Текст книги "Папа. Мозаика прямого набора"

В январе девяносто пятого машин по ночам стало больше, и я уже не ждал света на потолке с таким интересом, как раньше. Та же участь постигла потом многие вещи: всё, что радовало, заставляя томиться ожиданием, предвкушая, вдруг теряло всякую ценность, появляясь в избытке.

Из открытых окон автомобилей раздавались незнакомые мотивы.

Четыре дня и три ночи

– Холодно!

– А… да. Резко холодает. Особенно в мае. Знаешь, как только солнце заходит – сразу зуб на зуб не попадает.

– Отчего так?

– Холодный воздух с вершин. Cпускается вниз – и всё. Сюда бы в июле или августе ехать. Тогда снега меньше, теплее. Но всё равно ночью – дубак! Это ещё что… завтра утром выйдешь из палатки, пройдёшь к речке зубы чистить, вот тогда я посмотрю на тебя.

– Холодная вода, да?

– Градуса два-три. Аж зубы сводит! Руки немеют уже через несколько секунд.

– Вот это да!

– Помоги. Нет, вот здесь бери, давай развернём. Ага.

– А что подстелешь?

– Травы нарублю.

– Помочь?

– Помоги. Нож в рюкзаке. Нет, в боковом.

– Мне так хорошо здесь, рядом с тобой!

– Проголодалась?

– Ну… наверное, – да.

– Поставить кофе?

– Нет. Лучше чай. Там купаты есть. Давай зажарим?

– Тогда дай мне час, я всё сделаю.

Продукты я сложил у задней стенки палатки; то, что могло испортиться, было завёрнуто в пакет и снесено в реку. До наступления темноты собрал дров, – пока из расчёта на ближайшую ночь и следующее утро.

Палатка стояла у реки, – в месте слияния Софии и Орлёнка. Шум воды сильно давил на уши, но уже на следующий день как-то гармонично слился с окружающим пейзажем и больше слух не напрягал. Ночь наступила быстро. Впрочем, как и всегда на юге.

К тому времени в лагере пылал костёр, обложенный камнем. Было тепло. Она грелась у огня, изредка проворачивая два шампура с нанизанными на них колбасками. Была очень милой в своей толстовке под капюшоном. Корец нашёлся в рюкзаке; среди продуктов – упаковка кофе. Аромат из раскрытой мною пачки приятно защекотал ноздри.

– А как же спать? – предупредила она мои намерения.

– Усну, как убитый. Я так устал за день, что могу себе позволить.

– Я бы выпила чаю.

– Сейчас или потом, вместе с колбасками?

– И сейчас, и потом – вместе с колбасками.

– С моей колбаской?

– Нет. Твою колбаску я запивать не стану!

– Ну, тогда сейчас сделаю.

За водой спустился к реке. Пробирался на ощупь, ободрал плечо о ствол сосны. Тем же путём вернулся обратно. Через десять минут вода кипела, удивительно пузырясь и шипя на раскалённых краях корца. Из рваных, что твои джинсы, облаков всё чаще проглядывала луна, высвечивая через дыры. Сгущённое молоко, обильно добавленное в кофе, свернулось. Неприятно.

– Сколько не пил сладкий кофе, – столько бы ещё не пил.

– А зачем сделал?

– Не знаю. Соскучился. Молоко сворачивается. Как ты завтра утром будешь пить кофе без сахара?

– Пускай сворачивается. Что, прям совсем ужасно?

– Попробуй.

– М… ну, – ничё. Пить можно.

– Смотри, тучи расходятся.

– Хорошо.

– Давай научу пить чёрный кофе?

– Не. Я уже зелёный чай без сахара учусь пить четвёртый год.

– Ты?

– А что?

– Ты – хитрая, хитрая, рыжая лисица, ясно?

– С чего это вдруг?

– Потому что ты вообще теперь не пьёшь зелёный чай!

Она весело, искренне закатилась смехом и, сквозь приступы, выговорила:

– Зато я выполнила обещание!

Пять лет назад так же смеялась моим шуткам. Всегда откровенно. В голос. Тогда я процитировал ей Джойса, сказав: «Веселье и смех – путь к постели». Рассмеялась ещё громче. Дурная! Пробовала перевести тему. «Какие девушки тебе нравятся?». «Всё равно. Лишь бы дали».

– Действительно, с тех пор, как мы договорились, что ты не станешь больше пить улун с сахаром, я вообще не помню, чтобы ты пила зелёный чай.

– А ты прям заметил, да?

– Конечно. Ладно: давай придумаем, как будто я не загадывал, чтобы ты научилась пить зелёный чай без сахара?

– Ну, – не-е-ет, – произнесла она, – я проиграла, поэтому выполню твоё желание.

– В таком случае, можешь учиться хоть всю жизнь. Я же тогда не сказал, когда ты должна научиться, правда? Мы с тобой не оговаривали сроки.

– Кто из нас лис? – улыбалась она, а затем сказала: – Хорошо. Но я всё равно буду иногда пить улун без сахара.

– Я тебя люблю.

– А я сильнее. И я обещаю, что научусь.

Поужинав, мы ещё посидели у догорающего костра и, когда открытое пламя совсем спустилось в раскалённые угли, я попросил её посмотреть в небо.

– Вот это да! – восхитилась она, – так много!

– И так близко!

– Почему так?

– Не знаю. Вообще на юге звёзды кажутся ярче, ближе. А в горах – особенно.

– Очень красиво!

– Чисто. Значит, дождя пока не будет. Но всё равно немного переживаю: если начнутся, то это надолго.

– Ну, по крайней мере, один солнечный день у нас с тобой есть. Когда пойдём к водопадам?

– Завтра. Проснёмся, выпьем кофе и пойдём.

– А долго идти?

– Километров десять. Часа три, наверное. Всё время в гору.

– Здорово! Вот я люблю с тобой гулять! Хоть в горах, хоть в городе. Особенно ночью, там… бродить по улочкам, заходить в кафешки, заказывать кофе. И даже зимой! Всё равно. Главное, чтобы ты был рядом.

– Возьмём с собой пару яблок, бананов, тунца. Хочешь тунца?

– Сейчас – нет. Но завтра, наверное, проголодаюсь.

– А бананы? Будешь?

– Нет.

– Надо завтра доесть, а то пропадут. Уже перезрели.

– Снеси их в реку.

– О чём задумался?

– Вспомнил кое-что.

– Расскажешь?

– Да. Наверное. Отчего же не рассказать? Тебе правда интересно слушать про бананы?

– Конечно интересно!

– Мой первый или второй класс, не помню уже. Наверное – первый, потому что в девяносто втором эта история была бы уже невозможной. И, самое главное, – я её помню! Значит, были причины, по которым она пропечаталась в памяти.

– Это только присказка, да? Сказка впереди.

– Мамина подруга привезла из Европы гостинцев, среди которых были бананы.

– Бананы?

– Ну да, – бананы. Знаешь, когда совок развалился, завезли всего… – я, блин, помню свой первый сникерс! А в тот день на кухне увидел бананы. Это было в обед. Я до пятого класса учился во вторую смену. Собирался уже выходить, и мама дала с собой два штуки. Но это, я думаю, больше для того, чтобы похвастаться.

– Почему ты так думаешь?

– Ну… мне так кажется. Мама очень любила красиво одеваться, у неё был вкус. Кажется, бабаны тогда заявили бы о положении нашей семьи. Все бы стали говорить, что Кныш принёс в школу бананы. Это же были первые бананы в селе за последние восемьдесят лет!

– Ну, и дальше – что?

– Они были очень тёмными и мягкими. Переспевшими. Словом, я взял эти бананы и полетел в школу, а на большой перемене собрал вокруг целую толпу и достал их из ранца. Было жарко, они почернели, а внутри вообще случилась какая-то водянистая каша янтарного цвета. Ну, точно сопли. Я стал очищать один, как мне показывала мама. А во дворе гудели. Собрались почти все, четыре класса нас было. И тут банан падает мне под ноги. Вываливается из кожуры и, как коровья лепёшка, – шлёп на асфальт! Там какая-то секунда, не больше. Один из парней, не помню, – кто, припал на четвереньки и давай слизывать этот банан прямо с асфальта.

– Охренеть. И что?

– Ничего. Такая история. Мне стало противно, и я отвернулся; отошёл в сторону. Он слизывал банан, а остальные стояли и спрашивали: «Ну, как?». Он отвечал: «Вкусно!». А потом ещё похвалялся несколько дней, что он ел банан. Ходил и рассказывал всем, кого не было в тот день.

– А ты?

– А я съел второй в стороне и пошёл на следующий урок.

– Пойдём? А то комары совсем заели.

Дрожь в теле улеглась и, чуть только в спальных мешках нагрелось от наших тел, я сказал:

– Здесь водятся медведи.

– Ой! Что ты!?

– Да. Волки, медведи. Это же лес, дикая природа.

– Я не боюсь.

– Это потому что я с тобой?

– Да. Мне с тобой ничего не страшно.

– У меня нож.

Кухонный. Тупой. К тому же – снаружи, вместе с продуктами у задней стенки палатки. Что я смогу сделать таким ножом? Хотя я и храбрился той ночью перед ней, но уже до самого отъезда и сам испытывал страх, прислушиваясь к каждому шороху. Я очень жалел, что со мною нет того, который я приобрёл три года назад, специально для встречи с её бывшим.

Этой ночью я так и не смог уснуть: было холодно, жёстко и шумно от бурлящей под самым ухом горной реки. Под утро было ощущение, что меня избили.

– Лежи пока. Я разведу огонь и позову тебя погреться.

– Д.-д.-д.-да, д.-д.-да. вай. – выстукивала она зубами. Больше в шутку, кажется, чем действительно от холода.

Внутренние стенки палатки покрылись огромными каплями конденсата, которые при малейшем движении материи собирались вместе и скатывались ручьями прямо в спальные мешки. Я отвернул подол и оказался снаружи. По телу прошла дрожь, которая со временем только усилилась. До самой первой чашки кофе я так и не смог унять её.

– Выходи! – позвал я, когда огонь разгорелся.

– Уже можно?

– Да, выходи. Здесь тепло!

– Да? Правда?

– Да, правда. Честное слово! Тепло!!!

– Тогда я иду! Там точно тепло?

– Тут очень тепло! Теплее, чем в моём сердце, когда ты рядом.

– Ну, тогда мне не страшно, и я выхожу!

– Выходи.

– И что? Так каждую ночь будет, да? – спросила она, дрожа, судорожно протягивая раскрытые ладони к пламени.

– Ага.

– У. у. у. ууу…

– Ничего, сейчас согреешься.

Она вертелась у огня до самого завтрака, поворачиваясь к нему то спиной, то лицом. Мне было уже совсем жарко. Узнав, что загар в горах проявляется скорее, она скидывала с себя всю свою одежду и загорала прямо в траве – стоило только солнцу подняться немного выше заснеженных вершин.

– А если кто-нибудь пройдёт или проедет? – смеялся я, глядя на бесстыжую.

– Я с мужем.

К концу следующего дня кожа моего лица стала красной. Борода слежалась на одну сторону – я не мыл её с приезда. Спал на боку лицом к ней.

– А знаешь, тут водится форель, – сказал я на второе утро, когда мы вместе умывались в ледяной воде.

– Ты серьёзно?

– Ты её ела вчера.

– Я не знала, что она из речки.

– Жалко, что мы не взяли с собой удочки. Я бы с удовольствием поймал для тебя несколько. Они, правда, не большие. Не такие, как в магазине. Но всё равно.

– И как они живут?! Течение такое быстрое!

– Как-то живут… Не знаю.

Четыре дня и три ночи: один за другим; одна за другой. Хорошо и уютно с ней.

О нас, о детях, о родителях. О боге.

Дождь наполнял палатку шумом едва уловимым из-за бурлящей рядом горной реки. Я различил его на четвёртое утро, в день отъезда.

– Плохо дело. Пора собирать манатки и дёргать отсюда, пока не накрыло.

– Уже?

– Да. Дров мало. Только на сегодня. Если начнутся дожди, мы с тобой замёрзнем.

– Промокнем?

– Промокнем и замёрзнем.

– И я буду, как драная кошка?

– Будешь, как драная кошка, да.

– Тогда я готова.

– Соберёшь свой рюкзак? Я за водой.

– Конечно!

На Таулу были в одиннадцать. Ближайший рейс до Черкесска через два часа. Попутками добрались до посёлка.

– Лагман?

– И мяса. Хочу мяса!

– Тогда сюда.

Остаток времени провели в кафе. В углу вестибюля стояло чучело небольшого медведя, держащего поднос с визитными карточками туристов. Напротив, направив открытую пасть в потолок, застыл волк.

– О, смотри! Твой друг приехал.

Тоже чучело.

Я помахал ему рукой, и мы двинулись навстречу, – через проезжую часть, озираясь по сторонам.

– Ну, что? Отдохнули?

– А то.

– Где были?

– К водопаду поднимались.

– Удачно свернулись: сегодня обещают дожди. А они если начинаются, то идут по неделям. Сколько пробыли тут?

– Четыре дня, получается.

– Жене понравилось?

– А то – нет? Когда обратно?

– Сейчас в Рома́нтик. К трём буду здесь.

– Ну, ждать не будем. Уедем с первой маршруткой.

– Ну, бывай.

Она хорошенькая

– Она хорошенькая. Не… ну, такая – очень милая, нежная. Красивая – этого не оспоришь. Бухгалтером работает.

– Везёт дуракам! Да я видел её несколько раз, – живёт в четырёхэтажке, ниже по улице. Где познакомился хоть, расскажи!

– Это я ходил подписывать наряд к Куприянову, а его нет на месте. Да когда ж?… в январе ещё, кажется. Где, спрашиваю, Смуров? В первом корпусе ищи, говорят. А чё он там забыл, спрашиваю? до зарплаты ещё две недели… А кто его разберёт, говорят…

– Ты можешь не нудить, а?

– Не спеши, а то успеешь.

– Ну, и дальше – что?

– Ничё. Зашёл в бухгалтерию, то да сё. Сидит, вся такая красивая, глазами стреляет в мою сторону. Пока Генку ждал, разговорились. Весёлая оказалась. Да видно, что нет никого у неё. Я и напросился… Через неделю дала, чё.

– Не бреши!

– Живёт одна, мужа нет. Бросил её, наверное. Хотя говорит, сама выгнала. Не очень верю: сын у неё с придурью. То ли дебил, то ли ещё что. Она что-то рассказывала, да я не понял.

– Кажется, он уже взрослый?

– Да нет – пиздюк; года четыре, наверное. Она с ним по всему краю к врачам да к бабкам. Я посмотрел, вроде – ничего, обычный. Звоню в двери, открывает. А он прямо из-под неё – нырь! и: «Ты будешь моим папой?» – спрашивает. И в глаза прямо глядит, а у самого – тьфу, блядь! И захочешь, – не откажешь. У матери пачка так и отвисла. Зарделась вся такая… что уж, – воспитание! А сегодня уехала к своим. Вроде, как в гости.

– И что, когда думаешь переезжать?

– Да вот, на будущей неделе, думаю. С бабами главное найти правильное поведение, понял? Нащупать нужную кнопочку и нажать вовремя. Если ещё недавно я видел, что мнётся, сомневается, то вчера понял: выйдет. Я ей и предложение сделал. Сказала, не хочет торопиться… А по глазам-то вижу: сияет! Так что жду. Сегодня вечером должна вернуться, сказать ответ. Учись, Валера: если бабе просто хуй вынуть и показать – он им такой не нужен. А если в фантик завернуть в красивый, да преподнести из-за спины, типа – сюрприз! Так без раздумий съедят. Так-то.

– А со своей как же?

– Никак. Разводиться буду. Разве это жизнь, а? От детей не отказываюсь, нет!

– А не боишься, что и тут потеряешь, и там не получится? Тут, какое-никакое, а жильё уже есть…

– Она в феврале документы подала, чтобы квартиру приватизировать. Говорит, к маю должно всё выгореть. Так что тут и думать нечего: брак зарегистрирован, прописка по закону. Свой угол уже будет. Железно.

– Хорошие там квартиры, конечно… Повезло тебе! Собака, везёт дуракам, а?

– Э, сколько можно пизди́ть?! – закричал старший, входя в мастерские, – где прокат? Где уголки? Почему наряд ещё не готов?! Анатолий! Голову сниму! Мне к концу смены сдавать, а у тебя конь не валялся!

– Успею, Геннадий Викторович! Мне осталось-то…

– Шибко! Валера, не тупим! Где остальные?

– На планёрке.

– Какая на хер планёрка в два часа?!

– Не знаем, Геннадий Викторович. Начбриг забрал. Сказал, через час вернёт. Мы – следующие. Куда, спрашиваю, Семён Лукич? На планёрку, говорит. Я тоже не понял, почему всех сразу не забрать…

– Говна кусок, мне даже ничего не сказал, – выругался начальник участка и повернулся, чтобы выходить из тёмного помещения на улицу.

– Они на инструктаж пошли, – поправил младшего сварщика Анатолий Иванович, – там проверка какая-то намечается. Мне в бухгалтерии сказали. То ли пожарники, то ли ещё кто – нужно в каких-то журналах расписаться. Нашим сказали, что на планёрку, чтобы языком меньше болтали, когда инспектора придут.

– Я смотрю, у тебя прям всё серьёзно с этой… с Ириной, что ли? – спросил Геннадий Викторович, вспоминая имя хорошенькой бухгалтерши из главного корпуса колледжа.

Анатолий в ответ ничего не сказал. Смотрел в глаза начальнику с апломбом, видимо, гордый красотою и статусом женщины, обратившей к нему своё внимание. Смуров едко выругался, повернулся спиной к мастерам и, плюнув под ноги, вышел из мастерских.

Бутерbrodsky

– Классической механикой установлено, что воздействие тел одно на другое выражается в виде передаваемого ускорения, при этом последнее прямо пропорционально силе этого воздействия и обратно пропорционально массе тела…

– Ты привёл меня сюда, чтобы рассказывать про механику?

– Про отношения. Украшаю речь.

– Тогда давай лучше про воздействие тел одно на другое. Мне так больше нравится.

– То – впереди. Ты знала, что, идя по тротуару, ты заставляешь Землю вращаться в направлении обратном твоему?

– Да что ты!? И в голову не приходило.

– Да. Правда, она от этого не станет вертеться иначе. Даже если ты двинешь на Восток. И если все люди двинут – не станет. Твоя масса ничтожно мала.

– А я-то думала… Тогда я буду свинину на гриле и стручковую фасоль. Ты будешь любить меня толстой?

– Кончено! Мне нравятся твои упитанные щёчки. Дед бы сказал: «Ну, вот это я понимаю! Кровь с молоком баба!».

– Ужас какой. Ты что будешь?

– Буду продолжать.

– Нет, сначала закажи, потом я тебя дослушаю. Есть хочу – умираю!

– Ладно. Простите… можно вас? Мы готовы сделать заказ.

– Слушаю. Здравствуйте! Есть свинина на гриле? С фасолью.

– К сожалению, – нет. Попробуйте наши рубленные котлеты из говядины. Они тоже идут со стручковой фасолью.

– Нет. Тогда лучше запечённый лосось, клюквенный морс ноль пять для девушки и говяжью вырезку для меня. Молочный улун.

– Напитки сразу?

– Тащите, как получится. Мы не торопимся.

– Хорошо, я вас поняла. Тридцать минут – время готовности основных блюд, напитки – сразу. Десерт желаете?

– Нет. Пока – нет.

– Хорошо, спасибо за заказ. Хорошего вечера!

– Спасибо.

– Мне здесь очень нравится! Так спокойно с тобой. Как ты нашёл это место?

– Само так вышло. Видела, там, на стенах, строфы из его стихов? Здесь вообще необычно. Мне нравится неприкрытый кирпич в интерьере.

– Мне тоже! Я тут всё осмотрела, пока ты был в туалете. В баре сфотографировалась. Я знаю, что ты этого не любишь, но всё равно, пока тебя не было, воспользовалась случаем и сделала себяшку.

– Покажешь потом. Может, выпьешь что-нибудь?

– Нет, давай дальше. Ты говорил, что будешь любить меня.

– Нет, я говорил про массу. Она мала, чтобы двигать Землю. Что твоя в отдельности, что всех людей вместе взятых, – а это что-то рядом с одиннадцатой степенью десяти килограммов, да ещё на пять. Очень мало, короче, чтобы придать Земле сколь-нибудь ощутимое ускорение. Как бы то ни было: шагай смело.

– С тобой – хоть на край света.

– Мне уже так говорили однажды. Остерегись стать заложницей своих слов.

– Мне плевать, что тебе говорили до меня. Я знаю, что никогда не пожалею о сказанном.

– Дослушай, что я тут надумал, пока мы гуляли! Влияние отдельного человека в планетарном вращении сведено к завершённо-малому значению. Кроме того, даже придаваемое планете такое вот ничтожное ускорение – и то сводится к нулю двигающимся в противоположном его направлению другим телом. А? Понимаешь, к чему я?

– Прости. Я, наверное, девочка. К тому же коротко стриженая блондинка, поэтому – нет. Мне можно.

– Я хочу сказать, что в этой связи исключительной гегемонией обладал Адам.

– Геге– что? Я с тобой с ума сойду! Ты не поверишь: после каждой встречи с тобой мне приходится лезть в словарь, чтобы не показаться дурой! Вот ты меня натаскаешь, да?

– Будешь моей натаскухой!

Она залилась смехом, унявшись не скоро. Затем я продолжил:

– Можно сказать, что Адам был самым могущественным по критерию абсолютного значения величины придаваемого Земле ускорения из когда-либо живших на Земле мужчин, – так понятно? – теперь рассмеялся я.

– Он был крутой, я поняла.

– Да, ибо толкал нашу – ныне, а в то время – исключительно его – горемычную планету один, придавая ей ни кем не компенсируемое, хоть и ничтожно малое, ускорение.

– Чай и клюквенный морс.

– Спасибо. Поставьте сюда. Адам оставался хозяином, пока Господь не даровал ему помощника. Ева, как всякая мудрая женщина, быстро оценила ситуацию и научилась умалять могущество своего господина тем, что, пребывая в конфронтации к последнему по какому-либо бытовому вопросу, шла в обратном направлении, сводя на «нет» всю расторгаемую мужем потенцию.

– Ой!..

– Прости, – инерцию. Иными словами, действие, встречающее равное противодействие, на выхлопе оказывалось ничем. Зато, когда Ева пребывала в хорошем настроении, она становилась рядом со своим возлюбленным, и шагали они вместе, в одном направлении, придавая Земле вдвое большее ускорение, нежели Адам мог придать ей до того, как. Вывод?

– А какой вывод? Я не поняла ни хрена из того, что ты рассказал. Кроме того, что у Адама была геге– чего-то там.

– С достойной женщиной можно поднять вселенную на рога, а без неё – кури табак: твоё влияние на мир даже ни ничтожно мало; его вообще – нет.

– А ты жанись!

– Щас, съем ягнёнка, и пойдём жениться.

– Я же тебя затрахаю. Не боишься?

– Сколько мы уже прошли?

– Двадцать три километра.

– И обратно – столько же. Так что затрахаю тебя – я. Упадёшь в кровать и заснёшь без задних ног. А я тобой воспользуюсь в своё удовольствие.

– Э – не-е-ет…

– Спасибо за этот город! Я здесь впервые. Ты подарила мне его. Застолбила собою все его улицы.

– Не соскакивай с темы. Давай сейчас поужинаем и возьмём такси?

– У тебя пониженный предел текучести. Ты знаешь? Это ненормально.

– Я помню только то, что при повторном растяжении образца повышается прочность и уменьшается пластичность. Видишь: я усваиваю! Готовь свой шатун, птенчик – у него сегодня много работы.

– Мадам, если и впрямь существует связь меж сердцем и взглядом (лучась, дробясь и преломляясь), заметить рад: у Вас она лишена преград.

Артикул

– Ой, ну я так рада за тебя!

– Спасибо, Леночка! Это действительно просто праздник какой-то. Не могу прийти в себя до сих пор… Кажется, жизнь просто перевернулась с головы на ноги, и теперь всё будет по-другому! Ещё бокал?

– За вас, Ира! Больше всего этот день принёс счастья Данилу. Ну, и тебе, конечно. Кто знает, может быть ему станет лучше. Да я уверена, что всё это у него на нервной почве! Он хорошо сегодня спал?

– О, да! И проснулся с таким хорошим настроением, что я спрашивала себя: мой ли это сын? Сказала ему, что папа с сегодняшнего дня будет жить с нами. Он просто успокоился, Лена. Теперь сам с собой играет, показывает свои рисунки. Видно, ты понимаешь, видно в его глазах счастье! Ожидание какое-то, что ли… Нарисовал для Толика танк. Очень заботливый мальчик…

– Танк?

– Да. Они как-то в войнушку играли, я не могла нарадоваться! Знаешь, что выдумал? Уму не постижимо! Сразу видно – мужик! Мужик в доме появился. Достал старую коробку из-под телевизора, вырезал отверстия, из бумаги скрутил дуло, нарисовал гусеницы. В общем, получился танк! Посадил Данила внутрь, и тот по всей квартире ездил за ним и стрелял. Так всё естественно получилось, что я сама поверила, – война! А когда он после игры ещё конфеты ребёнку дал, вообще поняла, что это – моё!

– За тебя, Ира!

– Пускай всё будет хорошо… Я завтра к родителям поеду. Мама по-прежнему против, очень недовольная. Попробую ещё раз поговорить с ней. В конце концов, он действительно достойный мужчина. Ну и что с того, что работает обычным сварщиком? Зато он очень любит детей, к Данилу относится хорошо. И Данил его полюбил, кажется. Дети ведь чувствуют, правда? Чувствуют, хороший перед ними человек или плохой?

– Ира, не накручивай себя. Это – твоя жизнь, и только тебе решать, как и с кем её устраивать. Мне он, например, тоже не нравится, но я же не лезу к тебе с советами и поучениями. Твой выбор – дай тебе Бог всего. Что хоть получает?

– Девяносто пять. Да моих сто двадцать – уже легче. Цветной телевизор себе заказала, поздравь меня! Обещали привезти к концу марта. «Витязь»!

– Поздравляю, подруга! Ну, а с сыном как? По-прежнему?

– Кажется, пока без изменений. Да может туда дальше, всё-таки, выпрошу направление в Ставрополь, да свожу его на Семашко. Говорят, там очень хорошие врачи…

– Даня! Аня! Спускайтесь!

– А? – донеслось со второго этажа, где играли дети.

– Вниз! Мы уходим.

Спешно усиливался топот четырёх пят, чеканящих по деревянным ступеням лестницы, и уже через минуту дети вышли к матерям.

– Уходим?

– Да. Одевайся. Говори Ане «пока» и выходи во двор, подожди там немного. Мы с тётей Леной сейчас тоже выйдем. Да подарок свой не забудь! Вон, на тумбе оставил.

– А что это за цифры? Тёть Лен?

– Да?

– Что это за цифры?

– Где?

– Вот. Вот эти, тёть Лен, – мальчик отвернул этикетку подаренной ему Еленой Васильевной рубашки, пришитую с внутренней стороны ворота, и указал на число.

– Это артикул.

– Красивую рубашку подарила тебе тётя Лена?

– Красивую.

– А ты сказал «спасибо»?

– Спасибо, тёть Лен.

– На здоровье, Даня. Носи на здоровье.

– Смотри, никак не успокоится, – улыбнулась Ирина, одеваясь в прихожей и отмечая боковым зрением повышенное внимание сына к этикетке.

– Даня, подойди!

– А?

– Дань, я не знаю, что это за цифры. Я просто так сказала, – наобум.

А ещё немного подумав, добавила:

– Всегда говори уверенно, даже если не знаешь, о чём говоришь. Говори с наглым лицом, и тебе поверят.

Подруги допили вино уже в прихожей и вышли во двор. Несмотря на календарь, стояла по-настоящему весенняя погода, и женщины, не спеша, продолжая беседовать, шли по ул. Титова. Далеко впереди суетился мальчик пяти лет, – сын Ирины.

– Я могла бы достать направление в Москву.

– Что ты! У нас таких денег нет, я же говорила. Сначала в Ставрополь нужно, а там видно будет. Может, не всё так плохо, как кажется.

– А врачи по-прежнему ничего не могут сказать?

– Что – врачи? Они и сделать ничего не могут, потому что никто ничего не понимает. А наблюдать его трудно, ведь он концентрируется, и всё нормально.

– А как вообще это выглядит?

– В основном ведёт плечами или пальцами чего-то выстукивает по ладони. Интересно, что только левой рукой. Иногда хокает. Коротко так, воздух выпускает гортанью, как бы резко напрягается. Вот так: (и Ирина продемонстрировала, как она это понимала).

– Ну, дай бог, с возрастом пройдёт.

– Хорошо бы, Лен. Пока.

– Пока.

Блудка

В верхнем ящике прикроватной тумбочки, помимо всякого барахла, лежит нож: цельнометаллический слиток толщиной по обуху в четыре миллиметра – для бывшего блудка.

Сначала всё по-взрослому: мол, ребёнок общий, детский сад; отдать-забрать, отвезти-привезти. А между делом всю душу ей извёл. Трёшка не продавалась; наличных денег не было.

В один из вечеров приехал жить.

– Я тут прописан!

Встретил его с крестовой отвёрткой в заднем кармане. Уехал ни с чём. Через два часа вернулся. Её стало трусить. Антон, мол, это кореш его, мент.

– Справлюсь.

Что ж, какая разница, за кого? Та же отвёртка в кармане. Этот – при макаре, раз мент. Не упустить бы, как только войдут в лифт; угадать, в котором из двух. Я один против фигуры под завязку.

Докатился ты, однако.

Бывало и похуже.

Это когда? Чечены, что ли?

Нет. Чечены – это одно. С ними можно договориться. Те были полные отморозки. Помнишь Болотную? Я был там.

– Сначала мента, вали. Этого вальта на потом оставь.

– Смотри за подъездом. Он на фокусе. Тёмно-синий. Видишь?

– Пока нет никого. И что с болотной?

– Россия – для русских, Москва – для москвичей. Помнишь?

– Ну.

– Побуксовали там, покричали, а затем спустились в метро. На Охотке сели, на Лубянке вышли. Пока проехали одну станцию, разбили весь вагон. Я был внутри.

– Чего ты там забыл?

– Не успел. Все ринулись из вагона, а я, пока мордой по сторонам светил, не успел. Толпа ворвалась внутрь. Со мной была сестра.

– Разве? Она же с отцом живёт, нет?

– Юля – да. Я был с другой сестрой. Со стороны отца. Она тогда в Москве была. Мы ехали куда-то, не помню уже. При чём ещё в туннеле, между Кропоткинской и Охоткой, поезд остановился, и издалека доносился гул и такой размерный стук, будто молотом кто по земле лупит. Нет никого?

– Пока нет.

– Может за контейнерами встал?

– Нет.

– Все, кто находился в вагоне, выскочили. Я тогда ещё удивился: чего это вдруг все вышли? А потом понял. Внутрь ворвались националисты. Двери закрылись и поезд тронулся. Тьма парней по двадцать-тридцать лет. Вагон заволокло дымом, – кто-то стразу же бросил шашку. Кто-то повис на поручнях, – вырывали их с мясом. Стёкла разбили. Вагон раскачали изнутри и, казалось, он сойдёт с рельсов. Или накренится так, что мы упадём. А поезд ехал. Я прижал голову сестры к своей груди и покрыл полами пальто. Я уже тогда носил бороду и очень боялся, что нас заметят.

– А сейчас где?

– Кто?

– Сестра.

– Не знаю. Я с ней не общаюсь.

– Вас заметили?

– Нет. Мы вышли на следующей станции и поднялись в город.

– Невероятно, чтобы в том вагоне был кто-то, кроме них. Думаю, тебе просто повезло.

– Да я вообще фартовый. До сих пор не могу понять, почему меня тогда не заметили. Может, – шашка? Вот тогда вечерок был – дрянь.

– Металл крепко сидит в кости. Особенно в черепе. Не дёргай, если сразу не поддастся.

– Дотянуться бы. Высокий чёрт!

– Не дёргай отвёртку, если застрянет.

– Без тебя тошно! Есть?

– Да. Подъехал. Стоит прямо у входа.

– Дай посмотрю. Он. Теперь тихо постой.

Тоже ведь со своей лярвой хотел жить спокойно, нет? Не́хуя ему тут делать. Или одумался? Я бы – одумался. Локти кусать. Может, не отпустил?

Чечен прав. А мне проблемы на участке не нужны – это уже местный участковый. Какое-то время ещё пробовал вразумить дурака. А потом, видимо, и сам понял, что тот – дурак. Отчего, спрашивает меня, ты ему ебальник не разобьёшь? – так, между делом.

Так… ребёнок, – говорю.

Спит Митрий Ильич; сегодня не засвидетельствует. А как-то вообще привёз с собой скокаря. Не знаю, – может, медвежатника. Замки вскрыть. Тот смышлёным оказался. Даже приколку не достал. В лифте вместе поднимались. Уехали ни с чем.

Мент, Илья, скокарь и я – хоть желание загадывай.

– Не он. В машине сидит. Это не он, говорю! Расслабься. Может, кто-то с этажа спускается, – в машинном отделении лифтов заработали двигатели.

– Видно ещё кого-нибудь в машине, кроме него?

– Впереди никого. Если только сзади. Слышь, да вали домой. Он не выйдет. Уже минут десять по телефону с кем-то пизди́т. Хотел бы – давно бы уже был здесь.

– Может, ментов ждёт.

– А что они сделают? Выцепят участкового. Тот скажет, как всё было. Ну, тебя ещё послушают. И уедут.

– До сих пор удивляюсь: как её вообще угораздило выйти за него!? Мне тогда всё равно, говорит, было, – лишь бы уехать из дома, от родителей. Одного, говорит, хотела: выбраться из крайней нужды.

Потом появился я. Поправ среду существования плечом по левой стороне дверной коробки, вам адресованную строчку заключаю в скобки (все пересуды там о нас – суть ни о чём). И, несмотря на то, что вы заму́жем, зову на ужин.

Год прошёл. Открыл верхний ящик. Сегодня я бы вышел уже не с отвёрткой.

Буколика

– Пора, внучек, подымайся. Бабушка блинов спекла, – так поспеши, пока горячие.

– Куда, деда?

– На делянку поедем. Как бы сено не сгнило на валку, я один не поспею. Да не приведи Господь снова дождя к вечеру…

– А что ж, само не просохнет?

Николай Данилович посмотрел на заспанного ребёнка, добродушно рассмеялся, скрывая огорчение ленью любимого внука, затем достал из шкафа старые, поношенные брюки и, одеваясь прямо на ходу, уже вполне серьёзно распорядился: