Текст книги "Папа. Мозаика прямого набора"

– Позавтракай скоро и приходи к Горемыке – там тебя и подберу. А я пока овец выгоню. Да бес бы их не занёс снова за дальнюю балку! Вчера пока нашёл их, окаянных, пока пригнал обратно, – вымок до нитки. Паразиты проклятые! Чем вам, черти кучерявые, тут трава не такая?!

Последние слова доносились уже из прихожей, а затем поток брани в адрес животных и вовсе утих, глухо проникая в дом через открытые форточки окон – старик вышел во двор, продолжая ругаться вслух.

– Николай! – кричала ему вслед Любовь Сергеевна, – Николай!!! Я вам курицу сготовила! В прихожей оставила. Забери! На полке лежит!

Завтракать мальчик не стал. Наскоро оделся и выбежал во двор под громкие нагоняи Любови Сергеевны. Та, в запачканном мукой халате, с гусиным крылом в руке, спешила следом. Охмурив брови, женщина остановилась у распахнутой калитки и громко выругалась в спину беглецу:

– Что б тебе пусто было, бессовестный! Где это видано, чтобы не емши ехать!? Вернись сию минуту!

– Я не хочу, ба! – с тем и убёг.

Женщина в сердцах всплеснула руками, круто повернулась и прошла обратно в дом, громко хлопнув входной дверью прихожей.

Тропа, прожёванная под вчерашним проливным дождём коровьими копытами, протянулась от двора до самой Горемыки – километра с два, наверное.

Так пали́т, что привыкаешь не сразу, выйдя из дома. Только у первого оврага перестаёшь чувствовать себя, будто калач в печи; привыкаешь понемногу.

Там, на крутом бережку, и уселся мальчик, окунув пятки в студенистую, мутную воду в ожидании своего дедушки. Временами он прислушивался к шуму моторов проезжающих просёлочной дорогой автомобилей.

В траве стояла громкая трель кузнецов, согласно квакали лягушки; видимо, к вечеру снова дождь. Горячий, обильный, предваряемый разреженной прохладцей и терпким запахом полыни.

Зеркало воды ровное, будто замерло; не пошевелится ни чуть. Если бы не пульс в ушах, можно было бы подумать, что остановилось самое время. Дважды рыба пустила круги по водной глади. «Надо бы вернуться сюда вечером с удочкой», – подумал мальчик. Тут из-за оврага расслышался знакомый звук мотора.

– Дедушка! – смекнул он и резко поднялся от земли.

В глазах потемнело. Босою ногой он нащупал паутину широких трещин в грунте и свои сандалии. Стало проясняться, и уже скоро тьма вовсе рассеялась; остался привычный пейзаж с минимумом красок и редкие мушки перед глазами.

Грузовик застыл на обочине. Пассажирская дверь отворилась изнутри, и Николай Данилович кликнул внука. Тот с чувством восторга зацепился некрепкими руками за нижнюю перекладину железной рамы сиденья, влез на подножку и привычными движениями перекатился сначала на пол, а затем перебрался на сиденье.

Водитель с осторожностью послал рычаг в сторону первой передачи. Шестерни, протяжно сопротивляясь, с характерным скрежетом приняли нужное положение и грузовик тронулся.

– Заедем на пять минут к Скворцовым, завезём соседу хлеба и молока. Люба ещё вчера просила, да я замотался с этими овцами, вымок под дождём, – так и не свёз вовремя.

Николай Данилович обращался с внуком, как с равным не потому, что он любил его и имел определённые взгляды на воспитание, – тому была другая причина: пожилой человек был далёк от педагогических излишеств и совершенно искренне относился к мальчику, полагая его вполне взрослым мужем.

Соседей дома не оказалось.

– Должно, Сергей сегодня на пастбище до вечера, – размыслил Николай Данилович вслух по возвращении в машину, – кажется, его черёд на этой неделе.

Грузовик снова тронулся и уже через минуту они выехали из села, взяв курс на север, – в сторону Стрижамента.

Первое время ехали молча, и мальчик наблюдал в зеркалах заднего вида дорожную пыль, вздыбленную колёсами полуторки. Та клубилась за бортом, плотно угрожая воздушным фильтрам автомобиля – дед топил гашетку в пол перед подъёмом в гору. Затем выжал сцепление, сделал перегазовку и воткнул рычаг трансмиссии на пониженную передачу. Машина захлебнулась рёвом на повышенных тонах и поехала медленнее, но – увереннее.

– Деда! – кричал мальчик, как можно ближе придвинувшись к Николаю Даниловичу, – Деда!

– Что, внучек? – так же громко возвращал дед, не отрывая взгляда от дороги.

– А зачем газовать, когда переключаешь скорость?

– А?

– Газовать?

– Что, внучек? Говори громче, я не слышу!

– Зачем ты газуешь, когда переключаешь скорость?

– А, это… чтобы сравнять обороты, внучек! Если не перегазовывать. То шестерни внутри коробки передач быстро изнашиваются. Потому что валы не могут. Валы не могут сразу поймать нужное соотношение. Для совместного вращения, – Николай Данилович с силой выкрикивал каждое слово, делая паузы, чтобы набрать в лёгкие воздуха,

– Внутри коробки вращаются. Несколько валов. На каждом из которых ряд. Есть ряд зубчатых колёс. Разница в диаметре шестерёнок. И конфигурация, в которую они собираются при переключении передач. Позволяют машине ехать быстрее или медленнее.

– Поехали быстрее!

– Мотор захлебнётся, внучек. Нельзя! Чем ниже передача, тем круче уклон. Может преодолеть автомобиль. Сейчас мы едем на первой передаче. Но уже скоро поднимемся в гору. И я включу вторую, – поедем быстрее! Потерпи!

– …

– Нужно выжать педаль сцепления. Включить нейтральную передачу. Отпустить сцепление и продавить акселератор. Поймать нужный момент во время снижения. Во время снижения оборотов. И после этого включить пониженную передачу, – продолжал нагружать голосовые связки Николай Данилович, на старый лад называя педаль газа акселератором: он упорно не пускал в свой словарь новые названия вещей, к которым издавна привык.

На любой вопрос внука старик старался дать развёрнутый ответ, часто подкрепляя его доводами, обоснованиями и короткими справками из курса соответствующего предмета. По этой причине мальчик очень любил обращаться к дедушке, когда появлялись какие-то вопросы, ответы на которые были нужны позарез. Он хотел было ещё спросить, почему «акселератор», но почувствовал слабость в голосе и отложил на потом.

Машина въехала в гору и двинулась быстрее по глубокой, накатанной колее. Двигатель заработал ровнее и тише. Чем ближе они подъезжали к лугу, тем сильнее теснилось у мальчика в груди какое-то суетное, неясное чувство, – то ли беспокойство, то ли сожаление о предстоящем деле, – разобрать он его не смог. Ясно было одно: прерывать движение не хотелось, потому что по прибытии их ждала тяжёлая, утомительная работа.

Недалеко на горизонте дорога обрывалась, круто спускаясь к подножию – в самую балку. Там и дедов луг. Мальчик знал это, потому что предыдущие два года он так же, как и ныне, неизменно приезжал сюда в течение двух первых недель июня собирать сено.

В этом году траву уже скосили специальными машинами, оставив нетронутыми участки с крутым уклоном и несколько рельефных островков по ту сторону яра. На этих участках придётся работать косами.

– Деда, а зачем эта педаль? – спросил Данил, указывая на рычаг по правую ногу, как только они стали спускаться, и грузовик покатился на нейтральной передаче, периодически сдерживаемый водителем через педаль тормоза.

– Это привод стартера. Без него полуторка не заведётся.

«Ах, вот зачем дедушка носком правой ноги жмёт стартер, а пяткой той же ноги давит акселератор!». Пока мальчик додумывал для себя все эти примитивные, но вместе с тем и внушительные вещи, Николай Данилович пытался совладать с люфтом рулевого колеса на спуске, – так, что мальчику пришлось отвлечься. Тогда он сделал для себя ещё одно открытие: чтобы управлять большими машинами, руль нужно постоянно вертеть вправо-влево.

Раскалённая добела, покрытая толстым слоем пыли полевая дорога держала глаза старого человека в напряжении до самого яра. Данил наблюдал, как пот ручьями сбегает по морщинистым скулам и шее на грудь дедушки, мгновенно впитываясь в текстиль рубашки и дополняя фактуру ткани белыми солевыми разводами.

Наконец, машина остановилась, дед заглушил мотор и вдруг! очень. резко! стало так Тихо, что уши повело в сторону затылка – вероятно, рефлексом зацепиться хоть за какой-нибудь раздражитель. Мальчик спустился на подножку, и сознание стало потихоньку наполняться окружающим пейзажем.

Вместе с шелестом травы и стрёкотом кузнечиков, в слух проникали какие-то необъяснимые, трескучие шумы, исходящие от заглушенного мотора автомобиля: что-то негромко и протяжно шипело, что-то со скрежетом обрывалось и стукало…

На все четыре стороны – ни деревца: одна степь и трава, скошенная третьего дня, уложенная валками из-под косилки, уже пожелтевшая. А по краям балки, – там, куда не добралась сенокосилка, – высокая, сочная трава, будто море, волновалась под ветром, переливаясь всеми оттенками зелёного – от насыщенного густого до разреженного бирюзового.

На синем небе – ни одного белого пятнышка. Солнце поднялось над горизонтом и, несмотря на то, что было раннее утро, угрожающе припекало через одежду.

Николай Данилович, покряхтывая, но вместе с тем и по-молодецки, упёрся одной ногой в заднее колесо и, уцепившись за правый борт, запрыгнул в кузов. Оттуда аккуратно спустил вилы, две косы и спрыгнул на землю сам. В руках он держал старый оселок, траченный в своей середине многочисленными оскользами металла.

У мальчика были свои, специально под него сделанные, вилы с коротким черенком и такая же коса. Дед три года назад научил его, как удерживать полотно под правильным углом, как стоять, как поворачивать корпус туловища, чтобы трава ложилась под корень аккуратными валками.

Мальчику каждый год приходилось обновлять свои навыки, и первые часы работы всегда проходили не продуктивно. Зато с вилами он управлялся куда увереннее: с лёгкостью ворочал он мокрые от вчерашнего дождя валки сена, обращая их сухой стороной к земле, влажной – к солнцу.

– Внучек, достань-ка воду из кабины, сложи под валок, иначе нагреется.

– Деда!

– Да?

– Сено мокрое сверху. Как же его переворачивать?

– Это роса, внучек. Она быстро сойдёт.

Работать откровенно не хотелось. Дедушка сказал, что это с непривычки. Мальчика пугали валки, лежащие перед глазами: их было не счесть, и каждый из них протягивался метров на триста в длину. Переворачивая мокрое сено, он отвлекался мыслями далеко за пределы луга и даже времени.

Давно уже Данил заметил за собой эту способность – через какое-то время работа становилась не в тягость, не отмечалась в сознании, если занять свои мысли чем-то интересным. Сам же он в такие минуты любил что-то вспоминать или о чём-либо размышлять на будущее.

Николай Данилович прошёл на дальний конец луга, – так, что до него было не докричаться. Внука оставил по сю сторону делянки и приступил к работе, двигаясь навстречу.

«Коровам нужна трава. Поэтому я здесь. Зимой травы не бывает, поэтому её нужно заготавливать. Неужто сто́ит так напрягаться из-за коров? Вообще-то, коровы дают молоко, для этого их и держат. Чтобы в доме всегда были молоко, творог, масло, сметана и сыр. Ну и подумаешь! Велико ли удовольствие? Неужели из-за сметаны мне сейчас приходится так тяжело?» – все эти объяснения не нравились мальцу.

Как ни старался он отыскать для себя весомую первопричину страды, он всё время упирался в неприемлемое. Все найденные им объяснения не давали того желаемого, искомого, что могло бы затмить собою и жару, и постоянно чесавшееся от пыли тело, и тяжёлое физическое напряжение.

В конце концов, он нашёл другой, – единственный весомый, на его взгляд, – мотив: помочь дедушке. «Ему тяжело, а со мной – чуть-чуть легче». Такой довод так понравился мальчику, что он стал собой немножко гордиться. «Даже – продолжал думать он, – если сено пропадёт под дождём, и мы не сумеем его вовремя просушить, и даже если коровам оно не понравится, то всё равно моя работа – она не зря!».

За такими мыслями он перевернул два валка. Размышления прервал силуэт человека, спускавшегося пешим с дальней стороны склона, – прямо в балку. Мальчик оставил вилы и двинулся в сторону дедушки. Тот различил в человеке своего знакомца, и уже скоро все втроём приветствовали друг друга.

– А! Семён… Да как же ты забрёл так от дома?

– Травок к чаю ходил собирать, Николай Данилович. За Стародворцовским был. Вышел вчера после обеда, да вечером под дождь попал. Переночевал, где случилось, а теперь вот домой возвращаюсь. А вы что же, когда скирдовать собираетесь?

– Бог даст, после Петрова поста и сложим. Вон, какой помощник вырос! – сказал дед, кивая головой в сторону внука, – А и что же там, Семён? Под горой тоже, значит, дожди прошли?

– Прошли, Николай Данилович. Да такие травы Божьи поднялись! Погляди-кось, полный мешок собрал – похвалялся тот, присев на корточки и разводя кулисы холщовой сумки.

Показывая соседу содержимое мешка, Семён радовался, чисто дитя:

– Тут у меня и донник, и мелисса, душица тоже… Да там такое разнотравье! Пожалуйте к чаю вечером – уж я заварю-у-у!..

Вдруг он прервался, наспех завязывая мешок, и с беспокойством спросил, поглядывая снизу вверх то на Николая Даниловича, то на мальчика:

– А вы с чего же это, Николай Данилович, не боитесь дождя-то? Вишь, как парит?! Небось, к вечеру снова зарядит, – тут он поднялся с кортов и убрал мешок за спину.

– А что делать, Виталич? Не оставлять же его гнить за здорово живёшь. Оно, может, и обойдётся ещё…

– Ну, а вилы-то есть ещё одни? Нет, – так я скоро: отнесу поклажу, да и вернусь с инструментом. Пособлю по-добрососедски!

– Глянь в кузове. На том спасибо, Семён. А то, боюсь, не управимся мы с внуком вдвоём. Хотел сегодня ещё по овражкам косить, да вряд ли поспеем.

Дальше работали в шесть рук, и уже к обеду бо́льшая часть сена в валках была перевёрнута. Те из них, которые вышли из под вил первыми, просохли, и Николай Данилович с Семёном принялись копнить.

Когда солнце минуло зенит, сосед воткнул вилы в одну из копёнок и присел отдохнуть в её тени. Из-за сена его было не видать. Мальчик нашёл это достаточным поводом, чтобы и самому полениться в тени грузовика.

Там, из-под плюшки сена, он достал уже тёплую воду, упал на землю и с жадностью влил в себя полбутылки. Вставать не хотелось. Но, глядя на своего дедушку, не останавливающегося ни на минуту, ребёнок испытал угрызения совести и через силу поднялся с земли, взял вилы и двинулся на другой конец луга – там оставались несколько валков, которые он начал и не закончил.

Снова втягивался в работу нехотя.

Вместе с тем к машине направился и Николай Данилович – взмокший, пыльный. Облокотил вилы о борт грузовика, открыл двери со стороны водителя и пролез по пояс в кабину. Оттуда просыпалась знакомая Данилу брань. Дед со снедью, завёрнутою в клетчатый утиральник, вылез из кабины и разложил на траве хлеб с молоком. Мальчик, завидев это всё, с радостью бросил инструмент и побежал обратно к машине.

– Хватай, народ, что Бог послал! Ужин не нужен, – был бы обед дружен.

– Дай Бог здоровья твоей хозяйке, Николай Данилович! – поблагодарил Семён, присаживаясь поближе к мальчику. Тут же отломил краюху пшеничного хлеба и отправил его в рот.

– Да что ты, Семён!? Хозяйка и знать не знает, что я харчи дома забыл. Кабы увидала б, чем я тут внука кормлю – о то б прошлась по старым ушам всеми бранными именами существительными и прилагательными в совокупности.

– Да фто ф так, Данилыш?, – сосед уже забил рот хлебом, прожёвывая с трудом.

– Да вот спроси! Пока овец выгнал с утра, пока управился с остальной тварью, да и забыл, что Люба наготовила нам с внуком целый куль. То-то мне хозяйка сегодня попеняет…

Тут мальчик подавился и закашлял.

– Да что ж ты… жевать разучился, что ли?! – разозлился старик, – Не спеши! Ведь удушишься! – и протянул внуку трёхлитровый баллон молока.

Так они и пообедали хлебом, который вчера на зорьке спекла Любовь Сергеевна, и запили вечерним молоком. Банка была одна на троих, поэтому пили по очереди. На стекле у горловины, с внутренней стороны баллона, обильно насели сливки. Молоко проливалось с уголков рта по щекам, шее и грязной коже на груди, оставляя белые бороздки.

Довольные, отдохнувшие едоки ленно поднимались от родительницы-земли и расходились в разные стороны яра. Семён в пути что-то насвистывал, а затем и вовсе запел, видимо, подбадривая свои силы:

– Ой, з-за гори камяноi голуби лiтають. Не зазна-а-ала розкошоньки, – вже лiта-а-а мина-ааю-уть…

Так, или почти так, день отходил, уступая место вечеру. Мальчика радовало, что оставалось совсем немного – он продолжал переворачивать сено, иногда отвлекаясь на землянику, которая росла на лугу в изобилии и хорошо просматривалась в скошенной траве. Чем менее оставалось работы, тем явственнее он чувствовал необъяснимую радость и прилив сил. В конце концов, Данил ощутил необъяснимый подъём и сделал больше, чем от него ожидали взрослые: покончив с валками, он сменил вилы на косу и принялся за траву, которая росла у подножия.

На обратном пути небо стало заволакивать тучами, а далеко на востоке вообще чернело что-то страшное. Неожиданно и смачно распластались по лобовому стеклу первые, крупные капли.

– Глянь, Николай Данилович, никак снова дождь! – сказал Семён, показывая в сторону тёмного неба.

– Видать, не миновать Божьей милости, – ответил дед, отмечая огромные и пыльные кляксы, расползающиеся пауками по стеклу.

– Что ж, оно и хорошо, что успели скопнить. Николай Данилович, а и возьмите меня завтра с собой на покос! За один день справимся, а дня через три и копните, а?

– Отчего же не взять? Поедем, если хочешь.

Въехали в село уже затемно. У ворот своего дома Семён поблагодарил Николая Даниловича и Данила, сказав каждому по отдельности «спасибо» и крепко пожав руки, захлопнул двери кабины и развернулся уходить.

– Семён? – окликнул его Николай Данилович через спущенное стекло, – а, Семён?

– Да?

– Мне-то за что?! Уж не смеёшься ли ты?

– Кабы не за что, так не просил бы у Господа спасения для тебя и для твоего молодца, Николай Данилович. А раз прошу, – значит, оно есть, за что.

– Ну, спасибо и тебе на добром слове. Бывай! – и дед тронул машину в сторону дома.

– Деда, мешок! – испугано вспомнил мальчик.

– Семён! Семён!!! Мешок в кузове забыл! – кричал дед, одновременно останавливая машину и открывая дверь со своей стороны, чтобы успеть подать соседу забытые им травы…

Николай Данилович, подъезжая к дому, заметил всё, что нужно было заметить опытному глазу. С лёгким недовольством он размышлял вслух, как бы делясь с внуком своими наблюдениями:

– Что-то во дворе темно… никак бабушка до сих пор коров не подоила? Небось, Азаматовна в гостях засиделась. Или сама куда ходила…

Женщина так обрадовалась возвращению мужчин, что в суматохе накрыла на стол все приготовленные за день блюда без разбору на первое-второе.

Николай Данилович ел горячий суп-харчо, закусывая его сладкими блинами с творогом. Данил насел на жареного петуха и запивал ароматное мясо сладким молоком.

– Коль, – спросила бабушка, как только Николай Данилович утолил первое чувство голода – как курица получилась? Не суховатая?

– В самый раз. Похоже, в печи запекала?

– А то как же! – обрадовалась Любовь Сергеевна тому, что угодила, и просияла улыбкой.

В самых уголках глаз её резвились «гусиные лапки» ювелирных морщинок.

– Овцы не заблудили сегодня? – спросил у жены Николай Данилович, допивая сладкий чай с шахматным печеньем вприкуску.

– Вернулись вместе с коровами. Сергей пригнал! Засвистел на задах. Ваши, Любовь Сергеевна? – спрашивает. Наши, – говорю. Да как, скажи, уследил за ними!? – удивлялась бабушка.

«Так вот она, – цена молока! – восхищался про себя мальчик, очень довольный и собой, и находчивым дедушкой, и заботливой бабушкой, и тороватым Семёном, и жарким, но уже отошедшим в прошлое днём со всеми его трудностями, и особенно довольный этим уютным, поздним вечером, – так вот чего сто́ит этот вкус!».

Николай Данилович поблагодарил хозяйку за ужин, поднялся из-за стола и прошёл к себе в комнату. Данил улизнул следом; воровато пробрался в прихожую, взял позабытый дедом узелок с курицей и, спрятав его под рубашку, отнёс в кабину «полуторки».

Завтра покос.

И в коровнике, и в доме Яловых до поздней ночи не выключали свет: Любовь Сергеевна, сегодня действительно очень поздно, доила коров. Николай Данилович, передохнув с полчаса, управлялся со скотиной. Мальчик крутился рядом, – да всё рыскал по яслям. То тут, то там найдёт одно, два яичка: иное чистое, будто с картинки; иное – в помёте.

Куры с самых сумерек ушли на насест. В темноте овчарни блестели недвижные глаза вечно напуганных овец, а коровы продолжали спокойно пережёвывать свою жвачку, ожидая, пока хозяйка закончит доить и смажет смальцем порожние вымя.

Как тогда

Три погорельца в одном доме. Каштанидзе из следаков. Вызвали труповозку. Пока дожидались медиков, сбагрил дело на меня. Взял в работу. Пожилая женщина в голос: «Мой сыночек!».

Год назад я так же стоял в вестибюле городской больницы и не смел поднять глаз. Женщина беззвучно рыдала, сурово молчал мужчина. Супруги.

– Ты убил моего Серёженьку! – и – Мой сыночек! Мой единственный сыночек!

Так же, как теперь и эта вот старушка. Будто придавили железобетонной плитой: невозможно продохнуть. Развернуться и уйти тоже нельзя.

Так же, как и тогда.

Есть только один способ не сойти с ума от запаха жареной человечины. Пока же я всё пропускаю через себя. В конце лета сменил фамилию. «А почему Яловой? Взял бы сразу Одер», – шеф пошутил.

– Сюда! – прервал мои размышления майор.

Вся следственная группа разместилась в соседнем доме. Забор остался забором только местами; штакетник прогнил, осунулся. Окна прихожей без стёкол, заколочены досками. С потолка единственной комнаты, меж матиц прорастая некогда белым проводом в оклеенный обоями потолок, свисала лампа накаливания ватт на шестьдесят. Несмотря на утро, внутри было мрачно. При всём при этом было видно, что жильё обитаемое.

– Дай точный адрес.

– Без адреса. Пиши: Водораздел, улица… За кладбищем сразу направо, короче, и первый поворот налево. Э! Как тебя?

– Куцый.

– Зовут как, грёб твою мать!?

– Куцым зовут. Но вообще на Василия именины пришлись.

– Что это за улица?

– Да чёрт её знает, начальник. Я этих улиц не различаю.

– Поругайся мне тут. Ты́ хозяин?

– Не. Хозяина нету. В Казинке он.

– Ты́ тогда какого беса тут околачиваешься?

– Так это… кореш мой, Саня, попросил поглядеть за домом, пока его не будет.

– Документы давай. И позови остальных. Скажи, представление началось.

– Кого звать-то? Они все там, во дворе.

– Всех зови. С кем бухали, с кем хату выставили и товарищей угореть оставили – всех зови.

– Что вы, гражданин начальник! Никто не употреблял, да мы же просто. Мы ни-ни. Да я чист, командир!

– Попизди́ мне тут! Живо!

– Костя, слыхал?

– Слыхал. Миш, возьми Сержа, сгоняйте в магаз. Купи какой-нибудь сивухи, этого заберём с собой. Короче, приготовь Василия… щас, ага – Григорьевича, мать его, выблядка поганого.

– Кто нам её продаст? Дай мне этого гаврика, его зашлю.

– Иди тогда, догоняй! Он во дворе должен быть. И успокой женщину! А вообще – пригласи её сюда, я её первой опрошу. Яловой, Нестеренко, с вас протокол осмотра. Миша, пиздуй, говорю! Сейчас налетят все, а у тебя клиент языком, что помелом. Обработай до прибытия. Этот, как тебя там… Григорий!

– А?

– Пошли кого-нибудь за главой. Пускай полюбуется; справку пускай подготовит.

– Что думаешь делать?

– А разве не понятно? Не наш случай. Пускай Писаренко разбирается со своими алкашами. У меня без того чёртова туча на выходе. Слышал? Неделю назад девку изнасиловали?

– Тоже тебе отдали?

– А кому!? Я же, как выяснилось, пекусь о каждой дырке. Сама пришла, – кто её туда тащил!? Сама пришла, говорю. Ни шуму, ни хрена не было, – соседей опросили всех до единого. А через три дня заява: изнасиловали. Твою-то мать! И куда, думаешь, заявилась? Прямо к Кропяну!

– А чё не к Гризогрудскому? Сразу бы к прокурору и шла бы.

– Ещё и эта дрянь теперь. Минус три дня из жизни. А… проходите. Гриша! Табурет!

– Вот.

– Ответите на вопросы и можете быть свободной. Если потребуется, позовём врача, чтобы осмотрел вас и оказал помощь. Если потребуется.

– Да бог с вами. Делайте, что хотите.

– Яловой, почему ещё здесь? Мухой, мухой! Нестер уже там.

– Михаил уехал с моим чемоданом.

– А какого!.. простите. Чем ты думал, пока он был здесь? Иди отсюда! Во дворе поскучай, – скоро будут.

Гранко

– Деда, расскажи мне сказку.

– Какую, внучек, сказку тебе рассказать?

– Про генерала Топтыгина.

– Мы же вчера с тобой её слушали. Может, что-нибудь другое? Одно и то же не интересно слушать каждый день.

– Интересно.

– Выбери другую.

– Какую?

– Хорошую. Знаешь, где находится Антарктида?

– Нет.

– Тогда укладывайся. Я тебе поведаю. Всё?

– Да.

– Выключаю?

– Расскажешь?

– Слушай: уж сколько людей попирало землю с тех пор, как те угли остыли, – всех земля приняла без остатка, да ещё и сменила свои полюса. А воды с тех пор утекло!.. – так много, что вновь воротились впалые воды к своим истокам, доказуя постоянство перемен… А ну-ка, Даня, двинься немного. Вот так. Укрылся?

– Да. А что значит, доказуя?

– Значит, подтверждая. Слушай дальше, внучек… Табором, у позабытой всеми просёлочной дороги, стояли цыгане. Много их было – не сосчитать.

– А попирали?

– Что?

– Ты сказал, попирали. Что это?

– Значит, жили. Ходили то есть. Не перебивай. Или слушай, или давай ложиться спать – поздно уже.

– Я буду слушать, дедушка.

– С наступлением первых заморозков табор снялся с места и рома двинулись на юг, чтобы перезимовать где-нибудь в ногайских степях. Конечно, тогда и ногайцев-то и не было, но сегодня доподлинно известно: те земли, куда направились рома, ныне уж принадлежат им. Только и остались от кочующих на прежнем месте, что смятая половищами шатров жёлтая трава да истлевающие уголья кострищ.

– А ногайские степи – это наша земля, я знаю. Да, дедушка?

– Да. Ныне край Ставропольский, ранее – Ногайские степи. Оттого, значит, что обитал тут ногайский народ.

– А что стало потом?

– А потом… потом цыгане ушли, оставив догорать костёр. Разжёг его ещё по весне Гранко, – первый среди цыган балагур и зачинщик; всяк его кулак понюхал, никто совладать не мог. Ни на миг не стихало пламя, обогревая людей, отгоняя хищников и освещая лица в округе. Много вкусного было приготовлено над тем очагом, много былей, и ещё больше небылиц, сказано, о многом было переговорено и порешено на собраниях у того огня, и он – он впитал в себя всё, зажил своею жизнью. Прошли первые осенние дожди. Ближе к ноябрю по ночам стало подмораживать, и травинки по утрам одевались в серебро. Вот тогда-то цыгане свернулись и ранним утром разменяли свою первую сотню дней пути. Много предстояло им впереди, надолго оставила свои пометы та дальняя дорога на каждой из судеб, накрученных на ось времени, да только сказка не о том… Эх ты, зелень, – Николай Данилович умолк, прислушиваясь к дыханию внука и, убедившись в том, что мальчик уснул, положил голову на подушку и закрыл глаза. Ему снились коленчатые валы и червячные передачи. А может быть, неизвестная актриса.

Булочка с маком

– Осенью птицы улетают на юг.

– И что?

– Потому что зимой там есть злаки и насекомые.

– А потом возвращаются обратно. Угадала ход твоих мыслей?

– Угадала. У меня вопрос.

– Ко мне?

– Да.

– Слушаю.

– Зачем?!

– Сам же сказал, там тепло и сытно.

– Нет. Зачем возвращаются?

– Яловой, тебе больше заняться не чем? Чё ты меня постоянно заводишь на всякую херню? Почём мне знать, зачем птицы возвращаются?

– Возьми ещё воду и сигарет.

– Возьми… – какую тебе?

– Эту.

– Здравствуйте. Пакет нужен?

– Нет. Здравствуйте. Карты нет, по акции ничего не желаем. Оплата наличными. Наличными же?

– Наличными.

– И булочку с маком.

– Поздно. Уже на кассе.

– Я пошутил.

– Очередная байка?

– Одна тысяча триста два рубля.

– Спасибо.

– Всего доброго, ждём вас снова. Здравствуйте. Пакет нужен?

– Скажи, а когда мы́ полетим на юг?

– Не знаю. Может, к началу августа. Заберу дочь недели на две, ты – сына, и поедем вчетвером куда-нибудь на море. Ни разу не отдыхал с детьми.

– Это – да. Я имела ввиду другое…

– Что?

– Ты знаешь.

– Сделаю, как будет нужно.

– Мне уже три года – нужно! А ты до сих пор ничего не сделал. Ты не представляешь, как круто можно было бы отдохнуть где-нибудь на Крите!

– Люб, я уже три года тебе говорю одно и то же. Уверяю, ничего не поменялось и в этом: мне не нужен загранпаспорт. Мне и дома по-кайфу. Тридцать пять лет нигде не был, и ещё столько же проживу без заграниц.

– Ладно, проехали. Что за булочка?

– Ты про байку? Дима. Помнишь? У него всегда были деньги. На большой перемене покупал две булочки с маком для Лили и Кати. Просила только Лиля. А Катя крутилась рядом, потому что знала, что Лиля попросит. И та просила: «Димуля! Купи мне булочку с маком». И улыбалась. Дима покупал. Правда, – две. Потому что знал, что там ещё Катя. Каждый день одна и та же песня. Верю, что тогда он угощал их бесплатно. Ну, или чтобы похвалиться перед сверстниками. Ведь это же сказывалось на авторитете – внимание девочек. Капитал. Тогда – бесплатно. А сегодня Дима вырос и угощает булочками с маком за отсоси. И – сосут. Потому что все хотят булочку с маком.

– Да уж…

– Нет! В классе были девочки, которые вообще не ели во время перемен. Или ели то, что давали в школьной столовой. Но булочку не просили. Такие не сосут за мак. Они в своё удовольствие сосут, не унижаясь ни перед кем. Для себя, то есть. Вот как ты.

– Отличный комплимент! Ты вообще – мастер.

– Запомнились мне эти булочки. Я же дружил с Димой, а вот эти его поощрения этих подружек мне тогда не нравились. Смущали, что ли. Он как бы отдалялся в такие моменты, становился другим. То, вероятно, уже начинал поднимать голову другой Дима, которого я не знал. И не знаю.

– С тех пор не общались?

– Общались, как же. Я три года в Воронеже учился, дважды в год бывал в отпуску и возвращался в Ставрополь. Они с Романом там учились. Мы встречались и вместе проводили несколько дней.

– Идём! Зелёный. И что? Какой он был в Ставрополе?

– Не могу сказать, потому что в ту пору я сам был сорви голова. Но то, что все трое стали взрослыми – это так. Не помню свои суждения о них и вообще, – были ли они у меня, эти суждения. Тогда я готов был поддерживать самого чёрта, потому что был похож на пластилин в руках окружения. Мне были нужны другие авторитеты. Я жил чужими идеалами.

– Почему?

– Своих не было.

Дружок

Папа устал очень. Мама сказала чтобы я не лез к папе со своими дурацкими вопросами потому что папа устал. Он работает и ему тяжело зарабатывать деньги. А я сидел в кресле и долго смотрел на своего папу как он лежит на диване и долго спит. Он большой. Я ему всегда улыбаюсь потому что он мой папа и я его люблю. Я всем пацанам во дворе рассказал что он мой папа. Они не верили. И тогда я показал его. Я всегда показываю папу, когда он идёт по улице. Мама теперь не читает мне сказки на ночь потому что я хочу чтобы читал папа. А мама сказала не надо потому что папа смотрит телевизор. Мне нравится переключать телевизор когда папа говорит мне переключить телевизор. Я даже сижу рядом чтобы быстро переключать. Он громко смеётся и мама смеётся когда по телевизору показывают смешное. И я смеюсь.