Текст книги "Папа. Мозаика прямого набора"

Только не сегодня.

Сегодня я плакал от меня сбежал дружок. Я рассказал папе про щенка что он сбежал я хотел вернуть его и разбил свою машину. Я молился богу чтобы он вернул мне щенка а он сказал дебил. Я маме не рассказывал потому что она меня сильно поругает. Папа лучше папа меня всегда защищает от мамы. Лучше если только папа поругает. Зря он сбежал мне теперь не с кем дружить. Бог мне не вернул и наверное не вернёт потому что мама сказала ты глупый бога нет. Папа тоже так сказал. Но мама сказала если веришь никто тебе не запрещает и это личное дело каждого. Я испугался потому что мама попадёт в ад я сказал мама ты попадёшь в ад надо верить в бога. Она улыбалась и я понял что она не боится бога.

А мне разрешила и я верю.

Вены

– Ты помнишь, когда споткнулся? Ну, или примерно понимаешь, когда это произошло?

– Да. Наверное – да. С точностью до месяца могу прикинуть, когда жизнь дала пинка, а ухватиться было не за что. И я упал.

– Расскажи.

– Я тогда уже потерял своего бога, поэтому меня болтало из крайности в крайность. Знаешь, эту пустоту… эту сосущую бездну внутри – её просто нечем было заполнить. А если и было, то у меня не хватило ума, чтобы распознать. Времени, чтобы закрыть дыру, не хватило. Думаю, – так.

– Болтало. Ты имеешь ввиду…

– Я имею ввиду судорожные попытки найти жизненный стержень и ухватиться за него. Когда в течение многих лет ты носишь в сердце веру во что-то, что превалирует над личным, что заставляет тебя каждое утро просыпаться и завтракать, гладить одежду и всё такое прочее, а потом это что-то на поверку оказывается ложным – волей-неволей ломаешь себе ноги. Потом лежишь, заживаешь, как подбитый заяц. А потом начинаешь учиться ходить заново. На этот раз с оглядкой.

– Ты о вере сейчас?

– Да, о ней.

– Послушай, я знаю многих людей, которые называют себя так или иначе, но при этом совершают поступки, не вписывающиеся в рамки заявленной ими религии. И им это не мешает улыбаться и продолжать в том же духе. Почему ты́ так зациклен?

– Потому что я не могу выборочно. Если верить, – то всем сердцем, помыслами. А иначе зачем такая вера, когда она никак не сказывается на твоих поступках, мироощущении? Это не вера, это – так, фантик.

– Сейчас я слышу юношу, который болеет максимализмом. А если без Достоевского? – своими словами. Расскажи.

– Пусть так. Я знаю, что это – не зрело. Знаю. Но ничего не могу поделать. Всегда так было: всё или ничего. Мне уже тридцать четыре, а я до сих пор не могу научиться брать или делать так, как получится.

– Не бывает так, чтобы человек верил-верил, и потом – бац: всё! не верю. А именно так я и понимаю из твоих слов. Значит, вера у тебя была изначально показной. Показуха, Данил. Маска. Когда она стала неудобной (я имею ввиду, помешала тебе реализовать себя), ты от неё с лёгкостью отказался. А теперь пытаешься оправдаться перед собой, перед другими. Так?

– Возможно. Но давай я попробую искренне разобраться в том, что произошло? Какой мне смысл обманывать самого себя? Имя твоё – с одной «и». Помнишь, как часто приходилось объяснять всем, отчего так?

– Помню.

– Почему ты бросил своего бога?

– Я даже помню день и события, этому предшествующие. Не то, чтобы это случилось так, как ты сказал сейчас: раз – и всё. Нет, конечно. И до того дня я задавал себе вопросы, на которые или не находил ответов, или находил те, которые меня не удовлетворяли.

– Давай о том дне.

– Это было в мае. Я сидел на холме в Коломенском парке. Знаешь, там такой холмик есть, весь поросший травой. С него открывается хороший вид на реку и набережную.

– Знаю, я там был.

– Было что-то около двенадцати дня. Я просидел там целый час, потом спустился в камыши и совершил свой последний в жизни намаз. Вот это и был тот самый день. Я тогда так и понял для себя: этот – последний. При чём, случилось это где-то в середине молитвы. Мало того, что я буквально уже заставлял себя совершать салят, так и последние два ракаата я очень спешил. Сделал её быстро, а когда отпустил таслим, с облегчением свернул коврик и больше его не доставал.

– Сколько ты оставался примерным правоверным?

– Около пяти лет.

– Когда начали точить сомнения?

– Через год, как я начал понимать религию.

– Любое начало – начало конца. Ты был готов к этому?

– Нет! В том-то и дело. Был бы готов с самого начала, не было бы так больно потом.

– И, тем не менее, ты принял такое решение. Взвешивал?

– Вряд ли. Просто решился. Можно было бы и дальше продолжать молиться, – тем более, что я жил не один. Но стало мерзко от того, что придётся лицемерить. На следующий же день я снял квартиру и съехал от братьев, с которыми прожил два года. И знаешь, что я сделал первым делом, когда понял, что больше не стану обращаться к богу?

– Что?

– Пошёл в магазин и купил себе сигарет. Я закурил.

– Очень разумный поступок.

– Слушай. Я сидел на том холме и смотрел вокруг. Близились майские праздники, и люди были красиво одеты, у всех было приподнятое настроение. Они веселились, понимаешь? Парни обнимались с девушками, ели мороженое и катались на велосипедах. Девушки заигрывали с парнями и весело смеялись. Я завидовал! Чуть ниже меня на траве отдыхали две девушки. Красивые, насколько у меня получилось оценить их со спины. Одна из них сняла свою тунику и осталась в белой майке. На второй были короткие джинсовые шорты и блуза с коротким рукавом. Верхние пуговицы были расстёгнуты. Она легла на спину, и я увидел всё. Даже соски.

– Чего ты понёс, будто Набоков?

– У меня тогда именно такие впечатления и были! Я на всю свою жизнь запомнил и цвет, и размер, и форму её сосков. Только подумай: я два года жил в этом городе один, без жены. Два года у меня не было женщины. Я не позволял себе ничего такого. Временами от тоски просто на стену хотелось лезть! Грызть штукатурку зубами. Вот это самое и заставило меня бросить своего бога.

– Зависть и похоть.

– Да уж. Мухаммад говорил, что не придумал Аллах для мужчины испытания сильнее, чем женщины.

– От напряжения у меня так сильно налился член, что, кажется, истекал прямо в трусы. У меня недостало смелости подойти и познакомиться с ними. Оставаться там я тоже больше не мог. Встал и пошёл в камыши, чтобы совершить намаз. Мне хотелось остыть, забыть это всё. Но, как бы я ни старался, они преследовали меня на протяжении всей молитвы и много после. Я просто не мог не думать о них.

– Выходит, тебе хватило одной весны среди людей, чтобы бросить своего бога? Не очень сильна была твоя вера в таком случае.

– Нет. Говорю же, это был только повод. Причина была в другом.

– А разница?

– Зайцев в своё время объяснил разницу. Скажем, тебе не нравится мой нос. Утрирую, конечно. У тебя огромное желание набить мне морду. Ну, случается такое: смотришь на человека, и понимаешь, что с удовольствием надрал бы ему задницу. Бесит! Вот околачиваешься ты рядом, намеренно ища со мной конфликта. И тут я нечаянно наступаю тебе на ногу. Естественно, ты поднимаешь шум и, пользуясь случаем, даёшь волю кулакам. Нога – повод, а причина – твоя антипатия.

– И что?

– Так вот те две девушки были только поводом, чтобы решиться. Причина была в другом.

– Слабость к женскому полу?

– Религия ислам – лёгкая религия. На этом настаивал пророк. Да и сам я нашёл её такой. Среди прочего мне нравилось, что между Аллахом и верующим нет посредников: ты обращаешься к нему напрямую. Здесь огромный потенциал для развития личной ответственности перед богом; в автономии, если угодно.

– А как же всепрощение Аллаха?

– Всё, что ни сотворит сын Адама, Всевышний прощает. Кроме многобожия, разумеется. Это привлекает многих. Только нужно выполнить некоторые условия, прежде чем обращаться к Богу с мольбой о опрощении. Первое: искреннее намерение не возвращаться к греху. Как только оно появилось в твоём сердце, – можно приступать к тауба. И это очень правильно, знаешь. Действительно, какая человеку польза от обращения к Богу, если он не поймал сам себя на раскаянии, не пообещал самому себе не возвращаться к содеянному? Вот и я: сделал гадость, и раскаялся. Это случилось в месяц Рамадан.

– Что за гадость?

– Все постились, а у меня случилось семяизвержение.

– Это естественно. Случается. Где тут гадость?

– Я помог.

– Дрочил, что ли?

– Не так, чтобы… там дрочить не надо было. Напряжение было таким сильным… Это было днём. Настолько сильное, что он долгое время не принимал нормальное положение. Я тогда умывался холодной водой, пробовал принять душ, но от этого распалялся ещё сильнее. Мысли путались, я не мог сосредоточиться на молитве. Тогда я силой взял его на изгиб, пытаясь сломать. Только я так и не отпустил его. Сдавил ещё сильнее. И кончил от этого.

– И ты сказал себе: вот, нагрешил. Да?

– Да. Было стыдно. Я знал, что это – харам, что мой пост теперь не будет принят Аллахом. По крайней мере, в этот день. И, кажется, ещё в течение следующих. Но я всё равно постился до конца месяца. Правда, тогда меня уже точил червячок: зачем теперь поститься, если Аллах не примет моё поклонение?

– Нужно было совершить полное омовение и принести покаяние, совершив тауба-намаз. Разве ты так не сказал?

– Я так и поступил. Только червячок сомнения от этого меньше не стал. Говорю же, с тех пор и до самой весны в Коломенском парке меня мучили сомнения. К тому же я стал возвращаться к этой практике снова и снова. Редко, конечно, – в часы особенного напряжения. И каждый раз заверял себя, что этот – последний. Больше такого не повторится. Тогда я ещё верил себе.

– Ты серьёзно? Подрочишь и давай молиться?

– Да.

– Кому расскажи!

– Когда я был совсем маленьким, лет шесть мне было, или семь – не помню, у меня случилась первая эрекция. Я запомнил её на всю жизнь.

– Рано повзрослел. Это не нормально.

– Не знаю, не интересовался. Просто я тогда сначала очень испугался, а затем испытал жуткий стыд – вот как во время Рамадана, когда кончил. Очень похожие чувства были. Тогда это тоже длилось долго. У меня не получалось понять, откуда Это растёт и зачем Оно нужно, но те чувства – они руководили мною. Я снял с себя всю одежду и бегал по квартире взад-вперёд, трогая и сжимая свой пенис. Я смотрелся в зеркало и не мог понять: что Это? Я тогда был один, и когда к нам в гости зашла мамина подруга, я быстро спрятался под оделяло. Накрылся им с головой. Он продолжал стоять. Ли поинтересовалась тогда, что со мной. Я сказал, что заболел. Соврал. Потому что интуитивно понимал, что говорить об этом нельзя, что это – плохо.

– Сейчас это смешно.

– Но тогда мне было не до смеха. Так же, как в тот Рамадан: меня раздирали сомнения. С тех пор к ним всплыла куча вопросов к содержанию Корана, хадисов. Какие-то вещи меня по-настоящему смущали.

– Например?

– Ну, например, что Аллах сначала повелел своим рабам совершать по пятьдесят молитв в сутки, а потом, поняв, что им это будет в тягость, сократил количество намазов до пяти. Разве он не всеведущий бог? Разве он заранее не знал, что пятьдесят молитв – непосильная ноша для слабого человека? Зачем было сначала говорить делай то, потом – делай это, но всё равно награду получишь, как за то.

– Неужто ты всерьёз полагаешь, что Аллах мог не знать о том, что сократит количество молитв до пяти? Ты думаешь, он постиг эту истину эмпирическим путём?

– Нет, конечно. Говорю же: эти мысли были тогда. Сегодня у меня есть ответы на такие вопросы. Но тогда я думал: какой же он бог, если он не знал сразу, а понял после? А если и знал, но не сказал сразу – выходит, что он хитрый бог? Качество, не приличествующее божеству.

– Это же элементарный маркетинг. Спроси у любого мало-мальски грамотного специалиста по рекламе, что такое акция. Он в первую очередь расскажет тебе, как работают ценники, на которых одна цена, которая больше, зачёркнута, а ниже – вторая цена, по акции.

– Это я и без тебя понимаю. Выходит, что бог – продвинутый маркетолог. Но говорить так – значит, не понимать религии.

– Тогда объясни, в чём фишка.

– Это же восток! А восток – дело тонкое, как ты знаешь. Там всё завязано на поэзии. В этом указании от Аллаха, совершать пять взамен пятидесяти с сохранением награды, как за пятьдесят, чистой воды поэзия, и больше ничего. После такого нехитрого оппортунизма человеку в десять раз приятнее совершать молитву, потому что награда за неё соответствующая, – не то, что за одну. Как было бы, скажем, если бы Аллах не передумывал или вообще сразу бы установил пять молитв в день, без всяких хитросплетений.

– И я так для себя это понимаю. Но это только один из десятков вопросов, которые меня тогда мучили. У меня сейчас нет цели выносить на обсуждение их все, но в целом – ты меня понял, да? Это семяизвержение во время поста, потом эти вопросы – вот она и стала зреть причина, по которой я оставил своего бога.

– Понял. Но всё же было бы интересно проследить и другие pas разума против бога.

– Мы к ним вернёмся в другой раз, когда у меня будет больше времени. Потому что те первые червоточины на сердце были только субстратом. Настоящее разочарование я испытал позже, наблюдая братьев по вере. Точнее, их категоричность по любому вопросу и гнев в адрес инакомыслящих.

– Вернёмся. Давай к теме, с которой начали. Я тоже не люблю прыгать с предмета на предмет.

– Как я потерял бога. Пособие для начинающих.

– Тебе снова весело?

– А разве – нет?

– Но слушай: добродетель по принуждению – какая в ней ценность?

– Коммерцию мы сейчас не обсуждаем?

– Нет. Я о ценности поступка, который продиктован свыше. Богом ли, иным авторитетом. Когда тебя грозятся наказать, если ты не сделаешь это или это. Или наградить, – в рай! – если ты сделаешь то и то. В одном месте смыслового перевода Корана так и сказано: «Аллах купил у верующих их жизнь и имущество в обмен на Рай», и далее: «Возрадуйтесь же сделке, которую вы заключили». И всё бы ничего, если бы не ярко выраженный бартерный характер жизни верующего.

– Концессия, что ли?

– Именно. Я бы хотел верить в бога, которого искренне люблю, в которого верую, не омрачая свои чувства ожиданиями возможной выгоды или наказания. Лучше бы мне не знать о них вообще, – тогда я мог бы считать свои чувства искренними. Они и были бы для меня самоцелью.

– Ты мыслишь ошибочно. Коран – для всех. А всем очень тяжело разъяснять тонкости. Сам же и упомянул о плюрализме среди братьев. Для массы нужны были чёткие предписания, понятная система наказаний и поощрений. Попробуй, вразуми всех и каждого, убеди их мыслить твоими категориями – у тебя ничего не получится! Высшее божество знает своих рабов, а потому предоставил каждому разбираться в самом себе. Думаю, в корне не правильно принимать всё за чистую монету.

– Как бы то ни было, поступки превратились в товар. Все мои внутренние позывы стали проходить через фильтр практической целесообразности. Например, так: за чтение Корана – такая-то награда, за намаз среди ночи – такая-то. Награды можно сравнить между собой и выбрать ту, которая больше. Значит ли это, что, с точки зрения довольства Аллаха, мне выгоднее молиться по ночам, чем читать Коран? По логике – так. Но с другой стороны есть хадис, в котором Мухаммад, путешествуя с Джебраилом по аду, увидел человека с выколотыми глазами. Или голову ему камнем разбивали – не важно. Оказалось, что такое наказание ожидает всякого, кто умел, но не читал Коран по ночам. Значит ли это, что мне разобьют голову, несмотря на то, что обязанности свои я всё же выполнял?

– Слушай, с таким подходом ты можешь проанализировать положения всякой – не говорю религии, но – системы ценностей, и с равным успехом выйти к чёрту на рога. Кстати, люди этим и занимаются последние несколько тысяч лет. Шииты, муртазилиты, суфии, салафиты, вахаббиты – сколько их!? Не сосчитать. Вернись к тому, что тебя заставило сказать своему богу: «Ты мне не нужен».

– Я так не сказал. И сейчас не скажу. Он нужен, но я не могу исповедовать его религию.

– Почему?

– Потому что… ты снова сейчас будешь смеяться.

– Ты уже столько ахинеи нанёс, что вряд ли твой авторитет в моих глазах пострадает ещё от одной глупости.

– Когда я уехал зарабатывать деньги, я остался один. Точнее, нет – не один, конечно. Вскладчину снимали с ребятами из Кабарды квартиру. Без жены я остался. Без женщины, если быть беспристрастным. Мне нужна была женщина. Я хотел секса. Очень нужен был. Я стал чаще прибегать к мастурбации, чтобы хоть как-то сосредотачиваться на работе, на молитве. Но надолго этого не хватало. Через несколько часов всё повторялось снова. Иногда отпускало на день-два, но потом опять. Я лез на стену в буквальном смысле этого слова! И что, ты думаешь, я делал каждый раз, когда напряжение отпускало?

– Шёл в ванную, совершал полное омовение и вставал на тауба-намаз.

– Точно. Я приносил покаяние своему богу. При этом стал замечать, что моё намерение не возвращаться к этому греху с каждым разом слабеет. Иногда мне приходилось переделывать тауба-намаз по три, четыре раза, – ведь Аллах не принимает покаяние, которое совершено без искреннего намерения не возвращаться к запретному снова. И я искал этого намерения. Я по долгу сидел перед молитвой, копаясь в глубинах своей души. В те часы я спрашивал себя: искренне ли я сожалею о том, что увидел обнажённую женщину и возжелал её? Твердо ли моё намерение не повторять это снова? Понимаю ли я, что совершил зина́?

– Зина́?

– Прелюбодеяние. Измена, Данил!

– Иса, сын Марии: «А я говорю вам: всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своём». Разделяешь?

– Конечно. Как можно спокойно просить о чём-то Аллаха, приносить ему свои молитвы и посты, заведомо зная, что ты ослушался и не покаялся? Я – не мог. Чтобы тебе было понятнее, скажу на твоём языке: это так же, как если бы ты игнорировал просьбу дорогого тебе человека, не удовлетворяя его нужд, но распространяясь с ним о вещах посторонних. Как бы игнорировал его.

– И что?

– А то, что однажды я не нашёл в своём сердце такого намерения. Тогда я с абсолютной ясностью понял: вернусь. То есть, даже если у меня сейчас и получится искренне раскаяться перед Аллахом, убедив себя в том, что я никогда не повторю этого, то в дальнейшем это всё равно случится. Завтра, или через неделю, – какая разница!? А тут, как ты уже понял, и скрывался тот паралогизм, который меня сначала изумил, а затем и шокировал. Больше я не раскаивался. Потому что обманывать самого себя почти невозможно.

– И ты решил, что правильнее бросить всё?

– Примерно так и решил. Я подумал, какой смысл во всей моей религии, если я даже не в силах раскаяться в самом что ни на есть понятном грехе, твою мать!? Вот это и подкосило.

– Такое впечатление, что ты всю жизнь только и делал, что дрочил и искал бога.

– Тогда, в мае, у меня внутри образовалась такая дыра, что я ещё не скоро отошёл от последствий. О том, что внутри зияет бездна, я понял не сразу. Со временем. Через несколько месяцев, наверное, после того полуденного намаза. Во-первых, должно было пройти какое-то время, чтобы психика перестроилась. До того же момента внутри жил страх. Когда страх ушёл, меня начало засасывать. Когда я понял, что это такое и откуда, стало жутко: появились суицидальные настроения. Я просто перестал понимать, кто я и как жить дальше. Тогда я открыл бутылку и заглушил эту сосущую боль. Через полгода я плотно сидел на крючке – вливал в эту дыру одну за другой, но ей не было меры. Одним вечером я понял, что уже не думаю о стержне, о потерях, неудачах и всяком смысле жизни.

– Ты признался себе сам? Ты понимал, что летишь в пропасть?

– Конечно. Я всегда умел оставаться честным с самим собою. Порою мне даже казалось, что у меня какая-то извращённая форма эксгибиционизма: говорить о своих пороках вслух. Обнажать их перед другими людьми. А уж перед самим собою – в первую очередь.

– Первый шаг к выздоровлению – признать болезнь. Ты сказал об этом кому-нибудь?

– Да. Бывшей.

– Сколько к тому времени прошло с момента твоего последнего намаза?

– Два года. Уже снова наступила весна. Я любил сидеть на балконе без одежды и загорать. Солнце светило прямо на нашу сторону. Вставать было лень, и я попросил её принеси мне выпить. Потом, когда проглотил свою порцию, я подумал, глядя на неё прямо сквозь стакан, и сказал, что у меня проблемы с алкоголем.

– И что она?

– Она сказала, что это нормально. Я знал, о чём она, но не согласился тогда.

– А – о чём она?

– Ну… типа, выпить, нет-нет, время от времени или вечером после работы – это нормально. Но я-то знал, что пить так, как другие, я не могу. Если я и буду пить, то не прекращая. Как мой дед, например, я пить не смог бы. Ещё через какое-то время я поймал себя на мысли, что вообще не думаю ни о чём, кроме бутылки. Она стала нужна мне каждый день, потому что без неё меня уже ничего не радовало. Самое страшное, что – с утра. Многого стоило, чтобы дожить до вечера. Бутылка стала моим стержнем. И если раньше я, скажем, просто выпивал двести граммов, триста, и пребывал навеселе, то последние три месяца я стал пить, пока не свалюсь.

– И тогда ты вскрыл себе вены?

– И тогда я вскрыл себе вены.

Маленькая страна

В программу пятых классов общеобразовательной школы, в которой я учился с переменным успехом, входил такой предмет, как музыка. Он так и назывался. Всегда последний или предпоследний в череде уроков учебного дня. Мы всем классом оттуда просто сваливали. Не то, чтобы бунт, там, или ещё что, – нет: учитель на урок просто не являлся. Вместо него заглядывал завуч; обращался к нам, де, такая-то – такая-то приболела, ребят, посидите тихо, а после звонка идите на следующий урок. Мы дружно соглашались и, так как следующего урока государство в программе для нас не запланировало, собирали свои манатки и организовано вываливали во внутренний двор школы (через запасной выход, разумеется) и дальше через огороды близлежащих домов – кто-куда.

Бамут.

Раз десять в том учебном году учитель музыки на урок всё-таки явился. Из них раз семь он говорил в начале занятия: «Ребят, посидите тихо, я сейчас вернусь» и не возвращался. Раза три мы всё же отсидели полный урок музыки в его присутствие, – от звонка до звонка – два из которых занимались своими делами (ребят, посидите тихо, готовьте уроки на завтра – мне нужно кой над чем поработать; не шумите). И мы сидели тихо.

Самашки.

И только однажды мы услышали, как молоточки пианино ударяют струны, – Ирина Васильевна (так звали учителя музыки) играла на рояле, мы – пели. После у меня осталось смутное ощущение стыда, необъяснимого позора, будто я принял участие в вакханалии или (хуже того) оргии. Тогда я этого не понимал, конечно – просто хотелось вернуться домой и вымыться с мылом.

На майские было тихо.

Раньше, наверное, она была очень красивой и стройной женщиной, а потом что-то пошло не так. К описываемому уроку музыки, состоявшемуся в последний учебный день 1994-1995 учебного года в школе №1 им. Петра Стратийчука, она уже представляла собою одинокую, без перспектив, с осунувшимся и пропитым лицом женщину, получавшую за свои часы в школе сущие копейки. Во взгляде сквозили нотки глубочайшего разочарования в жизни и неподдельная боль от рухнувших надежд.

Чуьйри-Эвла.

Баба была с диктаторскими замашками. Она никогда не улыбалась, а её голос звучал металлом. И вот она открывает крышку пианино! Да мы все застыли, ожидая чуть ли не чуда. Ни Баха, ни Чайку, ни Вагнера мы не знали и знать не могли – мы просто радовались грядущему, неизведанному. Нам было интересно! Вот, она раздаёт нам листочки с текстом и даёт пять минут. Наизусть. Вот, она открывает крышку пианино. К тому моменту каждый из нас уже принял для себя, что этот день – особенный. Нам вдруг стал не нужен запасной выход.

Ведено.

Мы всматриваемся в текст. Фортепьяно наполняет класс фальшивыми аккордами. Хорошо помню, как во время игры Ирина Васильевна с остервенением давит на педали внизу инструмента. Словом, после короткого вступления она рубит как-то заранее поднятой рукой воздух и одновременно с этим кивает головой – точнее, резко опускает её к груди, – так, что становится виден её затылок. И мы дружно запеваем, подглядывая в шпаргалки:

– Таамза гораамиизаааа лесами маалень каястрана! Тамзвери с добрымии глазами, там жизнь любви полна…

Шатой.

Турпо

– Салам, Дэни! Будешь ехать, купи хлеба.

– Базар яц, Турпо-Эйла. Чё, весь сожрали?

– Раиса в Грозном. Мы с Момо не завтракали.

Это – Турпал: высокий, крепкий чеченец с выкованными чертами лица лет сорока пяти. В первую чеченскую войну стрелял в сторону федералов (а какой чеченец тогда не стрелял в их сторону?). Когда началась вторая кампания, взял свою семью и пересёк границу регионов. Уже десять лет живёт в моём селе. Мы хорошо дружим.

Это – Момо, его сын. Вообще-то он Мухаммад, но Турпал зовёт его Момо, потому что считает его распиздяем, не заслуживающим полного имени пророка.

– Станет мужчиной, – говорит Турпал, – будет Мухаммадом, а пока – Момо.

Амина (дочь) уехала вместе с матерью в Грозный.

Отношение к тёще у вайнахов интересное: после свадьбы зять её просто не видит. Вообще. Никогда. Как и она его. Как-то я ехал по делам, когда знакомый г1алг1а, ехавший встречно, трижды моргнул дальним. Мы поравнялись и опустили стёкла:

– Салам, Дэни. По-братски: там тёща возвращается с рынка, отвези её к Вахе.

– А сам чё?

– Дала лораволва хьо! Она у школы была. Поднимись по Красной – увидишь. Баркала!

Поэтому Турпал уступил просьбе жены поехать к матери в Грозный (его тёще, получается), а сам с сыном остался дома.

Время – утро, часов девять. На полки магазинов только что выложили ещё горячий хлеб. В нашем селе его выпекают двое: грек Олег Джиоев и чеченец Саламбек Мальсагов. Мне больше нравится Джиоевский. Его аромат навсегда пропечатан в моём сознании оттиском эталона южного хлеба. Мой дед часто бывал в разъездах, а потому, если маршрут проходил через наше село, наведывался к нам с матерью в гости, чтобы пообедать.

– Ай да хлеб! Всем хлебам – хлеб! – приговаривал он за обедом и ломал его на крупные, аппетитные куски.

Вот этого хлеба я и купил: три высоких, прямоугольных, зажаренных до тёмно-кремовой корки по бокам и почти чёрной сверху, горячих, хрустящих булки Джиоевского хлеба.

Поднялся по улице, зашёл во двор к Турпо. Тихо. Прошёл в дом. Дверь скрипнула. И тут, с двух сторон, из разных комнат, рискованно с точки зрения физики утвердив корпусы тел впереди необходимой точки опоры (так, что компенсировать потери равновесия можно было только за счёт динамики поступательного движения) бегут эти двое. При чём разницы в этот момент между ними – ноль: что один, что второй – дикие. Я успел вынуть хлеб, – иначе бы они разделали его вместе с целлофаном.

– Ба! – говорю, – у тебя что, совсем пусто?!

Думаю, если так, заберу обоих к себе до вечера. Что-нибудь придумаем. Может, оставлю у себя, пока Раиса не вернётся. Надо позвонить Вике, предупредить. Пускай приготовит что-нибудь, пока я с работы не вернусь.

– Мнэ. сть. – это Турпал с набитым ртом: одной рукой впихивает в рот свежий хлеб, второй – отрывает следующий кусок, – поедешь со мной?

– Поеду, – да! Турал. Когда? Куда? Давай сейчас, – какая разница? Запрягай коня, – да вези меня!

– Смеёшься, что ли?

– Куда?

– В Грозный. На неделе. Может, после завтра. Своих заберу и обратно, инша-Аллах. Надолго не задержимся, Даниял.

– Поедем, конечно. Как вы? Совсем без жратвы, что ли?

– Полный холодильник.

Прошёл на кухню: лагман, бараньи лопатки, черемша, восемь лепёх чепалгаша… вообще – на свадьбу!

– А чё стало, – говорю, – в чём проблема!?

– Хозяйки нет разогреть.

Прощай

Мне жаль, что я позволяю тебе такое к себе отношение! Я заслуживаю большего! Мне противно от того, что ты такой мудак. Ты не достоин того, чтобы я страдала. Не достоин моих слёз! И знай, что больше я не стану плакать из-за тебя!

Что это?

Открыла глаза! Бывает такое, знаешь? Живёшь, живёшь, а потом открываешь глаза и многое понимаешь. Ты можешь объяснить, где ты был вчера? Хотя, что я спрашиваю!? Это не моё дело. Так? Объясни мне!

Если я объясню, ты исчезнешь.

Вот и прекрасно! До свидания. Нет: прощай!!!

Закрой двери

– Толик, закрой двери.

– Она закрыта. Тебе дует?

– Нет, я знаю, что она закрыта. Я имею ввиду, на замок. Замкни её.

– Зачем?

– Не знаю. У меня тревога внутри.

– Звезда моя, что случилось?

– Мне так будет спокойнее. Просто замкни двери, давай сегодня поспим с закрытыми дверями.

– Ну, хорошо.

– И первую тоже.

– В первой замок моросит. Лучше не трогать, а то не откроемся потом.

– Толик, где Данил?

– В зале.

– Скажи ему, чтобы сегодня никуда уже не выходил. Поздно уже.

– Сама скажи.

– Позови.

– Данил! В спальню зайди, – крикнул в зал мужчина и прошёл на кухню.

– Что?

– К матери.

– Да, мам? Звала?

– К тебе сегодня никто уже не придёт?

– Не знаю. Женька говорил, позовёт, как телек освободится. Я хотел ещё поиграть в танки.

– Я попросила отца запереть двери. Давай сегодня без танков. Посиди дома, порисуй…

– Ну, мам…

– Мы с папой приготовили для тебя сюрприз на день рождения. Знаешь, – какой?

– Нет, мам, не знаю.

– Это Sega. Помнишь, ты говорил мне, что мечтаешь о такой приставке?

– Да ладно, мам!?

– Да. Мы договорились со Стеклянниковыми, они нам продадут свою приставку. Для Мити со Светланой хотят новую купить, а эту нам продадут за триста рублей. Ты рад?

– Мам! Ещё спрашиваешь!!!

– Хорошо. А сегодня посиди дома, ладно? Не выходи никуда. Женька не обидится.

– Хорошо, мам. Вот спасибо! А когда пойдём за ней?

– Завтра сходим, сынок. Отца позови.

– Пап! Мама зовёт.

– Чёрт знает что творится…

– К чему это ты, Анатолий?

– Ни к чему.

– Мы же с тобой уже разговаривали на эту тему. Зачем ты снова поднимаешь её?

– Затем, что не известно, когда теперь снова будет спокойно. Пособие второй месяц не выплачивают, работы нет. Так нет – ещё и землю надо было купить! Беженцев полно, а мы дом строим и в игрушки играем!

– И что теперь? Ждать, пока ты заработаешь моему сыну на приставку? Ты своим много заработал?

– Я своих так не окучиваю, как ты. Продолжай, – вырастишь девочку.

– А может, тебе собрать свои манатки, да и катись, куда подальше?

– Я подумаю.

– Не твои деньги трачу. Данила позови.

– Иди, мать зовёт.

– У нас с папой для тебя хорошая новость!

– Какая?

– Мы купили дом.

– Как? Где? Когда?

– Вчера получили свидетельство о регистрации права собственности.

– Где он?

– Рядом с летней танцплощадкой.

– А где это?

– Где центральный пруд, Даня.

– А… Большой?

– Нет. Завтра посмотришь. Отец с утра пойдёт. Если хочешь, и тебя возьмёт.

– Не хочу.

– Почему?

– Большой дом?

– Нет. Саманная хата. Две комнаты. Но там земля! Весной начнём строиться. Будешь помогать?