Текст книги "Притворись, что мы вместе"

– Полина Алексеевна, потерпите. До контрольного МРТ я вас все равно не выпишу. Это опасно. Может возобновиться слабость в руке или еще какие-то симптомы возникнуть.

– Доктор, я буду все терпеть. Мне теперь нужно здоровье как никогда, скоро ведь второй раз стану бабушкой.

До конца рабочей недели мысли о Славке постоянно мешали плановому течению моих хождений по мукам. Однако нашлось, на что отвлечься: в следующие дни случились две неприятности. Первая на отделении, где еще в начале недели я нарушила святое правило – никогда не планировать выписку заранее. Доктор Сорокина стала подумывать о выписке Полины в четверг. Вечером в среду, через час после нашего разговора, я уже собиралась в приемник, как вдруг в ординаторскую прискакала молоденькая медсестра с выпученными глазами. Не растратив детской пунктуальности, она мерила больным давление три раза в день, как положено.

– Елена Андреевна! Захожу в седьмую, к Вербицкой, а оттуда выбегает дочка ее, видно. Беременная, заплаканная. А больная за ней! Тоже вся в красных пятнах, руки трясутся. Я ее обратно в палату загнала, давление – двести на сто!

– Так… Быстро поставь ей магнезию.

Господи, только бы там с беременностью все было в порядке!

Я ринулась к палате, но на полпути что-то меня остановило. Я вдруг поняла, что она не станет мне ничего объяснять. Меньше всего мадам Вербицкая сейчас захочет видеть Елену Андреевну с цифрами тонометра на руках. Я развернулась и зашла в сестринскую.

– Так, Света… Еще полкуба реланиума подколи на ночь.

Терпение. Не суетись: лучше не будет. Пусть переварит, что бы там ни было. МРТ перенесем на понедельник, а там посмотрим.

Я подождала в ординаторской отчета медсестры:

– Давление нормализовалось, реланиум уколола пять минут как. Наверняка уже спит. Больше ничего?

Теперь выписка задержится как минимум до понедельника.

Я вышла из корпуса минут через двадцать, сделала крюк и несколько замедлила шаг напротив окон седьмой платы. Ставни открыты на полную. Дойдя до угла, снова обернулась и заметила в окне Вербицкую: она стояла, придерживая рукой занавеску, и наблюдала за мной. Лицо непроницаемо, спокойный, ничего не выражающий взгляд. По спине пробежали мурашки, и я ускорила шаг.

Вот тебе и реланиум: не уснешь, так мозги окончательно снесет.

В четверг после дежурства я обнаружила ее в относительном порядке, без каких-либо неприятных ухудшений. Мы провели вместе около пятнадцати минут, но разговаривали только по делу, и я поспешила ретироваться в ординаторскую. Общение не клеилось.

Дорога к родителям оказалась единственным за целый день временем одиночества. Нечего и повторять, какие воспоминания наплывали, как только я оставалась наедине с собой хоть ненадолго: Славкины руки, черные кудрявые волосы, резко очерченный рот. Тут же в животе становилось тепло, а по телу прокатывался озноб от головы до пяток, ноги подкашивались.

Вторая неприятность ждала меня дома у родителей. Ожидавшееся, но все равно противное событие тут же вернуло меня с неба на помойку: на кухне с понурой головой, мирно съежившись на табуретке между Сашкиной раскладушкой и столом, сидел Вовка. Отец с братьями на кухне не присутствовали, как истинные питерские интеллигенты, и допросов с пристрастием никто не вел. Я поставила сумку в прихожей. Заходить в комнату пока не хотелось: оказавшись в гостиной, я бы спровоцировала предложение о моральной или другого вида поддержке. Но разговор с Вовкой все равно был неизбежен, так что я пошла на кухню. Взгляд упал на Вовкины руки, которыми не так давно он пытался меня задушить, и кровь застыла в жилах. Я встала около кухонной плиты, на почтительном расстоянии от Сорокина, хотя прекрасно понимала, что это глупо, ведь за стенкой, в конце концов, трое не чужих мне мужиков.

– Привет, Лен.

– Я здороваться и тем более видеть тебя не хочу. И скажи спасибо, что никто из проживающих тут мужчин, благо их хватает, не в курсе всего. Иначе тебя бы уже с лестницы спустили. Пошел вон отсюда. У меня маленький ребенок, и я хочу жить. И не просто жить, а спокойно и счастливо, понимаешь?

– Лен, я подшился вчера.

– Рада за тебя и за твою будущую женщину, а также за ваших детей.

– Лен, клянусь, я вообще ничего не помню. Помню только, что толкнул тебя и что ты убежала. У меня три дня вообще из памяти выпали. Лен, ну что я сделал-то?

– Ты знаешь, а я почему-то уже не верю в твои столь частые выпадения памяти. Как-то в самый нужный момент каждый раз это происходит. Ты что, думаешь, я Катьку приведу и оставлю после всего жить рядом с тобой? Да ты в следующий раз нажрешься и ее вместо меня задушишь.

– Лен, ты же меня знаешь: я не мог, я же вас люблю, и тебя, и Катьку. Никого же, кроме вас, нет. Ну позвони Асрян. Она вчера со мной ходила на подшивку. Все – я в завязке. Расшиться уже не смогу. На пять лет.

– Не дави на меня и не рассказывай про Асрян. Нашел тоже способ манипулировать теми, кому я доверяю. В прошлый раз тоже Асрян тебя спасала. И в позапрошлый тоже. Но в результате, к сожалению, ситуация больше от больного зависит, чем от врача.

– Лен, ну я тебя не тороплю. Подумай до Катькиного приезда, ведь она же расстроится. Подумай, прошу. У меня, кроме вас, никого нет. Буду ждать вас сколько нужно.

– Вова, уйди. Уйди, прошу тебя. Ты ничего не добьешься на этот раз и не шантажируй меня ребенком.

Вовка понуро поднялся, слава богу, хватило ума не пытаться в тот момент ко мне приблизиться, и поплелся из квартиры прочь.

Не сдавайся. Или теперь, или никогда. Или все заново, или то же болото. До конца жизни.

Закрыв за Вовкой дверь, я заглянула в гостиную. Мужики сидели вокруг телика, изображая интерес к какому-то очередному сериалу. Братаны, вероятно, недавно пришли с работы, невестки еще не было.

– Лен, ну че, пожрать пойти можно? А то он уже минут сорок тебя ждал.

Как хорошо: никто ни о чем не спрашивает.

– Все, он ушел.

Мужская половина семейства ринулась доедать мой позавчерашний плов. Я заняла освободившееся место на диване, сразу приняла горизонтальное положение и задремала под звуки доносящихся из глупого ящика душераздирающих диалогов. Ни сна, ни яви, ни мыслей, ни эмоций.

Около десяти позвонила Ирка.

– Так, сообщаю тебе: твой придурок приперся позавчера на задних конечностях. Я, конечно, поучаствовала из человеколюбия и в знак былой дружбы, но это совершенно ничего не значит. Мое отношение к алкоголизму как хроническому процессу не поменялось, ты это знаешь. И не думай, что я собираюсь помогать ему в попытках восстановления вашей гостиницы. Я в нейтральной позиции. Хочу, чтобы ты знала.

– Ирка, ну к чему это? Я ж не тупая и все понимаю. Да и не о том, честно говоря, мысли.

Точнее, вообще на данный момент никаких мыслей нет.

Тут, совершенно не подумав, я выдала в трубку все содержимое своего подсознания:

– Точнее, не о чем, а о ком, о.

– Так… Ну ты сволочь. Точно, сволочь. Кто?????

– Не-е-е, я тебя еще помучаю.

– Так… Мы в выходные уезжаем на дачу. Залив не получится, но если после не явишься и не расскажешь, то все – развод и тумбочка между кроватями.

– Заметано.

– Ну, Ленка, молодца! Где наша не пропадала. Богатый хоть? Только не говори, что врач, умоляю тебя.

– Ирка, да не было ничего… Что ты, блин… Просто размечталась на старом папином диване о вечном и чистом.

– Господи, ну нет! Все, не могу я больше это подсознательное месиво перебирать. Дура есть дура. Все равно расскажешь в понедельник. Твои когда приезжают?

– В следующее воскресенье.

– Замечательно! Советую подумать, где же ты все-таки планируешь зимовать со своим потомством. Недели вполне достаточно для размышлений. Молю бога, что в понедельник я услышу хоть что-то обнадеживающее в плане твоей дальнейшей расквартировки.

– Не переживай: я уж тебя повеселю.

– Ну-ну, только что-то твой тон мне не нравится.

– Пока, дорогая.

– Пока, пока.

Я переползла из комнаты родителей в свою, закопалась в одеяло, пахнущее чем-то совсем чужим, и постаралась поскорее провалиться в сон.

Всю субботу я овощилась перед теликом, так как хирургическая половина нашего братства перенесла дежурство на воскресенье по причине какой-то конференции. Докончить мое полное превращение в растение помогли братаны, притащив из булочной теплейший утренний батон, половины которого мне хватило ровно до обеда. Еда – это тоже секс, между прочим, особенно когда с другой его формой катастрофически плохо. А себе надо помогать. Полностью оккупировав родительский диван, я не выходила из горизонтального положения целые сутки, пассивно зомбировала мозг потоком бесталанных фильмов и беспрерывно жевала. Единственное полезное дело за этот день – наконец-то поближе познакомилась с женой Борьки, которая покорно вместо меня отстояла у плиты, готовя на все семейство. Ольга оказалась милой студенткой, простой девушкой, без лишних мыслей, красоты и запросов. Очевидно, я ей была страшно любопытна и в то же время пугала. Мое появление противоречило сложившейся мифологии: сеструха в порядке, квартира, муж, ребенок и тэдэ. После обеда она вместе с братанами осторожно попыталась узнать хоть что-то о сути конфликта, но я вяло слезла с предлагаемой темы. Отец, напротив, всегда относился ко всему философски и умел отделять истинное горе от простых неприятностей, поэтому мое появление никак не повлияло на его привычное расписание. Он каждый день общался с маман по телефону, но ничего существенного о моем новом месте жительства ей не сообщал. В общем, молчаливость как отличительная черта мужской половины семьи Сокольниковых оказалась для меня спасением.

Вечером опять заявился Вовка. Слава богу, постеснялся зайти, сообразив, что весь народ дома и гостей не ждут. Так и остался на лестничной площадке, с цветами и телячьим взором. Вид у Сорокина назывался «многодневной трезвости». Его приход страшно раздражал, особенно тем, что пришлось встать с дивана.

– Лен, я в квартире ремонт пока начну. Ты ж давно хотела…

– О да, это уже года три обсуждается.

– Лен, я вообще подумал, что надо тебе машину купить. Ну чтобы с Катькой по метро не шататься. Ездила бы с Асрян на залив купаться… с детьми. Возвращайся, Лен. Я – все. Ну ты же сама видишь.

– Иди отсюда. Хватит. Вова, всему есть предел, понимаешь, и некоторые вещи невозможно пережить, как будто их не было. Теперь уже действительно все. Я прошу тебя: дай мне отдохнуть и не шатайся сюда. Я сегодня впервые за много лет просто пролежала весь день, понимаешь? За много-много лет. Тебе этого, конечно, не понять, ведь у тебя такие выпадения из расписания происходят регулярно. У меня сейчас, помимо отделения, шестнадцать дежурств вместо восьми за месяц.

– Лен, ну кому это надо? Зачем ты так убиваешься? Ну что нам, денег, что ли, не хватает?

– Прекрати уже меня с собой ассоциировать. Это надо было раньше делать.

– Лен, ведь можно же найти что-то приличное, спокойное, в частной клинике. Маму можно мою попросить. Она не откажет.

– Вова, знаешь что? Иди теперь и ты, и твоя мама куда подальше. И работу мою не трогай. Понял? Ты вообще понятия не имеешь, что такое работать по-настоящему и заниматься чем-то стоящим. Вот если бы ты нашел сам для себя что-то ценное и любимое, может быть, и стимул был бы жить по-человечески.

– Да я уже резюме обновил. Начну уже на той неделе рассылать.

– Ну что ж, успехов тебе. Буду рада, если доведешь начатое до конца. Все, Вова, я хочу спать. Завтра на работу.

Вовка так и ретировался вместе с цветами. Видимо, и сам позабыл, что пришел с букетом. В воскресенье я прискакала в приемник на двадцать минут раньше, и даже встала в шесть часов, чтобы навести марафет, сделать хоть какую-то прическу вместо взрыва на макаронной фабрике. Однако, взглянув на себя в зеркало перед выходом, я пришла к выводу, что все это глупо: сама же ненавидела этих белобрысых вылизанных кукол. Завязала на голове небрежно торчащий хвост и ринулась вперед с огромной сумкой, набитой едой, новыми журналами по эндокринологии и только что отпаренной формой.

К восьми утра передовая часть «опасной банды» (цитата из речи начмеда на утреннем отчете) собралась всем составом. Алина Петровна, бессменная наша санитарка, с годами становилась все шире и шире и могла своей метлой загнать в угол любого, кто покушался на ее покой или только что вымытые полы. Любимая Люся, начинавшая свое дежурство неизменно на телефоне (раздача указаний проснувшемуся семейству – двум сорванцам и мужу: что где взять, куда положить, как вымыть и куда пойти сегодня), и молоденькая Катя, которая прилипла ко мне, видимо, решив, что за моей тощей спиной ей будет спокойнее всего. Третья медсестра Александра находилась на морях. Кроме нас, в приемнике постоянно присутствовали охранник и лаборанты. Безусловный главный козел отпущения – дежурный терапевт. Остальные сидели по отделениям, в ординаторских, как белые люди. В терапевтическом корпусе за процессом смотрели доктора постарше, и в их обязанности не входило мучиться в приемном покое хирургической мясорубки.

Похотливая нейрохирургия провела субботу на конференции, как и все наши хирурги. Страшное беспокойство сжигало изнутри, признаться честно: отдала бы очень много за доставленное по «Скорой» сотрясение какой-нибудь головы. Как назло, попадались только аппендициты, холециститы и прочая ерунда. Федька сидел на посту, обложившись направлениями по «Скорой», и к обеду уже потерял настроение.

– Ленка, ну признайся, ведь ты специально меня дергаешь, гоняешь сюда, как пацана. Ну найди человеческий способ, скажи: Федор, я давно и безнадежно хочу тебя, исполни сегодня мое заветное желание.

Я в это время проводила раскопки двух пневмоний мужского пола, а также параллельно выслушивала тирады каких-то крикливых бабуленций, решивших вылечить свою старость прямо тут, и кардинально.

– Господи, Федька, заткнись и не каркай… Подумаешь, аппендицит, грыжа… Не жалуйся, а то накликаешь к вечеру.

– Ладно, фригидная ты наша. Приходи в обед в реанимацию. У нас сало есть. Костя притащил. У тебя если есть че пожрать, тоже приноси.

Но с обедом ничего не получалось. В пять вечера уже пытался напоминать о себе мочевой пузырь, явно намекая на скорый самопроизвольный разрыв. Люся начала общаться с прибывшими извне на очень нехорошей смеси языков, что происходило только тогда, когда ей тоже хотелось в туалет, но никакой возможности сходить не было.

– Здоровеньки булы, мадам. Так… что случилось? Документы!.. Что значит, какие документы? Вы же в больницу пришли: паспорт, полис… Да не надо мне ничего рассказывать, плиз! Все. В смотровую. Ждите доктора… Чи понос, чи запор, господи прости…

К семи часам народ, видимо, решил, что завтра все-таки на работу, и в приемнике немного притихло. Пользоваться моментом надо было сейчас, так как ближе к ночи другая категория граждан, так и не закончившая провожать субботу, ринется за помощью с большой надеждой в понедельник утром проснуться нормальными людьми. Как назло, пока никакой сломанной головы для нейрохирурга так и не организовалось.

– Люся, я в реанимацию, если что – туда звони.

Наконец получилось сесть за стол. Народ вокруг был все тот же: Федька, Стас, реаниматологи в полном составе и, конечно, Славка. Я демонстративно плюхнулась рядом с Федором и углубилась в сало, чеснок и хлеб. Через несколько минут, впихнув с голодухи два огромных куска, я подняла глаза и заметила еще одно незнакомое существо мужского пола, забившееся в угол ординаторской. Пацан явно стеснялся даже просто приблизиться к общему столу. Я посмотрела на Федьку, нарисовав в воздухе знак вопроса, и тот пренебрежительно махнул рукой в его сторону:

– Это Петя. О, ординатор.

Парень слабо кивнул мне и стал совсем несчастный. Основной состав был разбавлен заведующим реанимации Юрием Петровичем, пожелавшим разогнать свою скуку и послушать наши пошлые шутки и непристойно громкое для реанимации ржание. Юрий Петрович представлял собой олицетворение спокойствия и неторопливости. Только такие личности и могли называться настоящими реаниматологами. Человек он был очень мудрый и проницательный и с самого начала нашего знакомства оказался одним из тех, кто быстро проявил ко мне свое доброе отношение. Я долго не могла понять, на кого же он так похож, пока однажды мне не приснилось, как Сухов из «Белого солнца пустыни» выкапывает голову посреди песков – голову Юрия Петровича.

Все торопливо вываливали на стол содержимое своих домашних пакетов. Есть хотелось до невозможности. Федя очень любил командовать трапезой и за полминуты быстро все раскидал по тарелкам. Кое-что согревающее, конечно, стояло у Пашки под столом, но никто не решался обнаружить при Петровиче это кое-что. Все сели за стол, но события стали развиваться неожиданно: заведующий, оглядев сложившийся натюрморт, довольно крякнул, вышел на секунду из ординаторской и вернулся с бутылкой какого-то дорогущего коньяка.

– Так. Согреемся, но по одной.

Никто и не настаивал на большем. Через пять минут стало приятно и тепло. Еда расслабляла и одурманивала с голодухи гораздо сильнее коньяка. Славка сидел напротив меня в старом кресле, развалившись и нагло поглядывая в мою сторону. В его голове уже все было решено. Во всяком случае, решение это читалось; по крайней мере, мысль эта казалась пропечатанной большими буквами на лбу.

Ну ходок, ну ничего, я тебя еще помучаю. Ты меня запомнишь. Ишь, небось утром в ларечке уже презервативы купил, дружок.

Вот оно: хирургическая форма с треугольным вырезом на груди и торчащей оттуда порослью (тут возможны вариации), руки, уверенность в своем божественном происхождении и интеллект. Все они одинаковые, сволочи. Существо ухмылялось, поедая сало с хлебом и отпуская шуточки. В ординаторскую просочилась реанимационная медсестра Варя, сообщить Косте на ухо какие-то новости по больным. Славка, улучив момент, ухватил ее за талию.

– Варюша, помни шею. Вчера в оперблоке продуло.

– Вячеслав Дмитрич, для вас что угодно, когда угодно и где угодно.

Варя встала позади его кресла и, вкладывая все свое женское начало в каждое движение рук, начала медленно разминать ему шею. Славка смотрел на меня в упор.

– Ну-ну, только это все дешево доктор, дешево.

– Зато раздражает.

– Вы много о себе думаете, вот это действительно раздражает. Вы тут не один богом поцелованный. Тут вас как собак нерезаных.

– Ну да, нас тут целая куча. Выбирайте на любой вкус и цвет.

Наглая физиономия просто просила, чтобы в нее чем-нибудь запустили, однако я сдерживалась и сохраняла видимость полного безразличия. Федька продолжал пребывать в злобном состоянии, так как его заведующий сегодня работал ответственным по хирургической смене и мирно дремал у себя в кабинете – на аппендициты, грыжи и прочие мелочи, конечно, спускаться не стал. Федьке ассистировал как раз Петя, который так и сидел скрючившись, вдали от стола. Федор после первой же рюмки начал выплескивать на несчастное существо все, что копилось на душе, начиная с восьми утра:

– Петя, я тебе говорю в первый и последний раз: будешь еще так стоять, как корова, и в рану пялиться, то вечно на крючках оставлю и другим скажу. Так и знай!

Парень совсем сник. Федька же, не замечая ничего, кроме собственного недовольства, продолжал уже для всей аудитории:

– Приходят тут после ординатур. Руки из жопы, зато папа машину с квартирой подогнал сразу после диплома.

Славка, на удивление, ринулся защищать:

– Федя, да ты чего? Сам же всего семь лет после института. Научится еще парень, не трави.

– Я, между прочим, не на кафедре сидел, а со второго курса сначала сортиры на хирургии драил, а потом вечером оперировал. Все делал, что давали, и после института мог сам уже любой аппендицит или грыжу сделать, без помощи. А тут вон ранорасширители не может нормально держать… Надо бы тебе, Петя, с сортиров начать, как положено.

Парень сидел весь белый и, вероятно, хотел скончаться прямо на месте. Я обняла Федьку за шею, пытаясь убить сразу двух зайцев.

– Федюнчик, не кипятись. Ну че ты?

Но тщетно. Федькин указательный палец агрессивно бороздил пространство.

– Слава, Слава, тебе вообще грех вступаться. Давно ли из Чечни вылез? А тут глянь на него, на красавчика. Мама при кафедре, папа при кафедре, понимаешь… Ну и сидел бы там. Че его в простую больницу понесло? Тут же работать надо. Понимаешь: работать!

Парень собрал последние силы, почувствовав раскол в обществе, и в первый раз раскрыл рот:

– Федор Иванович, я буду стараться, только не выгоняйте из операционной сегодня.

– Да иди ты! Мне вон Варя лучше постоит. Правда, Варюша?

Однако Варя тоже имела человеческое сострадание.

– Это вы просто, Федор Иваныч, сегодня уже перетрудились. Лучше молчите, а то боженька увидит, как вы немилосердны с молодыми сотрудниками, и пошлет вам непроходимость часов на пять-шесть.

– Типун тебе на язык. Ладно, живи, лягушонок.

Я решила максимально усложнить жизнь для некоторых присутствующих, демонстративно встала и собралась обратно в приемник.

– Приятного аппетита! Пора на боевой пост.

Федька попытался усадить меня обратно.

– Да ладно. Не звонят же.

– Хочу еще почитать немного.

Пусть побегает, император тут нашелся.

Хоть бы бог его наказал парой-тройкой трепанаций, чтобы стоял за столом всю ночь и вспоминал о презервативах.

Ненависть к собственной слабости раздражала. Вернувшись в приемник, поневоле пришлось отвлечься: привезли в очередной раз Светочку Плешакову, мою бывшую одноклассницу, успевшую стать за последние полгода настоящей достопримечательностью приемного покоя. Привозили ее чаще всего в воскресенье в сопровождении мужа. Жили они неподалеку, и сценарий оставался всегда один: обычно под вечер благоверный приезжал из «очередной командировки» или еще откуда там, но с конспирацией у него, вероятно, дела обстояли плохо, или он вообще ею не озадачивался. Во время семейных сцен Светочку скручивало пополам от адских болей в животе, и все сопровождалось страшным воем и катанием по полу, так что минут через пятнадцать-двадцать, в зависимости от доступности машины «Скорой помощи», Свету привозили к нам с подозрением на острый живот. Который раз хирург, осматривавший бедную Светочку, не находил ничего хирургического. Потом шел хоровод из терапевта, невропатолога, кардиолога, и, в конце концов ничего не найдя, мы заключали, что необходимо экстренно сделать укол реланиума и срочно транспортировать больную домой. Как говорится, родные стены лечат.

В этот раз Федька даже отказался заходить в смотровую, где опять корчилась в адских муках заплаканная Светка. При попытке настоять хотя бы на записи в амбулаторной карте (как-никак доставлена с острым животом), я получила в ответ тираду:

– Ленка, ну хватит уже вокруг нее хороводы водить! Ну че она, первая истеричка, что ли? Тут как выходной, так у них у всех обострение. Надоело. Сейчас пойду скажу этому придурку мужу, чтобы развелся уже наконец и дал нам спокойно работать. Или научился, блин, баб своих скрывать получше.

Возразить мне было нечего, но, будучи связанной со Светкой знакомством с детства, я уныло поплелась к ней в смотровую с уже приготовленным Люсиндой шприцом. Реланиум на все времена. Светка лежала, свернувшись калачиком, и тихонько поскуливала, не замечая уже ни меня, ни даже дражайшего мужа, для которого обычно и делались эти совершенно похожие друг на друга бездарные сцены. Утешать не было ни сил, ни желания. Недолго думая, я вкатала по вене кубик желтой пакости. Буквально на конце иглы Светка потихоньку перестала подвывать, вытянула скрюченные ножки и впала в дрему, все еще сжимая свой многострадальный живот ладонями. Вот если бы она отпустила их сразу, в первую очередь, то было бы совсем логично. Ведь и не болело же, а всего лишь спектакль слабой женщины, из раза в раз. А она все еще всхлипывает. Глаза уже закрыты, уже почти спит и все равно держит живот. Меня охватило беспокойство и недоверие к самой себе. Получается, мы все тут боги. Никто в себе не сомневается. Как решили, так и есть. Как решили, так и будет. Доктор сказал – в морг, значит, в морг. Я потихоньку убрала ее руки и стала медленно ощупывать живот, сантиметр за сантиметром. Ничего, не реагирует. Померещилось, все померещилось. А может, и нет… Вот сейчас трогаю над солнечным сплетением, а она постанывать опять начинает. Или просто совпало? Моя ладонь сама собой застыла в центре, между ребрами, и я закрыла глаза, чтобы темнота помогла разобраться. Я прислушивалась к каждому ее движению, вдоху и вздрагиванию, силясь представить себе, что же делается там, под моей рукой. Что-то неведомое, но, очень вероятно, существующее. Спряталось и не хочет вылезать на свет человеческий. Как бы хотелось увидеть прямо сейчас, словно картинку, все происходящее в глубине, пульсирующее, живое, до конца непонятное. Абсолютно запутанная алхимия, переплетение запахов, звуков, движения, мучительных переживаний, безумной радости, старения и случайностей – вот что такое медицина, вот что такое человек. А если ты не видишь, что есть что-то еще, кроме того, что лежит на поверхности? Если не получается свести концы с концами? Тогда ты не врач. Набор книжных параграфов и зазубренных лекций.

Наконец Светка окончательно заснула, расслабившись и убрав руки с живота. Несчастный муж сиротливо сидел на стульчике в углу смотровой, давно уже не задавая никаких вопросов. Он знал безо всяких указаний, что теперь надо погрузить ее обратно в машину и везти домой. Я пошла искать Люсю. Все, перекур.

Духота, охватившая наше многострадальное интеллигентное болото, держала город в мучительном состоянии уже несколько недель и не собиралась сдаваться, только иногда неожиданно давал передохнуть тропический послеобеденный ливень. К десяти вечера природа, промучившись три дня неимоверной жарой, наконец разразилась страшной грозой: дождь стоял стеной, небо полыхало, и воздухе запахло жизнью и свежестью.

Мы с Люсей с наслаждением уселись на лавочке под навесом, вдыхая в себя ставший до невозможности легким воздух. У медиков свои приметы. Люсинда, посидев пару минут с закрытыми глазами от удовольствия и расслабленности, сосредоточилась и посмотрела на въезд для «Скорой помощи» с недоверием:

– Ну, ну… Сейчас начнется… Давление, инсульты, стенокардия.

– Может, и ничего… Обойдется.

И в этот же момент зазвонил телефон – «Скорая» испортила недолгое расслабление.

– Девочки, спускайте реанимацию и травму. Минут через десять три человека: ДТП. Двое совсем тяжелые, какой-то дипломат с семьей.

Понятно, ночь безнадежно потеряна для некоторых. Я со злорадством представила себе Славкину кислую рожу.

– Ну вот и трепанация подоспела наверняка! – промурлыкала я с огромным чувством удовлетворения.

Через три минуты Славка с Костей и Федька с бедным своим Петруччио сидели на диване в постовой. Со времени звонка прошло уже минут пятнадцать, но ничего не происходило. Наконец «Скорая» появилась на территории. Странное отсутствие торопливости заставило напрячься в предчувствии нехорошего.

Что-то не по плану.

Машина остановилась напротив дверей. Мы ринулись с каталками, раскрыв входные двери полностью, и увидели медленно вылезающую из брюха машины фельдшера Варвару, даму опытную и битую, за которой последовал молодой врач Стасик. Лица у них были серые. Мужики никогда не отличались тонкостью душевной организации, и Федька тут же начал наступление:

– Стас, ну че ты спишь? Кого брать-то?

Парень вышел на свет, и все увидели, что он в крови с головы до ног, в крови волосы, форма, лицо. Отсутствовала хоть какая-нибудь мимика. Ледяной каток, а не лицо.

– Ничего. Уже никого не надо. Остальные сами вылезут.

Стас вышел из-под навеса и стал под дождем, медленно стягивая перчатки. Варвара плюхнулась на нашу привратную скамеечку и вытащила пачку сигарет. Из кабины водителя с пассажирской стороны медленно выбрался светловолосый высокий мужчина лет сорока с перевязанной рукой. В другой он держал огромного плюшевого мишку, пушистого и коричневого, на шее игрушки веселился желтый бант в такую же веселую коричневую клетку. Не сказав ни слова, он зашел в приемный покой и сел в кресло напротив выхода. Взгляд стеклянный, в пустоте и небытии. Застыла пауза. Федька очнулся первый:

– Стас, так я не понял. Это что?

Он довольно фамильярно указал пальцем на мужика.

– Это? Легкое сотрясение и перелом.

– Черт, это я и без тебя вижу. Так, а тяжелые где?

Варвара выпустила дым после глубокой затяжки и повернулась в нашу сторону.

– Ну что ты пристал? Не видишь, что ли? Человек первый раз не довез. Что ты тут орешь? Зови травму, и расходимся. Ключи от морга давай.

И только тут мы удосужились заглянуть в машину. Две окровавленные простыни, две пары прелестных туфелек: одни женские, из нежной бежевой замши, на малюсеньком антироссийском каблучке, другие совсем юные, из розовой кожи, для девочки лет двенадцати-тринадцати. Прекрасные счастливые женские ножки, испачканные кровью. В машине все было перевернуто вверх дном: валялись дефибрилляторы, кислород, лоток со шприцами и инфузионные системы. Будто сцена из жестокого побоища, только нет следов противостоящей стороны – одни лишь жертвы, больше ничего. Федька с Костей ринулись внутрь, но через полминуты вылезли из машины так же медленно, как и их предшественники.

Стасик продолжал стоять под дождем и наконец подал признаки жизни:

– Сорок минут качали. Там качали. Ехали, качали. Все делал как положено. Адреналин, гормоны, все. Не довез.

Федька никак не мог угомониться и замолчать:

– Люди, я не знаю, что он там качал. Там вообще полголовы снесено и у бабы, и у ребенка. Варвара, ты-то что? Неужели еще живы были?

Варвара зашипела, как змея:

– Заткнись ты, крыса тыловая. Ты что, не понял? Это же не бабка тебе девяноста лет! Конечно, качали, ехали и качали.

– Ладно, ладно. Так что там было-то?

– ДТП на Таллинке. Это какой-то сотрудник латвийского посольства. Он с женой и ребенком домой ехал. Урод пьяный на «девятке» вышел на встречку. Гроза, видимость ноль, ну и упорол. Мужику пара царапин, а семья… слава богу, пьянь эту даже достать еще не могли, пока мы там были. Наверное, кусок колбасы. Все, давайте ключи. Мы уехали. Стасику положено боевых сто грамм.

Я стояла под больничным навесом, спасающим от дождя и меня, и моих товарищей, и машину «Скорой помощи», и двух маленьких прекрасных женщин. Их запах, дыхание, утренний смех и кофе в гостинице, геркулесовая каша для девочки и омлет для мамы, сборы в дорогу, хорошие дорогие чемоданы и предвкушение дома. Какая нелепость – эти пятна крови на изящных ножках. Все уже зашли в здание, и одна я стояла около открытой машины. Я так и не смогла удержаться – дотронулась до маленькой розовой туфельки.