Текст книги "Опер по прозвищу Старик (сборник)"

Глава девятая
Расследование

Пухлая папка с материалами о покушении на убийство гражданки Нежинской была все равно что пустая. Возможности пополнить ее новой информацией исчерпаны. В таких случаях остается одно: идти вглубь, перелопачивать заново факты, события, анализировать слова, жесты, искать достоверное объяснение мотивов, устранять неувязки, неясности.

В диспетчерской станции «Скорой помощи» я узнал, что записи вызовов хранятся две недели, после чего стираются и пленки вновь поступают в оборот. Узнал я и то, что свободного времени и лишних рук у сотрудников нет, поэтому архивные поиски вести некому. Впрочем, последнее не явилось для меня неожиданностью, скорее наоборот – подтвердило, что я поступил предусмотрительно, взяв с собой двух внештатников.

Пока ребята перебирали гору потертых коробок с кассетами, я отправился в клинику мединститута, где лежала Нежинская после аварии. В толстой истории болезни меня интересовало одно: как она представила причину травмы? Ничего нового: попала под автомобиль на Фонарной улице.

Мне захотелось плюнуть и бросить эту линию как бесперспективную, но, вспомнив Старика, точнее его слова о том, что отличает профессионала от дилетанта, я поехал в травматологический пункт городской больницы. Полистав журнал регистрации, нашел нужную запись: «Нежинская М. В. – автомобильная авария на 14-м километре Загородного шоссе. Диагноз: ушибы, закрытая черепно-мозговая травма, подозрение на сотрясение мозга. Выдано направление на госпитализацию».

Я тут же позвонил в дежурную часть ГАИ. На этот раз осечки не произошло – авария на Загородном шоссе нашла отражение в журнале учета происшествий, по данному факту в возбуждении уголовного дела отказано, материал проверки сдан в архив. Все начинало становиться на свои места. Если еще магнитофонная запись в «Скорой помощи» оправдает мой интерес…

И надо же – оправдала. Пленка зафиксировала торопливый мужской голос: «Срочно приезжайте к раненой, сильное кровотечение… Запишите: Нежинская Мария, адрес…». Диспетчер, как и положено, спросил, кто говорит, но звонивший уже положил трубку. Постороннему человеку, случайно встреченному потерпевшей на лестничной площадке, но знающему ее имя, фамилию и адрес, представляться явно не хотелось.

Я поручил внештатникам переписать вызов на портативный кассетник, а сам поехал в ГАИ и получил проверочный материал по факту аварии на Загородном шоссе.

Протокол осмотра места происшествия и схема к нему. Все понятно – машину занесло на повороте, водитель затормозил, но поздно – вылетели на обочину и врезались в столб.

Протокол осмотра транспортного средства: «Москвич-2140», рулевое управление и тормозная система исправны, разбита правая фара, смяло крыло, выбито лобовое стекло».

Акт освидетельствования водителя на алкоголь – остаточные явления, накануне вечером пил шампанское, авария произошла в шесть утра, все сходится. Объяснения участников.

Хлыстунов Эдуард Михайлович, тридцать лет, музыкант оркестра «Дружба»: «Я со своей знакомой Нежинской провел выходные на базе отдыха, в понедельник рано утром мы возвращались в город, так как Марии надо было идти на работу. Стоял туман, и я не заметил поворота… Накануне мы пили шампанское, но я был совершенно трезв. Только ушибся о руль, в медицинской помощи не нуждаюсь…»

Нежинская Мария Викторовна пояснила то же самое, только добавила: «Претензий к Хлыстунову я не имею, от госпитализации отказываюсь».

Справка травмпункта со знакомым уже диагнозом.

Постановление об отказе в возбуждении уголовного дела: «Поскольку тяжких последствий не наступило, потерпевшая не желает привлечения водителя к ответственности, а материальный ущерб причинен самому Хлыстунову, ограничиться применением мер административного воздействия…»

Вот так. В деле появляется новый фигурант, о котором не упоминала ни сама Нежинская, ни люди из ее окружения. Хлыстунов – музыкант, характеризуется положительно, ранее не судим, но что-то в его установочных данных настораживает, причем непонятно, что именно и почему… Проживает по улице Речной, 87, кв. 8. Этот адрес и задевает какую-то зарубку в памяти, вызывая смутное беспокойство.

Речная, 87. Посмотрим по схеме… Вот здесь, угловой дом, одна сторона выходит на Каменногорский проспект. По Каменногорскому это дом номер двадцать… А напротив, через улицу – двадцать второй. Каменногорский, 22… Где-то я слышал этот адрес… Точно! Заявление пенсионера-общественника о незнакомце, забравшемся на чердак! Совпадение? В деле, состоящем из одних несовпадений и противоречий? Нет, оставлять такой факт без тщательной проверки нельзя.

На осмотр я взял кинолога с собакой, пригласил двух дружинников, запасся мощным фонарем.

Массивный замок легко открывался гвоздем. На чердаке было темно и пыльно, пахло сухим деревом, ржавым железом и битым кирпичом.

При косом освещении на полу проступали потерявшие отчетливость, запорошенные пылью следы: к слуховому окну и обратно. Убедившись, что индивидуальные признаки оставившей их обуви отсутствуют начисто, я подошел к раме с выбитым стеклом и выглянул наружу. До фасада дома ь 87 по улице Речной было рукой подать, и восьмая квартира окнами выходила на эту сторону, этажом ниже, если таинственный незнакомец хотел заглянуть туда, то найти лучшее место вряд ли возможно.

Мы осмотрели чердак, ничего не нашли, после чего проводник пустил собаку. Пес метнулся к окну, пробежал вдоль стены, принюхался и стал скрести лапой пол. Я присел на корточки, направил фонарь и увидел: в щели под плинтусом что-то поблескивает. Сдерживая нетерпение, осторожно просунул в щель карандаш и выкатил винтовочный патрон с хищно вытянутой остроконечной пулей.

Патрон лежал здесь недавно и даже не успел потускнеть. Я был уверен, что его обронил неизвестный, заглядывавший в окно Хлыстунова – тайного друга Марии Нежинской.

Упаковав находку в пластиковый пакет, я подумал, что это первое материальное доказательство по делу. Если, конечно, патрон имеет отношение к покушению. Ведь обстоятельств, подтверждающих мои догадки, как не было, так и нет.

Вообще реальность, окружавшая Нежинскую, была зыбкой и призрачной, факты, связанные с ней, при ближайшем рассмотрении оказывались домыслом или прямой ложью, дымовой завесой.

И первая добытая улика не развеивала ее, а, наоборот, сгущала. Патрон относился к неизвестной категории боеприпасов, даже всезнающие эксперты вместо подробного ответа ограничились краткой справкой: пулевой охотничий патрон калибра 8 мм иностранного производства.

Может быть, последние два слова, а может, все неясности и несуразности этого дела привели к тому, что ночью я поверил в версию Зайцева.

В тишине шаги отдавались громко и многозначительно, лестничные марши без перил казались гораздо уже, чем в действительности, а пропасть под ними зияла совершенно зловеще. Чего меня понесло сюда второй раз, да еще в такое время, я не знал, но чувствовал: впереди – важное открытие.

С прошлого раза строители успели смонтировать потолочное перекрытие – на двенадцатом этаже царил плотный черно-серый полумрак. Стен по-прежнему не было, и, подойдя к краю, я невольно отпрянул: казалось, что «свечка» накренилась, как Пизанская башня, угрожая сбросить непрошеного гостя туда, где точечные огоньки уличных фонарей обозначали широкий и оживленный обычно проспект.

Там, внизу, лежал другой мир, но и в нем сейчас жизнь приостановилась: ни одной машины, ни одного движения, ни звука.

Предчувствие необыкновенного охватило меня – что-то должно произойти! Прямо сейчас, сию минуту! Может, по темно-синему небу, перекрывая звезды, косо скользнет круглая, издающая легкое жужжание тень летающей тарелки, перемигнутся разноцветные сигнальные огоньки и ко мне выйдет инопланетное существо – зеленое, с глазами-блюдцами и рожками-локаторами…

Подул ветер, на этаже нехорошо завыло, зашевелились силуэты бетонных опор, из углов полезли бесформенные угрожающие тени. Желтый лунный свет поблек, и все окружающее приобрело неправдоподобный, призрачный вид.

И тут раздался отдаленный звук… Или показалось обостренному слуху? Нет… Вот еще… И еще… Неужели… Я уже понял, но пытался не признаваться в этом. Шаги! Медленные, крадущиеся – шерк, шерк, шерк. Кто-то поднимался по лестнице, и разумного объяснения – кому могло понадобиться в полночь забираться на верхотуру недостроенного дома – в голову не приходило. Я инстинктивно спрятался за железную бочку из-под цемента, искренне надеясь, что сию минуту все разъяснится – появится нетрезвый, обросший щетиной сторож и можно будет перевести дух и посмеяться над своим глупым страхом. Шерк, шерк, шерк… шаги приблизились, уже должен был показаться и человек, если сюда поднималось материальное существо, но в поле зрения никто не появлялся.

Шерк, шерк, шерк… Пол на этаже покрывала цементная пыль, и сейчас она поднималась столбиками, зависала на несколько секунд и медленно опускалась на черные рубчатые следы, проявлявшиеся один за другим на сером бетоне.

Я впал в оцепенение: руки и ноги стали чужими, голос пропал, как будто кто-то другой вместо меня находился здесь и, безгласный и недвижимый, наблюдал картину, противоречащую самим основам с детства привычных представлений об окружающем мире.

Шерк, шерк, шерк… Следы протянулись к дальнему краю площадки, луна наконец вынырнула из облаков, и на полу вырисовывалась квадратная, немного скособоченная тень, упиравшаяся основанием в замершие у обрыва следы.

Очевидно, разум у меня не функционировал, но где-то на уровне подсознания я почему-то отчетливо понимал: это не бестелесный пришелец из космоса, нет, не научной фантастикой тут пахнет, совсем другим, дремучим, многократно перевернутым и разоблаченным, осмеянным и развенчанным, чепухой, предрассудками, ставшими вдруг реальностью, страшненький такой запашок, от которого, оказывается, и впрямь волосы дыбом встают и кровь в жилах стынет. А ведь и выпьют, чего доброго, ее, кровушку твою, и пистолетик макаровский девятимиллиметровый не поможет, и приемчики всякие хитрые, быстрые и надежные, тоже не сгодятся против потустороннего, нематериального, тут иные средства нужны, простые, проверенные: заговор там или молитва подходящая, кол осиновый, на худой конец пуля серебряная, водица святая.

Нету у тебя ничего такого, нетути, вон ты какой голенький, мягонький да беззащитненький, и сиди потому тихонько, не рыпайся, не кличь беды, может, стороной пройдет, если не учуют они духу человеческого. Почему они? Да потому что сейчас еще кто-то явится, не любит их брат поодиночке-то шастать…

И точно: раздалось какое-то мяуканье, сверху голова чья-то свесилась, осмотрелась и спряталась, а вместо нее ноги показались, потом вся фигура кругленькая на руках повисла, покачалась над пропастью, прогнулась пару раз и исхитрилась на этаж запрыгнуть, прокатилась по полу колобком, вскочила, отряхнулась по-кошачьи, так, что пыль цементная во все стороны полетела, и прямиком к лебедке: корыто металлическое для цемента тросиками прихватила и вниз столкнула. Завизжала лебедка, ручка закрутилась как бешеная, а рядом, оказывается, Семен Федотович Платошкин стоит, директор заготконторы, пиджак платочком очищает. Почистился, прихорошился, хвать за ручку и крутит, корыто свое обратно поднимает. Хитрец великий, не наш клиент – обэхээсовский, живет будто на пять зарплат, а как ревизия или проверка какая – у него полный ажур. Чего это он ночью по крышам лазит? Любит на здоровье жаловаться, валидол показывает, а сам может акробатом в цирке работать. Да и ручку лебедки вертит легко, свободно, а когда поднял корыто, в нем целая компания: и Рома Рогальский с женой, и Иван Варфоломеевич Кизиров, и две девочки из «Кристалла», и тетя Маша, и пегий Толик-повар, и какие-то незнакомые.

Веселые, нарядные, но не такие, как внизу, отличаются чем-то, хотя сразу и не разберешь, в чем тут дело.

– Ромик, включи электричество, – Кизиров к бетономешалке подошел, голову внутрь засунул. – Страсть размяться хочется.

Рогальский зажал своей лапой кабель, мотор взвыл, ноги Кизирова дернулись полукругом, но он их подобрал, только туфли снаружи остались, кожаные югославские, на «молнии» сбоку. Грохотало и хрюкало сильно, а все равно хруст слышался, у меня чуть внутренности не вывернуло.

А Платошкин еще раз свой лифт поднял, и опять там была знакомая публика: Козлов, что в прошлом году жену зарезал, не признался, хотя улик было два вагона и на суде в последнем слове клялся, мол, невиновен, плакал, уверял: ошибка вышла, Бадаев – растратчик и взяточник, Вика – секретарша большого начальника.

Бетономешалка остановилась, видно, Ромке надоело кабель держать, оттуда какой-то куль бесформенный вывалился, полежал, поохал, а потом опять собрался в Кизирова.

– Ох, и здорово же, Ромик! Куда там массаж в сауне!

– А ты свое начальство приезжее сразу с вокзала не на базу вези, а на стройку, – захохотал Рогальский. – Да прокрути с песочком! Дешево и сердито. Заодно посмотрят, что ты строишь, а из финского домика этого не увидишь, даже через коньячную бутылку!

– Видят, Рома! Начальство, оно все видит! Недаром я из передовиков не выхожу! Строить каждый может, один лучше, другой хуже – не в этом дело! Да и какая ему, Ромик, начальству, разница, у кого качество выше – у меня или у Фанеева? Для него лично другое важно: кто умеет уважить, развлечь, внимание оказать! Ко мне приедут – отдых на природе, икорка, коньячок, банька, девочки… А к Фанееву – жалобы да проблемы: качество бетона низкое, поставки неритмичны, столярка сырая… Потому я всегда на первом месте, а он на втором. Кто из нас лучше? Честно скажу – он, Фанеев! Зато я щедрее, удобнее, приятнее. А потому – впереди. И точка! Раз я первый, значит, и лучший. Это и справедливо. Организовать развлечения надо уметь, средства изыскать, иногда свои деньги доложить приходится… А дипломатом каким надо быть! Чтобы все тонко, прилично, да что там – простая заминочка пустяковая, неловкость минутная и все – пропал, сгорел синим пламенем!

– А строить, – Иван Варфоломеевич махнул рукой, – это штука не хитрая. Я девять домов поставил, он – шесть, и тут я впереди. А что у меня щели в стенах, крыша течет, двери не закрываются – ерунда, частности. По бумагам мои дома ничуть не хуже. А новоселы потихоньку, как муравьишки, щелочки заделают, двери починят, крышу залатают.

– Что-то ты, Иван, те же песни поешь, как давеча на ухe. Я же тебе не председатель исполкома, чего меня охмурять, – насмешливо прогудел Роман и хлопнул Ивана Варфоломеевича по плечу так, что у того подогнулись коленки.

Похоже, заведующий баром чувствовал себя с управляющим треста на равных.

– А ведь прав ты, братец! – визгливо засмеялся Кизиров. – Язык, проклятый, привык туману напускать. А сейчас кого стыдиться? Бояться кого? На равных мы!

– Жулик я! – завопил он дурным голосом и запрыгнул на бетономешалку. – Все мы жулики!

Платошкин уже давно перестал крутить ручку лебедки, на этаже собралось человек двадцать. Они не разбредались, держались кучно, пространство их было явно ограничено неимоверно увеличившейся тенью Бестелесного, которая занимала теперь половину площадки. Стояли небольшими группками, прогуливались по двое, по трое, чего-то ожидая, так зрители в фойе театра проводят время до первого звонка.

Вопль Кизирова послужил сигналом. Оживились, загалдели, руками замахали.

– За два месяца четыре тысячи украл! – сообщил Платошкин с нескрываемой гордостью. – Кому рассказать – не поверят! И главное – концы в воду. Копай не копай – бесполезно!

– А я и не знаю, сколько ворую, – пожаловался Рогальский. – Пиво – дело текучее. Недолив, замена сорта, чуть-чуть разбавил – не для денег, для порядку – доход, но тут же и расход идет: кому на лапу подкинул, а тут бочка протекла или недоглядел – прокисшее завезли, запутался вконец!

– Чего бухгалтерию разводить, хватает – и ладно! – рассудительно сказал Толик-повар, щеки которого отвисали сильнее обычного. – Мне хватает! Вот вчера книжек купил на пять тысяч, полгрузовика, толстые, зараза, и тяжелые, чуть грыжа не вылезла, пока таскал. Соседям сказал – чтобы дети читали. Ха-ха, курам на смех! Надо было шкаф загрузить в немецком гарнитуре, не ставить же и туда хрусталь! Обложки глянцевые, одинаковые – красиво получилось.

– Это БВЛ, – вмешалась аптекарша Элизабет. – Я себе тоже взяла. В школе двойки да тройки получала, потом, правда, всех отличниц и самих училок за пояс заткнула – живу, как хочу, бриллиантами обвешалась, но они, дуры, думают, что это фианиты со сторублевой зарплаты. Так я их и в книжках переплюнула!

– МВЛ! – передразнил Толик и с похабной ухмылкой ущипнул ее за грудь. – Хватит умную корчить! Не внизу!

– Да ничего я не корчу! Верно, как была дурой, так и осталась. Зато при голове и всем прочем! Чего захочу, то и получу!

– Расхвасталась! – завизжала толстая, вульгарная блондинка не первой молодости в скверно сидящем кожаном пиджаке. – Я, может, еще дурее тебя, а бабки девать некуда! Это я придумала вместо хрусталя и ковров книги скупать! У меня уже сорок полок, на грузовике не увезешь, и ХМЛ и энциклопедии разные, доцент с третьего этажа как в библиотеку приходит. Я ему даю, пусть читает, дочке на тот год поступать…

Атмосфера вседозволенности опьяняла собравшихся, напряженность нарастала, они перестали слушать друг друга, каждый орал свое, брызгала слюна, судорожно дергались черные фигуры, выкрики, вой, хохот сливались в оглушительную какофонию, в которой время от времени можно было разобрать обрывки отдельных фраз.

– …сто двадцать тысяч чистыми, не считая того, что роздал – ревизору, начальнику…

– …два этажа наверху и один подземный, с виду обычный домик, никто не догадается…

– …они, идиоты, улыбаются, просят кусочек получше, а я каждого накрываю – хоть на пять копеек, хоть на копейку…

– …жена ему давно надоела, так он мне и путевку, и одежду, продукты завозит, деньги дает…

– …а мне директор сказал – поставит заведовать секцией, потому и терплю, хотя он противный, потный…

– …я сразу с тремя живу и никаких проблем не знаю, люди солидные, что захочу – тут же сделают…

Они взахлеб хвастались пороками и мерзостями, которые внизу старательно прятали, маскировали, чтобы кто-нибудь, упаси Бог, не догадался, и этот тяжкий труд утомлял настолько, что сейчас, сняв ограничения, они буквально шли вразнос, стараясь перещеголять друг друга в мерзости, подлости, отвратительности. И внешность их стала изменяться, и поведение в соответствии с тем, что произносилось вслух – глубоко скрытые качества пробивались сквозь привычную оболочку наружу: свиные рыла, вурдалачьи клыки, рога, острые мохнатые уши…

Галина Рогальская превратилась в плешивую мартышку, кривлялась, корчила рожи, остервенело выкусывала блох. В опасливой, хищно нюхающей воздух гиено-свинье угадывалась Надежда Толстошеева.

Девочки из «Кристалла» стали похожи на драных, гулящих кошек, они сидели на ведрах в похабных позах, курили, несли нецензурщину, похотливо поглядывая на мужчин, подавали недвусмысленные знаки.

– …весь вечер гудели, коньяк, шампанское, на девяносто шесть рублей, а потом я в сортир пошла и смылась…

– Поймают, набьют… Я всегда расплачиваюсь по-честному.

Клыкастый, потный Платошкин втолковывал низкорослому живчику с лицом сатира:

– Твердо решил: накоплю миллион и фьюи, туда… Деньги переправлю по частям, вызов пришлют. Хочу развернуться, настоящим миллионером себя почувствовать, не подпольным.

– А мне и здесь хорошо: жратва, водка, девочки… Вот сейчас с шестнадцатилетней…

– Говнюки вы все! – истошно заорал Козлов. – Сволочи трусливые! Я вот жену пришил, а вы по-тихому пакостите, чистенькими остаетесь, порядочными прикидываетесь! Да я вас, если захочу!..

Он явно чувствовал свою ущербность: считал-то себя отъявленным злодеем, самым страшным здесь, уважения ждал, авторитета, а на него никто и внимания не обращал. И рожа у него оказалась не устрашающей, а противной – обычное свинячье мурло. Не дотянул Козлов по своим душевным качествам до волкоподобных дельцов Платошкина и Кизирова, жутковатого упыря Рогальского, спрутообразного Бадаева. А уж с благочинной продавщицей пирожков тетей Машей жалкий свинтух ни в какое сравнение не шел, вот уж у кого харя наикошмарнейшая! Помесь Медузы Горгоны и кровососущего монстра из заокеанских фильмов ужасов!

Ей выкрик Козлова, видать, сильно не понравился – шасть сквозь толпу, вплотную, а с боков его уже волкоподобные обступили, морды клыкастые приставили, глядят недобро, плотоядно облизываются…

– Чего… Чего… Ну… – Если и была у Козлова душа, то точно в пятки ушла, жалел он уже, что повел себя не по чину, зачастил, сбился и еще хуже себе сделал.

Тетя Маша впилась в него высасывающим взглядом, и он все меньше становился, и рыло съеживалось, и пятачок посинел.

– Это, да, ножом… Думаете, просто…

– Рви! – тихо выдохнула тетя Маша, однако все услышали. Лиловое щупальце перехватило Козлова поперек лба, голову запрокидывая, тетя Маша в кадык зубами впилась, захрипел Козлов, кровь цевкой брызнула, тут со всех сторон клыкастые налетели, хруст, чавканье, брызги… В мгновенье ока все кончилось. И какой тут поднялся ор, вой, галдеж!

Кизиров запихал Гришку в бетономешалку, придерживает, чтоб не вылез, и мелет, дробит, перемеливает. Платошкин пиджак сбросил, вокруг своей лебедки гопака отплясывает, тетя Маша козловыми костями в городки играет. Бадаев щупальцами толстую блондинку обхватил, под юбку залез, под кофточку, сопит, потеет, а она смеется га-а-аденько так… Вика на плитах стриптиз изображает, а девочек из «Кристалла» уже давно в темный угол утащили, только и слышно, как повизгивают… Шум, гам, хруст, стук, рев, визг… Меняются картинки, как в калейдоскопе, одна другой мерзостнее. Не позволили бы себе такого бюрократизированные чиновники из орловских Девяти Слоев, и булгаковская свита Князя Тьмы, грешащая иногда забавными безобразиями, но собранная и целеустремленная, тоже бы не позволила. Вот гоголевская нечисть устраивала подобные шабаши без смысла и цели, но этот все равно был хуже, потому что и смысл и цель здесь как раз имелись и заключались именно в упоении бессмысленностью и бесцельностью запретных и предосудительных там, внизу, действий, которые здесь можно было совершать абсолютно безнаказанно и, более того, при полном одобрении и поддержке окружающих.

Крутится колесо дьявольского веселья, все сильнее раскручивается, уже отдельных фигур не различишь и слова не услышишь, как в кинозале, если запустить проектор с бешеной скоростью. Чем же закончится эта ночка? Хорошо еще, что они за границу тени не выходят, а то сожрали бы и тебя, Крылов, косточками твоими в городки сыграли б…

– А ну, хватит! – голос, несомненно, принадлежал Бестелесному. – Не за этим собрались, к делу!

Колесо резко остановилось, распалось на множество частей, и каждая поспешно приводила себя в порядок. Поправлялись платья, вытирались красные пятна вокруг жадных ртов, да и внешность изменялась в обратную сторону: рожи оборотней приобретали первоначальный вид.

Мимо прошел возбужденный, тяжело дышащий Кизиров, рядом семенил Платошкин с неизменным платочком в руке.

– Зарвался он совсем, – злобно шипел Иван Варфоломеевич, и Семен Федотович согласно кивал. – В кои веки соберемся, где еще так отдохнешь, так недосуг, надо свою власть показать! «К делу, к делу», – передразнил он, скорчив гримасу. – Надо будет его прокатить на отчетно-выборной!

Между тем на площадке появился стол под сукном, цвета которого было не разобрать, и несколько рядов стульев. Начали присаживаться. Девочки из «Кристалла» и Вика сзади примостились – растрепанные, красные.

– Ужас какой-то! Все хорошо, весело, только не нравится мне, когда людей жрут… Каждый раз кому-нибудь кровь выпускают – бр-р-р…

– Ничего, привыкнешь.

– Привыкнуть-то я привыкла, только знаешь, какие мысли в голову лезут? Сегодня его сожрали, а завтра меня сожрут.

– Не бойся, дура, нас не тронут, мы для другого нужны, в худшем случае морду набьют, ну да это и внизу схлопотать можно, особенно если из кабака сбегать…

Раздался смешок.

– Тихо!

За столом появился председатель – солидно надувшийся Алик Орехов в строгом, официальном костюме.

– Не для того мы собрались, чтобы веселиться и зубоскалить, совсем не для того…

Начал он привычно, нравоучительным тоном, но тут же увял, запнулся и, махнув рукой, выругался сквозь зубы.

– В общем, заслушаем Терентьева, пусть расскажет, какую пользу он приносит нашему делу…

– Опять Терентьев! Что я, крайний, что ли! – заныл пегий Толик-повар, скисая на глазах. – Показатели у меня хорошие: за последний месяц две души уловил, а развратил, растлил, разложил морально – без счета. Три инженера дипломы спрятали, двое в мебельный пошли, грузчиками, а один – на пиво, к Ромочке подручным.

– Точно, – сочным басом подтвердил Рогальский. – Дельный парень, сразу видно – толк будет.

– Во-во! А институт с отличием окончил, между прочим, в аспирантуру собирался. Думаете, легко было его с прямого пути сбить?

– Ты расскажи лучше, как материальные фонды используешь! – перебил его Орехов, и чувствовалось, что он большой дока по части всяких вливаний и нахлобучек, и уж если надо кого-то с толку сбить да дураком выставить, то за ним не заржавеет…

– А чего фонды… Я знаю, это Бадаев написал… Да врет он все, гад! Я в поте лица тружусь, тенета расставляю, в соблазн ввожу…

– Пышные фразы для низа оставьте, – снова перебил председатель. – Про доблестный труд, про недосыпы, нервотрепки, горение на работе, инфаркты. А нам факты подавайте.

И, расчетливо выдержав паузу, когда пегий Толик решил, что настал его черед говорить и раскрыл рот, кляпом вбил следующий вопрос:

– Дубленку серую заказывали?

Повар снова раскрыл рот, закрыл, собрался с мыслями, набрал в грудь воздуха, но Орехов опять не дал ему ответить.

– Сорок восьмой размер, четвертый рост, женская? Почему молчите? Или сказать нечего?

– Так это для искушения, душу ловил… – промямлил Терентьев, но видно было, что вину за собой он чувствует.

– А без строго фондируемых материалов душу поймать нельзя было?

Председатель явно расставил ловушку, но глупый Толик охотно сунул голову в петлю.

– Никак! Женщина попалась с принципами, высоких моральных качеств, тут какой-то мелочью не отделаешься!

– Да-да-да, – сочувственно проговорил Орехов. – Только нам известно, что ту душу, по которой вы отчитались, удалось искусить флакончиком «Же-о-зе», бутылкой ликера «Арктика» и коробкой шоколадных конфет. А дубленку серую вы презентовали собственной супруге, душа которой и так целиком и полностью нам принадлежит! Как вы это объясните?

Терентьев молчал, растерянно хлопая глазами, щеки скорбно отвисали почти до плеч. Голос председателя обретал обличающую силу.

– Привыкли там, внизу! Все к рукам липнет, даже своих обманываете! Думаете, мы с вас не спросим?

Терентьев, явно чувствуя недоброе, огляделся по сторонам.

– Товарищи, дорогие, – он не обратил внимания на пробежавший шумок и театрально ударил себя в грудь. – Ошибся, виноват! Но по-человечески можно ведь меня понять, по-людски?

Собрание возмущенно зашумело.

– Наглец, совсем стыд потерял!

– Людьми нас обзывает!

– С кем сравнивает, мерзавец!

– Да неужели мы еще оскорбления терпеть будем?

По рядам вновь прокатилось опасное возбуждение. Завертелись головы, замелькали хищные хари, злые ожидающие взгляды отыскивали тетю Машу. Она неторопливо поднялась с места и медленно направилась к трясущемуся Толику. Он дернулся было, да не тут-то было: предусмотрительные соседи вцепились в волосы, рукава, брюки – все, амба, деваться некуда.

Тетя Маша подошла вразвалочку вплотную, повернула Терентьева за плечи поудобнее, в глаза уставилась.

– Ну, что с ним делать, с голубчиком?

Лениво так спросила, не скрывая даже, что для проформы.

Терентьев побледнел, схватился руками за горло. Напряжение стремительно нарастало. Назревал тот самый момент, когда оно прорвется свалкой, топотом, хрустом, брызгами. Девочки из «Кристалла» изо всех сил шеи вытянули.

И тут в зловещей тишине трубно раздался голос Бестелесного:

– Баста на сегодня. В другой раз. А сейчас все вон. Некогда мне.

– Зарвался, зарвался, – снова зашипел Иван Варфоломеевич, но тень Бестелесного начала уменьшаться, и ее границы одного за другим слизывали участников шабаша. Через минуту площадка была пуста. Только истоптанная цементная пыль, пятна подозрительные, перевернутые стулья да горстка свежих, дочиста обглоданных костей – все, что осталось от убийцы Козлова.

– Насвинячили-то как, – сказал Бестелесный обычным голосом справного хозяйственного мужика. – Разве можно тут женщину принимать! Культу-ура-а…

Пронесся легкий ветерок, заклубилась пыль, и следы шабаша исчезли. Остались отпечатки рубчатых подошв и скособоченная квадратная тень у края этажа. Впрочем, тень стала понемногу выправляться, а на фоне звездного неба проявился силуэт, загустел и превратился в отлично одетого красавца мужчину лет сорока, дородного, представительного, из тех, которые, как говорится, умеют жить. Он явно кого-то ждал.

И дождался.

Между звезд появилась прямая фигура, бесшумно скользившая снизу вверх, как будто по натянутому под углом канату. Вот она ближе, ближе, ближе…

– Добрый вечер.

Теперь она стояла рядом с Бестелесным. Тот церемонно поклонился.

– Добрый, добрый. Рад вас видеть. Как здоровье?

Фигура повернулась, и луна осветила впалые щеки, длинный нос, мешки под глазами. Нежинская! Точно такая, как на неудачном маленьком снимке!

– Уже хорошо. Легко отделалась.

– Да, вам повезло. Эта штука… – В руках Бестелесного оказалась короткая, тускло отблескивающая винтовка. Длинная трубка телескопического прицела, на конце ствола – цилиндр глушителя. – Эта штука и ее хозяин обычно не оставляют раненых. Но вам нечего опасаться, мы его устранили.

Нежинская захлопала в ладоши.

– Браво!

– Теперь о делах.

Винтовка куда-то исчезла, и Бестелесный вынул флюоресцирующий блокнот.

– Только… Как видите, я учел, что вам неприятно разговаривать с пустотой. Снимите и вы это…

Бестелесный неопределенно провел пальцем полукруг.

– Что ж, пожалуй…

Нежинская ухватила себя двумя пальцами за нос и потянула. Нос вытянулся, за ним, деформируясь, подались щеки, лоб, подбородок, раздался щелчок, какой бывает, когда стягивают хирургические перчатки.

– Вот так-то лучше.

Действительно, содрав старое лицо, Нежинская стала похожа на кинозвезду.

– Вы поработали неплохо. Теперь вам предстоит заняться этим…

Бестелесный протянул ей блокнот.

– Так, так, ясно. Завтра же приступлю.

– Канал связи меняем. Здесь все записано, – Бестелесный передал Нежинской пакет.