Текст книги "Опер по прозвищу Старик (сборник)"

Элефантов почувствовал, что ему передается возбуждение собеседника.

– Знаете что? Сейчас мы пойдем к проректору по науке, у нас планируется создать лабораторию медицинской техники, нужен толковый зав, технарь, как говорится, на ловца и зверь бежит…

– Подождите, я совсем не собирался… – Элефантова смутил такой натиск.

– А чего ждать? Куй железо, пока горячо!

Румяный бородач вскочил и, схватив Элефантова за руку, попытался увлечь за собой, но тот решительно освободился.

– Разработка медицинской техники в мои планы не входит, – сказал Элефантов довольно сухо: он не любил слишком напористых людей. – Переходить в мединститут я не собираюсь, потому идти к проректору незачем.

– Воля ваша, – несколько обиженно ответил доцент.

Правда, он учтиво проводил Элефантова и, вручив визитную карточку, призвал к сотрудничеству, повторяя, что оно выгодно обеим сторонам.

– А в чем ваша выгода? – поинтересовался Элефантов, разглядывая плотный кусочек картона с золотым тиснением: «Пичугин, кандидат медицинских наук, доцент, телефоны, адрес».

– Неужели вы не понимаете? – удивился Пичугин. – Это же золотое дно! Новое направление интересных, перспективных исследований! Думаете, часто к нам приходят с такими идеями? Нет, вы – первый.

Он рассмеялся.

– Ходил один шизик, просил его исследовать, он якобы чуть ли не мысли читает. «Я, – говорит, – феномен». Еле избавились.

– А адрес его у вас есть? – неожиданно спросил Элефантов. – И фамилия?

– Зачем? – Пичугин недоуменно поднял брови. – Пореев, как зовут, забыл, он оставлял телефон, если не выбросил… Но зачем он вам?

– Нужен, – Элефантов сам не мог объяснить причину своего интереса, просто следовал интуиции, подсказывающей, что с «шизиком» надо познакомиться.

Пичугин порылся в пухлой записной книжке, вынул мятый листок.

– Нашел! Отдаю безвозмездно, но будьте осторожны: психи очень часто производят впечатление вполне нормальных людей и убедительно излагают свои бредни. Этот Пореев как раз из таких.

Элефантов спрятал листок в карман, но позвонить по записанному на нем телефону пришлось не скоро: доводка бесконтактного энцефалографа занимала все свободное время на протяжении восьми месяцев.

Наконец аппарат был отлажен, чувствительность и качество записи превосходили показатели серийных приборов, можно смело оформлять заявку на изобретение.

В это время Элефантова вызвал Кабаргин. Поднимаясь к заместителю директора, Элефантов вспомнил, что за последние полгода тот дважды обратил к нему свое внимание. Первый раз запретил пользоваться библиотечным днем, мотивируя тем, что это право распространяется только на научных сотрудников, но не на инженерно-руководящий состав. Второй – исключил из плана работу над бесконтактным энцефалографом, как не соответствующую профилю лаборатории. Что он приготовил сейчас? Уж не сокращение ли штатной единицы заведующего сектором?

Но Кабаргин встретил его приветливо, дружески спросил, как дела, поинтересовался семейной жизнью, предложил сигарету. Затем перешел к делу.

– Читал результаты испытаний, – он со вкусом затянулся и красиво выпустил дым. – И понял, что ошибся: надо было включать прибор в план, а не пускать по хоздоговору. Я, честно говоря, думал, что это пустая фантазия и ничего путного у тебя не выйдет. Но… Недооценивал. Молодец! Ошибки надо исправлять, для того тебя и вызвал… Сейчас начнется вся эта канцелярская канитель, бумажная волокита, другие – там, наверху, тоже могут ошибиться в оценках… Надо как-то застраховаться от этого.

– Как же?

Кабаргин отвел взгляд в сторону.

– Тебе нужно заручиться поддержкой, опереться на чей-то авторитет. Тогда и здесь оформление документов пройдет быстрее, да и дальше не возникнет осложнений.

Элефантову все стало ясно.

– Где же его взять, авторитет-то? Солидный человек не пойдет на липовое соавторство, я предлагал Никифорову, но он – наотрез… Да и ты бы тоже, конечно, не согласился…

Кабаргина передернуло от этого «ты», но деваться некуда – он сам задал беседе свойский тон.

– Подписаться на такое может только какая-нибудь дешевка, совершенно несостоятельная в творческом отношении…

Элефантов простодушно смотрел в ничего не выражающие глаза собеседника.

– …Но зачем она мне? Лучше уж обходиться своим авторитетом, большой он или маленький – какой есть. Правильно?

Кабаргин внимательно разглядывал кончик сигареты.

– Когда берешься за большое дело, важно не переоценить свои силы. Иначе можно надорваться. Поэтому я тебя и пригласил – вместе подумать, посоветоваться…

Элефантов непонимающе развел руками.

– Сейчас что советоваться – дело-то сделано. Заявку подготовил, а если наши бюрократы начнут волокитить, тогда обращусь за помощью – и к тебе, и к директору… Но думаю, такой необходимости не возникнет: я заручился блестящим отзывом мединститута и ходатайством перед министерством о внедрении аппарата в серийное производство. При таких обстоятельствах вряд ли кто осмелится тормозить заявку – это, пожалуй, небезопасно, можно прослыть консерватором, ретроградом, да мало ли кем еще…

– Ну ладно.

Кабаргин осторожно затушил сигарету о край пепельницы.

– Можете быть свободны.

– До свидания.

Выйдя в приемную, Элефантов улыбнулся: они с Кабаргиным прекрасно поняли друг друга. И хотя он только что приобрел могущественного врага, Элефантов был доволен собой – у него ни на миг не появилась мысль, что можно пойти на выгодную сделку, он не дал подмять себя, не позволил навязать чужую волю. Пусть даже в дальнейшем это грозило осложнениями, он действовал как подобает: честно, по правилам.

Когда он рассказал о происшедшем Никифорову, тот посмеялся:

– Ничего, такие типы пасуют, когда им дают отпор. Они процветают на уступках, боязливости, угодничестве. Молодец!

Алик Орехов расценил ситуацию иначе.

– Старик, надо вперед смотреть. Ты себя показал, ткнул начальника носом в стол, – конечно, приятно, но приятность пройдет, а недруг останется. Вот Семен Федотович в таких делах великий дока. Умеет и свой интерес соблюдать и конфликта избежать!

– Этот Семен Федотович у тебя с языка не сходит. Ты его приводишь примером на все случаи жизни, скоро начнешь цитировать.

Сергею много раз приходилось выслушивать восторженные отзывы об этом человеке. Орех восхищался умом и деловой хваткой Семена Федотовича, его умением жить, уймой полезных знакомств, способностью достать что угодно. Он с упоением рассказывал, как и с какими людьми провели они время в сауне, какой замечательной оказалась рыбалка на особой, открытой далеко не всем даче, какой великолепный мебельный гарнитур подарил Семен Федорович своей любовнице…

Элефантов восторга приятеля не разделял, и его равнодушие бесило Ореха до крайности.

– Ты бы учился у умных людей, как надо жить! – в запале он даже забыл об обычной, старательно отработанной сдержанности. – А то водишься с этим Никифоровым, у которого, кроме старого, залатанного пальто, ничего за душой нет!

– Да ты что, Орех, спятил? – Элефантов рассматривал Алика с явным удивлением человека, растолковывающего другому совершенно очевидные вещи. – У Никифорова за душой больше, чем у всех твоих проходимцев, вместе взятых. У тех и душ-то нет – одна жадность да расчет сплошной: кому улыбнуться, кому услугу оказать, а кого облаять… А Борис – умница, талантливый парень, порядочный, на него во всем положиться можно. И никогда выгоды не искал, потому и ходит в старом пальто.

– И дурак!

Спокойствие Элефантова, его убежденность в своей правоте задевали Орехова за живое.

– А Семена Федотыча и его друзей ты зря проходимцами считаешь. Солидные люди, с положением, авторитетные. Все их уважают…

Элефантов улыбнулся.

– До поры. Пока характеристика для суда не потребовалась.

– Ты их просто не знаешь. Как-нибудь познакомлю – изменишь мнение.

Через пару недель, когда Элефантов уже забыл об этом разговоре, Орехов притащил его на дачу, где веселились пятеро дородных, похожих на лоснящихся бобров мужчин.

Алик был здесь своим, но как шофер, повар или банщик. Элефантова приняли как равного, хотя дали понять, что для него это большая честь.

Семен Федотыч умело говорил тосты, впрочем, в этом ему никто не уступал, и застольные речи выходили красивыми, мудрыми и поучительными.

Выпили за гостей и за хозяев, за родителей, за настоящую дружбу, за порядочных людей. Слова «порядочность» и «честность» употреблялись здесь очень часто, но смысл в них вкладывался совсем не тот, к которому Элефантов привык и который считал для этих понятий единственным.

Например, Семен Федотович очень хвалил какого-то Мамонова, отсидевшего семь лет, а потом отдавшего крупную сумму долга.

– Был бы непорядочным – сказал: все забрали, описали, конфисковали, сколько времени прошло, я совсем голый… И мне стыдно требовать. А он по-честному поступил.

– А сидел за что? – поинтересовался Элефантов.

– Не за кражи, конечно! – хмыкнул Семен Федотович. – Неприятности по работе…

«Не в лоб, так по лбу», – подумал Элефантов и хотел спросить: какая же честность может быть у человека, осужденного за противозаконные махинации, но передумал. В этой компании существовала своя система представлений о хорошем и плохом, похвальном и постыдном, она отличалась от общепринятой, и исповедующие ее должны осознавать собственную ущербность среди нормальных людей, когда они загоняют свою сущность глубоко-глубоко, позволяя ей только настороженно выглядывать наружу через глазницы оболочки.

И сейчас компенсационный комплекс заставляет их превозносить высокие человеческие качества друг друга и повторять, до затертости, слова, которые не принято произносить всуе.

Жалкая жующая и пьющая протоплазма!

Честность не появится от того, что за нее сто раз выпито! Любой из вопросов, которые хотелось задать Элефантову, прозвучал бы сигналом тревоги: в лагерь единомышленников проник чужак, сумевший заглянуть под тщательно пригнанные маски, ату его, бей и в воду!

Элефантов усмехнулся.

До этого бы, конечно, не дошло, но взаимная неприязнь обеспечена, зачем портить вечер? Посижу молча.

Вместе со всеми он выпил за честность в человеческих отношениях, за настоящих людей, поел приготовленной Ореховым ухи.

Потом Орехов отвез всех к Ивану Варфоломеевичу, огромный кирпичный дом которого гордо отсвечивал оцинкованной крышей на тихой зеленой улочке в двух шагах от центра города.

Расположились во дворе, рядом с выложенным голубой и розовой плиткой бассейном, хозяйка подала настоящий турецкий кофе, хозяин достал бутылку тридцатилетнего коньяка.

После кофе затеяли купаться, Элефантов хотел уйти, но Семен Федотович пошептал что-то на ухо Ореху, и они ушли втроем.

Элефантов думал, что его просто завезут домой, но «ЗИМ» Орехова затормозил у красивого девятиэтажного здания в новом микрорайоне.

– Теперь прошу ко мне, – радушно прогудел Семен Федотович и первым вышел из машины.

– Везет тебе, старик, – подмигнул Орех. – У Полковника немногие дома бывали.

– Почему Полковника? – спросил Элефантов первое, что пришло в голову. Его ошеломило непонятное внимание со стороны Семена Федотовича, и он пытался понять, чем вызван такой интерес к его персоне.

– Полковника он давно перерос, это верно, – ухмыльнулся Орех. – Да прозвище не поменяешь, так и осталось с молодых лет.

Семен Федотович жил на втором этаже в четырехкомнатной квартире, воплотившей последние достижения домостроения. Цветной паркет, мягко отсвечивающие в тон шторам обои, сплошные, без переплетов стекла окон, космического вида сантехника, необыкновенные мебельные гарнитуры должны были сразу демонстрировать неординарность хозяина.

Семен Федотович усадил гостей в глубокие, податливо охватывающие серебристым велюром кресла и удалился дать распоряжения, а Орех с видом победителя уставился на приятеля.

– Ну, как? Умереть и не встать?

Элефантов пожал плечами. Он привык к определенным признакам значимости человека, пахнущим типографской краской авторским экземплярам статьи, опубликованной в солидном журнале, увесистым монографиям, авторским свидетельствам и тому подобным атрибутам признания.

Существовали и другие наглядные критерии успеха: непререкаемый научный авторитет, плеяда учеников и последователей, обязательные ссылки на твое имя в специальной литературе, непременные приглашения на всевозможные семинары, конференции, симпозиумы, членство в различных редколлегиях и ученых советах, заграничные командировки.

Успех такого уровня имел соответствующее внешнее оформление: научный коллектив в подчинении, более или менее шикарный кабинет, молодая, красивая либо моложавая, достаточно привлекательная секретарша в приемной, персональный автомобиль, командировочные в валюте.

Отблеск достигнутого освещал и быт: комфортабельная квартира, красивая мебель, дорогая одежда. Все это было как бы обрамлением таланта, трудолюбия, огромных затрат умственной энергии, следствием того, что удалось достигнуть на научном поприще, было неотделимым от него, а потому, как правило, приходило уже тогда, когда жизнь клонилась к закату.

И Элефантов всегда с удивлением воспринимал иной, непривычный мир, где шикарные обставленные антикварной мебелью квартиры, новехонькие автомобили, благоустроенные дачи, фирменные вещи, увлекательные круизы не были довеском к главному, не венчали трудный и достойный путь, а сами по себе являлись основным в жизни.

Элефантов каждый раз удивлялся: на чем основано сытое раннее сверхблагополучие, что оно демонстрирует и олицетворяет? И приходил к выводу: оно есть следствие чего-то недостойного, постыдного, а потому непрочно, зыбко и в любую минуту может обратиться в прах, тлен, ничто. И хотя за свою жизнь он ни разу не видел подобных поучительных превращений, убеждение это не менялось, и к вызывающей демонстрации необъяснимого материального благополучия он относился с брезгливостью и некоторой опаской, как в детстве относился к ужам – безобидным, но все-таки змеям.

Но ответить на вопрос Ореха, что второй раз за сегодняшний вечер он испытал опасливую брезгливость, Элефантов посчитал неудобным: все-таки его приглашали в гости, и ответить так значило проявить черную неблагодарность. Достаточно и того, что больше он никогда не переступит порог дома Аркадия Христофоровича или Семена Федотовича. Поэтому он молча пожал плечами, что Орех расценил как сдержанное проявление восторга.

– Еще не то увидишь! – гордо посулил он, удобнее устраиваясь в мягком кресле.

Вскоре к ним присоединился Семен Федотович, а через несколько минут холеная молодая жена в дорогом домашнем платье выкатила уставленный деликатесами сервировочный столик.

– Элизабет, – коротко представил хозяин.

Орехов галантно приложился к ручке, Элефантов, чуть замешкавшись, тоже ткнулся губами в гладкую, пахучую кожу.

– Сядешь с нами, малыш? – явно для приличия спросил Семен Федотович.

– Нет, пойду посмотрю видеомаг.

У нее было красивое лицо, холодные безразличные глаза, ленивая походка.

– Я хочу выпить за тебя, Сергей, – хозяин наполнил хрустальные рюмки пахучей темно-коричневой жидкостью, положил всем бутерброды с икрой.

– Я много слышал о тебе от Олега, – он указал на почтительно замершего Орехова, – а сегодня внимательно наблюдал за тобой и понял, что не ошибся: ты умный и перспективный парень, ты можешь далеко пойти при определенных условиях. Но об этом потом, а сейчас я желаю тебе достигнуть того, чего ты заслуживаешь.

– Так вот об условиях, – продолжил Семен Федотович, прожевывая бутерброд. – Для достижения цели надо уметь ладить с людьми, обладать гибкостью, быть дипломатом. Этих качеств тебе не хватает. Да, да, не улыбайся. Хотя ты и сидел молча весь вечер, твое неприятие нашей компании отчетливо проступало на лице. К слову, совершенно напрасно. Мы можем тебе во многом помочь…

– Например? – дерзко перебил Элефантов.

– Да в чем угодно. Я, например, хорошо знаю Быстрова, бывал у него в доме…

Членкор жил куда скромнее, и Элефантов подумал, что Семен Федотович наверняка перенес преимущества своего интерьера и в сферу личностных оценок.

– При случае могу замолвить за тебя словечко…

– Да я и сам говорить умею.

– Важно, как и когда сказать, – Семен Федотович держался с ним терпеливо, как опытный учитель с толковым, но недисциплинированным учеником.

– С Быстровым, положим, и ты поговоришь как надо. А вот с Курочкиным, Бездиковым ты отношения испортил. Я уж не говорю о Кабаргине.

Элефантов бросил недовольный взгляд на Ореха.

– Вы хорошо информированы.

– И не Олегом. В основном не Олегом. Мой сын работал у вас в институте, только в другой лаборатории. Так вот, Курочкин, Бездиков, Кабаргин, да и другие недоброжелатели, а у тебя их немало, способны причинить массу неприятностей, особенно если ты будешь вести себя так же неосмотрительно, как и раньше.

– Не вижу оснований менять свое поведение, чтобы подладиться под кого-то!

– Тем больше неприятностей ты получишь. А я берусь нейтрализовать этих людей. Закадычными друзьями тебе они не станут, но мешать не будут! При твоих способностях этого вполне достаточно.

Элефантов открыл было рот, но Семен Федотович протестующе поднял руку:

– И еще. Ум сам по себе не оплачивается, ты никак не наберешь даже две сотни в месяц, а это никуда не годится.

– Вы и в этом хотите мне помочь? – засмеялся Элефантов. – Может, вы мой настоящий отец, бросивший несчастного младенца и терзаемый муками совести?

– Нет, интерес к тебе у меня чисто деловой. Ты – генератор идей. У тебя материалов и задумок на три диссертации. Многое ты отбрасываешь как побочный продукт, хоть он тоже может быть полезен. А мой сын сейчас – аспирант второго года, и дело у него не клеится. Понимаешь, о чем речь?

Семен Федотович внимательно смотрел Элефантову в глаза.

– Услуга за услугу, баш на баш и квиты? И как вы представляете мою помощь? Консультации, занятия по индивидуальному графику, снабжение полученными мной данными?

– Нет. Я хочу заключить с тобой договор, – рука Семена Федотовича нырнула во внутренний карман пиджака. – При Олеге можно, он свой. Ты полностью сделаешь Василию диссертацию, а я помогу тебе всем, чем надо, и кроме того…

Семен Федотович вынул из кармана записную книжку и сунул в руки Элефантова.

– Это компенсация затрат времени и сил.

Элефантов непонимающе посмотрел на Семена Федотовича, увидел отвисшую челюсть Ореха и понял, что держит не записную книжку, а пачку денег в банковской упаковке.

Все, что говорил до сих пор Полковник, было чепухой на постном масле, и предложение его являлось совершеннейшей нелепицей, стопка сотенных купюр призвана была перевести дело на твердую почву реальности, но получилось наоборот.

– Здесь десять тысяч, должно хватить, – Семен Федотович говорил обычным своим уверенным тоном, как будто не первый раз заключал договор о написании диссертации.

– Ты, наверное, никогда в жизни не держал в руках столько денег?

– Я столько и не потратил за всю жизнь, – выдавил из себя Элефантов.

– За скорость и качество будут надбавки.

Неужели он это всерьез? Бредятина!

– А научный руководитель, контроль за подготовкой работы, общественность, советы, оппоненты…

Как будто кто-то другой говорил за Сергея, притом не то, что следовало.

– Это мои печали.

По логике вещей Элефантов должен был оскорбиться неслыханному нахальству проходимца, пытающегося купить его мозг, мысли, способности. Но абсурдность ситуации только усугублялась баснословностью предложенной суммы, и Элефантов не воспринимал происходящее как реальность.

Тугая пачка в его руках не расценивалась, как обычно расцениваются деньги, это было нечто абстрактное, чуждое, пугающее – кусок того тайного мирка, в котором обитают Семен Федотович и ему подобные.

Вместо возмущения Элефантов ощутил брезгливость и инстинктивно бросил пачку на стол.

– Нет уж, это вы не по адресу.

Избавившись от денег, Сергей почувствовал облегчение, к нему вернулось самообладание и обычный сарказм.

– Обратитесь лучше к Алику, по глазам вижу – согласится!

Орех догнал его на улице и, не утруждая себя подбором изысканных выражений, высказал все, что он думает о не привыкших к большим деньгам, а потому неполноценных чистоплюях, не умеющих удержать то, что само падает в руки.

– Ты можешь только по ведомости получать? Да? Ну, так столько ты никогда не заработаешь!

– Посмотрим. А вдруг?

Элефантова забавлял неподдельный гнев Ореха, он остро ощущал сейчас свое превосходство и над ним, и над ошалевшим от неожиданности Полковником, и над всеми этими кичащимися неправедно добытым богатством дельцами.

Они копошились где-то там, далеко внизу, а он чувствовал себя великаном, которому нипочем любые ухабы, рытвины, завалы на прямом, отчетливо видимом пути.

Человеку не дано заглядывать в завтрашний день, и Элефантов не знал, что все переменится, окружающий мир потеряет определенность очертаний, станет расплывчатым и обманчивым. Полутона и оттенки вытеснят любимые цвета, а сам он превратится в маленького издерганного человека, путающегося в бесконечном лабиринте вопросов, на которые нет однозначного ответа, и что он позавидует незыблемости жизненной позиции, четкости принципов и ясности цели у себя сегодняшнего.

И уж, конечно, он не знал, что его поступки, даже чувства и мысли станут предметом расследования по уголовному делу.