Текст книги "Хроники ржавчины и песка"

Запрокинув голову, я позвал Лару.

Что еще мне было делать?

– ЛАРАААААААААААААА!

С остова корабля сорвалась стая птиц. Сделав крюк над морем и испугавшись бушующей в небе грозы, они сразу повернули назад. Несколько зараженных чаек упало в волны.

– ЛААААААААААААРАААААААААААА!

Я кричал, пока не охрип.

Но ответа не было.

Промокший до нитки, я так закоченел, что больше не держался на ногах. Каждая капля дождя прибивала меня к земле. Левая нога от середины икры до кончиков пальцев совершенно онемела. Я упал на колени и залез под машину, высекающую искры. Почему-то не боялся, что обожгусь или волосы загорятся. Там тоже не было сухо, но хоть дождь сверху не поливал.

Вытащив блокнот, я начал записывать на бумаге свои крики. Скомкал листы и, встав на ноги, стал бросать вверх в надежде, что хоть один вылетит на палубу.

Нет: все бумажные шарики падали в лужи на полу, в нескольких шагах от меня.

– ЛАААРААА!

Разрыдавшись, я постарался взять себя в руки, делая заметки в блокноте.

Писал, как очутился здесь и как на меня навалились все страхи, стоило остаться одному. Писал о том, как необъятен Мир9, о Гильдии, о моем обучении.

Потом пришлось остановиться: пальцы отяжелели.

Карандаш выпал.

Я подобрал его другой рукой.

Вдруг один из бумажных шариков вспыхнул – наверное, на него попала искра от машины. И Марчело отчетливо услышал звук собственного голоса, который звал: «ЛАААРААА». Больше того, этот крик повторился много раз, пока вода не потушила огонек.

Потом загорелся и второй шарик. Марчело показалось, что голос стал говорить четче, без запинок.

Нацарапав на одном листочке «КТО ТЫ?», мальчик вырвал его и бросил под машину. Не прошло и десяти секунд, как на бумагу упала искра, и шарик загорелся. Механизму не терпелось прочитать.

– КТО ТЫ? – произнесла машина. – КТОТЫКТОТЫКТОТЫ?

Марчело задул огонь.

Голос замолчал.

Мальчик еще раз открыл чистую страницу. И вдруг с потолка посыпалось все подряд, чуть ли не на голову.

Может, снова обвал, может, пятнадцатикилограммовая птица грохнулась на палубу всей своей массой.

Порезанная рука болела невыносимо. Он пытался сжать ее в кулак, но смог согнуть только две последние фаланги. Рука почернела и стала тяжелой. Как кусок мрамора.

Кровь у меня застыла в жилах.

Я заразился.

Кхатарра росла, как метастаз. Подставив морю свои берега, она получала от него все. А взамен предлагала только зловоние. Саван вечного тумана. И дождь.

Рыбаки – а кроме них к Кхатарре регулярно не подплывал никто – называли остров плавучим миром, показывающим только свою верхушку. «Жестяным айсбергом». Поговаривали, что Болезнь появилась именно здесь: остовы кораблей необходимо было ставить на якорь. Каждый чужак, каждое живое существо, каждая птица превращались в металлическую глыбу, в некое подобие гвоздя. Который Кхатарра забивала в морское дно, чтобы стать неподвижным, настоящим островом.

Смерть – это разрыв двух противоположностей. Покинутая душой, никчемная оболочка, превратившаяся в прах. «Смерть – это груз», нуждающийся в погребении.

Вот такой была Кхатарра: преисподней, где все грузы находили последнее пристанище.

Лара подлетела вверх.

Стараясь не закрывать глаза.

Небо, потом вода. Снова небо и Кхатарра. И опять вода.

Когда палуба на Робредо обвалилась в первый раз, ей удалось зацепиться за решетчатую башню. И так, раскачиваясь в воздухе, она провисела очень долго, не уронив ни одной слезы. Но вдруг…

Чайки.

Сотня чаек, зараженных, с трудом двигающихся, поднялась с корабля и атаковала Лару.

Брыкаясь, она попыталась их отогнать. Принялась вопить изо всех сил, как могла, и не только от боли, но крики замирали на губах. Металлические клювы и острые как бритва крылья терзали ее, превращая в кровавое месиво.

Но палуба обвалилась снова, и Лару подбросило вверх. Море обрушилось на нее как удар боксерской перчатки.

Изорванные веки кровоточили.

Ударившись о воду, Лара начала опускаться на дно.

Марчело огляделся. Привыкшие к полутьме глаза различили свет, исходящий от беловатой кашицы, которая покрывала все вокруг – даже пол и большую часть стен: какая-то бесцветная жижа, но на мокрую соль не похоже. Он поковырял ее ногтем здоровой руки и понюхал. Воняло водорослями и птицами, сотнями птиц.

Нужно выбираться отсюда как можно быстрее. Обшарив каждую переборку руками, за плюющимся искрами механизмом Марчело обнаружил люк, который, по всей видимости, вел в другую часть корабля. Может, он найдет там лестницу, вылезет на палубу и окажется, наконец, на воздухе; справа было какое-то колесико. Одной рукой Марчело изо всех сил попытался повернуть его сначала в одну, потом в другую сторону.

Люк не открывался. Мальчик попробовал помочь себе больной рукой, но ничего не вышло.

Он отошел, истратив последние силы. Ноги отяжелели и не слушались.

Хотелось плакать и кричать. Марчело снова посмотрел наверх. Потолок слишком высоко – не заберешься, даже свалив в кучу все упавшие с палубы обломки. А уж о том, чтобы залезть на загнутые вниз куски труб, даже думать не стоит.

Он еще несколько раз громко позвал Лару. Если бы сестра была рядом, живая, она бы как-нибудь его вытащила. Хотя, может, Лара побежала к лодке за тросом.

Крики чаек все никак не затихали. Марчело решил подождать. Он дрожал. Инфекция поднималась быстро – уже вся правая рука и левая нога онемели и отекли. Марчело продрог. Язык распух и едва помещался во рту.

Усевшись в черную лужу, мальчик вытянул больную ногу. Поможет ли это, он не знал, но помнил, что сказала Лара: «Соленая вода замедляет заражение». Жаль, что шел дождь и море стало почти пресным, как пруд.

У самых его ног, превращаясь в металл, лежала наживка, которую он меньше двадцати минут назад сжимал в кулаке. Деформированное тельце мыши почти обезглавлено дождем обломков.

Мурашки, море под полом холодное. Старое. Воняет гнилью.

А вдруг и его ждет такой же конец, как эту уродливую наживку; рано или поздно он не сможет больше двигаться, а дождь зальет трюм. С металлическими рукой и ногой – или всем телом, кто знает, – он точно утонет.

Что-то с чудовищным грохотом, ударяясь о трубы над головой, свалилось вниз в полуметре от Марчело. Его окатило водой.

Мальчик подтянул к себе одно колено (другое почти не сгибалось).

Хлопанье крыльев, брызги, сдавленный птичий крик.

Это была большая чайка, перепачканная кровью. Одним крылом, согнутым под прямым углом и одеревеневшим, она царапала пол: раздавался скрежет.

– КТОТЫКТОТЫКТОТЫ? – спросила полутьма новую жертву.

Попав в пучок искр, еще один бумажный шарик вспыхнул.

– ЛАРА (?) – произнес голос таким же вопросительным тоном.

Марчело достал блокнот, но тот вывалился из пальцев. Писать правой рукой он теперь совсем не мог – даже самое простое движение было ему не под силу. Мальчик встал на одну ногу и подобрал блокнот.

Чайка билась в луже, крутилась вокруг своей оси, обрызгивая все вокруг черной водой и кровью.

На одной ноге Марчело прыжками добрался до машины, из которой летели искры. Хотелось свалить ее на пол и пинками заставить замолчать: «Может, зараженной ногой, металл об металл…»

Но вместо этого он нашел силы написать всего одно слово, передавая его бумаге, как крик и молитву:

Х

в

а

т

и

и

и

и

и

т

…И повалился на машину.

Ноги его больше не держали. Блокнот полетел в искры. Бумага вспыхнула, шкив дернулся сильнее, чем раньше: казалось, он вот-вот заведет механизм.

Марчело свалился в воду на полу. Больше своим телом он управлять не мог. Не мог даже поднять руки. Ноги тяжелые как камень. Дышать почти невозможно. Мороз растекается по телу, забирается в кости, все глубже и глубже.

Будто тебя пожирают живьем.

Он издал вопль, запрокинул голову и прикрыл глаза. Подумал о Ларе. Увидел, как она опускается на дно, вытягивая руки в его сторону.

Чайка уже подползла к его ногам, царапая металлом о металл. Теплые капли обрызгали лицо.

Вздрогнув, Марчело раскрыл глаза. Закашлялся.

– Хватииииит, – произносила машина. Она перечитывала последние слова, написанные дрожащей рукой.

Взгляд затуманился льдом. Каждый сантиметр его кожи стал старым золотом. Сердце остановилось. Казалось, что навсегда, но через мгновение забилось снова.

За спиной у Марчело рывком завелась «машина искр». Пол заходил ходуном.

Снова что-то обрушилось, какие-то железяки, ударившись о борт корабля, свалились в море.

Вспыхнув, блокнот запылал.

«Правило № 1: Не отходите далеко друг от друга. Правило № 2: Никогда не спускайтесь в трюмы. Правило № 3: Никогда не снимайте маску…»

Фраза за фразой, страница за страницей, Робредо отрывался от Кхатарры. Потом накренился. Съехал в стоячую воду и, заведясь окончательно, еще несколько минут покачался среди обломков, свалившихся с рядом стоящего корабля.

Мелкие волны, зловонный дождь.

И шепот в полумраке: «Я повернулся и увидел пять огромных букв, написанных на круглом дымоходе: О Б Р Е Д. Обойдя трубу, обнаружил еще две буквы на небольшом расстоянии друг от друга…»

Чайка, наполовину превратившаяся в металл, прыгнула на колени Марчелло – звук был такой, будто кастрюли брякают. Начала стучать клювом по губам и щекам. Только когда они отвердели, чайка принялась за единственную оставшуюся нежную часть.

Глаза.

Интерлюдия 1

Прекрасно помню день, когда я заразился. Небо казалось раскаленной сковородой, на которой шипел раковый желток солнца. И Афритания была вся покрыта бликами.

Спал я очень плохо: мучила жажда, ноги постоянно сводило судорогой, поэтому заря застала меня всего в поту.

Даже рано утром металл на палубах обжигал – явный знак, что к полудню до него и пальцем не дотронешься. Попытавшись встать с койки, я чуть не упал лицом вперед. Ступни совершенно онемели. Доковыляв до фальшборта, посмотрел на пустыню – пески словно расчесаны гигантским гребнем. Тени облаков скакали верхом по дюнам, рассыпаясь причудливыми, живыми узорами.

Я попытался застегнуть сандалии, но пальцы одеревенели и скрючились. Совсем не слушались. Что-то вроде беззвучной судороги: вместо боли – чуть заметное покалывание. Тогда я прилег обратно на койку среди скомканного тряпья и подтянул к себе колено. Кожа на нем огрубела, стала мертвенно-бледной. Помассировал – на ощупь она была странно жесткой и шершавой.

Я выругался. Хотя и понимал, что происходит, но почему-то всегда был необъяснимо убежден: у меня иммунитет.

Но я превращался в металл. Плоть поддалась Болезни.

«Добро пожаловать на Афританию», – пронеслось в голове; мысль о том, что больше я не смогу ходить, привела меня в ужас. Оглядев свои руки, я поднялся с колотящимся сердцем. Пятки стали твердыми, как орехи, но, в общем, я мог стоять на ногах и даже вполне нормально их переставлять.

Меня медленно пожирали жажда и покалывание. За ночь я выпил всю свою воду: теперь остается только красть у товарищей.

Я аккуратно пошел вдоль борта, держась за поручень. Многим пришлось куда хуже, чем мне. Чтобы в этом убедиться, ощупал грудь и щеки. Да, металл сковал только ноги. Теперь при каждом шаге я рисковал поскользнуться и шлепнуться на палубу, но хотя бы осколки на полу мне теперь не страшны. В общем, можно сказать, повезло.

Ненадолго, конечно: металл обычно забирается все дальше. Иногда очень быстро, иногда постепенно.

О причинах ходили разные слухи. Поговаривали, например, что дело в птичьих яйцах. Что птицы разносят инфекции, а Афритания, в конечном счете, получает от этого наибольшую выгоду. Если ты не пал жертвой Болезни, тебя невозможно контролировать. Если тебя невозможно контролировать, ты представляешь опасность, угрозу для корабля и для всех Внешних.

Я опустил взгляд на ноги, словно теперь моей судьбой управляли они. Каждый шаг приближал меня к полному подчинению.

Я выругался еще раз. Громче. И мой крик поглотила пустыня.

Ведь Создание объяснит, что делать?

Я в первый раз чуть не потерял равновесие.

Покалывание, зуд, судороги, жажда.

Нужно украсть воду. Немедленно. Иначе я сойду с ума!

За глоток воды и чистую ванну для ног я готов был убить.

Из «Размышлений на Афритании»

командира Гарраско Д. Брэя

Гарраско немного отошел в сторону – так, чтобы овальный солнечный диск не светил прямо в лицо, и вытер лоб носовым платком. Небо было совершенно безоблачным, металлические палубы Афритании раскалились.

Подняв трупы на борт с помощью крана, их оставили на сутки вниз головой. Две огромные фигуры – мужская и женская, возможно, это были мать и сын. Цепи с трудом удерживали вес пятисоткилограммовой взорвавшейся плоти: их подвесили, чтобы из тел высыпалось все, до последней песчинки.

«Человеческие бомбы…

…на закате».

В обязанности Гарраско входило переворачивать огромные чаны, которые наполнялись тем, что было внутри этих несчастных тел: песком, песком. Одним песком.

Обеими руками он вытащил полный чан из-под тела мальчика и подставил пустой. Потом проделал то же самое с соседним. Выругался: чаны ужасно тяжелые. А вонь… нет, вонь его не раздражала – больше не раздражала: за ночь она разнеслась по всему кораблю, так что экипаж свыкся с этим запахом. Гарраско посмотрел на содержимое чанов: песок почти не отличается от того, по которому они шли в пустыне, разве только немного более влажный и красный – словно внутренние органы трупов хотели, чтобы песчинки сохранили слабый след их естественного состояния.

Гарраско поднял первый чан, поставил его на ржавый поручень и опрокинул за борт. Он знал, что этот песок больше не способен проникнуть в человеческое тело через каждое отверстие и не будет взрываться внутри, превращая в кашу мышцы, кости, сухожилия. Абсолютно все.

Интерлюдия 2

На трупах виднелись ужасные раны – настоящие дыры в коже, из которых продолжал вытекать красноватый взрывчатый песок: тот самый, который уже бесчисленное количество раз пробороздила Афритания.

Гарраско опрокинул второй чан и облокотился на поручни, переводя дыхание и вглядываясь в пустыню. Он провел на борту почти девять лет, но на землю сходил всего раз десять, и только трижды – на песок. Конечно, здесь на дюнах, несмотря на все опасности, жили кочевники, которые заражались всевозможными болезнями. Однако взрывчатый песок – это совсем другое, это дело серьезное, потому что спасения от него нет. Вот и мать с сыном, похоже, погибли именно так – неосмотрительно забрели на ядовитую мель, даже не заметив этого.

Их мясо теперь станет пищей Афритании; хотя, честно говоря, трупы были слишком костлявыми, с иссохшей кожей и всклокоченными взрывом волосами.

Сколько раз он уже высыпа́л песок из чанов? Шесть под женщиной и по крайней мере четыре под мальчиком.

Сняв руки с поручней, Гарраско снова посмотрел против света на тени от болтающихся трупов. Корабль двигался, цепи нехотя позвякивали, песок теперь бежал тоненькими ручейками, как в песочных часах. Мешки, которыми для Афритании были тела матери и ребенка, почти опустошены – их можно скармливать кораблю и не бояться, что песок – пусть даже пара песчинок – попадут в сложные механизмы и нарушат их работу…

Афритания

Вода. Ведрами.

Уже несколько часов с черного неба. Без передышки.

Бурля белесой пеной, дождь с мрачным грохотом лупил по металлу – словно гвозди заколачивал.

Чтобы отряхнуть воду с лица, Гарраско, зажмурившись, сильно затряс головой. Больше он ничего сделать не мог. Не мог пошевелиться. Гарраско лежал на спине: ноги широко раскинуты, правая рука вывернута за голову и прибита к полу силой, которая крепче любой цепи и коварнее любого заклинания. А ниже пятки… словно пустили корни в металл.

«Пей, – сказал себе Гарраско. – Пей, и не будет так больно».

Подождал, пока несколько капель соберется на губах, но потом искривился и резко выплюнул воду. Отвратительная на вкус – ужасно соленая. Задыхаясь, начал судорожно хватать ртом воздух. Дернулся.

Судороги. Пожирают живьем. Мышцу за мышцей.

Конечно, он уже не мальчик, но каждый раз, когда вопреки его воле им начинала управлять таинственная сила, Гарраско становилось все хуже и хуже.

В небе кружили птицы: для них дождь – самый быстрый способ очиститься от сажи дымовых труб.

Прикусив губу, Гарраско со всего маху ударил по железу свободной рукой.

Металл почти сразу же отозвался: три удара, пауза, два удара.

Рот искривила гримаса. Создание было там, внизу, в нескольких сантиметрах под ним.

Это, конечно, ободряет, но легче не становится.

Дождь понемногу затихал.

Гарраско вытянул шею, сжал зубы, с нечеловеческим усилием оторвал затылок от металла и оглядел свою тюрьму. От дождя каждый сантиметр Афритании блестел как стекло: монолитные и решетчатые башни, шпили и мачты, фальшборты и спусковые желоба, дымовые и водосточные трубы, лебедки и краны, шкивы и шестеренки… Бурлящие потоки неслись по дорогам и тротуарам этого корабля-города, то и дело обрушиваясь водопадами с переходных мостиков и площадок. Каждый раз это жидкое чудовище уносило с собой трех-четырех человек, бессильных перед бушующей яростью, которая сметала все на своем пути.

Голова Гарраско с грохотом опустилась на железный пол.

Создание снова ответило: три удара, пауза, два удара.

Тишина.

Туча лопнула, словно края раны. Дождь внезапно кончился; в просвете нехотя показалось солнце.

Еще несколько минут Гарраско лежал, жадно втягивая воздух ртом. Правая рука обмякла. Он свободен. Соединив ноги, притянул колени к груди, потом стал растирать ладонь, чтобы восстановить кровообращение. Несколько раз он сжимал и разжимал кулак, наблюдая, как ногти отливают металлом. Сначала Болезнь сковывала конечности, и у Гарраско она уже отвоевала три пальца правой руки и почти всю тыльную сторону ладони до самого запястья. Поэтому он и был пленником: эта цепь сильнее любого заклинания приковывала его к палубе или прибивала к переборке без всякого предупреждения. Иногда удерживала часами, иногда – днями.

Он осмотрел свои ноги. Пятки – будто узлы из старой латуни. Но дальше Болезнь вроде бы не прогрессирует. Пока ни на миллиметр. «Дождь очень соленый, – подумал Гарраско, – вот заражение и происходит так медленно».

Вцепившись в железяку, которая торчала из палубы словно шип, он встал. Колени хрустнули – как деревянные. Гарраско сделал несколько шагов на цыпочках, чтобы не поскользнуться. Ходить, кажется, может; наверняка не всем так повезло, учитывая обрушившийся потоп.

Яйцо, которое он нес, когда начался ливень, лежало поблизости. Скатилось в водоотводный лоток и застряло в решетке – а иначе бы свалилось вниз и, пролетев двадцать метров, разбилось о ядовитые пески, окружавшие Афританию. Кажется, яйцо не повредилось – разве что помялось немного. Гарраско поднял его обеими руками, поднес к уху и, затаив дыхание, потряс.

Вздох облегчения. Существо в яйце живо. И скоро вылупится. Что именно внутри, Гарраско не знал, но отлично понимал – для Афритании это очень важно: из яиц рождаются свежие запчасти – новенькие детали нужных размеров, которые потом встроятся в параноидально сложную структуру корабля. Хотя Гарраско по-прежнему не представлял, как эти существа появляются, он был уверен: именно корабль решает, какими они должны быть. А птицы выполняют заказ.

В теплых лучах солнца Гарраско смотрел на простор из листового железа, весь покрытый бликами. Город медленно приходил в себя после долгой дождевой комы. Металл оживал, и ручейки, стекавшие за борт, становились все у́же. Многие мужчины, словно муравьи, с большим трудом, но все же вставали на ноги. Многие, но не все.

Вдруг кто-то закричал: «Цветок!» И еще раз, громче: «ЦВЕТОК ПО ПРАВОМУ БОРТУ!»

Путешествие, длившееся уже больше семи месяцев, подходило к концу. До порта, Мехаратта, оставалось меньше трех-четырех дней – максимум пять, если из-за непогоды пески станут труднопроходимыми… И корабль, и экипаж работали из последних сил; трюмы были заполнены Созданиями, предназначенными для колодца. В него, в этот гигантский контейнер, в городе высыплют содержимое корабля, и Афритания сможет насладиться парой недель отдыха на одной из верфей столицы; а потом – новое задание.

В Мехаратте, на безопасной пристани среди дюн, война превратится в смутное воспоминание. В дурной сон Внутренних и Внешних.

На какой-то миг все замерли от удивления. Только металл рычал, как цепной пес.

Толчки.

Секунда – и Афритания накренилась на несколько градусов. Перепуганные птицы вылетели из тени и принялись кружить над кораблем: хлопанье крыльев, крики, падающие перья.

Скрежет раздираемого металла, лязг разрываемых цепей. Из труб повалили клубы сероватого пара, сливаясь с низкими тучками. Гарраско и подумать не мог, что дымоходов так много.

Поскользнувшись, он влетел в ограждение и чуть не выпал за борт. С ужасом уставился вниз; немного повернув голову, не больше чем в сотне метров от киля увидел гигантский силуэт, появившийся из песка.

Туда же были направлены взгляды всех жителей этого города: богом забытых людей, в лохмотьях, вымокших до нитки, с отметинами Болезни на лице и на руках. У некоторых заражение уже такое сильное, что на коже играют солнечные блики.

Палуба завибрировала. Накренилась еще на несколько градусов. Нагрузка на колеса сейчас, наверное, огромная – корабль пытается сделать поворот, чтобы избежать опасности.

Оглушительный грохот.

В небо взмыли ошметки разорванной холстины и резины. Черный фейерверк. Сразу же за ним – еще два взрыва, таких же сильных, следы которых почти сразу унес ветер.

– Три шины лопнуло, – прокомментировал парень, сидевший рядом с фальшбортом. У него была щека из латуни и большой ожог на челюсти; вместо левого глаза – матовый шарик. На коленях парень тоже держал яйцо.

– Отряды снимут ступицы и поставят другие, – ответил Гарраско. Таков порядок. Любую деталь, которая выходит из строя или теряется в песке, заменяют новой – одной из тех запчастей, что вылупились недавно. Если по какой-то причине это невозможно, остается лишь бросить обломок в пустыне и надеяться, что удастся продолжить путь без него. И ждать, пока птицы, получив новый заказ, произведут соответствующую замену.

Над головой, на взлетной палубе, четверо мужчин заряжали катапульту. Снаряд уже навели на цель.

Обычно, когда такое случалось, толпившиеся на палубе делали ставки. Гарраско надеялся, что Стеклянного Глаза среди них нет. Но на всякий случай отошел от борта. В общем-то, он уже все увидел. Ему срочно нужно отнести яйцо – а идти далеко, вдоль почти всего правого борта; посмотреть можно и по дороге.

Вдруг толпа разочарованно выдохнула: первый выстрел прошел мимо. Стрельба по цветам – редкая возможность перекинуться с товарищами по несчастью парой слов и хотя бы на несколько минут почувствовать себя одной командой, занятой общим делом. Внешние – люди тихие, а из-за долгого, вынужденного пребывания на Афритании они совсем разучились заводить дружеские отношения. Здесь каждый понимал – жить ему осталось не так и много, поэтому заботился только о себе, отвергая любые попытки сближения. Жизнь закованных в металл тосклива и опасна, а Болезнь, которая превращает плоть в латунь, – коварный, непримиримый враг.

Гарраско заколебался. Замедлил шаг. Под ногами раздавались удары. Он хотел не обращать внимания, но потом нагнулся и похлопал по палубе ладонью. Страдавшее от жажды Создание спрашивало, каков на вкус большой глоток дождя.

Да, вот Внутренним он доверял. Они, конечно, не ангелы-хранители, но что-то вроде того. Внутренние никогда не поднимались на поверхность и жили в полумраке – свет к ним проникал только из щелей в металле, пары иллюминаторов да из проеденных ржавчиной прорех. А Создание каким-то образом умудрялось всегда оказываться под ногами Гарраско, словно тень, выжженная на обратной стороне железа. Старательное, верное и немного загадочное.

В блокноте Гарраско уже много лет записывал свои самые интересные беседы с этим Созданием и теми, что были до него. С помощью алфавита, состоящего только из ударов и пауз, существо описывало ему мир внизу, неутолимую жажду, неотступно мучившую каждую секунду, от зари до глубокой ночи, и жизнь в вечном полумраке. Жизнь в аду.

Грохот. Крики ликования.

Гарраско посмотрел на пески. Снаряд попал в самый центр венчика чертополоха-ржавоеда диаметром по крайней мере метров шестьдесят. Мясистые осколки лепестков и пестиков отлетели высоко в небо и теперь горели, кружась на ветру, как кусочки разноцветной фольги.

Напряжение спало: послышались робкие аплодисменты.

С верхней палубы выпустили третий выстрел. Контрольный.

Цветок задело по касательной. Больше осколков от него не было – ржавоед скрылся в свою песчаную пропасть: это означало отступление.

Хлопать никто не стал.

«Здесь, внизу, нас не меньше двухсот. Но точно посчитать сложно – ведь повсюду трубы, – да и зачем?

Ответ на твой первый вопрос: нет, здесь Болезнь не играет никакой роли, но у нас, конечно, есть… физическая оболочка. Как иначе мы могли бы стучать по палубе? Боль, тепло, мрак. Лишь это дарит нам металл. Не очень-то щедро.

Мы мертвы, но все равно опасаемся ожогов. По трубам течет масло. Капает вниз. Наружу вырывается обжигающий пар. Мы научились понимать, когда лучше перемещаться: ночью масло чуть теплое, днем же – просто раскаленное. Но это работает не всегда.

Насчет второго вопроса, Внешний, сомневаюсь, что понимаю его: нет, никакой «силы» здесь нет. Есть только мрак. И люди без проблем могут передвигаться по нашим дорогам – трубам. Но об этом ты уже знаешь, да?

Как у меня получается следовать за тобой? Твои шаги… их можно отличить безошибочно. Знаю, ты заражен. Чувствую это – не спрашивай как. Болезнь захватила ноги. Тебе больно?

Теперь моя очередь задавать вопросы. Как выглядят цветы? Не могу вспомнить. Опиши их.

Вас много?

Что происходит на войне?

Почему иногда по палубе никто не ходит? Сколько ночей в одном дне?»

– Война… – подумал Гарраско. Машины против машин. И так испокон веку. Погони, засады, расставленные западни, ожесточенные сражения. И богом забытые люди на борту, ставшие одновременно разношерстным экипажем, обычными зрителями, обреченными жертвами…

Что же до Созданий внизу, то они были ценной добычей при каждом абордаже. Вместе с металлом, захваченным с неприятельских кораблей.

Пройдя метров пятьдесят по подвесному мостику, Гарраско нагнулся, чтобы не удариться головой об арку, и ступил на узкую, уходящую вниз дорожку. Она стала скользкой из-за дождя и в самом крутом месте, чтобы не упасть, Гарраско пришлось идти боком. В конце нее грязная вода доходила ему до середины икр.

Здесь, внизу, раздавался оглушительный грохот.

В этой мутной жиже Гарраско стал пробираться по лабиринту зловонных коридоров. Вокруг – ни одного люка, только бесконечные повороты, туннели и переходы, где едва мог протиснуться человек. Весь квартал затопило во время дождя, с потолка продолжала литься гниющая вода, перемешанная с песком.

Гарраско вымок до нитки. И оглох от постоянного гула, который отражался от каждой поверхности, даже от воды.

Остановившись, он присмотрелся к жиже, по которой шел: на поверхности плавала какая-то красноватая слизь. Сначала Гарраско решил, что она дрожит от шума – гудения, ударов молотов и кувалд, но потом понял: слабое течение направляло ее туда же, куда шел и он, каждую минуту рискуя споткнуться о железные обломки, принесенные сверху ручьями воды.

Пройдя еще несколько метров, Гарраско добрался до лестницы, две первые ступени которой утопали в жиже; ухватившись за перила, он с облегчением вытащил ноги из этой гадости. Стал подниматься, одной рукой прижимая яйцо к груди. Солнечные лучи ударили в спину.

Задыхаясь и обливаясь потом, он выбрался на палубу.

От грохота к горлу подступила тошнота.

В воздухе стояла металлическая и песчаная пыль.

Из рук Гарраско тут же выхватили яйцо и положили так, чтобы оно скатилось в воронку, где уже выстроилась целая вереница.

– Опаздываешь, – прокричала ему на ухо Вания. – Все остальные уже принесли!

В ворохе сыпавшихся искр огромная циркулярная пила вгрызалась в стальной киль вражеского корабля, пытаясь вскрыть его как консервную банку. Корпус уже разрезали посередине: везде беспорядочно валялись обломки; у кормы и носа громоздились колеса.

Воздух был наполнен оглушительный ревом страдающего металла и запахом гари.

Возвращаясь к работе, Вания прокричала:

– Вижу, что ты прошел невредимым по затопленным кварталам! – по лицу девушки скользили золотистые блики, но оба глаза – глубокие, голубые – были живы. Губы же, в ловушке из обезображивающей лицо латуни, шевелились, как червяки в жестяной банке. – Из-за ливня повылезали цветы, – рот девушки искривился в безобразной прорези маски. – Но он хотя бы охладил пилы и фрезы.

Гарраско лишь кивнул. На верфи он обычно не находил слов. Может, зрелище грубой разрушительной силы оказывало на него такое действие, а может – адский грохот и воздух, пропитанный дымом и искрами. Здесь Гарраско чувствовал себя песчинкой, терял способность размышлять. Видел металл, награбленный с захваченных кораблей, и испытывал чувство тревожного беспокойства, грозящего ему поражения: ведь сам он был наполовину из плоти, наполовину из металла, ведь сам он потерпел кораблекрушение…. в прошлой жизни.

Если б только можно было отойти в сторону, поискать утешения у Создания. Он бы выстучал на железе свою жажду знания и получил ответы на все свои вопросы. «К чему эта война?»

Вания пристально на него смотрела. Чтобы скрыть шов на левом виске между кожей и латунью, девушка носила рваную бандану. Верфь была ее территорией, и Вания проводила там целые сутки в совершенном одиночестве. Постоянные помощники ей не требовались: мужчины только приносили яйца для запчастей. В крови у девушки кипела ненависть к машинам и металлу с тех самых пор, как Афритания медленно и болезненно проглотила, разжевала и переварила ее корабль. Работая на верфи, Вания в каком-то смысле доказала, что плоть может выжить в мире металла: она присвоила себе право причинять всевозможные страдания проигравшим и ждала, что однажды отомстит победителю – Афритании.

– У тебя все нормально? – спросила девушка. – Еще немного, и будем в порту…

Гарраско перевел взгляд на пустыню: тянувшиеся миля за милей дюны заканчивались у подножия гор. Там, зажатый ущельями и водопадами с чистейшей водой, стоял Мехаратт. Пески же были простеганы солнечными бликами, скользящими по старым, почти засыпанным обломкам; ветер поднимал в воздух водоворотики песчинок. Кое-где виднелись темные пятна и странные круглые булыжники. Над ними кружили птицы, следовавшие за Афританией.

Подойдя к фальшборту, Вания посмотрела вниз и в глазах, окруженных маской из металла, появились искорки. Она прекрасно представляла себе опасности, таящиеся внизу – в тени киля и многочисленных колес. Подняв с палубы ведро, набитое металлоломом – «корм», – Вания поставила его на поручень. В основном там были старые болты, заклепки да ржавые обломки железа размером не больше чем с кулак.