Текст книги "Папа. Мозаика прямого набора"

– Я не ищу платонической любви. Помимо признания я ищу и наслаждения. Мне тяже… почти невозможно противиться похоти. Я ненавижу эту зависимость. Она меня унижает, и как художника, и как человека рационального. Мне противно от того, что я не хозяин своему члену, но ничего с этим поделать не могу. А второй?

– Что – второй?

– Ты сказал, два встречных вопроса.

– А… да: второй вопрос… даже комментарий. Ты сказал, что не делаешь первых шагов, а на самом деле той написал, к той подкатил. Как это понимать?

– Это внешне. На самом деле женщина всегда даёт понять, – взглядом ли, жестом, – что она допустит меня к себе. Так что я всегда делаю только второй и последующие шаги. Приглашает к этому всегда женщина. И так: я никогда не решусь на этот первый шаг, если не буду уверен, что она даст. Никогда. Это будет такой удар, от которого я буду долго оправляться. Вплоть до суицида.

– Всё равно ценность твоих признаний сомнительная. Я к тому, что всё это известно и опробовано.

– Плевать. Есть существенная разница между двумя одинаковыми формулами – той, которую ты выучил наизусть, глядя в учебник, и той, которую ты сам вывел. В первом случае ты извлекаешь пользу каждый раз, применяя её в жизни. Во втором – ещё и понимаешь внутренние процессы, которые детерминировали ту или иную зависимость, совокупность которых и определила конечный состав формулы. Здесь именно гарант того, что ты не обосрёшься, если кто копнёт глубже с тем, чтобы выяснить: действительно ли ты крут, как заявляешь, или, как ты выразился, только пускаешь пыль в глаза. Для меня важно всегда быть готовым к этому. Даже если за всю жизнь никто не копнёт: мне нужно быть готовым.

– А говоришь, что плевать. Послушай себя: ведь ты кайфуешь от тех результатов, до которых додумался своей головой. У тебя всему есть объяснения, доказательства и основательные знания. Почему бы тебе не примерить модель поведения своего деда? У вас, кажется, очень много общего.

– Не без этого. Мой дед, возможно, и видел смысл жизни в шестерёнках и червячных передачах; отвечал за исправность техники и, тем самым, обеспечивал сбор урожая пшеницы в крае. Люди ели хлеб, а он был счастлив. Я – не такой. Мне плевать, что там на выхлопе. Важно, чтобы меня оценили, похвалили. Чтобы обратили внимание, понимаешь?

– Ты хочешь стать знаменитым?

– К тому же дед был жесток. По отношению к бабушке. Моя жена спрашивает меня часто, почему я такой жестокий. Она ещё не знает, каким был мой дед.

– Ты хочешь стать знаменитым?

– А? Нет. Достаточно, чтобы каждый день мне подтверждали: «ты – не ущербный». Ну, и деньги, конечно. Опять же, не как самоцель, а как средство для того, чтобы найти посредника.

– Если бы ещё и бухать можно было каждый день без последствий, да?

– Да.

– Безответственная жизненная позиция.

– А что – ответственная? И – зачем?

– С…

– Подожди, подожди, я тебя перебью: семья, работа, да? Это ты хочешь сказать?

– Это. Пусть – пошло, но в этом – действительный смысл жизни.

– В семье?

– Да.

– Сколько на земле человек, ты знаешь?

– Семь миллиардов.

– Кто их всех наплодил? Люди, которые трахались без гондонов. Кто они все? Такие же люди, которые будут трахаться без гондонов, чтобы наплодить к концу века ещё семь миллиардов. Итого: четырнадцать миллиардов драм и трагедий. Дальше – что?

– Ничего. Жить, смеяться, радоваться.

– А – зачем?

– Не знаю. Только потому, что ты – жив.

– Вот и поплыл.

– Подумай: может быть достаточно одного оракула, чтобы связывать тебя с твоим богом? Просто подумай над этим. Что тебе толпа? Какая ценность в количестве? Найди самого достойного и откажись от лишнего. Пускай она будет тебе женой. Люби её, а она в ответ вернёт тебе твоего бога.

– Использовать любовь не по назначению?

– Просто подумай над этим.

– Думал. Помнишь, я рассказывал про то, что вскрыл себе вены?

– Помню. Из-за того, что не решил проблему с алкоголем.

– Да, но алкоголь – повод. Причина в другом: в том своём положении я оказался никому не нужен. Чего я больше всего боялся в жизни, то и произошло. Точнее даже так: в той ситуации я не увидел перспектив. Для себя лично.

– Постой, а жена? Ты же был женат тогда. Она же тебя не бросила? Нет.

– Жена?

– Жена. У многих нет жены, многие только и мечтают об этом. А у тебя была жена, дочь, работа! Признание коллег. Тебе было, где жить, что есть – чего же ты теперь говоришь, никому не нужен? Какой же ты ущербный!?

– Я делал ей маникюр.

– Что!? Ты – серьёзно?

– Да. Больше года. А потом мне надоело. Тогда она очередной раз пришла ко мне с просьбой. Я отказал. Долгое время она возвращалась. Мне не хотелось. Мне не нравилось это! Я и сделал-то впервые ей маникюр только потому, что был пьян; бил себя в грудь и кричал, что сделаю лучше Янки. Мол, так, как я, она не сделает. И я сделал.

– Какая Янка?

– Её мастер. Девочка. Она приезжала к нам домой, чтобы делать ей маникюр. И тогда она принесла мне бутылку.

– Кто? Янка?

– Жена. Потому что знала, что пьяный я всё сделаю. А знаешь, почему я стал бить себя в грудь тогда, когда заявил о том, что сделаю лучше?

– Так… из тщеславия?

– Отчасти. Яна – красивая девочка, молодая. Однажды приехала в ультракоротких шортах и в майке с глубоким декольте. Во все два часа, пока она была занята моей женой, я не мог оторвать глаз от её бёдер, ягодиц; я откровенно пялился на её грудь!

– А жена как же?

– К тому времени нам обоим было плевать. Мы гуляли друг от друга в открытую и не предъявляли взаимных претензий. Можно сказать, что к тому времени мы стали просто хорошими друзьями.

– И что потом?

– Потом, когда мастер уехал, я взял номер её телефона у бывшей, и написал сообщение. Она ответила не то, что холодно, но – обрубила мою попытку. Как-то унизительно возразила в ответном сообщении, спросив, на каких основаниях я решил делать ей замечания и прочее. Что-то неприятное написала – не помню уже. Главное то, что я правильно перевёл тогда для себя: «тебе не светит».

– А что ты написал, если не секрет?

– Попросил в следующий раз одеться скромнее.

– А что тут обидного?

– Форма: во-первых, эта просьба вышла от меня. Во-вторых, я выразил её сообщением с личного мобильника на её личный же номер. Это был ясный призыв с моей стороны, если ты не понял. Любая взрослая девочка раскусывает такие лже-благородные просьбы мужчин на раз-два.

– И что?

– Яна отказалась сделать мне признание. Понимаешь? То, о котором я говорил. В её глазах я оказался ущербным. Она грубо вернула моё к ней внимание. Это больно ударило по моему самолюбию. И я ей не простил. Таким образом, я не только дал понять ей через жену «ты здесь больше не нужна», но и сделал всё, чтобы лишить её клиента. Это единственная причина, по которой я взялся за ногти своей бывшей. Уверяю, там художественной эстетики было минимум. Важно было больше не видеть ту, которая унизила. А потом, после, я всегда выпивал коньяк или виски, чтобы подогреть свой интерес к предстоящей работе, и садился делать маникюр.

– Целый год?

– Да. Вскоре и это перестало мотивировать. Однажды я поймал себя на мысли, что подсел. Ради справедливости: сначала я пил, заливая дыру внутри. Потом пил, залечив, потому что от этого развязывался язык, и у меня получалось цеплять столько девочек, сколько мне хотелось, каких хотелось. В кураже я приводил баб даже в офис на двадцать втором этаже, с прекрасным видом на бывший пр-т Калинина. Часто я задерживался на работе до утра, ведя с ними непринуждённые беседы, любуясь видами и давая волю рукам. А потом пришли усталость, тяжесть. Голова стала работать не так, как раньше. Словом, спустя какое-то время стало не так, как нужно. Много раз пробовал оставить, но ничего не получалось. Самое большее, на что меня хватало, – пять дней. Потом я срывался. С каждым разом я говорил себе: «У меня получится. На этот раз – точно получится». И искал внутренние мотивы. И с каждым разом моя вера в себя становилась слабее. В конце концов настал такой день, когда я просто не нашёл её в себе. И тогда я сказал: «Это – конец».

– Не пробовал обращаться к врачам?

– Сам же и пошёл. Никто даже не спросил: что? почему? Озвучили цифру и сказали не пить десять дней. Я сказал: «Хорошо» и больше туда не вернулся. Ибо на хер ты мне нужен, док, если я и без тебя сумею не пить десять дней.

Ева

Она сильно хочет ребёнка. Так сильно, что когда-то была готова воспитывать его вне брака, – только бы от меня. Она мечтает о девочке, мальчик у неё уже есть (от первого брака): хороший, крупный, здоровый, отлично сложенный мальчик. Почти пять килограммов по рождении, – врачам пришлось использовать кесарево сечение, чтобы он увидел свет. Теперь она очень хочет себе маленькую девочку. Ей нравится имя Влада, мне – Ева. Она была согласна на любое – лишь бы воспитывать дочь. И мы поженились прошлой осенью.

Та наступила так резко, что подавать заявление мы ходили уже в пальто, а в день свадьбы промёрзли до самых костей. Это было в начале сентября и в начале октября. Склонный к поэзии, я отметил для себя это совпадение; мне хотелось верить, что именно по этой причине наша совместная жизнь с самого начала оказалась окутанной сыростью, холодом и сумерками. Дни были очень короткими, а ночи – непропорционально длинными.

В первый месяц после свадьбы попробовали – выкинула; потом полгода тишина, – решили, что организм должен восстановиться. Теперь май на исходе, а за окном по-прежнему очень холодно. Это наша первая весна, у нас на неё большие надежды. Мы до сих пор не притрёмся: конфликт характеров. Пока шёл от метро к дому, промёрз так, что кончики пальцев занемели.

Она вернулась следом за мной; третий день почти не разговариваем… Я ничем не занимался, просто лежал в кровати и смотрел в потолок. Вечером она рыдала, опёршись обеими руками на раковину в ванной, низко склонив голову. Так, чтобы я не услышал – глотая слёзы, сдавливая горло, сдерживая голос – не вырвался бы за двери ванной комнаты. Я услышал.

– Что с тобой?

– Пройдёт.

Закрыл двери и с полминуты стоял около, думал. Она в себе, я – в себе. Вернулся в постель и закрыл глаза. Часто скрывает, что у ней внутри. Пробыла в ванной минут десять, наверное… Всё это время я прислушивался и думал.

Двумя неделями ранее я неосторожно выразил своё неодобрение методу кесарева сечения. Её это очень сильно оскорбило. Я сожалел. После этого (впервые за полгода) кончал в неё: хотел показать на деле, что я очень сожалею о сказанном, что это – не помеха для беременности, что я люблю её и хочу от неё ребёнка.

Вернулся мыслями в комнату: лежит, отвернувшись. Не спит, – знаю. Прошёл на кухню, проверил мусорное ведро. Так и есть: завёрнутый в туалетную бумагу пустой контейнер из-под тампона.

Не наш

– Братва, кончай жрать!

– Да всё уже. Мишань, бутеры захвати! По пути съедим.

– Шибко! Шибко!!! Дима, каска!

– Бегом!

– Воровсколесская.

– А там где?

– Да поезжай ты! Какая в хуй разница? На месте увидим.

– Сергей, шлагбаум, твою мать! Дима, крикни Ялового – с нами поедет.

– Баран.

– Ты кому?

– Дневальный спит, сука. Только жрать умеет и с Людкой зажиматься в кухне. Куда смотрит Старовойтов?

– Димон, чё такой кислый?

– А он всегда кислый, как на вызов. Димон вообще попал в пожарную охрану случайно.

– Данила! Давай бегом!

– Бегу! Куда?

– Корове под муда! Прыгай, пока берут!

– Куда дед Макар телят не гонял, – рассмеялся помощник начальника караула Самвел Мусаэлян.

– Двиньтесь!

– Трогай! – хлопнул начкар водилу по плечу и старый ЗИЛ взревел на первых передачах, расплёскивая на поворотах воду из цистерны.

– Димон, а Димон? – кричал водитель начальнику караула.

– Га?

– Там мяса, говорят, сегодня – … у-у-у!

– Заткни пасть, бешеная собака! Мне просто не фартит в последнее время. Труп на трупе. Не приведи господь!

– Шучу. Не кипятись. Я наоборот: чёрта хочу обмануть. Чтобы, значит, сегодня просто сарай какой или будка собачья. Старовойтов посоветовал.

– Старовойтову-то что? Он всю жизнь так. Доработает до пенсии, и станет в саду фруктовые деревца разводить, внуков нянчить. А мне ещё ишачить и ишачить… Здесь направо!

– А зачем ты тогда работаешь? Пошёл бы на рынок торговать. Чё ты плачешь постоянно? Привыкай уже. Вот, у Самвела спроси: шабашит себе сутки здесь, трое – на рынке. А, Самвел?

– А как прикажешь? Жить хочется.

– Отвали от Самвела. Тебе хорошо: получил десятку и хватает. От того, что только собственное брюхо кормишь. У Самвела жена, трое детей, две сестры и родители. И все в одном доме. Так, Само?

– Так.

– Сколько младшей?

– Скоро три, джан.

– Парни, хорош галдеть. Смирнов, на дорогу смотри! Поддай.

– Чё поддать? Еду, как могу. Третий год обещают новые машины. Одну АЦ, говорят, и один насос. Где?

– Скажи спасибо, что бензин есть. Гони, твою мать!

– Не баись. В десять минут долетим!

– Ты долетишь.

– Здесь!

– На Казачью?

– Нет, давай дальше. На Лесную сверни. Кажется, там занимается.

– Запроси диспетчера.

– Тридцать шестой, четвёртый. Ответь.

– Тридцать шестой. Слушаю.

– Оксана, дай точный адрес.

– Без адреса. Там дома без номеров.

– Лесная? Дальше – как?

– Сказал, в самом конце. На перекрёстке направо и дальше увидите. Говорит, там дом частный.

– Вас понял. Конец связи.

– Эй! Мужичок! На Лесную – сюда?

– Сюда.

– Спасибо! Олежа, рули!

– Да вон он. Тпр-р-ру!

– Саня, без установки на два ствола. Самвел! На месте со мной на вторую линию! Корушнов, шевелись! Тащи, тащи! Олежа, воду!

– Твою мать! Нахера ехали!? Всё сгорело уж.

– Не ори! От себя, Самвел! Хуле ты как по пизде ладошкой! Компактнее! Компактнее! Данила, уйди к ебеням, не мешайся здесь!

– Дима! Отойди, мы с парнями кровлю снимем, пока не накрыло! Гурам, багры! Аккуратнее, вашу мать нихай! Вот та-а-ак.

– Проливай!

– Чем!? Поссать мне, что ли!? Обожди! Самвел, снимай магистраль! За водой!

– Пирс внизу, по Казачьей.

– Знаю! Тронули!

– Охренеть…

Начальник караула, дознаватель и два бойца присели у развалин старой саманной хаты, три стены которой уже обвалились и начинали заниматься пламенем, подогреваемые жаром снизу. Черепица кровли была разбросана по всему двору – чёрная с внутренней стороны.

Аккуратно ступая между обломками конструкций, ходила взад-вперёд пожилая, худая женщина в платке, из под которого торчали седые волосы. Грудь была неестественно плоской, будто кто намеренно выстрогал это место рубанком. Она улыбалась. Постоянно.

– А это кто? – спросил без надежды на ответ начкар дознавателя.

– Хозяйка, – ответил я.

– Откуда знаешь?

– Глава сельсовета сказал.

– Он тоже здесь?

– Уехал. Должен скоро быть. Сказал, за операми.

– Зачем опера?

– Дома ребёнок.

– Да ну, блядь, что за ёб твою мать сука! – выругался начкар и встал с кортов. Вернулась машина. Стали проливать. Теперь начкар осторожничал. Это заметили все. Ему откровенно сочувствовали.

– Дима! Шибче! Ты так до утра будешь разбирать! Самвел, багор! Помоги начкару.

– Да пошёл ты н…! – выругался в себя начальник караула и, замерев, упал на корточки, сблевав прямо под себя.

– Что? Дима, что!? – кинулся к нему водитель автоцистерны, тут же увидел конец багра начальника караула, который тот до сих пор не выпускал из своих рук, и крикнул мне, указав на хозяйку дома, которая старалась выглядывать из-за спин пожарных происходящее:

– Данила, уведи!

Я взял женщину под руку и, под предлогом заполнить документы, ушёл с нею в сад. Там передал её главе муниципалитета и, пообещав скоро вернуться, побежал к сгоревшей хате.

Багор остался торчать там, где его оставил Дмитрий. Сам начкар сидел под деревом, отвернувшись от товарищей, и непрестанно пробовал выблевать утренние бутерброды, хотя нутро его было уже вывернуто наизнанку так, что не осталось и желудочного сока.

Дышал он тяжело.

Конец багра, вошедший в прожаренную мякоть детского трупа, ободрал чёрную кожу в месте прокола и оголил сырое мясо на маленькой груди. Торчали рёбра. Голова была неестественно закинута за спину. Волосы, уши, нос и губы обгорели до основания. Дико белели молочные зубы ребёнка – ничем не прикрытые, маленькие. Такие яркие среди чёрных обломков крыши и стен хаты. Точь в точь – жемчужины.

Дальше работали молча. Труп аккуратно раскопали прибывшие опера и, дождавшись медиков, отправили на экспертизу. Мать ребёнка рвала на себе волосы, стенала и улыбалась. Иногда смеялась в голос. Допрашивать её в таком состоянии я не мог.

– Где отец ребёнка? – кричал вне себя Самвел на женщину. – Кто ещё есть!? Есть кто-нибудь ещё?

– Оставьте её! – подбежал к нему глава сельского поселения, – идите отсюда! Занимайтесь своим делом!

Самвел пребывал в полной растерянности.

– Успокоились? – обернулся водитель в сторону начальника караула и его помощника на возвратном пути.

– Езжай давай.

– Чё за баба хоть?

– Глава говорит, ничейная. Местная дурочка. С ней все, кому не лень. Уборщицей. То там, то там.

– Слышал? Оставила ребёнка одного в доме. Я выяснял. Каждый день оставляла. Трёхлетка, а!? И все знали. Все!

– То-то Писаренко твой обрадуется, а, Данила?

– Да ему похер. Одни трупом больше, одним меньше. Главное, чтобы хапа́ть не мешали. Приеду, оформлю, как положено. А ещё лучше, передам Хунузиди – пускай занимается. Не наш случай.

Платье в горошек

«Тёплым и поздним. Скорее даже не вечером… то случилось ближе к ночи, когда стемнело почти; когда в жилье свет уже горит, но не везде ещё – на улицах. Раскалились пружинки лампочек над дверьми уличных клозетов, включилась подсветка заманух-аутофхоумов по обочинам дорог, зажглись видеофасады Тверской, за городом вспыхнули белые фонари дальнего света автомобилей и задние красные».

– Ой, ну мне нравится!

– Дальше читай.

«Явились внятно подсвечиваемые изнутри буквы «С», «Б», «Е», «Р», «Б», «А», «Н» и «К» и полу-полосатый ущербный круг перед ними; зажглись фонари уличного освещения, а следом – сонмы диодов архитектурной подсветки из квартир на улицы маня, завораживая; прохожих и проезжих, проносимых и провозимых, стоящих и падающих, спотыкающихся и поднимающихся побочно освещая. И я, смотря на всю эту феерию по пути к метро, вспомнил мамино платье в горошек. Давным-давно, когда оно ещё не поселилось в шкафу спальни, и когда я был ещё далёк от истинного устройства вещей и только-только начинал смутно представлять, зачем нужны такие красивые платья, я увидел на прилавке магазина игрушечный револьвер и загорелся!..»

– Здесь пропусти. Не доработан.

– Почему? Мне интересно.

– Нет, нет. Я потом… пропусти. От сюда.

«… не понимал, что у мамы просто нет денег. Через несколько дней она нежно обняла меня, поцеловала и протянула трёшку – хлеба на неделю. Я купил его! Бежал к магазину и страшно переживал, что попаду в обеденный перерыв, или вдруг пистолет уже купил какой-то другой мальчишка, или… Тогда в голове этих «или» и «вдруг» было больше, чем светляков в кедровой роще в конце августа. Это я сейчас понимаю, что тот игрушечный револьвер стоил моей матери недёшево: пришлось ужаться в расходах. Жили общим житием в доме, состояние которого было признано аварийным ещё до моего рождения. Т. н. маячки по растрескавшимся стенам и фундаменту здания были разбросаны, словно коровьи лепёшки по пастбищу. Поэтому та простая игрушка доставила столько эмоций, что я до сего дня помню даже количество камор барабана. Но женское в женщине всегда берёт верх, не считаясь ни с эпохой, ни с географией, и мама в начале февраля, ко дню моего рождения, купила себе платье. По какому-то случаю низкого спроса на летние платья зимой, она заплатила за него пятьсот рублей. Эта сумма равнялась её полугодовому заработку! Но тогда об этом знали только мать, мать моей матери и продавец комиссионного магазина. Спустя много лет я узнал от своей бабушки, что это она тогда помогла маме с платьем. Папе она ничего не сказала. Иссиня-чёрное, глянцевого сукна, в крупный белый горошек. Очень красивое. Расклешенное внизу, летящее, оно плотно облегало талию и грудь моей красивой мамы. Очаровательная женщина! Рукава едва покрывали плечи, ворот со скважиной претендовал на декольте. Сияла от счастья! А я – от восторга. Не стесняясь, рассказывал ей, какая она красивая в этом платье. Особенно мне нравилось, когда она снимала его, возвращаясь домой…».

– А разве мама раздевалась при тебе?

– Да, она не стеснялась. Часто ходила по квартире голой.

– То есть?

– Она могла без проблем переодеться в моё присутствие. Вот так: пришла с работы, сняла всё, одела домашнее. А иногда и не одела. Летом ходила без бюстгалтера.

– А отец что же?

– Он тоже ходил в одних трусах.

– Ну, это же не нормально!

– А разве я тогда это понимал? Я другого не видел. Принимал, как данность. Уверяю, у меня тогда не было ни малейших сомнений в том, что это – нормально. Даже не задумывался об этом. Просто принимал так, как есть.

– И – что?

– Ничего. Любил смотреть на неё. Я любил её. Мне нравилась её грудь. Читай дальше, там самое интересное.

«На праздник пришли кумовья, соседи, сослуживцы… Папа гордился, бабушка восхищалась: настоящая леди! Ни у кого в селе не было даже похожего на него».

– Я не могу дальше читать. Не могу поверить, что у тебя была эрекция на маму.

– У меня вообще было много из того, чего быть не должно. Ладно, брось. Потом как-нибудь я сам тебе расскажу, чем всё это закончилось. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

– Почему? Что случилось?

По её щекам обильно потекли слёзы, Галичками собираясь в яремной ямке и, не сдержанные, истекающие оттуда уже Красивой Мечей, опускались прямо на постель.

– Ничего. Пройдёт.

– Почему ты опять плачешь? Я снова обидел тебя?

– Нет. Просто тяжело было читать.

– Хочешь, я удалю его?

– Нет.

Вода изливалась из берегов и пролилась на грудь, спускаясь на подушки. А озерцо все не пересыхало, пополняемое солёными ручьями.

– Скажи, что тебя так расстроило?

– Ничего, Даня! Ничего меня не расстроило, кроме того, что кольцо не носишь! Ёлки у нас не будет! Сделала сегодня тест – я от тебя не беременна. И вообще я делаю вывод, что у нас с тобой никогда не будет ребёнка! А так – ничего не случилось.

И она сорвалась. Зарыдала в подушку.

– Сегодня просто не мой день. Вот и всё.

– Прости меня. Если бы я знал, что у тебя с самого утра не заладилось, я бы не стал так шутить с ёлкой. Завтра, обещаю! Завтра пойду и куплю настоящую ёлку. А?

– Как хочешь. Сегодня просто не мой день. Весь день меня только и делают, что наёбывают. Сначала клиенты не оплатили по договорам, – а я выставила только новых счетов на пять с половиной! Потом не выдали зарплату, – а говорили, что выдадут! Я надеялась, хотя бы под новый год выдадут! Хоть что-то! Своих всех зажгла, сказала: сегодня – зарплата! А после обеда пришла с хером в руках. Потом ты с этой ёлкой! Просто сегодня не мой день, наверное.

Она снова разрыдалась. Всхлипывая, добавила:

– Я очень хочу ребенка, у меня опять ничего не получилось.

– Это потому что я́ его не хочу.

– Ты сильно разозлишься, если я задам тебе один вопрос?

– Не знаю. Давай попробуем.

– Ты теперь вообще не будешь носить своё обручальное кольцо?

– Не разозлился. Давно хотел снять. Наша с тобой последняя ссора оказалась удобным поводом. Только и всего.

– Но – почему? Ты же знаешь, какое значение для меня имеет обручальное кольцо!?

– Я не люблю обручальные кольца.

– Тогда дай мне развод в третий раз.

Абрикосы

– Да ну?

– Отвечаю, братан.

– Алло, Са́сун? Барев. Че! Че! Давай на завтра перенеси по-братски. Нет, сегодня надо. Кугульту оставь, не поеду. Че, сборы. Да, на связи.

– Э, Гасан! Не гони, я всё вижу.

– Ай, рад за тебя! Смотри, красиво сделаю. Всё ради тебя, лишь бы ты улыбался, джан.

– Своей Седочке будешь петь эту песню. Кстати, как она там?

– Нормально всё. Женюсь.

– Ещё раз скажи, а то, может, кто забыл уже.

– Не, не! – раздалось со всех углов квартиры, не забыл! Оставь, да? Я тебя умоляю братан!

– Аюб, а чё ты голос подал, я не понял?! Раньше самый первый охотник до подробностей, а сегодня «оставь, оставь». Расскажи, а?

– Да какие там подробности у Гасана могут быть? Ты чё такое говоришь? У них до подробностей ещё двадцать лет не дойдёт.

– Э! Аюб! Рот закрой! Ваха, уйми своего барата! Не то я ему сам прикрою на два-три.

– Да шучу я, не кипишуй. Сам говорил, денег нет, денег нет. Откуда теперь-то? За четыре дня заработал, что ли?

– Тётку помнишь? Под Хасавьюртом которая.

– Помню.

– Сад абрикосовый помнишь?

– Помню, братан. Ты чего задумал?

– Месяц какой?

– Гасан, ты реально берега попутал. Шайтан ты поганый, а не брат в исламе. Дурить меня вздумал?

– С чего бы? Сам спросил, откуда деньги. Пробую объяснить, чтобы до осла дошло капитальным образом.

– За осла – баркала: да отсохнет твой поганый язык. Молю Аллаха, чтобы после свадьбы он был у тебя основательно занят между намазами. Иначе отсохнет: между мной и Аллахом нет посредников.

– Э! Остыньте! Турпал, Саид, уведите его! Арман, оставь телефон! Помоги.

Аюба и Гасана разняли. Красные, злые, но немного остывшие, они ещё попререкались друг с другом, а затем разошлись по разным комнатам.

– А чего ты тётку-то вспомнил? Не мог промолчать?

– Я весь рамадан абрикосы возил на рынок. Заработал. Так и передай Аюбу: зависть – плохое качество.

– Да никто не собирался глумиться. Аюб дурачка каждый раз валяет, а ты ведёшься. Ему не с кем поупражняться, он тебя задирает.

– Он там ещё?

– Там. Никто не выходил.

– Э, Аюб?

– Да, Гасан-братан-Хаджи-Султан или как тебя там… Со ладуг1уш ву хьо!

– Говори по-русски! Ты тут не один.

– Говори, чё хотел, дуй хьун.

– Абрикосы я продал, понял? Вот этими руками собирал, на этих ногах таскал, и на тот рынок, где тебя ни разу не видел, потому что ты лентяй, свозил и продавал. Данил помогал.

– Маржа я1, моз даъ хьа бето. Дай Аллах тебе и Даниле вечного блаженства. Ваха, азан.

– Позже зайду, – сказал Арман и вышел на улицу.

Что же ты делаешь?

– Сыночек мой, что же ты делаешь?

– Мама?

– Ты моя кровиночка, мой мальчик…

В комнате было светло. Солнце уже высоко поднялось над горизонтом и сквозь незашторенные окна светило прямо в лицо. Против света я увидел маму. Она сидела рядом, на кровати, и гладила меня по голове своими нежными руками.

– Что же ты делаешь, мой единственный, ненаглядный? – повторяла она. Так нежно, как теперь, она никогда на меня не смотрела. В её глазах я прочёл грусть.

Бездонную, всепоглощающую. В то же время в них сияла безграничная любовь, готовность на всё ради сына. В какой-то момент её глаза стали совсем влажными, и я понял, что она сейчас заплачет. Тихо, даже не потревожив привычного дыхания, слезы стали скатываться одна за другой.

Так уже было на моей памяти, когда младшей сестре прокололи уши. Медицинского пистолета в селе не было, поэтому мама отвела её к знакомой. Та взяла цыганскую иглу, смочила мочки ушей спиртом и, заговаривая ребёнка, сделала проколы, вдевая в каждый по золотой серёжке. Сестре было пять. Она сидела очень тихо, не дёргаясь, не голося. Только слёзы, одна за другой, скатились из её карих глаз. Кажется, она даже не поморщилась – просто отпустила свои детские слёзы, и те покатились, как вода с крыш по весне.

Каким-то чувством я понял, что отвечать на мамин вопрос не нужно. Она и так всё знает. Она просто спрашивает, потому что хочет мне помочь.

А потом я проснулся.

Свободен

– Рассказывай.

– Я уже всё рассказал. Что ещё?

– Кто бил?

– Я правда не знаю.

– Не знаешь, или не хочешь говорить?

– Не знаю. Не видел я.

– Но ведь потом обсуждали с товарищами? Не может быть, чтобы ты не знал. Кто-то вёл себя иначе? Может, замкнулся в себе, стал неразговорчивым? Ведь вы сутками в одном кубрике находитесь! Или тебе не интересно было?

– Не знаю.

– Да чё ты с ним возишься, Олег!? Вывести его в камеру, напиздить, как следует, – всё расскажет. Его друга убили, а он своих якобы товарищей покрывает, пидора кусок!

– Я сам. Подожди… Данил?

– Да?

– Ты понимаешь, что Сергея пригласил ты, а, значит, ответственность полностью на тебе? Ведь ты его пригласил, верно? Зачем пригласил?

– Мы хорошо общались.

– Ты понимал, что он будет единственным гражданским среди вас, служащих?

– Понимал.

– Тебя это никак не беспокоило?

– Нет.

– Тогда ещё раз и по порядку: твоя бабушка выслала тебе денег, чтобы ты справил свой день рождения. Так?

– Так.

– Когда это было?

– Десятого февраля.

– Она так и сказала: хочу, чтобы твой двадцатилетний юбилей запомнился тебе на долго?

– Да.

– Дальше?

– Сказал пацанам, что гуляем в субботу. Пригласил всех. Отпросился в увольнение на сутки.

– Когда убыл?

– Восемнадцатого после занятий.

– Где собирались отмечать?

– На съёмной квартире у Лехи.

– Огорчилов?

– Да.

– Кто ещё снимал с ним квартиру, знаешь?

– Да, знаю. Краснов, Комаров и Кучеров.

– В котором часу собрались?

– В семь, наверное.

– Как и когда среди вас оказались потерпевший и девушки?

– Я пригласил Сергея и Татьяну. Татьяна взяла с собой Кристину. Ната Позднякова тоже пришла со мной, мы встречаемся. Только прошу вас, не вызывайте её! Она не хочет проблем. Она учится в медицинском колледже, и у неё будут большие неприятности, если вы станете вызывать её на допрос.

– Мы сами решим, кого и как допрашивать, понял? Твоего друга убили, а ты переживаешь о репутации шлюхи, с которой едва знаком!

– Она очень просила… Сказала, если её вызовут из-за этого, она меня бросит.

– Блядь, ты полный кретин! Олег, я устал. Поработай ты.

– Да отпиздить его! Слышь, ты, педрила!? Мы тебе не мама с папой, сука! Кто бил!?

– Простите… я правда не знаю!

– Ублюдка кусок! На, блядь!

– Олег! Олег!

– Ништяк?

– Краснов бил? Гранин? Кто? Треухов? Знаешь! Говори!

– Я не видел!

– Закури. Успокойся. Давай ещё раз: как всё было в тот вечер? Как и когда ты понял, что что-то не так?

– Мы сидели, пили…

– Сколько водки было?

– Десять бутылок я покупал.

– Не хило. Дальше. Кто был в квартире?

Я перечислил всех, кого помнил.

– Дальше.

– Танька сидела на коленях у Сергея. Кажется, у них что-то закрутилось тогда. Они и до этого были знакомы по клубу, я с ними там же и познакомился месяца три назад. Всё было тихо, мирно. Я сидел с Наташей. Потом вышел на кухню покурить.

– Кто был в кухне?

– Треухов, Гранин и Краснов.

– Как они себя вели?

– Ну… они курили.

– О чём разговаривали?

– Я не помню. Кажется, ни о чём.

– Когда ты вошёл в кухню, где был Сергей?

– Не знаю. Я его потом увидел, когда возвращался в зал. В спальне собрались девчонки, и мне стало интересно, почему они там, а не за столом. Потом я увидел, что на полу сидит Сергей и держится за лицо. Я спросил его: «Всё хорошо?», он сказал «да». Потом я увидел кровь, которая стекала по рукам. Я присел, он убрал руки, и я увидел, что лицо разбито. Я снова спросил: «Всё хорошо?», он сказал: «Да». Тогда я подумал, что, наверное, его побили, но не стал спрашивать, кто. Просто сказал, что ему пора домой. Он сказал: «Да, сейчас посижу, и поеду». Я спросил: «Тебе помочь?», он сказал: «Не надо».