Текст книги "Торговка"

Ночь мы с нею почти не спали, прибирались после гостей, воду на печке грели, посуду мыли.

Под утро вышли на крыльцо покурить. Погода менялась, небо заволокло сплошь, луна едва просвечивала.

Показался отец, потоптался, покашлял.

– Тебе все понятно, Маша? Дополнительных разъяснений не надо? – спросил он.

– Нет, папа. Не надо.

– Ну и добро… Полину поцелуй, особенно не распространяйся. Нашел, мол, удачную работу.

– Я все понимаю, Никанорыч! По-моему, он тоже почти не спал.

На следующее утро нас с Верой отвез до железки на своей телеге похмельный дед Миша. Рагозина натолкала в рюкзак банок с вареньями и соленьями, хотела всучить мне полмешка картошки, но я отказалась: слишком тяжело по Москве тащить. Вера тоже затарилась деревенским, улеглась на соломе и сразу заснула. Утро было совсем не похоже на вчерашнее. Беременное не то дождем, не то уже первым снежком серое бессолнечное небо прижималось к лесу, мокрый холодный туман лежал меж деревьями. Все молчало, и только колеса скрипели да старик бубнил, то и дело надсадно кашляя.

– Нинка говорила, что ты по торговой части шуруешь, что ль? Тогда растолкуй мне такую хреновину: почему у вас в столице все есть, а чуть от Москвы отъедешь – будто пустыня, где и люди не живут… Вот раньше на Ноябрьские в Журчиху приезжала непременно потребсоюзовская автолавка с Матвей Соломонычем, которого все знали, с Мотей, значит… Торжественный спецрейс! С «Московской», конечно, пивком, колбаской полукопченой, селедочкой, пряниками, монпансье и всем прочим, что полагается. И всех он знал, наш Мотя, и тетрадочка у него была, куда он записывал, кому что требуется. Никогда не подводил! Кому ботики резиновые, кому сапоги-кирзачи, платки там, пальто-ратин… Все привозил – от батареек для фонарика до приемника «Спидола». И все ему можно было заказать, чтобы самому не трепыхаться… Но помимо праздника каждую субботу на плотине – ихний фургон! Ну, без главного торгаша, без Мотьки, шофер сам рубли с копейками считал… И было там тоже все, что человеку надо в обыкновенной жизни: хлебушек с пекарни, свеженький, черняшечка и беленький… Это чтобы женщинам самим с квашней не чухаться. Молочное с совхоза было? Было! Прямо тебе сельпо на колесах! Макароны разные, подсолнечное на заправку, курево со спичками, ну и втихаря ее, мамочку, мужикам шофер припрятывал, в кабине под задницей. Потому что считалось: не положено принимать просто от жажды, а не по праздничной радости, чтобы не нарушать производительность труда! Вот и разъясни мне, девушка Маша, куда же все это, к чертовой матери, подевалося? Товару не стало? Да Москва-то им по глотку завалена! Денег на деревне нету? Так ведь курочка по зернышку клюет… И если ты коммерцию понимаешь – так крутись, правильно? Какие-никакие, а пенсии плотются, детки да внуки подкидывают. Да и с огорода бабы кое-чего настригают, покуда дорогу снегом не завалило, считай, каждую неделю до шоссейки на Ленинград подторговывать добираются. Летом зеленуха всякая, ягода-клубника, к осени – грибочки, птицу бьют, сметанка, яйца курячий… Водится копейка, это только по привычке все хнычут. Раньше как было? Чем больше хнычешь, тем больше тебе государство отслюнивает. Вон Тонька сынку с Питера на одних грибах «жигуля» давеча купила, сама хвасталась… Вот я и думаю: какой-никакой поворот в жизни все одно идет! И тот, кто соображение имеет, хорошие дела крутить сможет. До кого дойдет, значит, что напрасно нашу Журчиху торгаши забыли. А сколько таких Журчих крутом?

Дед Миша все талдычил и бубнил про свое, где-то его слова откладывались в моей потайной памяти, но, в общем, я пропускала все это мимо ушей, и пройдет еще немало времени, прежде чем умозаключения престарелого деревенского ветерана вдруг вернутся ко мне в совершенно неожиданном виде и подвигнут меня на такие новые повороты в жизни, о которых я и думать не думала, сидя в телеге, прыгавшей по колдобинам и корневищам лесной дороги.

Сейчас меня мучило совершенно другое: впервые дома меня не ждет мой Никанорыч. И я совершенно одна теперь. Но, самое странное, страха перед тем, что теперь будет со мной там, в Москве, уже почти не было. Было почти спокойное ожидание чего-то неизвестного. Будто я подошла к незнакомой двери, должна ее непременно открыть и открою, конечно, что бы там ни было за нею – темень или свет. В последние недели что-то копилось во мне, набирало незаметно силу и прорвалось именно здесь, в деревне, за прошлый день и прошлую ночь, словно в Журчиху вошла одна Маша Корноухова, а возвращается абсолютно иная.

Мне всегда казалось, что я уже взрослый человек, который полностью отвечает за себя, за свою жизнь, свои слова и поступки. Но, похоже, я ошибалась.

По-настоящему взрослой я стала только теперь. В одни сутки. В этой самой нелепой Журчихе.

Глава 5
ЧЕРНЫЙ ДЯТЕЛ

В Москве я узнала, что Илью Терлецкого убили.

Его джип, тот самый, в котором он собирался везти меня в деревню, взорвали прямо у нашего подъезда тем утром, когда мы с Верой выезжали на телеге из Журчихи.

Видели, как Илья вышел во двор, собираясь куда-то ехать вместе со своим догом, снял с него поводок и отпустил погулять. Собака отбежала под кустики делать свои собачьи делишки, а Терлецкий сел в машину и включил мотор на прогрев. Тут и рвануло так, что до третьего этажа посыпались стекла, массивные двери парадного вместе с косяками перекорежило, сорвало и вбило внутрь, а мусорные баки в стороне разметало по всему двору.

Когда я добралась до Москвы и вошла часа в два дня во двор, там было полно народу. Куски разорванного «джипа» и то, что оставалось от Терлецкого, уже увезли, но люди еще не решались ступить на то место, где стояла машина. Закопченный асфальт, покрытый осколками битого оконного стекла, был перепахан взрывом и залит чем-то маслянисто-черным. Сильно пахло какой-то едкой химией и горелым железом. Висели желтые ленты милицейского ограждения, и какие-то люди в штатском опрашивали свидетелей, которых, в общем, почти и не было. Потому что это случилось очень рано и дом еще фактически не проснулся.

В толпе судачили о том, что это какая-то мафиозная разборка, и для Терлецкого его бизнес мог кончиться только таким. Женщины кричали, что в квартирах из-за выбитых окон холодно, а коммунальные ремонтники ни мычат ни телятся.

Со мной произошло что-то непонятное. Я понимала, что да, это случилось. Но представить себе, что Ильи Терлецкого в действительности уже нет и никогда больше не будет, не могла. Мне казалось, что это какая-то ошибка, что такого просто быть не может, потому что такого не может быть никогда. И если я поднимусь на восьмой этаж и позвоню в знакомую дверь, ее откроет Илья, и я смогу ему сказать, что давеча вела себя не по-человечески и приношу мои извинения. И мы можем даже выпить его шампанского и спокойно потолковать.

В подъезд меня не пускали, требовали паспорт с пропиской, но тут заорали из толпы, меня здесь все знают с рождения, и меня пропустили.

Обсыпанный известкой и какой-то трухой лифт не работал, и я поднималась пешком. Рюкзак с гостинцами оттягивал плечи, очень хотелось его снять и тащить волоком, но боялась разбить банки.

Дверь в квартиру Терлецкого была опечатана. Дерматин обивки сильно подран, под его лохмотьями просвечивала стальная основа. У дога был расшиблен в кровь нос, он лежал под дверью и дрожал всей шкурой – меленько и зябко. Видно, это он рвал обивку, царапался и бился в дверь, не понимая, почему его не пускают домой, к хозяину. Он был весь в какой-то липучей грязи, одно острое ушко надорвано и в крови. Громадную, как кувалда, прекрасной лепки башку он уложил на передние лапы и от этого казался плоским, как будто здесь лежит большая бело-черная тряпка. Похоже, он все понимал. Как человек.

Кто-то пробовал его кормить, потому что вокруг были поставлены мисочки и кастрюльки с варевом, а на газетке лежала нетронутая аппетитная сахарная кость с куском говядины.

Я положила рюкзак и позвонила в дверь. Даже ногой гвозданула для верности.

– Ты что, с ума сошла, Машка? Там же никого нету… – раздался сверху тихий голос.

На ступеньках сидела знакомая женщина с девятого. У нее было заплаканное и почему-то сердитое лицо.

– Извините, – сказала я.

Пес встал, подошел к двери, понюхал и, вскинув башку, заскулил, подвывая отчаянно. Он плакал, как ребенок.

– Вот так каждые полчаса… Все понимает. И никуда не уходит, – вздохнула соседка не без раздражения. – И не жрет ничего… Он только Терлецкого слушался! Усыпить его надо, к чертовой матери, чтобы и сам не мучился, и нам тут концерты не устраивал.

Я присела и погладила собаку по голове. Дог вздохнул и лизнул мне руку.

– Ты гляди! – фыркнула женщина. – А на меня рычит, сволочь!

Она поднялась и ушла.

Пес с шумом обнюхивал меня. Ну, конечно, мы же уже с ним знакомились, и в квартире он у меня был. По-моему, даже мой тапок мусолить пробовал, пока Илья на него не цыкнул.

– Пошли, что ли? – выпрямилась я и начала спускаться по лестнице.

Он уселся, долго смотрел на меня, потом аккуратно взял в зубы кость и пошел следом. Нехотя, но все-таки пошел.

Но дальше передней он не двинулся. Поглядел на меня внимательно, улегся на коврик, положил кость между лап и опять притих. Он был очень красив и мощен, этот Джордж, даже сейчас, в грязи и скорби. Девчонкой я мечтала именно о такой собаке. Но Полина была даже против котенка.

Обычное у догов «третье веко» у Джорджа было не красным, а, как у далматинцев, черным, выпуклые умные глазищи, будто подведенные гримом, смотрели печально и мокро, как у звезды немого кино Веры Холодной.

Я как села в кухне за стол, положив голову на кулаки, так и сидела, не двигаясь и не зажигая света, пока не пришла темень осеннего вечера и не забегали по потолку мятущиеся отсветы автомобильных фар. Машины по Ленинградскому проспекту катили и вчера, и завтра так же будут шелестеть покрышками и рокотать движками. В этом неумолимом движении было что-то совершенно равнодушное и механическое, как будто там, за окнами, постоянно работает какая-то неимоверных размеров мельница, чьи жернова могут перемолоть что угодно. Эти жернова, не замедлившись, походя перемололи только что живого человека, который, несмотря на все свои грехи, старался их искупить, был добр ко мне и к своей собаке. А люди, беззаветно любимые собаками, не могут быть такими уж плохими.

Я попробовала поплакать, но у меня ничего не вышло.

И тут в передней громоподобно взорвался рычанием пес. Он лаял на дверь гулко и мощно. Ну вот, хоть кто-то меня защищает. За дверью на площадке кто-то стоял. Неуверенно звякнул звонок. Я включила свет, вспомнила, как обращался с псом Илья, и крикнула:

– Это свой! На место!

Дог умолк, взял в зубы кость и ушел, цокая когтями по паркету, в мою спальню. Выбрал, значит, себе местечко.

За дверью стоял какой-то молодой парень в кожанке, с казенной папкой в руках. У него была острая хитрая мордочка, глазки как мелкие гвоздики, липучие. Не красавец, в общем. Более чем. Он показал мне красную книжечку и сказал, что из следственной группы. Производится предварительный опрос.

– Пройти можно, Корноухова? – спросил он. Уже и фамилию знает.

– Там собака. Не моя. Пока меня слушается, но может и передумать. Или не боитесь?

– Справимся. Я сам собачник! – храбро ответил гость.

Я хотела провести его в комнату отца, но он сказал:

– А в кухне можно, Мария Антоновна? Как-то привычнее…

Мне было все равно – в кухне так в кухне.

Мы сели к столу, и он объяснил, что это не допрос, а просто собеседование, но, если я не возражаю, он разговор запишет на пленку. Я не возражала. Он вынул из папки диктофончик и поставил между нами.

В кухню вошел дог и застучал лапой по раковине.

– Он пить хочет, – сказал парень.

Я налила псу полную миску, он вылакал воду, вздохнул тяжело и улегся у моих ног.

– Вы давно знаете Илью Григорьевича Терлецкого? – начал представитель следственной группы.

– С детства.

– Он часто бывал у вас?

– Не очень.

– А в каких вы были отношениях?

– Ни в каких. Исповедоваться ему я не собиралась.

– Допустим… Только этот кобель почему-то вас как родную сторожит. И есть информация о том, что Терлецкий неоднократно бывал в вашей квартире, Мария Антоновна. Вот, скажем, позавчера тоже навещал вас с букетом цветов и шампанским…

– Слушай, чего тебе надо? – обозлилась я. – Ну, ухаживал он за мной! Это что, криминал?

– А с чего ты заводишься? – обиделся он. – Я же на работе! А ты потерпевшего лучше меня знаешь. И я не собираюсь никаких таких отношений раскручивать! Вспомни, может быть, в последнее время было что-то не так, как обычно? Может, боялся он кого-то? Опасался? Такое было заметно?

– Вот этого телка себе завел! В машине его с собой возил…

– А вот имен каких-нибудь он не называл? Ну так, между делом… Партнеров по бизнесу?

– Обычно по вечерам мужики со мной не о бизнесе толкуют…

– Это я сразу понял, – засмеялся он.

– А какой у него был бизнес?

– Всяко-разно… – уклончиво ответил парень. – Последнее время их фирма по пейджинговой связи шуровала… Но лет пять назад он с другой командой работал, но ушел от них… Он про вертолеты тебе никогда не поминал?

– Слушай, друг, – сказала я. – Кончай темнить! Говори прямо, в чем дело! Тогда, может, что-то и вспомню!

Он почесал нос, раздумывая. Наконец решился:

– Ладно. Понимаешь, какая петрушка… Он же в МАИ учился. Контакты в авиакругах были. Еще по отцу… Ну, его и пригрели некие шустрые деляги. Они партию вертолетов спихнули, Ми-восьмых… Ставили на консервацию нормальные боевые вертушки, которые еще ресурса не вылетали, снимали с них штатное вооружение, списывали машины как труху, на лом, и перепродавали арабам… Терлецкий, видно, понял, что дело очень тухлое, и свалил от них вовремя. А с полгода назад вся эта вертолетная эпопея всплыла, и пошла по ней серьезная прокурорская раскрутка. Терлецкий слишком много знал. Кое-что успел рассказать. В общем, должен был проходить как свидетель. Может, поэтому его и грохнули… Работали профессионалы. Заряд был радиоуправляемый, килограмма на полтора, не меньше. Заложен не под кузов, а прямо в кабине под сиденье водителя. Это уже определили. Так что и опознавать почти нечего. У него близкие родственники только в Ростове остались. Скоро навалятся. Имущество делить, квартиру… Ну, вспомнила хоть что-нибудь?

– Нет, – подумав, честно сказала я. Он посмотрел на дремавшего дога.

– Между прочим, это тоже имущество Терлецкого… И очень даже ценное. Пес же элитный!

– Я его не отдам никому, парень… Ну, куплю у них!

– Думаешь, продадут? Ему же цены нет… Я в бумагах Терлецкого родословную видел, клубную. Аристократ голубых кровей. Щеночек идет за большие тысячи долларов. Так что для наследников Терлецкого это не кобель, а дойная корова. Вряд ли отдадут!

Я испугалась по-настоящему. Мне уже казалось, что собака – последняя живая память об Илье. И я должна умереть, но не отдать пса никому.

– Слушай, но он же мог убежать с перепугу со двора, когда это случилось, и просто не вернуться! – сказала я. – Он же, по-моему, даже оглох от взрыва! Все ушки чесал лапой… Ну, напиши ты там, в протоколах, что он потерялся… Исчез в неизвестном направлении!

– А щенок мне будет? – мгновенно и нагло оживился он. – Только бесплатный?

– Какой еще щенок? – растерялась я.

– Алиментный, – ухмыльнулся он. – От суки, которую кобель повяжет, хозяину положен один щенок из помета.

Господи, так вот к чему он вел!

– Будет тебе щенок, миленький. Клянусь! Все будет!

– Только ты пса не демонстрируй особенно, пока тут родичи Терлецкого крутиться будут! Лучше всего передержи где-нибудь на стороне. А его родословную я тебе принесу… Квартиру-то еще толком не обыскивали. Ну а нет бумаг – и собачки нету… Умоются!

Когда я этого Шерлока Холмса недоделанного выпроводила, мне стало до воя тоскливо. Вот он, закон на страже. Все бдят и стараются. Только раньше взятки брали борзыми щенками, а теперь договыми.

– Ну какой ты Джордж? Был Джордж – нету Джорджа! Конспирация, брат, как у Штирлица. Ты у меня будешь Гриша… Гришуня… Гришенька… – сказала я псу.

Кажется, он не возражал и на новое имя откликнулся с готовностью.

Я его вымыла под душем, протерла, потом постелила коврик под вешалкой. Пошла было в спальню, но он взял коврик в зубы, перетащил его вслед за мной и улегся у тахты. Видно, Терлецкий держал его возле своей постели.

– Черт с тобой, Гришка, будем спать вместе! – согласилась я. – Но запомни: в доме я главная!

Он заснул, а я нет. Сидела в темени на тахте, покуривала и думала, что же такое для меня был Терлецкий и почему мне его не так жалко, как надо бы. Нет, горечь была, не совсем же я бесчувственная. Но если честно, когда я по полгода его не видела, то даже не замечала этого.

Ладно, когда-то он со мной расправился, как с живой куклой, гнусно и тупо. Как говорится, без предварительных комплиментов. Но и я ведь его выжала досуха, как половую тряпку. Использовала на всю катушку, совершенно бесстыдно и нагло, как ходячий вибратор, или как там эти штуки для одиноких дам называются.

Говорят, первый не забывается. Это у женщины на всю жизнь. Я, наверное, тоже не забуду. Только что вспоминать придется? Лифт этот засранный и то, как больно и страшно было?

Я поняла, что завожу себя только для того, чтобы избавиться от этой черной, тяжелой, как гиря, сволочной и бесконечной тоски, и пробую сама себя утешить…

Так нельзя. Не положено. О тех, кого нет и не будет, – только хорошее или ничего.

На следующий день я купила машину. Из-за Гришки. Чтобы у меня его не отобрали.

Никому передавать на время я его не собиралась. Просто некому было. Да он бы и не выдержал этого. Пес прилип ко мне и ходил за мной неотступно – такой живой хвостик кило на восемьдесят весом. Я решила, что буду выводить его на прогулки, когда темно и все еще спят, потом забирать с собой на ярмарку и возвращаться тоже затемно, когда все уже спят. Будто в моей норе нет никого.

Естественно, таскать его в метро я не могла. Поэтому пришлось доставать оставшуюся после моих барахольных безумств наличку.

Я давно уже мечтала купить себе колеса. С год назад втихаря от бати я гоняла в автошколу и получила права. Мне очень хотелось «фольксваген-гольф», пусть даже не новенький. В немецких машинах есть какая-то уверенность, солидность и надежность, и мне нужна была именно такая – не пижонско-дамская штучка карнавального колера, а этакий маленький, но крепкий дом на колесах.

Но тогда я на машину так и не решилась. Как бы я объяснила отцу такую дорогую и неожиданную покупку?

И вот теперь я позвонила инструктору, у которого училась водить, и попросила, чтобы он помог купить, не задаром, конечно, «фольксваген» – подержанный, но в приличном состоянии. Я боялась, что мне подсунут какую-нибудь рухлядь. У этого мужика, помешанного на моторах, были знакомства в автосалонах и на ярмарке в Южном порту, и почти сразу же он отыскал мне почти новый «фольксваген-гольф» серо-мышиной расцветки, нормально растаможенный, с небольшим пробегом, с дизельным движком. А заодно помог получить номера и оформить все нужные бумаги. На бампере стояла блямба, удостоверявшая, что прежний хозяин (машину перегнали из Германии) принадлежал к благородному племени зеленых, и даже выхлопные трубы на автомобильчике были со всеми новомодными нейтрализаторами вредоносных для природы газов.

Осваиваясь за рулем «гансика», я поехала в собачий магазин и купила мешок «Педигри» на корм Гришке, всяких шампуней и витаминов, роскошную миску из нержавейки, проволочный намордник, похожий на корзину, и мощные поводки. Ошейник на нем уже был – из крепкой кожи, носорогу не порвать.

Я успела вовремя, В квартире Терлецкого уже поселились какие-то по-южному горластые ростовские тетки в черных платочках и их мужья. На фанерной двери отремонтированного наспех подъезда висело объявление в траурной рамке, из которого следовало, что такого-то числа в крематории Донского монастыря пройдет похоронная церемония с кремацией. Приглашаются все желающие проститься. Дворничиха сказала мне, что фирма Ильи и родичи ничего не жалеют, для поминальной трапезы сняли кафе «Аист», и все забулдыги из нашего дома уже ждут с нетерпением этого события.

Я долго колебалась и все-таки решила, что на похороны не пойду.

Вот так у нас и пошло с Гришкой: я поднималась в четыре утра, кормила его, таясь, выводила во двор, где он метил первые деревья, затем усаживала в машину и, отъехав на дистанцию безопасности – до стадиона Юных пионеров, выпускала его гулять уже всерьез. Но с поводка не спускала. Кто-то мне сказал, что собаке-джентльмену положено сделать пи-пи на сорок столбов и деревьев, и я их честно считала, эти деревья и столбы.

После прогулки мы не торопясь ехали на ярмарку. В лавке Гришка укладывался за холодильником и досыпал недоспанное.

Рагозину он в упор не видел.

Впрочем, она тоже его не жаловала. Смотрела с опаской и пожимала плечами:

– Ничего себе – дама с собачкой! Какой дурак тебе этого громилу подарил, Корноухова?

– От дареного не отказываются!

В середине дня я еще раз уводила Гришку на проминку, часа на два, на пустырь за железнодорожной веткой, где можно было побегать всласть. Дог скакал галопом и преданно таскал мне палки. Вообще-то он еще был дурак-дураком, полтора года, почти ребенок.

Рагозина злилась на то, что я ее оставляла работать одну, но помалкивала. Тем более, что я ее отпускала домой пораньше, а сама засиживалась допоздна.

Домой мы возвращались с Гришкой ночью, рысью взлетали на этаж, чтобы никто не засек, и ныряли за двери.

Торговля шла ходко, мы работали за прилавком с Катькой рядом, ноздря в ноздрю, на двух весах. Уже здорово захолодало. Я нашла для нее дома дубленую безрукавку на овчине, а сама надевала хотя и старенький, но очень теплый отцовский авиасвитер из толстой шерстяной пряжи, врубала на полную мощность нагреватели вентиляторного типа, причем ставила их так, чтобы за нашими спинами образовалась тепловая завеса, за которую мы шмыгали греться и пить кофе. Между прочим, с коньячком, от которого Рагозина уже отнюдь не отказывалась.

Про то, что происходит в Журчихе, я ей так и не сказала. Пусть сами разбираются. Без посторонних.

Я видела, как между нами крепнет пока еще прозрачная, но холодная преграда, будто вода замерзает в тусклую льдину. И с нехорошим, даже злорадным интересом ждала, что эта кукла будет делать, когда узнает, чем занимается ее мать в Журчихе и с кем.

Первого ноября пошел снег. Хотя все понимали, что долго он не продержится, на ярмарке настал белый праздник. Возле карусели дети швырялись мокрыми снежками, лепили бабу, лица у всех были красными и улыбчивыми. Наше торжище спрятало под снегом весь свой обычный срач и казалось удивительно чистым и радостным. И я как-то забыла, что надо мной кружит черный дятел, снижается время от времени и долбит мне в маковку железным клювом, каждый раз все больнее и больнее. Сначала эта история с отцом, потом обвал с Никитой, Терлецкий…

Я уже была перекормлена всей этой гнусью до блевотины. Но оказалось, что это только начало.

Среди дня я выгуливала Гришку возле железной дороги, он совершенно взбесился от снега, прыгал и валял меня, хохочущую, и мы вернулись в лавку очень довольные друг другом, мокрые и разгоряченные.

В глубине лавки сидел мой полубрат (так мы когда-то определили его статус) Велор Ванюшин, а попросту Лорик. Высокий и загорелый, в классном кашемировом пальто он вежливо трепался с моей помощницей. Катька неожиданно раскраснелась и даже непривычно ярко подкрасила губы. Конечно же, моей помадой.

– А вот и Мэри, – сдержанно улыбнулся Лорик, поднимаясь. – Куда ты подевалась, радость моя? Я тебе неделю домой звоню – глухо! Никто трубку не берет. Извини, но пришлось сюда заруливать.

– Что случилось, Лор?

– Да ничего особенного… Давай пройдемся? У вас тут, знаешь, амбре слишком закусочное, все время тяпнуть хочется. А мне нельзя: еще в лабораторию надо. У моего шефа нюх, как у овчарки. Задолбает…

Я поняла, что Велор не хочет говорить при Катерине. Он церемонно поцеловал ей руку, и мы пошли к воротам. Он все протирал очки, щурясь от снега и солнца, и дергал щекой. Глаза были как у раненого.

– Ну, Лор, колись, что там еще на вашей территории? – не выдержала я.

– Тебе надо срочно повидать мать, Маша, – сказал он, помолчав. – Долли не решается тебя позвать. Но я думаю, пора! Мутер очень плохо, Мэри… Очень…

– Болеет, что ли? Или просто любовь к дочурке пробудилась? Не поздно ли?

– Сама увидишь! Ну я прошу тебя…

– Ладно, раз ты просишь… – подумав, согласилась я.

Он заторопился к метро, а я забрала Гришку, села в «гансика» и покатила к центру, вспомнила по дороге, как впервые увидела Ванюшина-сына.

Как-то в одиннадцатом классе перед контрольной по физике мы с девчонками сдували друг у друга шпаргалки. Ко мне подошел одноклассник и сказал:

– Корноухова, тебя какой-то чумовой «ботаник» спрашивает…

Ему было тогда лет тринадцать, но выглядел он совершенно невероятно – такой тоненький, как тростинка, юный джентльмен в безукоризненном, «под взрослого», сшитом на заказ синем костюме, накрахмаленной рубашке со строгим галстуком, начищенных до сияния башмаках и с черным зонтиком-тростью под мышкой. У него была худая мордашка без признаков румянца, строгие очки и гладкая прическа с пробором. В руках он держал букетик ландышей. От наших расхристанных охломонов этот мальчик отличался разительно.

Он ждал меня на баскетбольной площадке и неодобрительно косился на лакающих пиво бугаев из моего класса, которые считали себя уже взрослыми.

– Вы Маша? – осведомился он, поклонившись.

– Ну? А ты что за чудо-юдо?

– Ванюшин Велор Сергеевич. Я полагаю, что нам пора с вами познакомиться.

– Ну и кликуха! – изумилась я. – Чего это такое? Велюр?

– Велор, – аккуратно поправил он меня, поморщившись, и объяснил, что означает его имя. – Впрочем, – добавил он, – можете меня называть Лорик. Но лучше – Лор.

– Дальше что?

– Я бы хотел называть вас Мэри, – оглядев меня, сказал он задумчиво. – Маша – это же примитив…

– Как ни назови, мне все едино… Что еще? Он вручил мне ландыши.

– У вас найдется полчаса? Посидим в кафе, Мэри? Ландыши мне, если честно, дарили первый раз в жизни.

– Посидим, Лор. – Мне было интересно, с чего он меня отыскал. – Но платишь ты! Я пустая.

Вскоре я лакомилась пломбиром в кафушке неподалеку от школы, а Лорик важно посасывал пепси под пирожное и признавался, что нашел меня самостоятельно, мутер об этом ничего не знает. Я поняла, почему он называл Долли «мутер». Чтобы не называть мамой. А «мутер» – это не всерьез, что-то среднее между матерью и мачехой. Явился он исключительно из-за того, что до экзаменов на аттестат зрелости осталось не так много времени, а мутер проговорилась, что у меня затык с математикой. Откуда она это узнала, я понятия не имела. Но это была жестокая правда.

В общем, Лорик предлагал мне суровую мужскую руку дружбы для подготовки к экзамену. Потому что уже в своем седьмом классе учился по математической программе первого курса МГУ.

– Это Долли тебя послала? – психанула я.

– Еще чего… Просто интересно… И потом, разве мы чужие, Мэри? Предки, что они понимают? Но у нас же своя жизнь, правда?

– Ну-ка давай разберемся, кто ты мне, а кто я тебе… – Брата у меня сроду не было, впрочем, сестры тоже, а Лор мне показался любопытным пацаном.

Мы разобрались. Его настоящая мать умерла родами, и он ее никогда в жизни не видел. Долли ушла к своему конструктору, когда Лорику было два года, а мне шесть. Вот если бы его родила моя Долли, то мы были бы единоутробными братом и сестрой, а так мы просто друг дружке седьмая вода на киселе, то есть просто чужие. И он даже может жениться на мне, когда вырастет. Если я это безобразие допущу. Но поскольку у нас условно общая мутер, то это делало нас уже не совсем чужими, так что с некоторой натяжкой можно было считать, что у меня появился некий полубрат, а у него полусестра.

С экзаменом по математике он мне не очень помог, я схватила милосердный трояк. Но раза два в год мы встречались и как-то раз втихую от всех смотались в однодневную экскурсию в Питер.

Я поставила «гансика» на стоянку возле высотки на площади Восстания, наказала Гришке стеречь экипаж и вошла в подъезд. У Ванюшиных я была впервые.

Дом мне не понравился. Лифт поднимался на двадцатый этаж слишком долго. В узких коридорах, освещенных древними плафонами, в самих массивных стенах было что-то мавзолейное. И мне было не по себе от безлюдья и какой-то значительной тишины. Здесь все звуки гасли, как в музее.

Мать открыла мне сама, и я с трудом сдержалась, чтобы не вскрикнуть. Я не видела Долли года три, мне казалось по молодости, что прошла целая вечность, но я не ожидала, что она изменится до такой степени. Долорес Федоровну можно было узнать только при некотором напряге. Она исхудала так, что роскошный халат свисал с ее остова, как с жерди. Из рукавов торчали почти прозрачные костистые руки без маникюра. Глаза потеряли цвет и стали водянистыми. Волосы она больше не красила, потому что красить было нечего: Долли была совершенно лысая. На голове четко обозначились все впадинки и выпуклости, и даже косыночка практически не скрывала голого черепа. Она раздвинула в ухмылке бледные синеватые губы и сказала:

– Только не говори мне, Маша, что я прекрасно выгляжу. Это от химии. Уже второй. Рак левого легкого! Анекдотец, а? Полина свой «Беломор» до сих пор папиросу за папиросой садит, как грузчик, и – ничего. А я никогда в жизни не курила, и вот – сюрпризец! Тебя, конечно, Лорик высвистел… Не возражай, я давным-давно о вас почти все знаю. Дурой, как ты, может быть, замечала, я никогда не была. Проходи.

Она провела меня в гостиную, и здесь, при солнце, бившем в закатные окна, стала явственно заметна пергаментная желтизна ее увядшего и осунувшегося лица, на котором, как пик, торчал нос с породистой горбинкой.

Долли предложила мне кофе и ушла хлопотать в кухню.

В хоромах Ванюшиных для меня многое оказалось неожиданным. Они были пропитаны приторным запахом каких-то трав и лекарств, в углу гостиной висело несколько старых намеленных, почти черных от возраста икон, перед которыми горела небольшая лампадка из бутылочного зеленого стекла, а на мягком продавленном кожаном кресле лежала потрепанная Библия с закладками. Видно, Долли ее постоянно читала.

Та часть большой библиотеки, которую Долли не оставила нам, а перевезла сюда, была размещена тут же, рядом с иконами. На остекленных стеллажах синели и бордовели бесчисленные тома основоположников единственно верного учения и стоял сувенирный бюстик Маркса, который когда-то Долли привезла из Трира. Я помнила, как Полина колола им грецкие орехи, и они с матерью страшно ругались из-за этого. Хотя орехами тетка откармливала меня.