Текст книги "Притворись, что мы вместе"

Однако моим страхам не суждено было оправдаться: открывая дверь, я обнаружила Вовку возлежащим на диване в гостиной. На журнальном столике стояла бутылка пива, телик орал как сумасшедший. Я тихо присела на диванчик в коридоре. Почему-то вспомнился рассказ одной из наших медсестер. Ее бывший муж, с которым они уже много лет были в разводе, пришел домой как-то ночью вдупель пьяный, не смог отворить калитку и стал перелезать через забор. Жили они тогда в своем доме, где-то под Петергофом. Уже почти преодолев преграду, он зацепился ремнем за деревянные колья и повис вниз головой. Рано утром его обнаружил сын. На улице стоял мороз минус пятнадцать, и семейство было крайне удивлено, так как тело еще подавало признаки жизни. Резюме рассказа оказалось гениально и просто:

– Я б сдохла, а ему, скотине, ничего.

Вспомнив рассказ, я невольно хохотнула, выдав свое присутствие. Вовка повернул голову в мою сторону. Взгляд был мутный, глаза очерчены бордовым воспаленным ободком. Сначала хотелось сдержаться и не ввязываться в какие-либо все равно никуда не ведущие препирания, но через секунду я почувствовала полное равнодушие к любым последствиям сегодняшнего вечера. Да и вообще ко всему, что связано с Владимиром Сорокиным.

– Привет.

– Привет. А ты что, на работе не был?

– Нет. Давление у меня. Жарко. Отпросился утром у Савенкова.

– Прекрасно. Вовка, а ты не боишься? Мамаша-то в следующем году на пенсию выходит.

– Слышь, ты че заладила? Уже надоела со своим нытьем. Одно и то же каждый день.

Пиво медленно перетекало из бутылки в тело. Он встал с дивана, шаткая походка и смазанные жесты. Это было уже что-то новенькое. Понедельник в первый раз был окрашен в такие откровенные алкогольные тона. Сдержаться все же не получилось, сказалась жара и накопленное многомесячное раздражение.

– Ты обречен, слышишь? Совершенно однозначно обречен.

– Не ной, говорю. Уколи магнезию, башка трещит.

– Да пошел ты… Нет ничего, и шприцы кончились.

– Слышишь, ты, клятва Гиппократа, уколи, говорю. Оглохла, что ли?

– Сходи еще за пивом, это лекарство тебе больше подходит.

Вовка стоял, прислонившись к дверному проему, потирая указательными пальцами виски.

– Слышишь, доктор, у меня голова раскалывается. Укол, говорю, сделай, сволочь…

– Нечем мне тебя уколоть, нечем! Все кончилось еще в прошлый запой.

– А почему ничего не принесла из больнички своей? Ты вообще зачем туда ходишь, сука? Денег не платят, так хоть лекарства… Какой от тебя прок, сука.

– Пошел ты знаешь куда!

Я развернулась в направлении кухни, пытаясь не дать выплеснуться накопившемуся раздражению. Толчок в спину, но я удержалась. Еще толчок. Что-то тяжелое навалилось на меня сзади, и крепкие мужские руки начали душить. Почему-то не было больно, но воздуха не хватало с каждой секундой все больше и больше. Наконец в какой-то момент стало невыносимо страшно. Помню, что сначала сильно сопротивлялась, а потом как будто начала засыпать, все стало безразлично.

Глупо… Как в тарелке супа утонуть… Как глупо…

Катька… Она же с ним останется!

Неизвестно откуда взялись силы. Через секунду Вовка лежал согнувшись пополам с отбитым пахом, а я бежала вниз по лестнице. В голове стучал отбойный молоток, еще трудно было набрать воздуха полной грудью, каждый вдох давался с большим трудом.

За вещами братьев пришлю. Вечером.

До родителей я добежала за несколько минут. Отец с братанами не стали ничего спрашивать, видимо, сразу сообразив, что сейчас не время. Ближе к десяти вечера Сашка с Борькой покорно поплелись вместе со мной за вещами. Тело лежало бездыханным, около дивана уже стояла батарея пива. Канва событий братанам и так оказалась понятна, детали я решила опустить, понимая, что озвученная зарисовка закончится мордобоем. Сашка с Борькой скромно стояли около входной двери, пока я металась между ванной и спальней, собирая себе вещи хотя бы на первое время. Как будто брезговали даже присесть на узкий диванчик в прихожей. Когда мы вернулись к родителям, Сашка без лишних обсуждений поставил себе раскладушку на кухне, уступив мне мою бывшую комнату. Плюсом оказалось отсутствие Катьки и мамы: до их приезда оставалось еще много дней.

Ничего, за это время можно будет что-нибудь придумать. Только вот что и в каком направлении думать, пока было покрыто кромешной тьмой. Так ничего и не съев с самого обеда, я завалилась спать в комнате неженатого Сашки.

А я-то их гоняла, когда они мешали мне готовиться в институт. Теперь вот стыдно.

Помнится, в тот день я поняла, какой это подарок судьбы – проваливаться в сон за две-три минуты, несмотря ни на что. Вот оно – спасение от любой депрессии. Сон – это лучшее лекарство. Без сновидений, резких подъемов посреди ночи, когда все окружающие тебя предметы будто уплывают сквозь границы реального. Полный покой.

Утром я не сразу сообразила, где нахожусь, и еще несколько минут лежала, не открывая глаз и просматривая, как документальный фильм, события вчерашнего дня. Будильник на телефоне настойчиво напоминал о необходимости вернуться в наше убогое трехмерное пространство, и я потихоньку, в несколько этапов, сгребла себя с кровати. Началась новая жизнь: новое место, новые непривычные утренние маршруты и ритуалы. Все не мое: чашки, ложки, туалетная бумага, запахи и звуки. Все не на своих местах, не там и не то, что нужно. Семейство, как показалось, чувствовало мое замешательство и старалось не попадаться на пути в кухню или ванную. Только одно из самого важного стояло на своем месте – больница. На том же месте, с теми же коридорами, людьми и событиями. На работе я немного пришла в себя, через полчаса обычной рутины даже перестала думать о произошедшем. Тут же случилось дополнительное везение: мой старый товарищ по приемнику, Семен Петрович, опять заболел российской мужской болезнью, и я, выручая брата по оружию, могла теперь просто переехать в приемник жить. Замечательно! Как сказала бы Асрян: психике надо помогать всеми возможными способами. Окопаться и не высовывать носа.

К обеду у меня оставалось одно важное дело – Полина Алексеевна, а точнее, ее голова. МРТ провели еще с утра, так что уже можно было пойти за результатами. Эмэртэшник Пашка – парень очень глазастый. Особенно он разбирался в мозгах, и даже самые упертые клиницисты доверяли ему. Я скатилась на первый этаж в лучевое отделение, не имея никаких дурных предчувствий.

– Ну что, Паш? Что там у нас из седьмой палаты тетя? Жить будет?

Пашка сидел, уставившись в большие мониторы.

– Жить-то будет… А ты чего ее на неврологии-то не оставила?

– Ну там, во-первых, преходящее нарушение было, нетяжелая она. Ну и плюс сама не хотела среди паралитиков оставаться. Мочой там, знаете ли, пахнет.

– Ну да, ну да… Только вот до нее привозили двух почти паралитиков, так у них дела получше. У твоей дамы очаг почти восемь миллиметров, настоящий ишемический инсульт. Вот так.

Я напряглась и застыла.

– Вот это новость… Ничего себе… Паш, а ты не попутал? Там сейчас все о’кей. Руки, ноги, голова – все, знаешь, так бодренько шевелится. Симптоматики почти никакой.

– Во-первых, я ничего не попутал, во-вторых, невролога вызови прямо сейчас повторно. Руки, ноги, голова, а то потом как бы не плакать.

Я посмотрела на экран. Да, это она, Вербицкая. И вот оно, маленькое незаметное пятнышко. Низачем и ниоткуда.

– Спасибо, Пашенька, побегу.

– Давай, давай. Набирай скорость.

Стало страшно. Именно страх и ощущение бессилия начинали заполонять пространство, когда с больным происходило что-то, что ты не смог предугадать или логически вычислить. Я направилась прямо в седьмую палату с огромным желанием увидеть конечности Вербицкой в том же подвижном состоянии, что и вчера. Полина Алексеевна, разумеется, впала в тихую интеллигентную истерику и никуда не желала переезжать, так что в итоге я и доведенная до бешенства заведующая (надо было срочно связать установку кондиционеров с положительной динамикой в состоянии больной и избежать любых осложнений) решили настрого запретить Вербицкой всякие перемещения вне кровати и проводить интенсивную терапию тут, на отделении.

Вся катавасия закончилась около пяти вечера. Приходила заведующая неврологией, корректировали лечение, пугали Вербицкую страшными последствиями в случае малейшего неповиновения, увещевали и делали попытки все же сломать ее веру в наше отделение и переехать в неврологию, но все тщетно. День закончился нервно и без удовлетворения своими трудами.

Домой (то есть к родителям) идти не хотелось, так как мама уже наверняка узнала про все, ведь папа не мог долго скрывать от нее информацию, так что я ждала ее вечернего звонка на городской телефон. На оставленной в ординаторской трубке обнаружилось пятнадцать непринятых звонков с ее карельской симки. Я предприняла обходной маневр: позвонила отцу и убедилась, что у маман с Катькой все в порядке. Следовательно, мама звонила исключительно из-за меня. Переживать, что семейство предпримет попытки отжать информацию у другого участника конфликта, не стоило, так как Вовке мои родители уже давно перестали звонить, так же как и его матери.

Я сидела в пустой ординаторской с желанием мотануться к Асрянше, как вдруг затарахтел внутренний телефон:

– Сорокина, ты? Привет! Федор. Приходи. У нас тут день варенья.

– Чей?

– Ну мой… Какая разница? Как назло, исключительно мужская компания собралась, понимаешь… Все добропорядочные дамы уже дома с детьми и мужьями, одна ты, порочная, на работе. Так что приходи.

– Ладно. Только я, конечно, порочная. Плюс еще и без подарка.

– Ничего. Будешь девушкой из торта. Как в этом фильме… Как его? Про захват военного корабля. Помнишь, там такая вся девушка из торта вылезала? Мисс Июль, что ли? Ты, кстати, на нее похожа, давно сказать хотел.

– Хреновее комплимента еще не слышала. Ладно, приду.

Боже, какое счастье! Напьюсь и умру прямо там.

На хирургии стоял дым коромыслом. Славка с Костей тоже были тут, и я не пожалела, что сменила форму на майку и узкие джинсы. Однако хвостатое чудовище лишь мельком на меня взглянуло и ухмыльнулось. Веселье было в самом разгаре, и даже какой-то народ с Института скорой помощи пришел. Одни только дежурные были недовольны и почти трезвы.

Я попыталась вслушаться в громкие дебаты за столом: вместо поздравлений все с пеной у рта обсуждали бабуську, которой завтра планировали удалять желчный пузырь. Сегодня утром она пожаловалась, что от волнения не спит уже вторую ночь, и около одиннадцати ей ввели успокоительное. Кроме реланиума ничего не водилось, и через двадцать минут после укола бабка благополучно впала в делирий: бродила по отделению, отчаянно звала какого-то лейтенанта, потом вообще начала метаться по коридору, то падала и ползла, то волокла что-то неосязаемое по полу. Сестры не могли справиться с ситуацией минут двадцать, а дежурный хирург Илья Иосифович отказался участвовать в этом кощунстве, ловить бабушку прямо на передовой и тащить из окопов к койке. Сестрам пришлось скручивать отчаянно отбивающуюся бабуську самостоятельно. Утреннее зрелище и вправду, видимо, выходило за рамки обычного, потому что даже теперь, после прихода психиатра, из ординаторской было хорошо слышно, как бабуся плачет над телом убитого офицера.

Я тихонько выскользнула из-за стола и пошла на звук. Дверь в палату предусмотрительно оставлена открытой, хотя бабушку по указанию того же психиатра крепко-накрепко привязали к кровати. Она тревожно дремала после коктейля из седатиков. Но, скорее всего, времена и места событий в ее мозгу так сильно перемешались, что не давали химикатам разорвать этот сложный клубок. Забытье казалось неспокойным и поверхностным. Бабушка говорила с закрытыми глазами, периодически всхлипывая, потом тяжело вздыхая, но временами слова становились совершенно отчетливыми:

– Семин, Семин… Лейтенант! Семин, ну как же?! Как же, Саша?! Совсем немного же осталось! Господи-и-и… ну за что? Ведь я же жива, жива, Семин! Открой глаза, прошу тебя… Прошу тебя, ведь я же жива… Посмотри, немного осталось… Прошу тебя…

Бабуся лежала вся в испарине, отчаянно мотала головой, пыталась вытянуть из-под себя простыню. Маленькая и сухая, как тростинка на сентябрьской земле. Тут мне показалось: сейчас махну ладонью поверх ее глаз, и исчезнут морщины, и только останется прекрасное молодое лицо. Картинка проступила настолько ярко, что в какой-то момент все поменялось: обшарпанная палата вместе со всей больницей и есть настоящий бред, тупая галлюцинация, куда по какой-то жестокой случайности так несправедливо занесло молодую, полную сил женщину. Долго я не выдержала и пошла на пост.

– Девочки, ну что еще этот мозгоправ назначил? Бабка там бедная никак не выключается. Еще уколите.

Я подождала, пока сестры не добавят бабульке адского зелья, и просидела на ее кровати еще десять-пятнадцать минут, пока бабуля окончательно не уснула. Праздничное настроение улетучилось. В ординаторскую возвращаться не хотелось. Решила спрятаться в курилке и потихоньку прокралась мимо места веселья. В курилке, слава богу, никого не было, и ввиду отсутствия окон стояла тишина и мрак. Я уселась на крохотную тахту и достала заныканную кем-то под журнальный столик сигаретку. Надо было настроиться на алкоголь и безбашенное веселье. Однако уединиться не получилось: дверь осторожно приоткрылась, и просочился Славка, даже не поинтересовавшись, нужна ли мне компания. Опять же без всякого спроса рухнул рядом. Места для двух человек явно не хватало. Пахнуло только что опрокинутой рюмкой коньяка.

– А вы бы плакали надо мной, Елена Андреевна?

– Конечно, Вячеслав Дмитриевич, просто рыдала бы. Вот только, боюсь, тащить ваши восемьдесят кэгэ по полю битвы вряд ли смогла бы.

Мои комментарии никто не слушал, и через секунду я обнаружила себя на его коленях, захваченная огромными ручищами в плотное кольцо. В животе сразу стало тепло.

– Полегче, доктор, сейчас народ ринется курить.

– Все уже гадят прямо в ординаторской.

– А вы что же? Отрываетесь от коллектива, значит?

– Оставайтесь сегодня со мной «подежурить», Елена Андреевна, у меня ключи от кабинета заведующей есть. Какая кофточка у вас сегодня…

Тут я не выдержала и расхохоталась, представив, как будет осквернен диван убежденной мужененавистницы и лесбиянки (это она выяснила про себя совсем недавно и только после двадцати лет замужества). Новость расползлась благодаря остро возникшей связи с реаниматологом Оксаной.

– О, да вы уже прямо в любимчиках, Вячеслав Дмитрич! Ключики вам оставляют. Только вот что-то не греет меня оказаться под вами на священном нейрохирургическом диване. Думаю, буду там уже не в первом десятке.

– Фактов у вас против меня нет и не будет, это раз. А два, вы – самая красивая в этой больничке. Честное пионерское, никто не узнает. И притом с умными блондинками я еще сексом не занимался.

Он развернулся и прижал меня всем телом. Сердце предательски заколотилось.

– Ну, я надеюсь, судьба вам еще предоставит такую возможность… когда-нибудь. Только не сегодня и не со мной.

Я хотела было проскочить под его рукой, но не получилось. Он сгреб меня своими хирургическими клешнями еще крепче и впился в губы так, что в голове все перемешалось. Ноги онемели, все тело задрожало. Я замерла, чувствуя только его настойчивый язык и руки, которые изучали каждый сантиметр под тонкой майкой, – руки, привыкшие к тому, что на этой земле нет ничего, что не начинало бы жить от их прикосновения. Сложно сказать, сколько времени прошло, но процесс моего падения остановило гыкание из открывшейся двери ординаторской. Я слабо попыталась высвободиться.

– Ну так что, останешься?

Голос был хриплый.

Раздался клич изрядно пьяного Федьки:

– Ленка, ты где? Славка! Блин, Лена, это мой день рождения! Если изменяешь мне с этим головорезом, убью!

Ну и легкая ты добыча, Елена Андреевна.

В голове моментально все встало на место, и я, воспользовавшись тем, что на секунду захват ослаб, вырвалась и, сильно хлопнув дверью, понеслась в ординаторскую продолжать банкет. Слава вошел туда же через несколько минут, ровно ничем не намекая на произошедшее.

Крепкий пацан. Просто так не сдастся.

Оставшееся время я тщетно пыталась напиться, однако, несмотря на большое количество опрокинутого спиртного, ничего не получилось. Разошлись около двенадцати, и всю дорогу домой меня била дрожь. Как же жалко стало и себя, и Вовку. Никогда он так не целовал и никогда не поцелует. Никогда я не испытывала такого головокружения рядом с ним. А ведь сколько раз была возможность, рядом было много разных парней, еще до замужества. Кто мешал дуре… Все типа Сорокина жалела. Каждый пошел бы своей дорогой. Вот теперь и жалеть, да только непонятно кого: мужик в запое, ребенок, развод и прочие радости. А могло этого всего не быть. Если бы сделала тогда хоть какой-то выбор. Хотя представить себе теперь, что нет Катьки, просто было невозможно.

Ну и пусть. Теперь я имею право. И наплевать, что диван в ординаторской. Ну и что.

Я поймала такси и поехала к Асрянше. Уже перед подъездом зачем-то набрала ее номер.

– Асрян, привет! Пустишь на часик? Все равно полуночничаешь.

– Да куда от тебя денешься! Небось уже под подъездом тусуешь.

– Не ошиблась, не зря тебе деньги платят.

На кухне было свежо. Слава богу, летом можно открыть окно. Ирка без всякого выражения на лице выслушала мои сопли. Хотя трезвого соображения на тот момент оставалось мало, про Славу хватило мозгов не говорить. Обсуждали уже давно изъеденное молью и последнее событие – Вовку. Трудно… Единственная подруга, и та мозгоправ. Порой я ненавидела ее за то, как она, сама того не замечая, переходила в свою профессиональную роль. Но в этот раз она повела себя немного по-другому.

– Ленка, я думаю, доказывать больше нечего и некому. Я ни к чему тебя не склоняю. Если надо, найду нового специалиста. Будем думать, что прежний, так сказать, не помог. Сама понимаешь, я не могу им заниматься, ведь столько раз вместе бухали. Одно только советую тебе: ищи нормальную работу. Чтобы хватало на себя и Катьку. У тебя, как говорится, приданого нет, дорогая.

– Ира, ты знаешь, это не для меня разговоры.

– Слушай, тебе уже скоро тридцак…

– Еще не скоро.

– Да скоро, скоро уже, а у тебя даже шубы приличной нет. Я уже не говорю про жилье, машину, наконец. Очнись! Мы с тобой живем где?

– Где же мы живем? Расскажи мне, идиотке.

Иркины попытки завязать с табаком опять пошли прахом, так что я тоже закурила.

– У нас, дорогая, на одного приличного, хотя бы просто непьющего мужика десять баб. Десять! А ты хоть пока и в товарном виде, но уже с ребеночком. Поняла? И работа твоя – одни убытки. Сама себя прокормить не можешь, вот что… Ну, я верю, верю… Конечно, весело бомжей таскать по приемному покою… Адреналин… Ты всегда из всей нашей группы быстрее всех соображала. Тебе и читать ничего не надо было. Но ты, дорогая, не одна такая умная. Ксюха вон не хуже тебя была, но трезвый человек. Понимаешь: трезвый. Второе высшее. Сейчас сеть аптек открывает, джипик у нее, квартирку сама скоро покупает. И Слюсарев тоже… Помнишь его? Из двенадцатой группы. Уже какой-то там главный менеджер по северо-западу в «АстраЗенеке», машина служебная, тэдэ и тэпэ… Ну ты что, жить нормально не хочешь, Лен? Сколько можно мучиться? Ты же вечно от него зависеть будешь и сама это прекрасно понимаешь. Сколько у тебя сейчас грязными вместе с вашими подачками?

– Не помню, Ирка. Отстань.

– Прекрасно все помнишь. Говори, сколько. Я хочу, чтобы ты это прежде всего сама себе озвучила.

– Ну, может, штук пятнадцать-двадцать.

– И что, ты полагаешь, что проживешь на это, если вы сейчас разбежитесь?

– Слушай, я очень хочу тоже нормально жить, очень хочу. Но еще покувыркаюсь. Так решила. Конечно, невозможно всю жизнь зависеть от того, положили тебе в карман чего или нет. Я знаю, что нельзя. Но можно параллельно еще куда-то в платную клинику устроиться. Вон и «Скорые» сейчас платные есть.

– Можно, но если совмещать с больницей, то это только для бездетного пацана, а у тебя еще Катька есть. И я тебя знаю: ты не сможешь бросить ее на бабку окончательно. С ума сойдешь.

Мы курили уже по второй. Повисла грустная тишина.

– Спасибо, Ирка. Ты мне как заземлитель, что ли… Просто сейчас у меня это отними, в смысле больницу, и вообще ничего, кроме Катьки, не останется.

– А ты посмотри другими глазами. Чем ты занята? Это же грязь и вонь! Через два-три года туда ни один приличный человек не зайдет. Кому это надо? Это же просто обслуживание всяких асоциальных элементов. Ни больше ни меньше. Это тебе кажется, что великая польза… Ну да ладно. Мы с тобой это уже обсуждали. Не буду я тебе больше ничего говорить. Ты и так не в лучшем виде. На все время надо, на все… Давай лучше в выходные на залив, шашлычки.

– Давай. И больше никого искать Сорокину не надо, пусть теперь сам ищет себе врачей.

– Это ты без меня решай, дорогая. Я в твою семью лезть не буду. Как скажешь, так и сделаю.

– Спасибо, Ирка. Ты у меня одна.

– Ой, только без соплей! Ты же знаешь: не люблю.

Асрян открыла окно на полную и с наслаждением последний раз затянулась.

Домой я прибыла около трех ночи. Не наткнувшись на вопрошающие взгляды родных, я завалилась спать. Даже засыпая, все еще ощущала его запах, вкус, многодневную небритость, горящие в потемках большие карие глаза. События неслись вперед помимо моей воли и не давали возможности впасть в депрессию.

Все будет хорошо.

Последующие рабочие дни заведующая металась по отделению, руководя мужиками, вооруженными невыносимо жужжащими дрелями. Модернизации радовались все: и врачи, и больные. Теперь прохлада вполне была достижима, даже если тропики продолжатся все лето. Мне же доставались пинки и ежедневные расспросы: как там дела в седьмой палате? – что страшно раздражало, потому как больных на мне еще было двадцать человек и их судьбой никто так яростно не интересовался.

Хотя, признаться честно, Полина Алексеевна совсем не была обузой. По причине отсутствия необходимости нестись в садик за Катькой, а также полного нежелания торчать дома у родителей, я опять проводила с ней много времени. Как и положено, половину недели замещала в приемнике безвременно ушедшего в запой Семена Петровича. Внеочередное дежурство оказалось удачным: практически всю ночь я проспала и сделала вывод, что горожане не любят болеть в начале рабочей пятидневки, а даже если и начинают болеть, предпочитают тянуть до выходных. Во вторник я разрешила Полине вставать и потихоньку ходить по коридору. Каждый день к обеду приходил невролог и обнадеживал нас обеих положительными результатами осмотра.

В среду, как всегда, образовалось двухчасовое окно между работой на отделении и опять же дежурством. Захватив историю болезни, я поспешила в седьмую палату с целью спрятаться от дрелей и заведующей. Вербицкая выглядела уже прекрасно, и было понятно, что, возможно, в пятницу мне предстоит выслушивать аргументированную речь о причинах невозможности оставаться в больнице ни одного дня больше.

– Полина Алексеевна, вы меня сильно радуете, хотя кое-что пугает… Второй раз за год все-таки. В эту госпитализацию у вас не только неврологические нарушения, но и уровень глюкозы, и показатели работы почек ведут себя чуть более капризно. Придется вам дома на первых порах пересмотреть дозировки препаратов. А потом, если все будет хорошо, можете под наблюдением участкового эндокринолога вернуться к прежнему расписанию. Но это если получится.

– Елена Андреевна, по поводу своего здоровья я бы хотела общаться исключительно с вами. Вы же сами знаете: много врачей – толку нет. Вы не будете возражать против вызова на дом?

– Конечно, нет. Звоните, как будет нужно. Хотя лучше бы я не понадобилась.

– Мне, в конце концов, просто хочется пригласить вас на чай, познакомить со своей невесткой, внучкой.

– С удовольствием. Как только закончится летнее отпускное сумасшествие в больнице. Летом работать становится совершенно некому.

– Берите вашу девочку с собой! Мы найдем, чем ее занять: невестка собрала большую коллекцию старых советских мультфильмов. Смотрим вместе с внучкой всем женским составом с большой ностальгией!

– О, я с вами. Обязательно при первой возможности позвоню.

– Вы знаете, Елена Андреевна, я смотрю на сегодняшних детишек и радуюсь, как много всего для них теперь есть, сколько возможностей. Даже про ваше поколение такого не скажешь, а уж про нас, послевоенных, и говорить нечего. У нас родительские рассказы о войне впечатались в сознание, как будто это была и наша реальность. Так близко все прошло. Когда вокруг взрываются дома и люди гибнут, как мухи, ко всему совершенно другое отношение: и к жизни, и к смерти.

– Это вам родители рассказывали?

– В основном мама. Погибнуть казалось гораздо легче, чем выжить. К смерти относились спокойно, жизнь казалась временным лотерейным билетом. Даже когда их перевезли на машине по льду, через Ладогу, уже в самом конце блокады, даже там можно было запросто погибнуть.

– Обстрелы?

– Еда. Многие набрасывались на еду и падали замертво. А моей маме опять же повезло: знакомый врач перед отъездом много раз напоминал, что наедаться ни в коем случае нельзя. И первые несколько дней она просто жевала потихоньку хлеб. Так и смогла спастись.

– Представляете, Полина Алексеевна, ведь этот доктор спас не только ее, но и вас, и сына, и внучку. Ведь никого бы сейчас не было, если бы не он.

– Ну, мы все появились на свет случайно, и можно только удивляться, по какой такой причине повезло именно нам.

– Да нет никаких причин, Полина Алексеевна. Простой биологический отбор случайностей, а также обстоятельства и возможности.

– Пусть так. Но от этого жизнь не становится менее ценной.

– Конечно, нет. Хотя, поработав в этой больнице, начинаешь во многом сомневаться. Особенно неприятно наблюдать, как беспечно люди расходуют свою жизнь. Мне даже начинает казаться, что и Бога-то придумали, чтобы оправдать потраченное зря время, чтобы оправдать надежду на то, что будет еще попытка что-то осмыслить и сделать. Ну как это можно понять: был человек, молодой парень, и понесло его под вечер в кабак, там он надрался, как свинья, полез к кому-то выяснять отношения, в итоге закончил свою жизнь в приемном покое с проломленной головой? Разве это не глупость? Полная чушь!

– А вы, Елена Андреевна, в Бога не верите?

– Да как сказать… Не знаю. Даже не знаю, что вам ответить. Во что-то верю. Но еще не поняла, во что. Что-то есть где-то. Но не то, что придумали люди. А вы? Вы же советский педагог, как у вас с верой?

– Мне тоже особенно нечего предложить. Понимаете, вера должна прививаться в семье, с пеленок. Наверное, это правильно: она дает какую-то духовную опору. Мой отец и мать были абсолютными атеистами, хотя в их идеях тоже много дыр. Нельзя сказать, что я верующая христианка. Но я верю в жизнь. Вы знаете, столько радости просто в каждом новом дне, в людях, в семье. Сейчас у меня будет еще один внук, и это невероятно окрыляет, только в этом и черпаешь силы, чтобы поправиться. Как я сказала вашему доктору, который проводил исследование головы: дождетесь!

– И это правильно. Не слушайте нас, докторов. Мы всегда не правы.

– Вы про что это? Я вам верю безоговорочно. Не пугайте, Елена Андреевна.

– Мне это льстит, но поверьте: от медицины, даже от самого хорошего доктора, зависит немного. Больше всего зависит от самого человека. Я это тоже не сразу поняла. Мы, медики, нужны только для экстренных ситуаций, сложных и чаще всего возникших по не зависящим от человека причинам: инфекции, врожденные заболевания, хирургия, травмы. Все остальное люди вполне могут отрегулировать сами. А поскольку далеко не все это понимают, есть такие врачи, как мы: диетологи, эндокринологи и прочие. Конечно, случается всякое: и жара, и землетрясение, и войны. Но если бы народ больше хотел жить и не тратил себя понапрасну, то работы было бы намного меньше.

Тут я решила вступить на скользкую тропинку.

– Вот ваш сын, Полина Алексеевна, думаю, как раз пример нерастраченного впустую времени и здоровья.

Она улыбалась.

– Вы правы. Он многого достиг, несмотря на молодость. Работает по двенадцать-тринадцать часов. Вы знаете, Леночка, ведь это самое главное для женщины: увидеть, что дети нашли заслуженное место в жизни. Твоя любовь, ежедневный труд, бессонные ночи – все это прошло не зря. Это так важно – гордиться своими детьми. У нас еще на Васильевском жила соседка, так вот у нее сын стал олимпийским чемпионом. Как она радовалась, когда по радио передавали репортажи с соревнований, вы просто не представляете! Счастливее ее не было человека. Тогда, наверное, я и поняла, в чем настоящее женское счастье. Мне кажется, что ваша девочка вырастет просто выдающейся красавицей и умницей. У такой мамы не может быть ординарного ребенка.

– Да я, если честно, об этом не задумывалась… Просто хочется, чтобы она была счастлива. Даже не знаю… В отношении дочери у меня нет никаких конкретных планов. Вообще, я настоящая кукушка.

– Не наговаривайте, не может быть такого.

– Очень даже может. Тут полбольницы таких. Расходуем себя в этих стенах почти до донышка, на чужих людей. А на собственных детей ни времени, ни сил.

Тут же мы начали проводить аналогии с профессией учителя, ушли в пессимизм, и наконец я решила повеселиться. Недаром медицинские анекдоты самые смешные. Особенно Полине нравились институтские зарисовки.

– Как-то сдавали мы анатомию. Так вот, есть такая очень важная штука в голове – желудочки с мозговой жидкостью. Их всего четыре, и они, как назло, очень сложно устроены. На экзамене по анатомии вопрос про них – один из самых противных. Сидим, значит, мы уже с билетами на руках, по двое за партой. Рядом со мной Тигранчик, сын какого-то суперглавврача из Тбилиси. Я уже почти все написала, а Тигранчик застыл и молча таращится на листок с билетом. Так продолжалось около часа, потом я не выдержала и осторожненько заглянула в его вопросы. Парню не повезло: первым пунктом – строение дна четвертого желудочка. Конечно, пацана стало жалко. Помочь я могла, но тоже не больше, чем на тройку-четверку.

– Тигранчик, ты че? Ты в порядке?

Тут бедный сын гор наконец-то осознал, что он не один во вселенной.

– Э-э-э, Лэночка, как можно теперь быть в порядке? Полтора года тут уже мучаюсь и только сейчас узнал, что у нас целых четыре желюдка! Что я папе скажу теперь, a?

Вербицкая веселилась так заразительно! Смех ее был невесомым и искрящимся. В отличие от других больных в такие моменты она отдавала себя гораздо больше, чем забирала взамен.

Как и в прошлый раз, Полина очень стремилась домой, мало общалась с другими пациентами и почти не выбиралась в коридор. Даже когда ей разрешили вставать и выходить из палаты, я заставала ее или за чтением за столом, или за телефонным разговором с невесткой. Полина выполняла все распоряжения, и состояние ее очень быстро стабилизировалось. Собственно, теперь она чувствовала себя абсолютно нормально и от этого еще больше изнывала в больнице.