, и потом мне не восстановить дыхание. Упаду, сяду, остановлюсь. А это смерть.

Между деревьями мелькает крыша дома.

Резко, как из-под земли, всплывает покорёженный, прострелянный дорожный указатель «Н-ка».

Прохожу мимо него, всматриваясь в название, не зная ещё, насколько важным в моей жизни станет этот населённый пункт.

Не знаю я и того, что в эти секунды жизнь моя и моих товарищей висит на самом тонком волоске за всю эту историю.

Что мы все на мушке своих же, русских солдат, строго проинструктированных уничтожать всех идущих с севера, потому что там наших нет.

Доли секунды отделяют нас от гибели. Спасают белые ленты на руках и ногах. Спасает колебание наших, нежелание убивать, пока нет железной уверенности, что перед тобой враг (нежелание, характерное для многих наших воинов, заплативших за него жизнью, заколебавшихся там, где надо уверенно и без рефлексий стрелять).

Спасает нарушение чёткого приказа во имя каких-то более высоких, что ли, ценностей.

Так или иначе, но они подпускают нас, и вот я уже вижу, как наши встречаются с нашими. Как изнеможённо падает один из моих товарищей на землю. Вижу незнакомых солдат, окруживших наших бойцов.

Сам бегу к ним, сам опускаюсь на землю, потому что налитые свинцом ноги не могут уже держать ни мой вес, ни всё, что на мне.

И буквально через минуту этот сраный стук.

И все бросаются кто куда: солдаты на позиции, а нашим командир кричит:

– Уходим!

Вся сволочь, расшевеленная нами в лесополке, выползает, как болотная нечисть, следом за нами сюда, на окраину села.

Начинается перестрелка.

Я из последних сил поднимаюсь с земли, бегу за своими и…

…оказываюсь в начале одного из своих более ранних рассказов.

Широкая улица. Я на углу дома. Мои на той стороне, бегут под прикрытием домов и деревьев вниз, отстреливаясь на ходу.

А я смотрю то на фонтанчики пуль на дороге, то на их удаляющиеся фигуры.

Мне кажется, вечность я смотрю на это.

Но по факту решение принимается очень быстро: мне не перебежать улицу, слишком плотный огонь по ней.

Я откатываюсь назад, падаю за крыльцо дома. Скидываю с плеч рюкзак.

Один из солдат, местных, оборачивается ко мне:

– Что со своими не ушёл?

– Отсекли, – коротко отвечаю ему, занимая позицию.

Тот кивает, всё понимая.

Я выпускаю первую, короткую очередь в сторону лесополки, где засели хохлы.

Начинается моя «н-кая эпопея», одна из самых ярких, насыщенных и эмоциональных страниц моей жизни длиной в трое суток…

VIII

Мальчик погиб самым первым. И как бы нам ни было страшно за себя, в первую очередь его столь быстрая смерть потрясла нас всех.

Дом был весь окутан пылью от разнесённой стены. Её клубы, как дым, выползали в дальнюю комнату, где находился я.

Я только что проснулся буквально в огненном аду.

Стрелкотня кругом, во дворе разрывы, пыль, что-то где-то горит. Кто-то орёт.

И всегда, сколько бы вас ни было, найдётся кто-то один, кто обязательно скажет:

– Всё, нам пизда…

Посмотрим.

Может, да. А может, и нет.

 
Maybe rain, maybe snow
Maybe yes, maybe no…
 

Надеваю бронежилет, каску. Со двора, через проём выломанного окна, что-то прилетает, больно жжёт бедро. Крови нет, штаны целые. Видимо, раскалённый осколок прижёг.

Узнаю характерные выстрелы за стеной, вернее, за тем, что от неё осталось.

«Брэдли».

Всё, как я говорил.

У нас у каждого в жизни была ситуация «а я же говорил!». Но, положа руку на сердце, она всегда притянута к событиям постфактум.

Но не в моём случае и не сейчас.

Я говорил. Я ошибся только во времени.

Я сказал, они приедут в пять, а они приехали в 3.30. Всё, как они любят.

Внаглую подлетает «Брэдли» и высаживает десант, а группа поддержки подтягивается из лесополки.

Мы с Мальчиком, стоя «на глазах», спалили их перемещения ещё позавчера.

Лупили по ним с двух стволов. Подтягивали людей. Обстреливали кусты, где они собирались с разных точек.

Прибежал командир, орал:

– Куда вы стреляете, там никого нет!

Ну конечно, сейчас там уже никого нет.

На следующий день всё повторилось. Лесополка за ними, они приходят и уходят, когда хотят. Выползают из своих нор и идут мимо моих товарищей, тех двух, что шли замыкающими. Они отпинали их тела с дороги, и они теперь лежат там.

Может быть, лицом в землю, а может быть, лицом к небу. Вот они идут мимо них, по той дороге, по которой мы убегали на юг. Перед знаком «Н-ка» рассеиваются, расползаются. Они всегда рядом. Они всё держат на контроле.

Поэтому наши выставляют «глаза» не только в домах на окраине, но и там, под знаком. Выставляют ночью, а днём их выкашивают кассетами и дронами. Там негде спрятаться, люди лежат под кустами буквально.

Вечером, перед тем как стемнело, через проём в стене я наблюдал ужасную сцену, как метится камикадзе в одного из наших бойцов, заползающего под дерево. Он ползёт и из положения лёжа в отчаянии бьёт по нему из автомата, дрон кружится, выбирая траекторию и с усилившимся визгом, режущим ухо, атакует. Яркая вспышка, взрыв. Но он рванул где-то в ветках. Может быть, наш и выжил.

Весь вечер вокруг творилось что-то непонятное.

Никакой информации у нас, засевших в этом доме на окраине Н-ки, нет. Нет понимания четкой картины.

Наша арта работает по полю с правой стороны.

Кто там, что там – мы не понимаем.

Один из взрывов подкидывает до высоты третьего этажа полчеловека. Он летит, кувыркаясь, и машет ручонками, как крылышками.

Кто это? Мы не знаем. Как эти люди оказались на поле?

А что, если это наша вторая группа со второго БТРа, думаю я. Они прорвались, заняли окопы, сидели там сутки. Потом, не дождавшись никого, начали откатываться, отползать через поле, вытесненные хохлами, и это сейчас их разделывает наша же артиллерия, приняв за противника.

Может быть всё что угодно.

Когда стемнело, всё подуспокоилось.

Но оттуда, из лесополки хохлов, кто-то кричит, зовёт на помощь на чистом русском языке, без хэканья.

Так зимой волки запускают на окраины деревень свою течную суку, чтобы одуревший от похоти кобель побежал за ней в темноту, где его ждут клыкастые разбойники.

Так и хохлы выманивают кого-то из нас чистым, рязанским говором.

Но меня они точно не выманят. Я-то знаю, что там, за знаком. Там смерть.

Это для моих новых товарищей всё, что лежит к северу от Н-ки, terra incognita. Но не для меня. Я оттуда пришёл. Прибежал.

Там, от самого нашего, уже, наверное, сгоревшего, разбитого БТРа и до этого знака, – царство Аида, поглотившее двух моих друзей. Там враг. Там смерть.

И оттуда с полуночи прилетают снаряды из танка.

Выстрел, мгновенный прилёт.

Снаряд из танка узнаешь по скорости, по ощущению мощи, с которой он летит и врезается в землю.

Окучивают окраину села. Очень плотно. Снаряды ложатся прямо рядом с домом. Всё сыпется, пыль через все щели проникает внутрь. Земля летит в выбитые окна.

Я только и успеваю, что падать со своего наблюдательного пункта на пол, вжиматься в него, молиться, чтоб пронесло. Потому что не выдержит наш домик прямого попадания, рассыпется в хлам.

Со мной в этой комнате Мальчик и двое дагов, посланных на усиление. Даги классические, чёткие. Красные мокасины, заниженная приора – вот это вот всё. Дагам абсолютно насрать на танк и на всё на свете, они покушали и спят в обнимку с калашами. Мальчика я тоже пожалел и отправил спать.

Остался дежурить один.

Танк отработал боекомплект, теперь у меня будет небольшой перерыв.

Можно чуток расслабиться.

Я закуриваю и смотрю на часы. Два. Я должен дежурить до четырёх, но внутренний голос говорит мне, что пост надо сдать в три. Рационального объяснения нет. Я просто понимаю, что так надо сделать.

Неожиданно в комнате становится светлее. Поднимаю голову и выглядываю в проём.

Где-то далеко висит, будто замерший, раскинувшийся на полнеба зеленоватый фейерверк. Рассыпаясь на кучу бесчисленных огоньков, медленно опускается вниз.

Это фосфор, догадываюсь я. Первый раз вижу такое, и это впечатляет. Не хотелось бы мне сейчас оказаться там, куда опускаются эти огоньки.

Но и здесь скоро будет нескучно.

Я это знаю наверняка, весь мой скромный опыт, знакомство с тактикой ВСУ говорит мне, что эти движения последних двух суток неспроста.

Утром, на рассвете, они атакуют при поддержке «Брэдли».

Вот здесь, на выезде из села, стоит наша сожжеённая БМП.

Вот сюда, на этот пятачок, они и выкатятся, разнесут в хлам все наши домишки и высадят десант.

А те, кто сейчас залёг там, в темноте, перед нашими «глазами», подтянутся.

«На глазах» нынче выставлены десять человек по обе стороны дороги. Участь их незавидна. Этот наш авангард попадёт в самый лютый замес, под огонь с двух сторон. Мало кто выберется оттуда.

С вечера ещё я делюсь своими соображениями с командиром. Он только машет рукой: мол, не нагнетай. А между строк я читаю: «Много там про себя думаете, в „штормах“ своих. Специалисты хреновы».

Ну, о,кей.

Тем не менее делаю всё по-своему.

В три я бужу старшего, говорю, что рубит сильно и надо мне немного поспать. Он с пониманием, потому что сам говорил, будет рубить, буди, сменимся.

Предлагает мне лечь в этой же комнате, место есть.

Но я говорю: нет, пойду я туда, где раньше спал. И ухожу.

Надо поспать часика два, пока не приехали гости, думаю я.

Но поспать мне удалось в ту ночь только полчаса.

IX

Мальчик был родом из станицы Кущёвской. Когда Цапки резали ту несчастную семью, ему было шесть лет.

Но события те ему были известны, и отзывался о них он с некоторой важностью. Так знакомые колумбийцы говорят о временах Пабло Эскобара. Он, конечно, злодей и исчадие ада, и наркобизнес – это плохо, но…

– А знаешь, чем ещё известна твоя станица? – неожиданно спросил я его.

Он подумал, пожал плечами и покачал головой.

– В 1942 году под станицей Кущёвской состоялась одна из последних конных атак в истории. Наши казаки, используя рельеф местности, подобрались к расположению немецкой части и атаковали её в конном строю, опрокинув и рассеяв.

Не удержавшись, я помолчал немного и продолжил щеголять своими знаниями:

– А несколько позже такую же атаку провели итальянцы из полка «Савойя кавалерия». На сей раз вырубили наш стрелковый батальон. И поставили точку в многовековой истории конных боёв. Больше мне неизвестны случаи атак кавалерии в конном строю с холодным оружием.

Он с недоверием посмотрел на меня и спросил:

– Откуда ты всё это знаешь?

Я почувствовал себя капитаном Миллером из «Спасти рядового Райана». Глядя на столб с оборванными проводами, подумал, как было бы классно, если бы сейчас на нём висел репродуктор и над этими покорёженными домишками полетел раскатисто голос Эдит Пиаф. Было бы точь-в-точь как в той сцене, когда Миллер болтал о чём-то с Райаном перед их последним боем.

Хотя нет, фразу «я – учитель» Миллер сказал совсем в другом месте, когда решался вопрос обнулить или не обнулить эсэсовца-пулемётчика.

Впрочем, это не важно.

– Я учился на историческом факультете. Знаю немного таких вот вещей.

– Ого. – Мальчик смотрел на меня одновременно и с удивлением и с недоверием. – А как же ты оказался в тюрьме?

Чёрт… Да я сам себе не могу дать однозначный ответ на этот вопрос.

Как же я оказался в этой сраной тюрьме, путь из которой привёл меня сюда, на окраину какого-то безвестного хохляцкого села в двух километрах от «очка Зеленского». Какие-то раздолбанные БМП, какие-то разрушенные дома, какие-то люди, с которыми я в прежней жизни ну никак бы не пересёкся. Хохлы эти говённые в соседнем лесу. Перестрелки, перебежки…

И всё это часть пути, на который я встал не вчера и не позавчера.

Прежняя жизнь оборвалась в одночасье тем солнечным апрельским днём. Утром она ещё была, та жизнь, а в три часа дня – перечёркнута, разорвана, изломана с лязгом наручников на руках.

Но именно в тот же проклятый день, с размаху опустившись на самое дно, я оттолкнулся от него и начал медленное и мучительное всплытие. Шаг за шагом, день за днём, но именно тогда, когда была перечёркнута моя прежняя жизнь, я начал своё возвращение к ней.

Как змея, менял я свои шкуры: вольную одежду поменял на чёрную робу с полосками, а робу уже здесь, на Украине, на камуфляж.

Но всё это этапы одного пути.

И мертвая окраина Н-ки – это один из них.

Мальчик тем временем ждал ответа.

Терпеливо смотрел на меня, погрузившегося в свои мысли. Я поднял голову, так и не зная, что ему ответить.

Вспомнился Павел Кольцов из «Адъютанта его превосходительства». «Видишь ли, Юра…»(с).

Не помню, что я ему ответил тогда.

Зато хорошо помню, как присел рядом с ним, лежащим лицом вниз, вытянувшим ноги. Как внимательно осмотрел его тело, пытаясь понять, что убило его. Ни крови, ни ран, ни пробития на бронике я не увидел. Переворачивать его я не стал. Внешне он напоминал крепко спящего человека. Но он был мёртв. Руки и ноги его уже окоченели.

Я потрепал его по затылку. Каску он принципиально не носил, хотя мы все ругались с ним из-за этого. Но он упорно не надевал её, щеголяя в своей балаклаве.

А сейчас лежал с непокрытой головой, лицом вниз.

Чёрные как смоль волосы, без единой сединки. И они уже никогда не станут седыми.

– Прости, Тёма, – прошептал я. – Прости, но нам надо решать сейчас свои вопросы.