Текст книги "Пожиратели,"

Глава 4

На холст резким мазком ложится голубая краска.

Матвей делает шаг назад, задумчиво созерцая свое творение. Целую ночь он, преодолевая странное нежелание, работал над картиной, выжимая из себя едва уловимые линии наброска лица, формы глаз, расстояние между носом и губами. Он затачивал карандаши с мягким грифелем и твердым, сбрасывая под ноги завитки угловатой стружки, и уже сбился со счета, сколько раз стирал и рисовал заново зрачок, пытаясь придать ему одухотворенность, оживить неказистое лицо Евгения Михайловича.

Под утро он смотрел на Матвея, грозно нахмурив брови и сжав зубы, растянув губы в тонкую полоску. Он будто требовал цвета, а Матвей не прекословил – смешивал краски в палитре, пытаясь добиться нужного оттенка.

В очередной раз отойдя от портрета, мужчина тихо выругался – на него смотрело нечто неестественное.

– Чего ты хочешь? – сам у себя спросил Матвей. – Чего тебе не хватает?

На это в груди отзывалось все его естество.

В глубине сознания раз за разом вспыхивали воспоминания о вчерашнем: о мире за окном, о жгучем живом ветре, о письме.

О заказчике.

Мысли не давали сконцентрироваться на работе. Кисточка касается холста, и тут же перед глазами встает письмо. Краска, как из зубного тюбика, змейкой выдавливается на палитру, и тут же в окне плещется черное море. Запах растворителя ударяет в нос вместе с запахом тухлой жижи.

После трех часов изнурительной борьбы с собой Матвей выжат, как лимон.

– Ну, неужели мне действительно интересно размышлять о галлюцинациях?

Однако, что уж тут говорить, конверт в столе нельзя было назвать миражом.

– Я должен рисовать. Работать. Не отвлекаться.

За окном пролетают голуби. В шуме хлопков крыльев чудится барабанный бой.

– Тьфу ты…

Измазанная палитра ложится на край стола рядом с кисточками и растворителем.

Матвей громко вздыхает и качается на носках.

Он сдается. Ему чего-то очень хочется, но вот чего именно?

Неопределенность запутывает нити мыслей клубком, и где-то в этом узле Матвею нужно найти ворсистый конец.

Застряв пальцами-спицами в пряже, он раздосадовано проходит в затхлую кухню, где в солнечных лучах летает сплошная пыль. Пальцами гладит стол, поправляет перекосившийся уголок полотенца, закидывает в рот остатки завтрака с тарелки.

Шумно выдохнув, стоит в темном коридоре, прежде чем включить свет.

На глаза попадаются ботинки. Матвей задумчиво крутит их в руках, следя за блестящей полосой, как зверек, убегающей при каждом повороте. Сам не зная зачем, надевает их на ноги. Как-то само собой получается надеть куртку и открыть дверь.

Только услышав гул ветра, как разбойника, шастающего по лестничным пролетам, Матвей просыпается. Закрывает дверь. Открывает дверь. Закрывает. Вздыхает и открывает. Провернув ключ в замке, отступает на шаг назад. Еще и еще.

Спускается по лестнице, с надеждой останавливаясь там, где услышал пару дней назад шум волны. Покусал губы. Спустился вниз. Нажал на кнопку. Вышел на улицу.

– Как же скучно…

Еще скучнее было только в детстве, в родительском доме.

В их семье не было никаких секретов. Не потому что они были близки, а потому что секреты предполагали какие-то сложности.

Если родители давным-давно и разлюбили друг друга, предпочитали ненавидеть молча. Они проводили дни, лежа на старом диване, и вокруг этого дивана крутилась какая-никакая жизнь.

К нему подходила Алена, принося из школы оценки, в поисках родительской теплоты.

Приходил Матвей, став постарше, но в отличие от сестры он не злился. Он спал.

Алена ругалась с отцом и матерью, пытаясь заставить их подняться на ноги, но ни слезы, ни крики так и не сдвинули их с места.

Она очень быстро повзрослела – эта невысокая, не унаследовавшая красоты матери девочка, с губами похожими на розовую полоску шрама. Глаза у Алены всегда выражали требовательность, но требовательность не от других, а от себя. Близкие дедушка с бабушкой частенько забирали ее к себе, помогая учиться и не сойти с ума, и именно с их помощью Алена нашла свою первую работу в пятнадцать лет. Она была похожа на маленькую горящую искорку, коя выбивается напоследок, прежде чем затухает свеча.

Отчего его родители были такие, Матвей не знал. По правде, он и не думал об этом. Они научили его тому, что в жизни нет ничего интересного, и вся трудность заключается в том, чтобы не заснуть.

И, правда, что здесь сложного, если с детства наша жизнь расписана кем-то другим?

Сначала детский сад, школа, с ненавистными звонками и одноклассниками. За одиннадцать лет учишься просто терпеть людей – это единственный хорошо усвоенный урок.

И формула счастья всем известна – нужно просто сыграть свадьбу. Вот и все, на это не нужно тратить шестьдесят лет.

Когда мать с отцом тихо умерли, промяв тела на диване, Матвей с Аленой не сразу сообразили то, что впервые за очень долгое время родители покинут дом.

Сейчас же воспоминания о детстве редко тревожили душу Матвея, не находя в ней ни праведного гнева, ни вопроса.

Мужчина поискал глазами по сторонам. Как ни пытался отогнать от себя мысли, все равно поморщился, осознав, чего ему не хватает.

Паразитов.

– Черт.

Он искал их. Выискивал между людьми ускользающие силуэты.

– Где же вы?

С тех пор как они появились в его жизни, мир перестал быть таким понятным и упорядоченным.

Матвей привык обращаться с жизнью так же, как с полотенцами в ванной – складывать стопочкой. Он присваивал номерки всем знакомым, раскладывал по полкам прожитые собой года, подмечая, сколько еще осталось свободного места. Не читая этикеток, задвигал по ящикам упущенные шансы и знакомства, отгораживая себя от хаоса.

Но вот хаос ворвался в мерзком образе щупалец, смел все в одну склизкую кучу.

Внезапно где-то в отдалении послышался знакомый бой. Мужчина дернулся и прислушался.

Тихо, ненавязчиво, чуть звонче, чем раньше били барабаны.

Матвей боялся сделать шаг, боялся вдохнуть, потерять ниточку. Как паук, струнами внутри он пытался нащупать, на какой паутинке муха. К какой ползти.

Вон.

Есть…

Закрыв глаза, Матвей сделал шаг вперед и остановился, проверяя, не ошибся ли.

Еще шаг.

Еще шаг.

Убедившись, что крепко-накрепко вцепился в паутинку, побежал.

Он бежал мимо дворов, за шумом дыхания теряя звон, веря лишь в собственное чутье. Бежал через детские площадки, наступая прямо в песочницы, ломая песочные формочки. Вслед ему что-то кричали мамочки, и за их голосами, порой, Матвей терял свой. Тогда он останавливался и прислушивался, пока вновь не нащупывал липкие паутинки. Бежал на едва уловимый ритм, не задумываясь, что будет потом.

Потом будет потом.

В одном из дворов, на скамейке сидела пожилая парочка, проводившая его задумчивым взглядом – Матвей сам не замечал, как закрывал глаза и бежал лишь на звук.

Но вдруг тот оборвался.

– Нет-нет, – Матвей остановился, в глазах потемнело. – Рано.

Придя в себя, он изучающе огляделся по сторонам.

Ряды домов выглядели неприветливыми великанами, десятками окошек с прищуром провожавшими незнакомца.

В надежде догнать беглеца мужчина направился вперед. Ему казалось, звук должен принять какую-то форму: шара, зайца, неясной дымки. Хоть какую.

Он заглянул в салон автомобиля через лобовое стекло, вгляделся в крону листвы дерева, носком ботинка поворошил упавшие сухие листики. Из подъездов выходили люди, и Матвей до неприличия долго провожал взглядом фигуры.

Отчаявшись, он уже решил, было, повернуть назад, как солнечный отблеск, вырвавшийся непонятно откуда, ослепил глаза.

Матвей повернулся, замечая часть золотой луковицы, выглядывающей из-за домов мелким воришкой.

Мужчина нахмурился, терзаемый догадками, пошел навстречу.

Обойдя дом по дорожке мимо грязного бетонного бока, покрывшегося трещинами, Матвей увидел небольшую, но довольно красивую церквушку с золотыми куполами и колокольней. Тут же стон разочарование вырвался из его рта – именно на звон колоколов он шел все это время.

– Черт!

Близко Матвей не решился подойти, сам для себя отметив какую-то невидимую границу.

Глядя на едва различимую икону над большими деревянными дверями, мужчина ощутил себя не в своей тарелке. Виной тому, конечно, были паразиты – вовсе не прислужники ангелов. Однако и другое чувство росло внутри, чувство, которое Матвей даже не пытался скрыть – презрение.

Он внимательно оглядел высокий черный забор с витиеватыми узорами, блестящие купола, бледно-бежевый фасад, сравнивая всю церковь с собой – это было похоже на извечный страх человека перед человеком, заставляющий нас придумывать новое оружие, угрожать им воспользоваться.

Матвей не решался только посмотреть прямо в глаза иконы, прикрываясь солнечным светом, плохим зрением. Но не пожалел стоящих на хлебных местах попрошаек.

Старушки в платочках сыпали в пластмассовые стаканчики монетки, крестили колясочников, шепча что-то свое.

Жгучая злость пробрала Матвея так, что он сжал руки на груди.

– Паразиты! – прошипел.

Ближе всех сидела цыганка с ребенком на груди. Провожая очередного прохожего, она поймала гневный прищуренный взгляд. В нем сквозило превосходство – надменное, необоснованное. Но и кое-что другое, что цыганка по опыту определила быстро – страх.

Плюнув, мужчина первым отвернулся.

– Помогите мне, дай вам бог здоровья, – протянув руки, крикнула женщина.

Матвей громко и резко выдохнул, как выдыхают, схлопотав кулаком в живот, и отошел подальше.

За спиной цыганка усмехнулась, щелкнула пальцами.

Именно в церкви Матвей впервые столкнулся с паразитом и потому злился, бесился.

Он обошел ее с другого бока так, чтобы видеть выход и попрошаек, всех, кроме цыганки. Незачем было стоять и смотреть, но Матвей стоял, ждал, как волк на огонь – бросался в надежде, что враг потеряет бдительность, но только опаливал усы.

Несмотря на ранние часы, прихожане цепочкой поднимаются внутрь: старики с тростями, женщины в разноцветных платочках.

Молодая мамочка проходит мимо, таща за собой брыкающегося ребенка, который, по всей видимости, хочет заниматься чем-то совершенно другим. В какой-то момент мамочке надоедает эта борьба, и она с силой шлёпает дочку.

От удара Матвей кривится, как от зубной боли.

Выходящие из церкви неизменно поднимали глаза на небо, и в них можно было различить порождающее зависть удовлетворение.

Облегченные люди звонко кидали монетки, а попрошайки провожали их громкими благодарностями. Заблудшими, люди проходили внутрь и находили если не покой, то путь к нему.

Что они получали внутри? Ставили свечку, молились, но что получали? Церковь помогала им прикрывать религиозной пеленой собственную беспомощность. И как бы Матвей не отнекивался, он тоже хотел закрыть глаза на многие вещи.

Подавленный печалью он, дабы реабилитироваться в собственных глазах, безжалостно и уверенно подходит к безногому попрошайке в коляске, с трудом преодолев возведенную собой кирпичную границу.

Когда тот отрешенно поднес к нему жестяную банку, Матвей схватил его за плечи, поднимая вверх.

Попрошайка забрыкался, стягивая плед и обнажая спрятанные ноги. В какой-то момент они взметнулись, ударяя Матвея по коленкам. Одновременно с хрипом сзади на мужчину набрасывается старушка, одаривая ударами сумкой.

Притеснённый, Матвей опускает руки и под громкую ругань всех вокруг убегает прочь. Пробегая мимо цыганки, он слышит неодобрительное цоканье и ругань на непонятном языке.

Забывшись, она отнимает ребенка от груди, и Матвей мельком замечает посиневшее детское лицо.

Когда волнение немного стихло, попрошайка поднялся на ноги и откатил коляску в другое место, а рядом стоящий слепой дед огляделся, поднял свои вещи, достал телефон и набрал чей-то номер.

Выходящие из церкви ничего не замечали: все так же они поднимали голову к небу, все так же звонко бросали монетки, уходили просветлёнными, ну, или хотя бы облегченными.

Ни к чему человеку лишние глаза – мир вокруг убеждает в этом все больше. Кто-то тратит целую жизнь, пытаясь открыть в себе третий глаз – клеймо на лбу, или прислушивается к кроткому голосу интуиции. В какой момент им становится мало пары глаз? В какой момент они понимают, что кротиная слепота – это не их бремя?

Но я думаю, что природная благодать крота именно в том, что в твердой черной земле, кишащей всевозможными жучками, он остается верным своим инстинктам, не отвлекается на палящее белое солнце.

У Матвея зазвонил телефон.

– Да? – неживым голосом отвечает.

– Нужно встретиться, я скину тебе адрес, – требовательно хрипит заказчик. Голос совсем чужой.

Меньше всего Матвею хочется куда-то ехать. Он подавлен, он требует одиночества.

– Я немного занят.

– Картиной? Это хорошо, но придется отвлечься. У меня есть дело.

– Дело? – сквозь зубы и без интереса уточняет Матвей.

– Дело.

Заказчик наспех прощается, обещая скинуть адрес.

– Пошел ты со своим делом, – заглушая короткие гудки, шипит Матвей, – пошел ты.

* * *

С утра Ипсилон спустился в подвал сразу после того, как получил очередной нагоняй от отца.

Старик пришел рано, когда улицу еще сковывала темнота, и разбудил сына размашистым пинком. Удар угодил в ребра, и Ипсилон громко взвыл, сползая с кровати.

– Черт…ово отрепье. Подобие… матери…

Ипсилон выпустил воздух тонкой струйкой через щелки зубов, претерпевая боль.

Его присутствие досаждало старику – тот схватил сына за шкирку и выкинул из комнаты в промерзший коридор.

Слыша скрип кровати и мужское бормотание, Ипсилон с силой надавил ладонью на пол, вдавливая крошки и остальной мусор в кожу. Его сковывала дрожь – она ошейник на шее пса. Он с трудом мог дышать, проглатывая болезненные спазмы.

Ребра саднили, но боль скоро пройдет, организм оправится, как оправляется повядший цветок от жары или дробящего ливня. Вода льется с неба, прибивая к земле пыль, насекомых.

Должен же быть где-то дождь с силой способной прибить человека – просто должен быть. О нем сообщат по телевизору с невинной улыбкой, и все паршивые отверженцы выползут на улицу, обнажая иероглифы слабости на своих телах.

Чуть успокоившись, Ипсилон поднимается на ноги.

Пол под ногами скрипит, а стены от прикосновений хрустят услужливыми доносчиками.

В ночном свете все очертания комнат приобретают зловещий искаженный вид, а пробивающийся в коридор лунный свет лишь усиливает впечатление.

На полу у стены спит сосед, недошедший до кровати, и его ноги судорожно подергиваются во сне.

Ипсилон медленно приоткрывает входную дверь, сдерживая стоны креплений, морозя зад соседа, и спускается по лестнице вниз до самого конца, где ступенек не видно, где их местоположение – это работа памяти.

Вытянув руки, он нащупывает знакомую железную дверь.

Подвал нашелся случайно, при преследовании соседской кошки. Она шипела, изгибалась, выскальзывала из рук так ловко, что каждый стук удаляющихся коготков – подступающее отчаяние. Кошка сбежала вниз по лестнице, ныряя в спасительную темноту, а Ипсилон ударился об обжигающе холодную дверь лицом, последовав за ней.

Подвальная дверь была заперта, но замок давно прогнил, от креплений остался только скелет.

И когда на Ипсилона пахнуло сыростью и гнилью, когда крысы с шумом разбежались по углам, когда он пробрался через джунгли извилистых труб к сердцевине – он понял, что, наконец, нашел для себя место.

Суслики прячутся в норы, сворачиваясь клубком – им нет дела, кто по соседству с ними. Так же и Ипсилон, гонимый желанием отрастить на коже хитиновый панцирь.

Мужчина провел ладонью по трубе, пропуская между пальцами слабую вибрацию.

– Не помогает, – проглатывая слезы, срывающимся голосом произнес он.

Кто-то рядом с ним заботливо прошептал утешения.

– Я так долго… так много раз пытался…

Сердце болело хронической болью.

В отчаянии, обогнув бочку сбоку, Ипсилон подошел к невидимой границе с тьмой. Да. Стоит протянуть руку, и сразу ощутишь плотность воздуха, мрак рукой.

Темнота была везде, но темнота – это просто отсутствие света, она исчезнет даже от блеска глаз, а тьма – зловещая, неуправляемая и эфемерная материя. Мать.

Если бы здесь был свет, то можно было бы увидеть жгучие языки, с плотской страстью безболезненно лижущие пальцы до самых костей.

Где-то там, в самом центре, кормушка полностью забита костями животных.

Самую первую жертву не найти под всем этим ворохом сгнивших хребтов. По неопытности, Ипсилон с полчаса мучил беднягу, выворачивая ее голову в разные стороны в попытках сломать шею. Кошка царапалась, изгибалась, оставляя на пальцах и руках длинные кровавые порезы. Когда хруст, наконец, послышался, а тело безвольно повисло, только тогда Ипсилон узнал, как надо было провести ритуал правильно, и еще одна жертва легла на плечи тяжким грузом. Где-то с месяц ему пришлось прикрывать руки, пока раны не зажили, а еще полгода слушать плач соседки по пропавшей любимице.

Второй жертвой стала худая дворняжка.

В один из редких дней в прошлом, когда Ипсилон еще выходил на улицу, он увидел маленькую худую дворняжку, живущую в соседнем дворе. Ее приманить было не сложно – характерный зовущий звук и протянутая рука, и вот она уже бежит к тебе, дружелюбно виляя хвостом. Труднее было незаметно затащить ее в подвал.

Понимала ли собака что-то или нет – трудно сказать, но когда Ипсилон подошел к ней, чтобы связать, она резко цапнула его, вскользь проведя зубами по щеке. Странная тварь.

Животное предполагалось сжечь на костре, перед этим подготовив тело с помощью масел.

Костер он разжег поздней ночью, убедившись в черноте всех окон. Вытащил животное на улицу, прикрыв за кустами и мусорным баком, разжег сухие ветки и положил извивающееся тело на пылающие угли. По пропитанной маслом шерсти языки огня расползались с удивительной скоростью, словно в причудливом танце, оставляя выжженные красные участки кожи.

Дворняжка скулила на весь двор, пыталась вырваться, и Ипсилон не на шутку испугался – впопыхах доделал весь ритуал, отвлекшись лишь, когда невыносимая вонь жареного мяса вывернула желудок наизнанку.

Он так и не дождался, пока животное полностью сгорит, затушил костер под скукожившимся, покрывшимся горелой кожей телом.

По глупости Ипсилон попытался дотронуться до животного рукой и обжегся до волдырей.

Еще долго на ладони оставалось напоминание о той ночи, почти такое же явное и надоедливое, как бесконечные сплетни про выжженное пятно за мусорным баком. Но ожог был и напоминанием о том, что это вправду было. И напоминанием о том, что он на это решился.

Все остальные жертвы слились в одну большую массу без чувств и эмоций. В дальнейшем ими все чаще становились крысы, птицы, успехом считалось прикормить из окна кусочками вчерашнего ужина кошку.

Для жертвоприношения годились только специальные «чистые» животные, которых, естественно, не было. Но Ипсилон в душе грел надежду, что увидев его чистые помыслы – а желание очистить свою душу было именно таким – боги простят отступления от ритуала.

Впоследствии, когда отец выбросил книгу, мужчина только и делал, что фантазировал, уходя от правил все дальше и дальше. В конце концов, правила – всего лишь формальность, разве нет?

Но сегодня он осознал, что все попытки бессмысленны. Сколько бы зверья он не убивал, скольких бы кровь не пускал – груз на душе легче не становится.

Все без толку.

– Дорогая, я пытаюсь, постоянно пытаюсь не терять надежду. Но сегодня я не могу врать себе. Эти люди вокруг… они отвратительны. Все чаще я стал задаваться вопросом, почему я должен страдать здесь? Я так отчаянно борюсь, чтобы очистить свою душу, пока другие с такой безответственностью даже не задумываются над ее чистотой. Они падают все ниже, хотя, казалось бы, уже некуда падать. Я читал газету – отец изнасиловал дочь, дети отсудили дом у родителей. Зоопарк освежевал животных, переставших приманивать публику. Зверюшки сидят в клетках, а над ними висят ржавые от крови крюки. Может… может боги не слышат меня, потому что я пытаюсь обмануть их? – тихий, словно не существующий шорох, что-то ответил ему. – Я стал желать другого. В чем смысл просто вернуть душе прежнюю чистоту, если в этой и следующей жизнях мне вновь придется терпеть грязь вокруг? Вдруг я достоин чего-то большего?

На полу в причудливом танце замельтешили красные искры. Они сталкивались друг с другом, и тогда в воздух поднимались едва заметные всполохи.

– В той книге я читал… – загипнотизированный Ипсилон не отрывал взгляд от пола. – Про вечную жизнь в самой естественной из наших форм. Я читал про Абсолют. Душа переносится к богам в Абсолют, чтобы жить там вечно. Может это как раз для меня? Я не имею ничего, и ничего уже не получу. Так для чего?

По трубам побежала вода, в проржавевших частях протоков образовались похожие на коровье вымя капли. Одна из них застыла над головой Ипсилона, вот-вот готовясь сорваться вниз.

Мужчина приподнял голову, вглядываясь во мрак над собой, не задумываясь о мраке вокруг и в себе. Он словно смотрел на манящее небо в самый теплый летний дней, когда облака не решаются потревожить ярчайшую голубизну небосклона.

Тут капля стремительно понеслась вниз, разбилась о его щеку, оставив едва ощутимый след.

– Абсолют… – пробуя слово на вкус, произнес Ипсилон. – Место, где человеческая грязь не тревожит душу. Все эти животные должны быть благодарны, что я избавил их от этого мира. Но вряд ли они могу избавить меня от него. Но тогда, кто же?

Ипсилон втянул влажный воздух в легкие, готовясь дать ответ на свой вопрос.

– Чтобы открыть им путь в мир богов, нужна была лепешка с эфирными маслами. Плоть к плоти. Древние сжигали жертв на кострах, находя в этом… естественность? Животное или человек, разницы никакой – жертва. Жертва. Так что это сработает, да, точно сработает. Прямо в Абсолют. Я достаточно терпел. Я убью человека.

Чье-то легкое прикосновение приласкало его кривую спину.

– С тобой вместе, конечно, с тобой.

Он расправил плечи, кивнул самому себе.

В этот день Ипсилон впервые за долгое время вышел из дома дальше, чем на несколько метров.

Из труб «промзоны» валил дым, растянувшись почти параллельно земли кремовой змейкой. Живот ее был подсвечен ярко-розовыми рассветными брызгами, складывающимися в серых складках в насмешливые улыбки. Деревья нагибались, вглядываясь в незнакомое застывшее лицо. Ветер злобно кусал за щеки, запутывая черные волосы, но мужчина был непоколебим.

Его ужасная решимость отпечатком легла на лицо, пробороздив морщины у лба и носа. Мир кричал ему вслед, он молчал.

Он шел действовать.

Мысль, родившаяся в больном сознании, поначалу не имела власти. Она была маленькой каплей, но дожди превратили ее в озеро, а потом – в море и, наконец – в океан. Он с шумом ввалился в лабиринты сознания Ипсилона, затапливая все тупики и проходы.

Этот лабиринт он воздвиг в одночасье, чтобы спрятать в нем монстра – своего минотавра. Он ходил по самым дальним уголкам и тупикам, и можно было забыть о его существовании, хотя бы на то время, пока звук копыт не слышен гулким эхом.

Монстр, пожирающий всех, кто окажется в одной ловушке с ним.

Но чтобы построить ее, нужно самому выкладывать стенку за стенкой, пока однажды, забывшись в работе, не заблудишься в созданных собою поворотах. Не зная выхода, будешь бродить по темным дорожкам, боясь увидеть в очередном тупике очертания спрятанного монстра.

Ты сойдешь с ума.

И тогда в убийственной волне ты увидишь лишь спасение. Она перекрутит кости в пыль, заполнит легкие тяжелой водой, но едва бьющееся сердце будет спокойно – точно так же кости перемалывают и минотавру.

* * *

– Добрый день, вам столик на одного? – с фальшивой улыбкой обратилась официантка.

По ее лицу явно читается нежелание подходить к новому клиенту, но деньги, деньги. Деньги решают все.

– Да… – нерешительно оглядевшись, ответил Матвей.

По адресу, который назвал заказчик, располагалось кафе с покатой крышей, похожей на спелую рыжую тыкву.

Матвей нервно перебирал пальцы в пустых карманах, раздумывая над всем и одновременно ни над чем. Лицо Евгения Михайловича не вынырнуло из множества других лиц посетителей, и мужчина облегченно выдохнул.

– Нет, нет, – спохватился он. – Столик на двоих, пожалуйста.

Официантка терпеливо кивнула.

Матвей чувствовал тяжесть чужих взглядов. Отчего-то вдруг он стал ощущать себя белой вороной среди других посетителей.

Сконфузившись, мужчина опустил голову вниз и быстро прошел на указанное место.

Высокие спинки стульев позволяли спрятаться от навязчивых лиц, однако они и скрывали входящий людей, так что Евгения Михайловича Матвей не увидит до самого последнего момента, пока тот не подойдет вплотную.

Выдохнув, он пролистал меню, стараясь не привлекать к себе лишнего внимания, но сердце бешено стучало, а комок нервов в желудке продолжал болезненно пульсировать. Страх, непонимание и смущение боролись внутри, как троица голодных волков за овцу, пытаясь перегрызть друг другу глотки, и каждый их укус доставался Матвею.

– Дорогой, ты очень бледный. Хорошо себя чувствуешь?

Матвей вздрогнул.

– Да, все хорошо, мам, не беспокойся.

Поерзав на стуле, мужчина безразлично вперил глаза меню. Ламинированные листы во многих местах покрыты липким слоем грязи, а в заломах застряли мелкие песчинки.

«Черт, где же этот Михайлович?».

Трудно представить, что все эти люди вокруг просто живут обычной жизнью. Никто из них не видит паразитов, наверняка большая часть даже дальше своего носа не видит. Они растут, ходят в школу, университет, идут на работу, и не сталкиваются ни с чем, что потревожило бы их душу. Они смотрят телевизор, покупают одежду.

Если…

Если эти паразиты и, правда, не плод воображения – многие ли поверят в их существование?

Вероятно, кто-то попытается заработать на этом деньги, придумает кучу развлечений, но задумается ли откуда они пришли?

Есть ли в нашем мире место для чего-то неизведанного и таинственного?

– Дорогой, ты очень бледный. Хорошо себя чувствуешь?

А, что если это место и есть мир неизведанного и таинственного?

– Да, все хорошо, мам, не беспокойся.

Может, все, что мы принимаем за «нормальность» и есть настоящий хаос, который мы пытаемся засунуть в рамки своего сознания?

– Официант, счет, пожалуйста.

– …не хочу брать телефон, он мне звонит уже в сотый раз…

– Прекрати себя так вести!

Хаос нельзя разложить по полочкам, нельзя его проанализировать.

Звон посуды.

– Что это такое?

А мы?

Мы – часть его?

– Дорогой, ты очень бледен. Хорошо себя чувствуешь?

Чушь!

Что я несу?

Я умом никогда не отличался.

Матвей в задумчивости приподнял голову.

На месте напротив него сидела, сложив руки на коленках, старуха в сереньком пальто. Лицо ее покрывала толстым слоем косметика с резким и приторным запахом, что в особенности было заметно, когда губы кривили улыбку.

– Это ведь вы были тогда в метро? – спросил Матвей, удивившись столь неожиданной встрече.

– Да, ты получил приглашение?

– Да, – озадаченно протянул мужчина. – Это все… существует?

Старуха улыбнулась.

Внезапно Матвею стало дурно. Дурно от того, что сидит с какой-то старухой, от того, что размышляет о паразитах и о мире в целом. Разве так уж сложен его мир?

Когда это случилось?

Он откинулся на спинку стула, тяжело и часто дыша.

– Посмотри на себя, Матвей, ты чувствуешь бурю эмоций? – обратилась старуха. – Для тебя, неизбалованного чувствами, это тяжело, но попробуй подумать, насколько прекрасна открытая тебе истина – мир многослоен, причудлив, искажен, наполнен всеми забытыми уголками, как лес реликтовых деревьев. Аккуратней, предупрежу тебя я, ты можешь в нем заблудиться.

– Чушь, – раздраженно отмахнулся Матвей. – Я сейчас понял только то, что хочу избавиться от вас и ваших паразитов. Уходите. Оставьте меня.

– Я не могу, я не имею над ними власти. Откуда такое название? Ах, да… – старуха слегка пожала плечами. – Твой заказ?

К столику подошла официантка, неся на руках большой серебристый поднос.

– Я ничего не заказывал…

Матвей приподнялся, пытаясь разглядеть содержимое подноса.

Первым послышался звук – мерзкая возня, а потом на бордовую скатерть упала пара желтоватых червей. Они подкатились ближе к мужчине, в разные стороны тыкаясь черными булавочными головками.

– Что это, боже… – отшатнувшись на стуле, выдохнул Матвей.

Девушка поставила поднос на стол.

Черви скатывались со склизких по-младенчески пухлых тел, извивались на столе, на друг друге.

– Сначала копошится в земле, – улыбнулась во все зубы старуха, протягивая руку к верхушке живой горы. – Потом в тебе.

Матвей сорвался с места и побежал к выходу.

На него во все глаза глядели остальные посетители, прервав разговоры. Позади старуха утробно захохотала, полностью открывая набитый червями рот.

Но далеко он не убежал.

Через прозрачную дверь можно было различить широкую пешеходную улицу, в обычное время наполненную прогуливающимися людьми, но сегодня и сейчас она принимала на себе ужасное таинство: пятеро чернокожих аборигенов в набедренных повязках прыгали вокруг огромного горящего костра. Их лица покрывал слой красной глины, а глаза были закатаны, обнажая испещренную сосудами склеру.

Матвей растерянно прислонился лицом к двери, выдыхая на стекло паровые следы.

Теперь ему стало понятно – старуха вовсе не тот объект, с которым можно безопасно беседовать.

Тем временем один из аборигенов сжал между ног маленький самодельный барабан и забил в него до боли знакомый ритм.

Мужчина задрожал, открыл рот.

– Долго ты будешь там стоять, дорогой? – позвала старуха. – Мне показалось, нам есть о чем поговорить.

– Кто вы такие? – обернувшись, спросил он.

И тут же сердце остановилось. Буквально – биение больше не чувствовалось.

На местах посетителей сидели паразиты, жадно облизывая пустые тарелки, шипя друг на друга. Они дергались, скалились, рычали, тянулись друг к другу когтями.

– Так получилось… – с сожалением произнесла старуха, – что ты здесь единственный человек.

Матвей закричал во всю глотку.

– Блюда готовы, – раздалось из колонки под потолком.

Все кафе утонуло в нетерпеливом реве.

Матвей сжал голову руками, сам не заметив, как начал скулить словно пес.

С кухни по одному начали выходить официанты – предыдущая человеческая оболочка висела на паразитах как тряпки, обнажая ярко-красные мускулы и маленькие бегающие глазки. Все они несли на руках большие серебристые подносы, на которых лежали аппетитные жареные куски мяса.

Матвей проводил взглядом одно из блюд – поджаренная человеческая кисть сжимала между пальцами ломтик лимона.

– Единственный живой человек, – уточнила, хохотнув, старуха. Блюдо ей так и не поставили.

Матвей сполз на пол, прислонившись к стеклянной двери спиной.

Запах и чавкающие звуки раздражали желудок, подкатывая к горлу комок тошноты.

Он повернул голову к окну, вглядываясь в большой костер. На самой ее верхушке – игра теней? – можно было различить повторяющийся танец аборигенов.