Текст книги "Папа. Мозаика прямого набора"

От автора

Нет понимания, к какому жанру отнести «Папу»: однозначными признаками той или иной формы он не обзавёлся и к окончанию работы над ним. На каком-то этапе стало ясно, что лейтмотивом этих то ли мемуаров, то ли романа, то ли спектакля без действующих лиц, – инверсия чувств по отношению к отцу (ненависть-любовь) и отчиму (любовь-ненависть), нивелированных, в конце концов, до уважения к обоим.

Одна из причин появления «Папы» – желание дословно передать (а вернее, отобразить) вехи тридцати пяти лет жизни, оказавшие существенное влияние на жизнь вообще и построение личных отношений в частности. Меня спросили как-то, меняется ли мироощущение после тридцати? Да. Мне потребовался «Папа», чтобы объять и понять свершившиеся со мной метаморфозы.

Форма произведения определена намерением замотивировать читателя к со– и воображению, дать возможность ощутить себя свидетелем каждого из эпизодов романа или, как я сам понял для себя результат этой работы, мозаики. – прямого набора, потому как не было в своё время возможности выложить её сначала на черновик и/или исправить допущенные ошибки. Хронологию событий не восстанавливал намеренно, преследуя цель спроецировать на страницы книги идентичную человеческой памяти структуру.

Материал представлен, за редким исключением, диалогами. Таким образом предпринята несмелая попытка решить проблему субъективного суждения: я искренне старался развернуть для читателя угол обзора до двенадцати с половиной стерадиан; посчитаю за счастье, буде она окажется успешной. В конце концов, я сам хочу во всём разобраться; сам хочу научиться понимать. Я уважаю своего читателя и желаю ему того же.

Но прежде всего «Папа» – это интуитивно понятные беседы, собранные в сложную архитектонику автобиографии. Кто-то сказал, что счастье человеческое состоит в полноценно прожитой жизни, и в этом смысле я должен быть счастлив. Книгу посвящаю своей жене: без её поддержки «Папа» так и остался бы обрастать пылью ежедневной рутины на задворках памяти.

Январь, 2019. Москва

«Увидимся (ли?)!»

Пролог: nest

Пропадёт интерес ко всему, и ты станешь пуст. Сначала я говорил себе: «В этой жизни нет ничего сто́ящего», и прибавлял: «Пей». Только зависимость здесь обратная; это я упускал.

Где-то в затылочной части гнездился червь. В какой-то из дней он стал говорить ко мне: «Рано или поздно все сдохнем» и, когда я соглашался, переворачивал пайетки сознания тёмной стороной к жизни.

Одну за другой.

И когда червь таким образом обратил их все, я сказал: «Оk, червь. Теперь давай потухнем». К тому времени он уже сожрал меня, и, потерянный для всех, я ворочался во чреве, ища выйти; когда у меня ничего не получилось, я и сказал ему то, что сказал.

Не решившись разворотить его сучье гнездо сразу, не сумев задушить тварь позже, когда ещё оставались силы в руках, позволив ему стать мною, я не нашёл ничего лучше, чем не быть; быть – просто – быть – стало для меня уже невозможным.

Скажешь, жизнь – дерьмо, не сто́ит и усердствовать, я отвечу: «Зависимость здесь обратная.

Не упусти».

Напиши об этом

– В школе были уроки музыки…

– Ты серьёзно?

– Да. Чему ты так удивлена?

– У нас не было.

– Не то, что были – значились в программе. Я что хочу рассказать, – вспомнил одну историю. Мой пятый класс. Там училка была интересная. Пропитая вся. Однажды она раздала нам листочки и заставила учить наизусть. Это была «Маленькая страна» Королёвой. Помнишь?

– Конечно.

– Ну. Я только сейчас понял, каким издевательством прозвучали тогда слова этой песни в кабинете музыки.

– Почему?

– Впервые за весь год появиться на уроке, чтобы петь с нами… не так: заставить нас петь эту песню, было просто извращением. Ну, нет… не извращением; это я громко сказал. Это было смешно – так. Я уверен, что этой песни даже в программе не было. Возможно, что она тогда просто кайфонула за наш счёт. Всё-таки, это было извращением. Но мы этого тогда не поняли, конечно. Это сейчас, – вдруг, – я осознал. Пока мы с тобой шли от метро.

– А от чего вспомнил?

– Новый год скоро. Спокойно. Так же было в декабре девяносто четвёртого. Под самый новый год. А уже тридцать первого штурмовали Грозный.

– Не пойму только, при чём тут музыка.

– Многие бессмысленные вещи и рядовые, на первый взгляд, события, начинаешь осознавать – и даже понимать – много лет спустя. А многие вопросы, над которыми годами ломаешь голову, находят ответы ни с того, ни с сего – задним числом. Вдруг! Ни с чего вообще. Утром пьёшь кофе и – бац: целое открытие! С неотвратимой ясностью. Не может быть! А оказывается – может.

– Это ты про маленькую страну?

– И про неё тоже. Она – только одна из таких вещей.

– Напиши об этом.

– Попробую.

– И много ты уже понял таким образом?

– Порою кажется, что – всё понял. А иногда ловлю себя на мысли, что ни хрена я не понял.

– Мне с тобой тоже спокойно.

– Хорошего дня!

– И тебе.

– Пообедаем сегодня?

Теперь у меня есть папа

Теперь у меня есть папа.

Вчера мама привела его с улицы. Мы играли войну. Я сидел в танке и стрелял в него. И он умер. Я выиграл и он упал. А потом я сказал что это понарошку и чтобы он не умирал и он за это дал мне конфеты. Мама смеялась и плакала. Я спросил мама почему ты плачешь а она сказала ничего ничего сыночек это пройдёт. Мне стало грустно. И я тоже заплакал. Больше не буду никого убивать чтобы мама не плакала.

Арсеньев

– Сколько у нас осталось? У кого часы?

– Пятнадцать минут, Александр Фёдорович.

– Ну, тогда отвлекусь немного. На прошлой неделе мы с одиннадцатым бэ ходили на фильм Невзорова «Чистилище». Я водил ребят, чтобы они могли собственными глазами увидеть то, что там творилось. На следующем уроке спросил у них, что больше всего запомнилось. Парни молчали, а кто-то потом сказал: «Как танками солдат хоронили, Александр Фёдорович», – здесь учитель выдержал паузу и продолжал:

– В следующем учебном году, если всё будет хорошо, планирую сводить и ваш класс. Мальчишек, разумеется.

– А разве вы не классный руководитель в одиннадцатом бэ? – спросили хором, – почему – нас?

– Скажу по секрету, я уже предварительно поговорил со Светланой Анатольевной, и она не против отдать мне ваш класс на полдня. Как самых смышлёных. Теперь – задание на лето!

– Может, не надо?

– Рогозин Саня: «Аргипелаг ГУЛАГ» Александра Солженицына.

– А он большой?

– Тебе хватит. Строков: «Два капитана» Каверина.

– Александр Фёдорович! У меня батя на север уезжает, на мне всё хозяйство. Можно я не буду читать этим летом?

– Можно … за ляжку. Мария, я не о тебе, не вздумай обижаться, – тут учитель истории поднялся и вышел из-за стола, встав рядом и опёршись о его край рукой, – Кстати, Сухомлинова Маша: «Атлант расправил плечи», ауоот. Айн Рэнд.

– А можно мне́ Машку за ляжку?

– Так! Успокоились! Мартиросян, ты на прошлом уроке уже получил своё. Сиди и не мешай остальным, не то добавлю.

– Да уж, получил, так получил! Я посмотрел: там почти тысяча страниц! Да ещё про какого-то кита, блин.

– Карен, – всё! Тихо, – учитель басил ровно, с улыбкой и проницательным взглядом, дублируя слова раскрытой ладонью правой руки, обращённой вниз, которую он опускал при словах «тихо» или «успокоились», – Тихоненко Пётр: трилогия Ачебе.

– Чё?

– Чинуа Ачебе: «И пришло разрушение».

– Шо?

– … шло!

– Чи?

– … нуа.

– А?

– Чебе!

– Та як же його, риса, звуть?

– Фролов Василий: Ян, тоже трилогия: «Чингиз Хан», «Батый» и «К последнему морю».

– Записал.

– Ха! Кнышу то же самое досталось! Они же договорятся, Александр Фёдорович! Кто-нибудь один прочтёт и перескажет другому. Так не честно!

– Та-ак, а я чего-то не понял, Виталя: твои какие интересы? Кажется, у тебя другой автор…

– Я за справедливость!

– Во-первых, я обязательно пойму, прочёл ученик книгу или нет. И уж поверь мне, даже если книги одинаковые, ауоот, вопросы я буду задавать разные. Уверяю: для меня не составит труда определить, знает Кныш книгу из пересказа, или прочитал её самостоятельно. Так – справедливо?

– Справедливо.

– А, во-вторых, чтобы у тебя не было доводов в свою пользу, если ты вдруг решишь филонить, я повторю задание… Марина, ты передала, кстати?

– Передала, Александр Фёдорович.

– Так вот, чтобы ты не смог отвертеться, мол, не говорили, не задавали: Бунин, «Жизнь Арсеньева». Класс! Тишина! Жизнь Арсеньева. Записал?

– Запомню.

– Тихо, я сказал! Ребята, я понимаю: каникулы близко, учиться уже не охота, ауоот, но всё же дайте мне закончить. Осталось десять минут, и я всех вас отпущу. Поверьте мне, пройдёт много лет, и вы же сами мне потом спасибо скажите, ауоот. Мол, Александр Фёдорович, спасибо! Сделал из баранов человеков. Ладно, отвлеклись, посмеялись, и дальше: Эгиян Сергей.

– Я за него!

– Толстой, «Казаки» и «Севастопольские рассказы».

– Я не прочитаю! Не успею!

– Там не много. Ягудин Олег: «Старик и море» Эрнест Хемингуэй. Туда же: «Победитель не получает ничего».

– Ни, че, го. А первое я уже читал.

– Тем легче. Ялхороев Заур: «Камо грядеши», Генрик Сенкевич.

– Как, как?

– Ка-мо гря-де-ши.

– А что это значит?

– Вот я у тебя и спрошу на первом же уроке после каникул. Записал?

– Записал, Александр Фёдорович.

– Ярущенко Дима.

– Его нет сегодня. Он заболел.

– Вот повезло! Я тоже заболел! Всем – пока!

– Яхъяев! Сидеть! Оксана, передашь Диме: «Спартак» Джованьоли и «Порт Артур» Степанова.

– Передам, Александр Фёдорович.

– Яхъяев Вадим, специально для тебя: «Двенадцать стульев» и «Золотой телёнок». Ильф, Петров.

– Я не буду это читать. Мне не по кайфу.

– Ну, – улыбнулся учитель истории, – значит, три двойки в журнал.

– Капец! Мне, может быть, тоже работать всё лето. Брат в Анапу меня забирает! Там ваще сдохнуть можно. У меня времени не будет.

– Телевизор смотришь? Только не говори, что не смотришь, потому что я в это не поверю.

– Ну, смотрю.

– Попробуй вместо просмотра передач почитать: у тебя всё получится.

– Бли-ин…

– Так, времени, наверное, уже совсем не осталось, поэтому всем желаю хорошо отдохнуть, набраться сил, ауоот, и в новом учебном году, повзрослевшими, поумневшими, вернуться в стены родной школы. Вопросы есть?

– А можно мне тоже жизнь? Жизнь Яхъяева! Можно, Александр Фёдорович?

– Я не знаю таких книг, Вадим, – улыбнулся педагог, – читай Петрова.

– Блин, Витальке, значит, можно жизнь Арсеньева, а для меня нет таких книг. Вот подстава!

– Если вопросов больше нет…

– Александр Фёдорович, шо мені читати? Я нічого не зрозумів з того, що ви продиктували! … тільки зруйнування якесь.

– Марина, помоги Петру разобраться с трилогией. К тому ещё, Пётр, запиши: Коцюбинский, «Тени забытых предков».

– Ось це я зрозумів! Наша людина. Дякую!

– Если вопросов больше нет, – все свободны.

Сестра

Сестра сидела в детской на кровати. В школьной форме, в синем фартуке и огромным бантом в волосах. Такая красивая! Кто её так вырядил?

Рядом, прижимая голову ребёнка к себе, плакала тётка. Завидев меня, сестра отпустила свои слёзы – как тогда, три года назад. Они просто скатывались к подбородку, минуя изгибы поджатых губ, и капали прямо на блузку. Она не сказала ни слова.

Во дворе громко вещали. Даня приехал!

Я вышел из дома, снял фуражку и, склонившись над гробом, поцеловал маму в губы. Они были угловатыми и холодными. Непривычно твёрдыми.

Её лицо покрыла пыль.

Если спать на спине, даже на утро не бывает пыли. А когда мёртв? И десяти минут достаточно. Она не стиралась. Я пробовал.

К полудню её похоронили.

Горемыка

– А – Горемыка? Ты ещё обещал рассказать, почему так пруд называется, – напомнил я, укладываясь в кровать и желая выслушать от дедушки если не целую сказку, то хотя бы короткую побасенку или что-то вроде неё.

– А… это. Мы с твоей бабушкой только переехали из Казинки – как раз маме твоей шестой год на исходе. Любе в школе место дали. Учителем. А я перевёлся сюда. На страстной, как сейчас помню, всё суетилась Люба – у той яиц взаймы, у той – сахару. К Азаматовне захаживала за чаем, за парным молоком. Сами-то ещё не успели обзавестись хозяйством, да и не до того было…

– Деда, а утоп как?

– Так я тебе и толкую: к самому Христову воскресению у одной из соседок ребёнок пропал. О том вот твоя бабушка и рассказала мне, как вернулась от Скрыпниковых. То ли за яйцом она пошла, то ли ещё за чем… Бабушка по гостям и хаживала с маленькой Ирой, а как вернулась к обеду, – пропал, – говорит. Кто? – спрашиваю. Татьяны Севостьяновой младшенький пропал! Стали искать. Оказалось, мать, пока харчи готовила, выпустила его во двор побегать. Он только-только ходить научился, от радости на месте усидеть не мог. Всё к матери по́д руки лез. Так Татьяна и спровадила его во двор. А как спохватилась – нет мальца. Стала кликать по-за дворами. Соседи на улицу вышли, собрались. Кто помоложе, – те закоулками, да оврагами, соседними дворами искали, – не нашли. Время к вечеру, мать горемышная на скамейке сидит, из стороны в сторону качается, причитает в голос. А сама бледная, трясёт всю – горько смотреть, – тут Николай Данилович зевнул и хотел было продолжать, как внук опередил:

– А потом?

– Потом? Потом старший сын её, юродивый, всё ходил рядом и улыбался: мамка да мамка. А мамка его в упор не замечала. Так он голодным до ночи и промаялся, потому что ни отца у них не было, ни других родственников. Мы к себе его забрали на первое время, а после и вовсе остался, боженькой меченый, до самого Успения. Мать его помешанную в больницу свезли, – как увидала она своё дидятко на крутом бережку, в сетях рыболовных, так и понесло её стенать и убиваться. Насилу вчетвером удержали, чтобы лоб себе не разбила.

– А потом что?

– Схоронили, что ж. На следующий же день и свезли чадо на погост. Дай, Боже милостивый, такому малютке оказаться рядышком с хорошими людьми на том свете, – в такое благословенное время Господь к рукам прибрал.

– А с его мамой что потом случилось? И где теперь старший?

– Здравствует днесь, – очнулся от сладкой дрёмы старик, – и слава Богу. Старший её хорошим человеком вышел. В тот же год он и в школу пошёл. Бабушка твоя особый за ним нагляд установила. Иногда после школы к нам домой приводила, – занимались, значит. То диктант ему задаст, то с арифметикой поможет. Нет-нет, да угостит сладостью какой. Я в то время по всему околотку в разъездах бывал, – не до детей. Вот они с Ириной хорошо и подружились, – почти одногодки ведь; в один класс ходили. Так и уберегли его всем селом от детдома: сегодня у нас, завтра у Джимхаджиевых, на третий день ещё у кого. Дружно жили. Не то, что ныне… Времена, внучек, тогда совсем другие были.

– А что с ним сейчас, деда?

– Сейчас? Не сказать, что сладко. Да ничего, – живёт в том же доме, за Горемыкой который, третьим по счёту от дороги.

– Это же дядя Семён! Он меня летом на комбайне катал.

– Он самый.

Не повзрослеет

– Господи, мама! Ну что мне делать, скажи? Не ты его воспитываешь! Тебе легко говорить «Ира, – то, Ира – это», а ты попробуй каждый день, слышишь меня?..

– Ирочка, прошу тебя…

– Нет, мама, это я тебя прошу! Это я тебя очень прошу услышать меня сейчас! Каждый божий день, мама, – с раннего утра, пока я собираюсь на работу: «Мама, а где мой папа?», «Мама, когда приедет папа?». А на ночь другая песня; по коридору услышит чьи-то шаги: «А это папа?», по улице грузовик проедет: «Мама! Папа приехал!». По телевизору увидит дядьку с чёрными усами: «Папа! Папа в телевизоре!» – и бежит, тащит меня за полы халата, чтобы я на папу посмотрела. Спать укладываю, – ой, не хочу!… – тут женщина зарыдала в ладони, низко склонив корпус тела к согнутым в коленях ногам. Пожилая женщина обняла её за плечи и прислонила к себе, коснувшись своей седой головой коротких волос дочери.

– Такое ощущение, – продолжала, чуть успокоившись, Ирина, изредка всхлипывая, – что никого, кроме папы, для него не с. не существует! Да будь он проклят, этот папа! Ты попробуй вот так поживи год д. другой… Да ты с ума сойдёшь! Мне, например, уже чуть-чуть оста. осталось. Второй год пошёл, как я на взводе, – мало болячек, так ещё и это! С сада вернётся – сидит на подокон. на подоконнике, на улицу выглядывает, ждёт, пока папа приедет. «Сынок, говорю, давай я тебе сказку почита. почитаю?», «Не хочу, – говорит, – я буду ждать (тут она не сдержалась и продолжила уже навзрыд) я буду ждать папу!». Как ему объяснить, что мама прогнала папу, потому что тот свой член во всякую щель совал, – не стеснялся гадить и в собственном доме, а? Как!?

– Ира, доченька, ну что ты так заводишься? Это пройдёт. Он повзрослеет, поймёт. Успокойся, моя хорошая…

– Не повзрослеет, мама! Не повзрослеет, потому что я не доживу до этого дня! Потому что ребёнку нужен отец. Мальчику нужен отец, и – точка! Меня больше не хватает, мама. Я с ним с ума сойду! Стыдно перед соседями! Стыдно! Кто зайдёт в гости из мужчин, или почтальон телеграмму несёт, а этот в ноги: «Ты будешь моим папой?».

– Ты о нём, да?

– О нём, да! Ты его не знаешь…

– Доча, я сто раз тебе говорила: дерьмо-человек. Ты не понимаешь, я – понимаю! Благо, бо́льшую часть жизни уже прожила и соображаю в людях. Говно-человек!

– Да что ты такое мне говоришь?! А то я не знаю, как вы с отцом жили; не вижу, как сейчас живёте? Разве это – жизнь? Ты этого для меня хочешь? Такой семейной жизни ты хочешь для своей дочери и внука? Ну, что ты молчишь? Ответь мне!

– Ирина, по крайней мере, у вас был отец – родной отец. Это большая разница: отец и отчим. Ни один нормальный мужик не станет бросать семью с тремя детьми… Ира! С тремя детьми! ради другой женщины. Я делаю для себя вывод, что оно – говно! Ира, говно! Неужели ты не понимаешь, что и с тобой он поступит также, попадись ему та, которая пригреет, приголубит? На кой хрен ты ему всралась со своим ребёнком, а? Ну ебётесь вы – ебитесь дальше, я вообще в ваши личные дела не лезу. Ну а ребёнку зачем жизнь коверкать?

– С тобой бесполезно о чём-либо говорить. Я тебе одно, ты мне – другое. Мы опять вернулись к тому, с чего начинали. Что мне тебе объяснять? Я устала… Мамочка, я просто устала…

Женщина, минуту назад начавшая понемногу успокаиваться, снова сорвалась на рыдания в голос и закрыла лицо руками. По щекам обильно стекала тушь для ресниц, оставляя уродливые меандры. Любовь Сергеевна, тяжело вздохнув, вышла в другую комнату и выждала, пока Ирина успокоилась. Осторожничая, она вернулась с платком и протянула его дочери.

– Всё наладится, – снова присела рядом. – Да, трудное время. Не тебе одной тяжело. Погоди немного, мы с отцом что-нибудь придумаем. Может, туда дальше я магазин открою. Слыхала? Сейчас, люди говорят, могут передать коммерцию в частные руки. Ира! Ирочка, ну хватит так убиваться! Если ты о деньгах переживаешь – справимся! У меня очень хорошая идея, Ира!

– Да, мама! Да какие деньги!? Не из-за денег! Какие деньги? – вспыхнула женщина, – Сварщик он! Я и сама справлюсь, при чём тут деньги!?

– Да неужели же ты думаешь, что ему нужен такой отец?

– Да! Такой! Настоящий мужчина, мама! Мужчина! Я не справлюсь одна.

– Делай, что хочешь, – вздохнула пожилая женщина, отстранила дочь и, с трудом подняв старое тело от дивана, прошла в кухню.

День подходил к концу, в окнах заметно стемнело. С силой ударилась калитка, притянутая пружиной – вернулся Николай Данилович с внуком.

Оставив мальчика на женщин, он, что-то недовольно выговаривая себе под нос, прошёл к себе в комнату и не выходил уже до ужина.

Когда вернулись?

– Когда вернулись?

– Вчера поздно ночью. Отец привёз.

– Как съездили? Что говорят?

– Никто ничего не может сказать однозначно. Один говорит, с возрастом пройдёт. Второй назначил электротерапию. Третий травы и таблетки. А что у него – не ясно. Говорю, доктор, неужели нельзя выяснить диагноз? Ребёнка дёргает сутки напролёт, ребёнок с шумом выдыхает воздух, сокращает мышцы шеи, рук, неестественно моргает. Ваше лечение, говорю, не помогает! А он, как дурак: «Год – это мало. Здесь требуется серьёзная и продолжительная терапия…». «Так назначьте курс!». А он: «Чтобы назначить курс, милочка, нужно поставить диагноз, нужно знать болезнь». Так ставьте! Говорю, узнавайте! Ну сколько можно мучить людей?! А он: «Как, если мы не видим симптомов? Не можем отследить ничего, – только ваши слова? Сейчас ребёнок сидит нормально. И при наблюдении он ведёт себя нормально». Конечно, говорю, нормально, потому что сконцентрирован. Он умеет держать себя в руках, а как забывает об этом – снова весь, как марионетка. Даня, спрашиваю, что ты делаешь? Тогда перестаёт. Чуть пройдёт время, и – снова.

– Ну, хоть что-то сказали?

– Всё по-прежнему: невроз навязчивых движений.

– Что делать будешь?

– Как обычно: дважды в неделю в город на электрофорез, дома – по рецепту, да эти пустырник, валерьянку, всякая чушь. Слушай, Лен, ну сейчас – в школе; многие уже привыкли, не обращают внимания. А – с девочками начнётся? Тогда – что? А если до того времени не пройдёт у него это? А в армию идти!? Ему же там жизни не дадут! – Ирина заплакала, присев на предложенный подругой стул.

– Ой, Леночка! Да как же… раньше-то и не задумалась об этом. Ему же там голову сломают!

– Да погоди ты, Ира! Времени ещё до того – восемь лет! За восемь лет многое может измениться. Я слышала, могут вообще перевести всю армию на контрактную основу.

Говоря это, Ли набрала воды и установила чайник на плиту. Затем обернулась к подруге и, дождавшись, пока та успокоится, предложила выйти на веранду. Там прикурила сначала себе, затем протянула зажигалку и сигареты Ирине. Выпустили синие клубы – прямо под шифер навеса. Молчали. Стало легче. Засвистел чайник, вскипев.

– Я сейчас.

Непрестанно открывая и закрывая пачку L&M, Ирина отвлекала себя от тяжёлых мыслей. Вернулась подруга. Следующие двадцать минут они вспоминали что-то своё, отвлечённое, обсуждая. Перед уходом младшая из них замялась и, как бы невзначай, попросила Елену одолжить немного денег.

– А Толик что же?

– Не знаю. Там алименты, у него же четверо. Ждёт предложения. Вроде должны дать место учителя в школе. В следующем году. Посмотрим…

– Мама?

– Ну, да. А – кто же!?

– Ира, много не дам: шестой месяц без зарплаты. Сама знаешь. Скоро все по миру пойдём.

– Я верну, Лена. К концу года, должно быть. Дважды в неделю возить его к врачам – непосильная нагрузка. Мама сейчас в Тынде. В понедельник звонила, говорит, скоро вернётся.

– Ты не говорила. В отпуске?

– Да. Я сама за ней не успеваю: ей то магазин с пивом открыть, то ларёк с сигаретами, то молоко на рынок, то на север свитерами торговать. Вообще на месте не сидит! Мне стыдно, Лена! Отец тоже на пределе. Я бы и сама с ней, или даже взамен. Да куда же я ребёнка дену? На кого оставлю? С Анатолием что-то разлад какой-то вышел, не пойму. По началу души в нём не чаял, а теперь и не замечает вовсе. На днях вообще скандал вышел! Голова кру́гом… что делать – ума не приложу.

– Да что случилось-то!?

– Данил принёс ему конфет, а тот гаркнул на него, – так, что ребёнок чуть в штаны не наложил со страху. Пришёл ко мне, плачет. Что, спрашиваю, случилось? Папа, говорит, кричит на меня. Толик, спрашиваю, в чём дело? Ни в чём, говорит. Еле выпытала у Данила. Оказывается, тот ему конфет принёс, а Анатолий не стал их брать. Сказал, что руки не вымыл. Но это я́ так знаю. Как оно было на самом деле, не говорят. Ни тот, ни другой.

– Ира, возьми.

– Спасибо, Леночка! Выручила! Как ссуду оформлю, всё верну. Даст бог, к концу года строиться начнём. Мама помогла с землёй. Анатолий губы надул. Обещал найти хоть что-то до конца месяца. Пока со школой не решится.

– А что это вдруг? Стыдно стало?

– Лен, прекрати. Он – мужчина. Конечно, тяжело без работы. Да и с работой тоже не легче – такая обстановка!.. А так – то там подшабашит, то там. Деньги – как песок сквозь пальцы: не успеваю следить. Он зарабатывает, Лен. Хоть что-то, понимаешь?

– А с Юлей как?

– С ней-то что, с ней – хорошо. Его же.

– Ну, она вообще – вылитый Кныш.

– Да. Одно лицо. Ну, счастливо! Ещё раз спасибо!

– Пока.

– Ты не будешь калитку закрывать?

– Нет, оставь. Просто прикрой её. Я потом сама… Да, так оставь.

Интермеццо: сатир

– Даня, привет!

– Здравствуйте…

– Как себя чувствуешь? Ба! Да ты горишь!..

– А вы кто?

– Зашёл помочь. Сделаю тебе горячий чай. Бараний жир есть?

– Да, в банке, в холодильнике. А вы друг моей мамы?

– Да, – мы с ней давно знакомы. Она очень переживает за тебя; попросила зайти и проведать, как ты тут. Температура, да? Сколько?

– Тридцать девять и девять. Откуда вы знаете, где у нас чай?

– Я вырос в этой квартире, я тут всё знаю. Хочешь, скажу, где твои игрушки?

– Где?

– В шкафу, в маминой спальне.

– А вы угадаете, где лежит папин фотоаппарат и шахматы?

– Мне не надо гадать, я – знаю: в зале, на самом верху. В шкафу. Только он не папа. Там ещё его инструменты, паяльник и ИЖ-76, переделанный в боевой.

– Какой чиж?

– Такой, который ты нашёл месяц назад на мосту. Помнишь?

– Это был не чиж. Это пистолет. Я нашёл его, когда ходил к зубному. Он лежал в траве, между перилами и бордюром. Под листьями. Я отдал его папе, когда вернулся.

– ИЖ, да. Завод такой в Удмуртии есть.

– А это далеко?

– Отсюда не видать.

– А тридцать девять и девять – это сколько?

– Это много, малец. Это много.

– Это страшно?

– Нет. Давай сахар. Ага. Подожди, пускай чуть остынет.

– А вы куда?

– В туалет. Сейчас вернусь.

– Пьёшь?

– Пью. Я знаю, что он не мой папа. Мама сказала, чтобы я называл его папой. У меня даже отчество Анатольевич скоро будет! Мне мама сказала.

– Ох, малец, как всё сложно в этой жизни… если бы ты только мог себе представить. А если бы не мог, – это было бы к лучшему. Знаешь… Э? Ты меня слышишь?

– Да, дядь; слышу.

– Для тебя было бы лучше вообще никогда, никогда не думать. Понял?

– Папа говорит, что нужно думать, прежде чем что-то делать.

– А что он отвечает тебе, когда ты говоришь «Я думал то-то и то-то»?

– Что такое тото?

– Ну, когда ты что-то натворишь, а он тебя начинает ругать. Ты же всегда начинаешь оправдываться со слов «Я думал, что это так-то и так-то», верно?

– Да.

– И что он тебе говорит на это?

– Папа говорит, что не надо думать, – надо делать.

– Вот и понимай: сначала он говорит тебе, что прежде, чем что-то делать, надо думать, а когда ты думаешь, он говорит, что не нужно думать, а надо делать. Или наоборот. Чего ты молчишь?

– Я думаю. Папа говорит, что мне вредно думать.

– Не надо думать, малец. Это действительно вредно. Поэтому я здесь.

– Что такое боевой?

– А?

– Вы сказали, передал в боевой. Зачем? Он был целый, его не нужно было переделывать.

– Он просто привёл его в порядок, Даня. Почистил, смазал, поколдовал: был газовый, стал боевой. Понял? Газовый – это плохо, боевой – это хорошо.

– А где вы живёте? Мама ругается, если мокро. Надо вытирать за собой унитаз. Или поднимать эту крышку.

– Далеко живу. Сейчас всё протру, не переживай. Иди в комнату, я скоро буду.

– А вы можете подтянуться пятнадцать раз? Смотрите, как я умею!

– Потом, потом! Я знаю, что ты умеешь. Брось, оставь турник, иди в комнату. Я знаю, что ты умеешь. Ты сумеешь гораздо больше: тридцать раз на перекладине и восемьдесят раз на брусьях! Только нужно пить горячий чай с бараньим жиром и меньше думать.

– Правда? Откуда вы знаете?

– Знаю, малец. Просто поверь мне. Ну вот, полежи теперь. Поспи. Дай-ка руку, ага. Прижми. Прижми, не шевели рукой! Да, полежи так чуть-чуть. Вернусь через три минуты, посмотрим, как там у тебя под мышкой.

– А вы куда?

– Тоже хочу горячий чай с бараньим жиром. С детства такого не пил. Слышишь? Двадцать лет не пил такого чаю. Очень соскучился. От одного запаха можно потерять рассудок!

– Пейте. Только надо потом посуду за собой помыть, а то мама будет ругаться.

– Конечно, малец. Я всё уберу за собой.

– … Ну вот и уснул, братец. Быстро же ты. Сорок. Ещё два градуса, и кровь свернётся. Не знаю, – правда ли? Спросить бы у кого… Ладно, amice, прости меня.

Так пахнет в спальне! – Ispahan Yves Rocher. Ругалась, когда узнавала, что я трогал. Всегда как-то догадывалась. Теперь винтаж. Запах мамы. Каждый раз, когда уходила на работу, доставал из упаковки. Аккуратно, чтобы не разлить, снимал крышку и вдыхал. Нравилось.

Щуплый, мягкий и бесформенный, как холодец из гуся. Теперь всё будет по-другому. Девяти лет достаточно. Всё будет по-другому. Спи сладко. Не переживай, малец, всё будет по-другому. Нос не дышит. Я здесь. Я с тобой. Просто ты с самого начала не то, не так. Я пришёл помочь.

Все на месте. Пять восьмимиллиметровых боевых патронов. Кости не крепкие ещё, – как скорлупа. Реши вопрос: целился в пятку, попало в нос. Дед так шутил. Семь вдохов, семь выдохов. Малец, есть вещи, о которых правда лучше не знать.

Лучше не знать.

К

вартира

Квартира, в которой папа мог бы, но не жил вот уже восемнадцать лет, располагалась на втором этаже четырёхэтажного дома. Единственное воспоминание об отце, которое и по сей день остаётся доступным без посредников, связанно с ней: проблеском, продолжительностью меньше секунды, но с абсолютной ясностью: он лежит на мягком диване, вытянув руки к верху. В руках – я, его двухлеток; зажат по бокам крупными ладонями. Отец резко расслабляет руки в локтях, и я лечу вниз – к самому лицу его. Кричу. Папа останавливает полёт и громко, искренне смеётся. У него густые, чёрные, как смоль, усы, и такого же цвета волосы на голове; одет в тельняшку. Дверь в зал открыта настежь.

Всё.

Родители развелись, когда мне не было и трёх лет. Мама говорила. Значит, этот проблеск пришёлся на конец восемьдесят шестого или начало следующего года.

По-прежнему слышно, как проезжают поезда. Так же уютно и тепло, как и много лет назад, когда в ней жили папа, мама и я.

Потом мама и я.

Потом снова папа, мама и я.

И теперь просто – я.

Украшенная памятью, квартира ещё комфортнее. Даже пустая, – настолько, что каждый звук гуляет многослойным эхом по комнатам, – она всё же уютнее, чем тогда.

Из-за особенностей рельефа стук колёс следующих мимо станции «Курсавка» поездов усиливается многократно; звуковые волны, тесня одна другую, входят в резонанс и, досылаемые в ушные проходы кумулятивной струёй через открытые окна, отдаются прямо в затылке. Акустика пустой спальни только усиливает эффект: ощущение, что поезд – вот он! Прямо за окном.

Всегда успокаивало.

Во всё время, пока мы жили здесь, случалось, что я подолгу не мог уснуть. И тогда, в ожидании очередного состава, я ложился на спину, закрывал глаза и просто вслушивался, как из глубины южной ночи приближаются, перестукиваясь между собою, волшебные молоточки.

Вверх по Мельничной поднимались автомобили, сворачивая на ул. Титова. Каждый раз при этом их передние фонари разыгрывали в моей комнате световое представление: по потолку плавно, черезо всю залу, протекали яркие полосы света, секомые распорками оконной рамы и плетёными узорами тюли. Ценность этих наездов была тем выше, чем дольше, мучаясь бессонницей, приходилось их ожидать.