Текст книги "Папа. Мозаика прямого набора"

– Влепил?

– Как есть: три лебедя, – одного за другим. Я журнал смотрел потом. Всё, Арман! Не выйти мне теперь даже на четвёрку в четверти. Когда такое было вообще? Отличник, блин. Ещё и по истории!.. Лопух.

– А как же тогда они договорились?

– А я знаю?

– Отцу сказал?

– Первым делом к нему. Мол, так и так: не выполнил Зайцев обещание. Он поржал. Говорит, разберусь. А вечером ещё и от него выхватил. Нечего, говорит, было честного из себя строить. А как? – спрашиваю. Як сере хряк! – орёт. Мол, за тебя, дурака, два серьёзных человека междусобойчик организовали, а ты обоих выставил недоделками, а сам, значит, самый умный. Читал! Оказывается, надо было сказать, что читал. Чёрта с два, говорит, теперь за меня хоть слово кому скажет. Всё! Приплыли. Бросай, чего ждёшь?

Мы сидели в тени старой, сильно ссутулившейся, пригнувшейся к самой земле, вербы. Рядом с ней протекала узкая, говняная речушка. В нескольких шагах от нас поскрипывала, в движение ветром приводимая, незапертая калитка двора.

– Вы же с Александром Фёдоровичем, вроде, кореша?

– В том-то и дело. Вдвойне обидно.

– А чё ты с Саидом водишься?

– Почему спрашиваешь?

– Просто.

– Хороший парень.

– У нас с ними тёрки вышли неделю назад. Слышал?

– Да.

– Как бы и тебя не прессанули.

– Арман, разбирайтесь без меня. Саид – нормальный парень. Мы с ним четыре года по соседству жили. То, что они с греками чего-то там не поделили, а вы подписались за Хунузиди, – не моё дело.

– При чём тут Хунузиди? Там вообще заварушка вышла из-за того, что они рынок под себя стали подминать. Нашим проходу не дают, покупателей не пускают.

– Это тебе папа рассказал?

– Да я сам знаю! Заняли прилавки, продают дёшево. У наших почти никто не берёт.

– А ты чего кипятишься? Они говядину продают, ваши – свинину. Где вы умудрились друг другу дорогу перейти?

– Твой ход, чего ждёшь?

– Три-два. Сегодня не мой день.

– Я, короче, не знаю, что там на самом деле. Альберт подошёл, сказал, что надо выйти. Я – за. Со мной?

– Я – нет. Ты же знаешь, что я с Саидом в хороших отношениях. Скажи лучше, напиздили вас в прошлую среду?

– Хера с два! Собрались на пятачке. От наших вышел Горик, от них – Заур. Слышал?

– Слышал. Всё село об этом говорит.

– Ну и вот. Они не успокоились, выцепили его потом где-то в городке. Пидорасы! Гор не успел обернуться, – Адам натянул ему на голову его же капюшон, затянул шнурки под подбородком и бил, пока его не отняли. После завтра снова стрелка. Горик с Какоевым не выйдут. Оба выхватили от души! Я пойду. Саид выйдет. Как думаешь, кто кому?

– Расуев – крепкий шкаф. Лабазан потом и тебе, и ему наваляет. Я тебе отвечаю: Лабаз пронюхает про ваш ма́хач, – сломает обоих. И на соревнования ты не попадёшь. Ни ты, ни Расуев.

– А ты думаешь, мне улыбается ехать в Пятигорск? Встречусь с Саидом, надеру ему задницу и никуда не поеду. Пускай сам едет и берёт край, если ему так надо для статистики. Я уже вырос из этих штанишек. Вот если бы на округ позвал – другое дело.

– Плохо это всё, Арман. Я не ссу, ты же знаешь. Просто не понимаю, что происходит. Я не могу прийти.

– Ты себе ещё хуй обрежь. За своего сойдёшь.

– Зря дерзишь. Хорошие ребята.

– Твой Саид – тоже?

– Саид справедливый парень.

– Да ладно, забей. Без тебя разберёмся. Сдаёшься?

– Нет.

– На марс?

– В конец оборзел?

– А смысл? Тормози! Ты свои шашки суёшь во все щели без разбору. Не понимаешь, что ли?

– А что тут понимать? Свободно, я и ставлю.

– Мой папа говорит: если, бросая зары, ты не понимаешь, какие кости тебе нужны, значит, ты не контролируешь игру и, скорее всего, проиграешь.

– Что, прям так и говорит?

– Он по-армянски говорит. Потому что русского не знает. Это я для тебя перевёл. Мотай.

– Намотаю.

– Марс?

– Марс.

– Лопух! – и тут Арман больно стукнул меня ладонью по лбу, залившись здоровым смехом.

Я сидел и улыбался. Как же «читал», если – нет?

Засеря

– Дедушка, что было потом? – спрашивал старика, оставив позади целый день и укладываясь в кровать перед сном

– Что помнишь?

– Цыгане ушли, когда стало холодно.

– Да. Всё так. Потому что оставаться в зиму под открытым небом – смерти подобно. По уходу набрал Гранко в охапку берёзовых дров и сложил их в костёр. «Пылай, – говорит цыган, – свети. Живи, покуда живётся. А как удушье нагрянет – так и меня прости: сегодня жив, а грядущего дня ещё дождаться надо». С тем и ушёл. Прошёл и этот день, – так же, как и всяк предыдущий: ничего не задержало солнца в небе, в своё время скрылось оно за горизонтом. Прошла и эта ночь. И, сколь много бы не случилось в мире радостей и трагедий за минувшие сутки, наступило морозное, ко всему равнодушное утро. Угли давно уже не полыхали открытым пламенем, пропуская стужу в самую сердцевину свою, всё ближе и ближе обрастая серебром окружающего пейзажа. И тут случилось, что тою дорогою пролетал… а ну-ка, внучек, угадай: по полю рыщет, поёт да свищет.

– Не знаю, дедушка. Кто это?

– Подумай. На то и загадка.

– А ну, ещё раз скажи.

– По полю рыщет, поёт, да свищет.

– Это ветер!

– Верно: пролетал тою дорогой молодой ветер, рождённый где-то за тысячу дней пути взмахом крыл какой-нибудь маленькой бабочки, да и разверз огненные маки пламени. Ветер нанёс в очаг сухой листвы, немного щепы, и тот вновь загорелся. Восхитился ветер невиданному чуду! Присматривался, обогревался. Несколько дней и ночей танцевал он близ пламени, вдыхая в сердце костра свежий воздух, чтобы тот мог жить.

– А давай ещё в загадки поиграем?

– А сказка что же… уже не интересно?

– Интересно.

– Так что тогда?

– Загадки. Сказку завтра, давай, дедушка?

– Ну, ладно. Дай, подумаю… Может, ты мне загадаешь?

– Нет, давай ты.

– Вышел месяц на балкон, там засеребрился. Кто остался на балконе, когда месяц скрылся?

– Не знаю. Кто?

– Э, нет. Так не пойдёт: думай. Иначе не интересно.

– Интересно! Кто остался, дедушка?

– Вот и подумай, внучек. Подумай.

– Вышел месяц на балкон и засеребрился…

– Там.

– А?

– Не «и», а «там»: вышел месяц на балкон, там засеребрился; кто остался на балконе, когда месяц скрылся?

– Не знаю.

– Хм! – прыснул Николай Данилович. – Подумай.

– Вышел месяц на балкон… – стал повторять полушёпотом мальчик загадку, изредка умолкая, думая. Затем продолжал: когда месяц скрылся… вышел месяц…

– Ну, ты подумай, а я подремлю пока.

– Нет, дедушка, нет! Ответь!

– Спокойной ночи. Завтра продолжим. А ты пока потрудись над отгадкой.

– Нет, давай сейчас!

– Поздно уже. Мне вставать рано. Спи. Ничего не случается в этой жизни здесь и сейчас, Даня. Над всякой вещью нужно сначала хорошенько подумать, поразмыслить. Вот, – и над загадкой тоже. Это всегда так… Спи. Утром проснёшься, – снова подумай. На свежую голову, глядишь, и найдёшь ответ.

Сомбреро

Не плохая музыка и щедрый бармен – вот, почему я возвращаюсь сюда. Какое-то время пресмыкался по другим клубам, но, так ничего и не открыв, завязал с экспериментами. Возможно, что у меня неприхотливый вкус.

– Hola! – посылаю привет за стойку, поднимая правую руку вверх.

Бармен неожиданно для меня протягивает навстречу свою и крепко жмёт ладонь – помнит. Приятно.

– Два по пятьдесят и колу.

– Лёд?

– И лёд.

Настроение – дрянь. Иначе меня бы здесь не было. А ведь помнит! Сколько времени уже прошло?.. да, кажется, больше полугода. Давно я тут не был. Всё по-старому. В прошлый раз на этих пьедесталах танцевали девочки. В одних трусах. Ещё рано. Только десять.

– Четыреста! – кричит бармен.

Я протягиваю пять. Знаю, что легче и спокойнее рассчитываться сразу. Потом не вспомнишь. Мне так комфортнее. Я знаю, что сильно переплачиваю. До утра наберётся до двух тысяч, наверное. Это если не есть. Плевать.

Истерила, когда уезжал. Хуй с ней. А, – нет: он со мной. Опа, быстро. На чистую кровь-то, а?

– Повтори! – и протянул бармену деньги.

– Колу? Лёд?

– Без.

Хорошая тут музыка. По крайней мере, не воротит. Когда только споткнулся, танцевал. Последние два года обхожусь без этого. Стоило посмотреть на танцпол, чтобы понять: я выгляжу так же. Лучше сиди и пей свои виски. Смотри на девочек. Через час начнут подтягиваться. Не свалиться бы к тому времени. Или меньше пить, или поесть чего-нибудь. Иначе не доживу.

– Дай меню!

– Поесть?

– Да.

– Возьми Нью-Йорк и греческий. Меню не дам – там нет ни хрена.

– Давай то, что есть.

– Рано ещё! К этому времени ассортимент хромает. Хочешь, подожди немного, – всё будет!

– Давай стейк и салат!

Первые дни кипела, аж зубы скрипели. Хватило на несколько дней. Потом прорвало. Сколько это уже продолжается? Октябрь шестнадцатого, семнадцатого… третий год. Сгинуть можно! Совсем я скатился. Ни одного свидетельства о прошлом. Всё удалил.

– Ещё!

Парень – просто виртуоз! Молодец он, столько лет уже на одном месте. Достойно уважения. На моей памяти только четыре года. А сколько на самом деле? Надо спросить как-нибудь.

– А кто сегодня на музыке?

– Заман!

– Не знаю такого!

– Новый! Только он сейчас ничего не поставит: пятница. Под утро если только. Или в завтра приходи, – людей будет поменьше.

– Я попробую!

– Валяй. Скажи, а что за тема тогда играла?

– ЦАО.

– А?

– Центр, «Ну чё? Как?».

– А! Я искал, искал – не нашёл. Спасибо! Нормальная тема!

Я выпил третью порцию, положил пять сотен на стойку и вышел на улицу, чтобы подышать морозным воздухом. У входа собиралась молодёжь, присматривались первопроходцы.

– Нормально здесь? – обратился ко мне незнакомый парень. Выпивший. Весёлый.

– Мне нравится.

– А вход сколько?

– Нисколько.

– Бухло дорого?

– Сто-пятьдесят, двести, четыреста.

– Ребят! Давай сюда. Тут, вроде, нормально. Спасибо, бро!

– Будь здоров.

Тысяча срезов жизни – в мусор. Блядь. Жалко. Тринадцать лет осознанного существования vnikuda. Осталась только память. Если ударят по голове, – и той не останется. Может, просто накопилась усталость? Ведь и для металлов существует такое понятие. Что и говорить о человеческом организме? психика устаёт несравненно скорее, нежели сталь. Ломается в каком-то самом истёртом месте и ломает своего же носителя.

Мама, родной отец, бабушка с дедушкой, друзья, сослуживцы, просто прохожие, дочь, первая жена, Москва, Питер, переулки, горы – всё! Что я? – то, что вобрал в себя за тридцать пять лет. Вот это я и есть. Больше ничего. Да ещё и бумажные снимки. Их-то зачем? Мать и дед мертвы, бабушка сходит с ума. Металл перекладин съела ржа. Может, она права? Мне бы было неприятно, если бы я нашёл в её компьютере фотографии её бывшего.

– А разве ты не нашёл их там? Полно!

– Уже нет.

– Ты дебил?

– Я был зол.

– На кого? На неё? Потому что ей не нравились голые сиськи твоих шлюх? Потому что она удивилась, увидев после свадьбы пизду твоей бывшей?

– Её можно понять, конечно. Но и меня – тоже. Ведь я смотрел на эти снимки и видел не сиськи, а красоту экспозиции! Мне были дороги сами фотографии, а не то, что на них изображено.

– Ты или кретин, или пытаешься оправдаться сейчас. Даже… допустим! просто – допустим такую вероятность, – даже если бы она поняла тебя, твой мотив и разделила бы твои эстетические вкусы, как женщина и как жена, в первую очередь, она – права!

– Пойдём обратно. Холодно.

– Действительно, было жаль потерять удачные кадры. Только ответь себе: она тебе дороже или твоя порнуха?

– Ответил уже.

– Так почему продолжаешь злиться? Похвали себя и гордись до конца жизни своей жертвой, напоминая ей при случае и нет о том, какой ты молодец.

– Я знаю, что поступил неразумно. Понимаю, что взрослый мужчина услышал бы свою женщину и удалил бы только то, что могло её расстроить. Даже нет: он вообще не допустил бы наличия таких снимков в своём компьютере.

– Да я уверен, что ты удалил все без разбору только затем, чтобы заставить её чувствовать себя виноватой перед тобой. А сам ты знаешь, как теперь выглядишь?

– Как обиженный ребёнок?

– Именно. А твой поступок звучит, как «На, сука, выжри!».

– Мне хреново ото всего этого. Пойдём, выпьем.

– Тебе уже харэ. Подожди немного. Съешь что-нибудь.

– Я знаю, что поступил по-свински. Она ещё не видела: её компьютер я тоже почистил. Не стал разбираться, – просто слил всё vnikuda, минуя корзину.

Так проще: зачем мне только часть из прошлого? К чему эта выборочная постановка? Всё, или ничего. Слабак. Подкаблучник.

Пидор! Доро́ги тебе мало, что ли? Сука, нарочно задел, гондон! Бычара, блядь! Успокоиться и выпить. Если не отпустит, – разобью ему ебальник.

– Продолжаешь радовать меня речами не юноши, но – мужа!

– Ты видел? Он нарочно. По-любому из-за бороды. Быкует перед своими тёлками.

– Он пьяный, и ты – тоже. Сядь, вот так. Уймись.

– Нью-Йорк – встретил меня у стойки бармен, протягивая огромное блюдо с мясом.

– Спасибо!

Наверное, разумно с моей стороны было не полезть в драку. Рыцарь, бля! После тридцати запала всё меньше.

Требуя удалить прошлое, будь готова к тому, что исчезнет и настоящее. Будущего тоже нет. Это следствие. Будущего вообще, и с тобой – в частности. Вкусный стейк. Или я просто не чувствую уже ничего. А!

– Посчитай!

– Тысяча восемьсот!

Дорого. Кажется, уже совсем хорошо. До полуночи больше ни глотка. Будет обидно выблевать в унитаз два косаря. А виски? И виски. На стойке оставлю. Найдёт.

Сколько раз ещё придётся драться в жизни? Всегда спрашивал себя. Просто интересно. И – когда? Знать бы, какая из драк была последней. Но – нет: этого знать невозможно. Глупо. Глупо лезть на рожон. Как тогда, когда купили дом. Постоянно выхватывал! Почему бы тогда не ходить к Лабазану!? С самого детства. Не знаю. Может, и к лучшему, что художественная школа.

– Не твоё.

– Думаешь?

– Нет в тебе упорства. Скажем, выхватывать от чеченов ты бы тогда перестал. А – дальше? Сам – мог бы? Чтобы достичь чего-то, нужно уметь нападать. Важно двигаться. Вперёд. Напролом. Нужно нападать, amice.

– Нет. Всегда занимал оборонительную позицию. Это я уже понял. Дело в характере. Его не исправить, наверное.

– Пробовал, или повторяешь за умными дядями?

– Пробовал. Что, ты думаешь, я сделал, когда получил от Мовсара в первый раз?

– Трусился, как заяц. Боялся даже выйти на улицу, чтобы опорожнить мусорное ведро.

– Да. Я сел на очко. До смерти боялся тех чеченов, что жили ниже по улице. Особенно младшего из братьев. Я был не рад, что мы купили там дом. Мика и Джебраил были справедливыми, а этот постоянно задирал. Адама все боялись. Я пробовал пройтись вниз по Мельничной. Я работал над характером.

– Подожди! Ты говоришь… А когда он Хана отпиздил так, что тот потом в оба глаза ничего не видел?

– То – другое. Там Хан сам в залупу полез. Адам – справедливый парень. Он и своим мог подвалить, если те поступали не по адатам. И я обходил их дом – только бы не попасться на глаза. Когда я приближался к кованым воротам, у меня сердце просто выпрыгивало из груди. От страха. Особенно, если калитка во двор была открыта. Так и чудилось, будто сейчас выйдет Мовсар и станет бить меня ногами в живот, по спине.

Только спустя много лет я смог заставить себя пройти мимо их дома. Теперь уже я́ желал встречи – тем упорнее, чем отчётливее помнил прошлое. Тогда бы я не дал сдачи, конечно. Всё, что мне было нужно – подавить в себе постыдный страх. Десять лет жить с этим сознанием: Мовсар снова надерёт тебе задницу! Стыдно.

– Не по этой ли причине ты храбришься теперь? Всё пробуешь исправить характер?

– Я не знаю, что это: храбриться или нет. Только мне стрёмно выходить из вагона метро, когда туда входят гопники. Или пьянь.

– Стыдно менять вагон?

– Да. Трое пьяных ждали поезд. Все трое – уголовники, как было видно. Я ехал в соседнем вагоне. Они приставали к девушке. На следующей станции я вышел из своего и сел к ним. Намерено. Не хотелось иметь никаких доводов в пользу того, что я испугался. Я просто пересилил себя – как тогда, когда сошёл вниз по Мельничной.

– А ты испугался? Садиться к ним в вагон – испугался?

– Да. Я бы не справился.

– А это – разумно?

– Нет. Я видел, что многие вышли тогда, на следующей станции, из их вагона, хотя обычно до ст. Новогиреево почти никто не выходит. Но тогда – вышли. Мужчины тоже. А я ехал и ждал, что вот сейчас они подойдут, и начнётся дикая заварушка.

– Подошли?

– Нет. Добрался без приключений. Но до самого конца маршрута я только и делал, что проворачивал в голове возможные варианты. Тогда я предпочёл пролежать в больнице, будучи избитым – это казалось мне меньшей потерей, чем снова обходить дом Мовсара стороной.

– Но страх от этого никуда не исчез.

– Нет. Всё, что я мог – затушевать его. Не показать людям. Себе. Из этого я делаю вывод, что характер не меняется с возрастом.

– Так же, как и менталитет. Мы несём эти подарки отцовского семени и материнской яйцеклетки до самого гроба, попутно наделяя ими в том или ином виде своих детей. Хочешь обвинить свою мать в том, что она отдала тебя в художественную школу вместо того, чтобы записать к Лабазану?

– Я продолжаю говорить ей спасибо за то, что не отдала в балет. Это был мой счастливый случай – поступить в художественную школу. Ты ещё не знаешь.

Бар наполнялся людьми. Пустых табуретов у стойки оставалось всё меньше. Сколько ещё осталось, за сидевшими было не видно. Слева уселась какая-то девочка. Боковым зрением видел её стан, туго обтянутый шерстяным свитером. Противный голос; писклявый. Глотку не прочищали тебе, что ли?

Сосёт? А как же. Накидать? Ты – накидаешь, да. Сколько там у тебя осталось? Тысяч восемь, наверное. Может, меньше. Она того стоит? Подожди, я ещё раз посмотрю. Нет. Посижу. Почистил весь диск.

– Будешь булочку с маком?

– Что? Прости, – не слышно!

– Купить тебе булочку с маком?

– Булочку? Н-е-е-е-т!.. Возьми мне лучше Лонг-Айленд!

Армавир

– Документы.

Я уже понял, в чём дело, и протянул сержанту паспорт.

– Багаж имеете?

– Да.

– Пройдёмте. Водитель, выгружай багаж пассажира и можете следовать дальше.

– Спасибо! А то люди уже извелись все. Больше часа стоим!

– Поговори мне.

– Забирайте.

– К машине лицом. Руки за спину. Что в сумке?

– Дом, вода, книги.

– Фёдор, открой.

– Там ничего криминального.

– Это что?

– Игрушечный дом. Дочери в подарок везу.

– Это? Чего, дома воды нет?

– Такой – нет. Бабушка просила, ей врач прописал. Для кишечника из Словении.

– Это?

– Книги.

– Что за книги?

– Официальное издательство, ничего плохого. Мне профессор их подарил, это он написал. Я у него дипломную работу защищал. Вот: всё по закону, официальное издание. Реквизиты, всё есть.

– И что с ним делать?

– В отделение, пускай пробьют.

– Так… Фёдор, открой буханку. Ты – в машину. В отделении разберёмся. Грузи!

– Хорошо. Товарищ сержант?

– Чего?

– У меня денег ни рубля. Если автобус уедет, я домой не доберусь: у меня билет до Невинномысска.

– А ты что же, рассчитываешь ещё домой попасть? – рассмеялся сержант.

– Да у меня ничего плохого, я чист!

– Разберёмся. Федор, свяжись с патрулём, пускай у начальника станции решат вопрос с гражданином. Скажи, если подойдёт такой-то, чтобы посадил до Невинномысска.

– Слушаюсь.

– И что, – спрашивал меня уже по пути в отделение г. Армавира сержант милиции, – что с тобой делать, если окажется, что ты нормальный парень?

– Не знаю, товарищ сержант.

– А ты чего такой спокойный? Обычно все возмущаются, за что да почему. Видать, знаешь, за что?

– Догадываюсь.

– А по национальности кто?

– Русский.

Оба милиционера рассмеялись в голос.

– А зачем тебе такие книги? Как там, Федь?..

– Жизнь мусульманина.

– Да. Зачем, если ты русский?

– Мне их Исхаков подарил.

– Автор, что ли?

– Ну, да. Доктор технических наук, профессор. Мы с ним хорошо общались, пока я дипломную работу писал.

– И что? пропагандировал?

– Нет! Вообще ничего такого. Увидел у него в библиотеке Коран, попросил почитать. Интересно стало.

– И что? А он взял, и подарил, да?

– Нет, это потом уже было. Через год, наверное. До того я у него много в гостях бывал. Я быстро печатаю, а он книгу про Пушкина писал в то время. Я ему помогал с книгой, он мне – с дипломом. Мы хорошо общались.

– Ну, вот и проверим, кто такой Исхаков и какие идеи он вдолбил в твою голову.

– Он умер месяц назад. Старый был человек. Очень уважаемый: Исхаков Харрис Исхакович. Профессор.

– Еврей, что ли?

– Татарин, вроде.

– А звучит, как еврей.

– Не знаю. Не интересовался.

– Прибыли. Выгружай.

– Огромный баул! Куда его?

– Пускай во дворе постоит. Не ссы, никто ничего не возьмёт.

– Слышь, паря? Там бомбы нет, я надеюсь?

– Нету.

– Проходи. Сюда. Лицом к стене. Руки. Пошёл. Гена, прими клиента.

– Из карманов всё на стол. Рюкзак – сюда. Это что?

– Чётки.

– Пользуешься?

– Ну… так. Когда руки нечем занять.

Младший сержант положил чётки на стол и, раздвинув полы рюкзака, не поднимая глаз, спросил:

– Там что?

– Коран.

– Давай сам.

Я достал книгу и выложил её рядом с чётками. Дальше сержант справлялся без меня. По окончании досмотра он сел за стол, достал бланк и приготовился писать.

– Встань к стене. Фамилия?

– Яловой.

– Дата рождения?

– Восемнадцатое февраля восемьдесят четвёртого.

– Место рождения?

– Невинномысск. А, не… по паспорту?

– По паспорту.

– Лисичанск Луганской области.

– А почему говоришь Невинномысск?

– Я там родился. Родители записали просто по-другому.

– Зачем?

– После рождения увезли в Лисичанск, отец родом от туда, кажется. Там и зарегистрировали. На самом деле я местный.

– Место регистрации?

– Курсавка Андроповского района.

– Улица? Дом?

– Титова пятнадцать.

– Родители и домашний телефон.

– Нету.

– Чего нету?

– Родителей и телефона.

– Куда едешь?

– К себе.

– В Курсавку?

– Да.

– Почему билет до Невинномысска?

– От туда можно добраться до Дворцовского. У меня там бабушка. Я к ней сначала хотел.

– Почему сразу билет до Дворцовского не взял?

– Нет прямого сообщения. Это глухая деревня.

– Может, у тебя встреча в Невинномысске с кем из друзей?

– Нет. Я с трассы сразу на вокзал, там же рядом, и – к бабушке.

– А родители где?

– Мать умерла десять лет назад, а отца никогда не было.

– А говоришь, из Лисичанска. Путаешься, парень?

– Я его не помню. Мать развелась с ним, когда я был маленьким.

– Ясно. Род занятий?

– Инженер.

– Чего?

– Да я по пожарной безопасности.

– Пожарник, что ли?

– Пожарник.

– А чего сразу не сказал? Где служишь?

– Я не служу. Уволился из органов три года назад. Я сейчас в коммерческих организациях.

– За что попёрли?

– Не попёрли. Я сам.

– Расскажи тогда, какие бывают огнетушители?

– Ну… пенные, порошковые… Переносные, передвижные.

– Верю, что пожарник. Куда попал по распределению?

– Сюда. То есть, в Ставрополь. К себе, я имею ввиду, в Андроповский район. Дознавателем. Инспектором.

– Серьёзно, – сам ушёл?

– Сам.

– Почему?

– Деньги нужны были.

– Ты был инспектором, и не хватало денег!?

– Да я по-честному хотел.

– А кто говорит, не по-честному? Давай в камеру. Там посидишь, пока не окончится проверка.

– Командир! Слышь, командир! – донеслось из соседней камеры, – кого ещё загребли нахуй? Наша компания растёт! Эй, командир! Дай закурить!

– Гордеев! Рот закрой и сиди тихо.

– Браток! Слышь, браток? За что тебя? А-а-а-а… За что!? Слышь, браток, есть закурить? Дай закурить! Слышь, командир! Брось ты хуйнёй заниматься, принеси курить приличным людям! Эй!

– Я сейчас тебе, блядь, дам прикурить! Руки! Руки убрал, сказал! Пальцы сломаю, сука!

– Командир, я же пошутил! Не кричи, командир! Сосед, дай закурить.

Больше четырёх часов я просидел в ожидании.

До самой ночи проецировал пассажи на пальцы левой руки, – те никак не желали укладываться в девять слогов (туда-обратно, начиная с крайнего пальца и им же завершая).

Пробовал снова, перебирая разные варианты. Начинал с указательного, тогда бы на обратном пути, достигнув большого, мотив исчерпал бы себя.

Получилось, наконец. Всего-то и нужно было подойти к этой задаче не стандартно, – не так, как делал это всегда.

– Гена, выпускай.

– Выходи, свободен.

– Ну, вот. Оказалось, что – нормальный парень.

Сержант вёл меня длинными коридорами в задний двор отделения и вполголоса говорил:

– Не держи на нас зуб. Сам понимаешь: поступило сообщение, мы были обязаны его проверить. Мы-то что? мы – понимаем. Думаешь, ты один такой? Отошёл бы в сторонку, чтобы никто не видел, сделал бы свой намаз и поехал бы дальше спокойно. Мы каждый вечер патрулируем город. Видим: там молится, тут молится. Мы уже знаем, кто это, и не трогаем: нам-то что? Главное, отошёл бы за деревцо какое, что ли… А то – встал прямо перед автобусом, у людей паника! После войны народ в себя никак не придёт. Дикие все.

– Буду аккуратнее.

– И что, прям вот пять раз в день надо молиться?

– Ну, да.

– И не устаёшь?

– Нет, что вы.

– То есть, утром, в обед, днём, вечером и ночью, – так, что ли, получается?

– Да.

– И сколько по времени занимает молитва?

– Когда как. Можно и за минуту справиться, а можно и полночи стоять, если хочется.

– А это… когда мы тебя приняли, значит, полуденный, получается, намаз был, да?

– Да.

– И что, прям ни одного не пропустил?

– Ни одного.

– И как давно вот так?

– Лет пять уже.

– А что случилось?

– Да ничего. Просто трудно стало одно время. Искал себя.

– И как командиры отреагировали?

– Никак. Поставили отметку в личное дело и передали в край.

– И что ты думаешь, тебе тут обрадуются, да?

– Где?

– Дома.

– Я в отпуске. Побуду две недели и обратно в Москву.

– Смотри, аккуратнее, парень.

– Я никому плохого не делаю.

– А если занят, что – всё равно?

– Конечно. В любом месте, где застанет время намаза, встал, и всё. Мне никто не мешает.

– Чудной ты, ей богу.

– Счастливо, товарищ сержант!

– Бывай. Доберёшься?

– Доберусь.

– Поздно уже. Может, останешься? – рассмеялся своей же шутке милиционер.

– Нет, пойду.

– Ну, извини, обратно не повезём: дела.

– Доберусь.

Крик

Тебя родила и здоровье потеряла.

Ради тебя из кожи вон лезу.

Ты должен стать генералом.

Её уже тринадцать лет нет в живых, а меня по-прежнему пугает всякая форма ответственности. Всё, что подразумевает собой обязательства, вызывает резкое отвращение. Налоги, отношения, работа… – всё!

Я – причина страданий и ничего не могу поделать, чтобы облегчить, помочь. Я ни как не могу исправить то, что натворил, родившись. Есть только один способ расколдовать маму – стать генералом.

Полезай из кожи вон. Даром, что её уже нет в живых.

– Не из-за любви же к маме? Её уже не вернуть.

– Нет, не из-за любви.

– Ты никогда её не любил.

– Это вопрос?

– Нет.

– Может, и любил. Когда был маленьким. Все дети любят свою маму. По крайней мере, в моей груди всегда шевелилось что-то приятное, чуть только завижу её, узнаю по походке, по силуэту на улице. Всегда. Это – любовь?

– Вряд ли. А если и любовь, то – по необходимости, потому что другой мамы не было. Ты не мог критически оценивать свои чувства. Все дети любят по необходимости. А всё, что по необходимости, не имеет ценности.

– Значит, не любил.

– Зачем же лез из кожи вон?

– Вчера ночью понял. Сегодня готов признаться.

– Ну-ка?

– Тщеславие. Только я очень долго не понимал этого. Жизнь сама вносила коррективы. Мне мешал бог, и я оставил его. Мне мешала семья, и я оставил её. Мне мешала совесть, и я оставил её. Мне мешала мораль, и я пересмотрел свои принципы наново. Всё, что мне мешало, было элиминировано. Так я стал никем.

– Нет, нет, парень. Так не пойдёт. Нужна конкретика.

– Серьёзно: всё, что делал, я делал лучше всех. Только сам результат работы был не важен. Мне насрать было на то, что там на выхлопе. Хотя все мне аплодировали и восхищались, мне было откровенно насрать. Я смеялся им в лицо, смотря прямо в глаза. Помню, я думал тогда: здесь – ничего сложного. Каждый может повторить, – стоит только включить голову. Бедные разумом люди, меня окружающие. Я носил корону! О… я был князем! И мне было плевать на то, что я принёс людям: как только всё заканчивалось, я срывал заслуженные аплодисменты и тут же забывал о достижениях. Они мне были не нужны.

– Один день ты говоришь мне, что никогда не позволял себе общаться с людьми свысока, другой – что ты плевал на всех, потому что ты царь. Объясни, чтобы я смог лучше понять тебя.

– Общаться – нет, не позволял. Это правда. Но не думать о том, что я – лучший, я не мог. Оно само как-то так получалось. Точнее, я даже не думал: просто знал это.

– И чего же ты добился? Что ты понял вчера ночью? Кроме того, что лез из кожи вон, тщеславием гоним.

– Я работал. Хорошо работал.

– Это не достижение. Все работают.

– Начиная с какого-то года, я относился ко всякому порученному мне делу очень ответственно. Кажется, я тогда уже жил один. После развода.

– А разве ты не сказал, что ответственность – это не твоё?

– Сказал. Но тут другое… я нашёл себя перфекционистом, педантом. Раскапывал любое поручение или задачу до самых основ её, и, вывернув наизнанку, находил самое лучшее решение. Меня ценили.

– Зачем тогда лез из кожи вон, если тебе было плевать на результаты? Тщеславие можно потешить, пуская пыль в глаза; у тебя бы получилось.

– Я достиг понимания многих вещей и кричал о них. Я хотел сделать лучше. Для себя. Только всё это было не нужно лично мне. Мне не нужна была карьера, должности, деньги. Всё, что я делал, я делал из тщеславия и, в основе своей, все мои поступки, поведение были направлены только на одно: секс. Мне нужен был секс. Я любил женщин. Всё, что я делал, так или иначе было направлено на то, чтобы затащить женщину в постель.

– Но ведь не это же ты понял, правда? Люблю женщин… Все любят женщин! Для того, чтобы это понять, не нужно размышлять тридцать лет.

– Не это, конечно. Слишком наивно. Нет: вся моя сознательная жизнь – это крик:

«Я не ущербный!».

– вот мой единственный императив. Мой мотив и мой капитал. Женщины – только средство. А бог у меня – тщеславие. Готовность женщины спать со мной – её признание мне, даже если сама она не понимает этого.

– В чём? Что ты не ущербный?

– Именно. Каждый раз, когда она раздвигает свои ноги, приглашая меня войти в неё, свершается акт признания: «я готова от тебя родить». Ведь самка не станет выбирать для продолжения рода ущербных? И тут очень важно её искреннее намерение, её желание. Крайне важно было, чтобы она этого сама захотела. Вот почему я никогда не снимал проституток. Вот почему я никогда не делал первый шаг.

– Даже так?

– Женщина – всегда посредник, тщеславие – конечный получатель. Эго, раздутое до непомерных значений.

– Открытие твоё – оно так себе. Хочу тебя расстроить: потратить треть жизни, чтобы выкопать сермяжную правду, – даже посредственным достижением это не назову я.

– Мне плевать. Мне не жаль. Главное, что я это понял. Не прочитал и кивнул головою, а сам дошёл до этого. Вывел, если угодно.

– Ну, знаешь… ещё сто лет назад Фрейд вывел. Вот ту именно формулу, о которой ты и сказал. Но у меня встречный вопрос. И даже два: первый. Коль скоро цель твоя – потешить своё тщеславие, зачем тогда идти дальше? Я имею ввиду, что секс – ведь это чистой воды механика. Не логичнее ли тогда тебе понять, что женщина готова раздвинуть перед тобой ноги, и остановиться на этом? Зачем совершать лишние движения? Ты же рациональный, как я понял, человек.