Текст книги "На другом берегу утра. Бестиарий Святого Фомы"

VIII. Я

Иногда кажется, что через неё просачивается время – через капельницу. Оно вытекает из прозрачной бутылки где-то наверху, течёт по прозрачной трубочке, вливаясь прямо в вену. Когда Исусик лежал под капельницей, то иногда думал: время втекает в него – медленно, по капле, наполняет до краёв, и он сам становится живым временем. И поэтому-то я такой худой, думал он ещё – время утекает потом через кожу, его не удержишь никак. Как ни старайся.

По утрам нужно ходить в санпункт.

Санпункт – белёсый деревянный барак-корпус на отшибе, в котором царит Кармен. Кармен идёт по коридору меж кабинок и в нём сразу пахнет льдом, а вдали позвякивает какими-то склянками. В самый первый раз он пришёл и принялся мыть руки – а она смотрела внимательно на то, как он намыливает ладони, как смывает мыльную пену с пальцев – и молчала. Потом, чтоб не вытирать руки, он просто стряхнул с них воду.

– Не стряхивай воду, – сказала она, – воду с пальцев не стряхивают.

Почему, спросил он и ждал какого-то объяснения, ну, простого, вроде «заусенцы появятся», «бородавки вырастут», но она сказала – «чертей наплодишь».

Так сказала, словно это было что-то обычное, вроде «закрой окно, простудишься». И тогда он представил, как тонкими каплями летят в раковину бесплотные черти, растекаются по белой эмали, расползаются невидимые и неощутимые всюду, по всему миру и дальше, куда-то к горизонту. Просто от мелких капель с кончиков пальцев…

Санпункт для него означает только капельницу – словно с самого утра его обязательно надо накачать временем, чтоб дотянул до вечера. Рядом, за оранжевой занавеской лежит Андрей-Овчарка – облепленный, завёрнутый: не повернуться и не двинуться. Он просто весело что-то говорит – то ему, под капельницей, то своему брату Петру, за соседней занавеской.

– Сейчас прогреемся, Исусик, – говорит он, – и двинем в город.

– А что, вы тоже? – удивился он в самую первую минуту, когда оранжевая занавеска сбоку отодвинулась и оттуда показалось улыбающееся лицо Овчарки.

Ни он, ни Пётр, казалось, никогда и не могли болеть. Да ещё и так сильно, чтоб каждое утро ходить на процедуры. Они, кажется, не могли лежать на больничных кушетках, им не могло быть больно.

С андреевым братом он познакомился сегодня в столовой.

Столовая больше похожа на огромную веранду – старую и пропитанную насквозь солнцем. Оконные рамы, казалось, переплелись с ветками лип за окном, срослись с ними там, снаружи, и превратились в старинное деревянное кружево.

На каждом столе стояли тарелки с кашей – много тарелок, так что сидеть приходилось, тесно прижавшись друг к другу.

Исусик хотел отодвинуться, но его зажали сильными боками Андрей-Овчарка и высокий широкоплечий тип. Он был почти как Андрей, только глаза не стальные, а добрые, будто бы ему по ошибке дали не то тело – огромное и страшноватое.

– Это мой брат, – кивнул Овчарка, – мы как вы вот.

Но, конечно, не как они – потому что Персонаж сразу отсел куда-то на другой конец стола, втиснувшись между Фомой и юрким щупленьким темноволосым мальчиком.

На брата он не смотрел – будто и не знал его.

Исусику ужасно хотелось, чтобы рядом вместо Андрея оказалась Магда. Но она была где-то далеко, за другим столом и отсюда видна была только её кудрявая макушка.

Они столкнулись в дверях столовой – Магда вынырнула вдруг откуда-то из-за угла, мягко отпружинила от его плеча, дотронулась до его ладони – будто бы случайно – бросила шёпотом «привет», глядя куда-то в сторону. Словно не хотела, чтобы кто-то понял, что они знают друг друга.

Он смотрел на неё исподтишка: как она встаёт и поправляет бретельку лифчика под майкой, как перегибается через стол, чтоб взять сахар – и сквозь ткань видно спину – и думал, что спина у неё изогнута, словно нарисована тушью, одним крутым изгибом, причудливой запятой.

А ещё думал, что ему хочется спросить у неё, зачем она так скрывается. Может быть, она стесняется того, что он такой некрасивый?

Или странный?

Думая о красоте, Исусик смотрел на брата и говорил себе – да-да, ну конечно, будь он таким же красивым, тогда другое дело.

– Послушай, – сказал за завтраком Андрей-Овчарка, – пойдёте с нами в город?

Он сразу подскочил – «да» – и с этим «да» будто бы брызнул светом во все стороны. И тут же осёкся – брат хмуро смотрел, зачерпывая ложкой рисовую кашу.

– Я не пойду, – сказал он.

Это значило, что и ему, Исусику, придётся остаться. Свет исчез.

– А ты иди, – прибавил он.

– Мы присмотрим за ним, не боись, – ухмыльнулся широкоплечий Андрей. И, кажется, Персонаж вздохнул с облегчением, отвернувшись.

– Погляди на Кармен, – сказал Андрей из-за занавески. «Кармен» он сказал протяжно, с рокочущим «р-р-р», – она у нас ведьма.

– Ведьма? – удивился Исусик.

– Ага, – кивнул, довольный, тот.

– Ты на волосы, на волосы смотри. У нее половина головы чёрная, а половина – белая.

Когда она вошла к Исусику и по оранжевым занавескам, отгораживающим его от других, пошла рябь, стало понятно, что, конечно же, никакая она не Кармен. У неё точно есть какое-то нормальное имя, а Кармен – только из-за носа и глаз.

Прямого носа, какого-то невозможно красивого, породистого, точёного и с вырезанными ноздрями, такими, как будто бы старшая медсестра была вся вырезана из куска мрамора. А глаза просто чёрные, настолько, что не видно, где оканчивается зрачок и начинается радужка. Ночные, сумрачные глаза.

Когда она посмотрела в глаза Исусику, то не отвела взгляда. Все отводили взгляд, если он смотрел на них долго, все – но не Кармен.

«Тронулись», – странно сказала она и в воздухе остро и чуть кисло запахло спиртом и ещё чем-то – стерильно-чистым и чуть сладковатым.

И когда она повернулась, чтоб выходить, уже пригвоздив его руку к одеялу иглой капельницы, только тогда он наконец-то разглядел волосы: они и вправду были двуцветные. Справа от пробора – снежноседые, слева – иссиня-чёрные, будто бы в Кармен таились два разных человека, не собираясь прятаться.

«Готово», – сказала она через час, обесточив катетер, лишив его длинного провода капельницы, закупорив время, чтобы не вытекало зря.

И помогла спуститься с хрустящей резиновой кушетки.

Когда ты выходил из дверей больничного корпуса, то взрослых словно проглатывало – они просто исчезали, словно их тут и нет, будто бы все, приехавшие в санаторий, живут тут одни, сами по себе.

– Сейчас будет город, – сказал Петька.

Они пролетели по берегу, будто не касаясь земли – кажется, они всё тут уже знали наизусть.

– Вон там – старая церковь, – махнул рукой Андрей. – А там – остров. Острова отсюда толком не было видно, но Исусик решил, что как-нибудь найдет его сам.

Мимо церкви пришлось идти и оказалось, что вокруг – старинное кладбище: поросшие мхом каменные кресты, такие же неровные и сыпучие, как сделанные из песка куличики в песочнице, могилы, похожие на заброшенные овощные грядки и надгробья-маленькие саркофаги, напоминающие крошечные ванны, вросшие в землю.

Сюда мы ходим ночью, хохотнул Андрей. Мы все.

Все?

Ну да.

Получалось, что каждый год в санаторий ездили одни и те же – и лишь иногда попадались новички. Вот как они с братом.

Потом вдруг взрослые снова появлялись – вместе с городом – как будто бы переступив невидимую городскую границу, ты попадал в другой мир.

Старушки в платках брели по улицам, пряча в сумках огурцы и сырные головы, рыбаки в застиранных кепках причаливали к берегу в старых моторных лодках. Около домов с резными наличниками ломились от ещё зелёных вишен узловатые деревья, а рядом тоже были люди. Столько людей и так близко, Исусик ещё не видел в жизни. Бегущие по улицам пешеходы за окнами такси или автобуса, перевозящего из больницы в больницу – не в счёт.

Уже отсюда было видно, что город лежит на двух огромных холмах, что меж холмами – заводь, запруженная лодками, что над храмом наверху летает вороньё, что напротив – прозрачная берёзовая роща и что дома на берегу похожи на аккуратные детские игрушечные домики. Только очень сильно постаревшие.

Прямо у берега покачивалась на волнах пустая спасательная станция, больше походившая на брошенную жителями старинную дачу на воде.

– Казалось, весь корабль скроен из этой мяты – так он пах – и не уступить ему место, подвинувшись чуть-чуть, невозможно, – пробормотал Исусик, – когда, протолкнувшись сквозь чужие и насупившиеся корабли, корабли, досадующие на чужака, он причалил к берегу и открыл трюмы, в город хлынул мятный дух. Он тёк по узким улицам, стекал с холмов и поднимался без малейшего усилия наверх, к городскому храму. Кто-то принюхивался, а кто-то ничего и не заметил – просто подумав: надо же, отчего-то стало легче дышать…

[Бестиарий Святого Фомы]

Люди-волки – редкие животные, они встречаются гораздо реже, чем думается. За ушами у них ветер, а в глазах – ночь. Поэтому волков назвать лучше всего – звери ночи. Ночь оставила свои отметины где-то у них внутри и поэтому в глаза им лучше не смотреть, чтобы не впускать в себя вязкую черноту полуночи. Кроме человека-волка с ней никто справиться не может, она одолеет и скрутит, и пропитает так, что не захочется жить.

Волк почти всегда один – это люди-звери-одиночки. Легенды о волчьих стаях – это легенды о конце света. Потому что в стаю волки сбиваются, только если грозит опасность – и опасность великая.

Предпочитая сумрак свету, сырость жару, люди-волки караулят свою добычу под горными тропами, потому что желают задирать только тех, кто силён. Тех, кто не боится горных троп. Задирать слабого волку зазорно и потребно только старым и больным зверям. Перед тем как съесть, волк посмотрит пище в глаза, чтобы заразить её ночью и чтобы померяться силами. Человеку-волку обязательно надо чуять, что пища не слабее него. Если противник окажется достойным, люди-волки могут даже отпустить его, чтобы дальше рассеялась ночь по земле. Ночь для человека-волка важнее еды – ночь и ветер за ушами.

Когда приходит час умереть, человек-волк забирается туда, где видно всё и где можно парить над миром.

Говорят, люди-волки после смерти превращаются в ветер и рвут когтями сетки на окнах горожан и сети на заборах рыбаков, оставляя рваные следы, будто ножом полоснули. А всё потому, что помнят, как были волками и волками быть хотят и когда-нибудь потом…

IX. Он

Я очень просто устроен, элементарно даже.

Уберите его подальше – и я тут же забуду, что он вообще был.

Вот как сегодня. «С глаз долой, из сердца вон», – говорит в таких случаях мама.

Я прислушиваюсь к себе и чувствую, что и от мамы я тоже освобождаюсь, когда она так далеко.

Наверное, это очень стыдно – но я, как ни стараюсь, не могу ощутить стыда. Просто странное чувство, словно маленький камешек попал в кеды и мешается – а ты досадуешь. Или вдруг замечаешь, что на брюках у шва торчит нитка, которую ты прямо сейчас не можешь оторвать.

Когда мамы нет рядом и нет в одном городе – в общем, до неё никак не дотянуться, уходит мучительное чувство, что до неё надо дотронуться рукой и ощутить, что она вся – моя и только моя. Я становлюсь как бы самим собой – свободным от него и от мамы.

Я услышал, как где-то рядом ржут лошади.

А потом из-за холма увидел церковь, окружённую кладбищем. Очень старую – или просто такую заброшенную, что казалась старой. Грустные пустые окна, как будто кто-то ослепил её – без стёкол, только решётки, через которые светит солнце, дробясь на рваные квадратики. Огромные сводчатые ворота без дверей. И ещё одни – напротив. Деревянные почерневшие колонны – бывший алтарь, наверное – где-то наверху прорезанные в дереве звёзды сочатся солнечным светом, будто бы всё тут стало совсем дырявым.

Я понял, откуда ржание – прямо посередине, переступая тонкими ногами, вместо прихожан стояли кони. Они задумчиво ходили под потемневшими сводами, выходили через арки, моргали на ярком солнце.

Я тоже вошёл – почему-то старые церкви и заброшенные кладбища никак невозможно обойти стороной.

Внутри время застыло большим прозрачным плотным шаром, в этом шаре были и остатки деревянного алтаря, и почерневшие фрески с тонколицыми людьми. Потом мне стало казаться, что все они до ужаса похожи на него, если долго всматриваться в выцветшие глаза и высокие лбы с пятнами отошедшей краски. Когда я подумал, что вот-вот увижу безобразный шрам через всю голову, я тряхнул головой, чтоб избавиться от наваждения – и огромный прозрачный шар времени брызнул во все стороны солнечными лучами и всё исчезло.

Даже лошади – они тоже куда-то делись.

И я ушёл оттуда – на берег.

Если идти по берегу, то река то и дело прячется за деревьями – иногда её только угадываешь за ажурной занавесью зеленых листов. Чтоб не терять её, я спустился вниз и пошёл по самой кромке воды. Мне захотелось совсем освободиться от всего и тогда я снял кеды, забросил их за спину, связав шнурками и пошёл босиком. Иногда я вдруг думал, что тут могут быть ужи и гадюки, и тогда от пяток куда-то вверх шла противная дрожь.

Но я же сильный, поэтому я сразу же думал о чем-нибудь другом, и тогда дрожь проходила, а песок под пальцами казался атласным – так его пригладила река. А потом я и окончательно забыл про ужей и гадюк, потому что увидел остров.

Он был похож на огромный знак вопроса, перевернутый на бок и от этого сделавшийся большим и выпуклым. Точка его растягивалась, растекалась по реке языком песчаной отмели. А запятая горбилась холмом. Настоящей песчаной дюной.

Это мой остров – подумал я.

Только мой.

Я сразу вспомнил, как в детстве мы ездили на море, все вместе.

– Вот оно, море! – радостно сказала мама нам, прилепившимся к окну поезда.

И сразу помолодела – превратилась в девочку.

Я сначала не понял даже, что полоска, надвое делящая горизонт, и есть море. А когда понял, задохнулся, потому что мне показалось, оно затопит меня до краёв. Брат всё время молчал, положив прозрачную руку на стекло и только-то и сказал тихо: «Море». И сразу потом заболел, заставив маму весь отпуск бегать от аптеки к его постели и волноваться. Как же я его за это ненавидел…

По колено в воде – я просто стоял и видел, что до острова надо плыть. И вдруг понял, что там, за дюной, на другом конце острова, моего острова, кто-то есть. Я стоял молча, тихо, стараясь не спугнуть, будто это была птица, на которую охотишься.

Сначала я увидел кудрявую макушку, потом она там, за дюной, сделала шаг в сторону и видна стала голая спина и узкая талия.

Мне показалось, что я нарушил что-то, молча смотря на неё. Что я нагло подсматривал. А ещё что я на это имею право.

Идиот – сказал я себе внутри и тут же подумал что да, конечно же, имею – я имею право на всё, что ни захочу. Захочу – и всё это будет моё. Вот просто так.

Она вдруг почувствовала, что на неё смотрят, будто услышав мои мысли, и резко обернулась. И оказалась Машкой из нашего санатория.

Я думал, что она что-нибудь скажет, крикнет, обидит как-нибудь, тогда можно будет тоже ответить. Тоже обидеть. Мне очень захотелось её обидеть – за эту её голую спину почему-то.

Но она просто исчезла за дюной-запятой. А потом вышла уже в майке и мокрых шортах. Встала у кромки воды – видно было, как вода бежит, огибая её пальцы. Не знаю, почему я раньше не видел, какая она на самом деле красивая.

– Что, ищешь приключений на задницу, Машка? Ждёшь кого-то? Чего оголилась-то? – с издёвкой крикнул я.

Не крикнул, конечно. Представил только – как бы я крикнул.

А она бы отвернулась. Или отвела взгляд хотя бы. И сказала бы, что её все зовут Магдой, и я тоже должен, а я бы ответил, нифига, плевать я хотел на всех, и кто там кого как зовёт…

Но она просто стояла и молчала. И я молчал. А потом стало совсем как-то больно от молчания и тогда я повернулся и пошёл прочь по берегу.

Наверное, она смотрела мне в спину – не отрываясь, как до этого – в лицо.

Х. Он

И вот тогда-то я просто решил, что убью его. Помогу ему закончиться раньше, гораздо раньше, чем нужно. Решил окончательно.

– Расскажи дальше, – сказала ему Магда и дотронулась до его руки.

Сначала я услышал только его голос – прозрачный, как и он сам. А потом и её, я сразу его узнал, потому что её голос похож на реку – он рокочет и шепчет, поёт и вздыхает – всё одновременно. А потом я притаился в малине – как вор – я спрятался, я не чувствовал, что малина царапает мои руки. Да и что эти все шипы и ссадины, если она сидела, прижавшись к нему?

К нему, а не ко мне.

– Расскажи дальше, – потребовала она.

У неё был обычный голос, но мне показалось – послышалось? – что он, дрогнув, перекатился мягкими обертонами ниже, туда, где бывает нежность.

У каждого ведь два голоса – они разные, как земля и небо и они похожи, будто близнецы. Только один живой, тёплый, а другой больше походит на куклу. В голосе «для всех» больше металла и глянца, он жёсткий и правильный. А голос для тех, особенных – он ломкий и беззащитный, с тонкой плёнкой, готовой прорваться, под которой прячутся и страх, и боль, и отчаяние, и нежность.

– Дай-ка сюда руку, – сказала Магда и голос тот, для всех, дал трещину, надломился и мне показалось, что я чувствую: он будто мёдом сочится нежностью.

Мне показалось, я знаю, что он почувствовал, когда она взяла его ладонь в свою – и я бешено, люто завидовал ему. Я чувствовал, что в серединке, в ямке, её ладонь мягкая, совсем атласная, а на изнанке пальцев кожа у неё совсем тонкая, почти прозрачная – совсем как у него на уродливой голове, там, где бьётся синим страшная венка на виске.

– Ты будешь жить долго-долго и у тебя будет интересная жизнь, – говорила она, водя мягкой подушечкой пальца по его ладони, словно лёгкой кистью размазывая глупое предсказание по его коже.

А он не приблизился к ней, не наклонился, чтоб поцеловать или хотя бы дотронуться до её волос – он просто сидел и глупо пялился на неё. И тогда она чуть-чуть наклонилась к нему, будто сама решила его поцеловать, а он просто смотрел, словно не понимал – и тогда она отпрянула чуть смущенно.

И я всё понял – что так оно будет всегда.

Что он будет отнимать у меня всё, пока не умрет. Всё, что должно быть моим, станет его, мне придётся отдавать ему всё, пока он жив.

Значит, его должно не стать.

Значит, мне точно придётся помочь – и убить его. На самом деле убить.

Я никогда никого ещё не убивал.

Я злился, ненавидел, готов был полезть в драку – но не убивал.

Я не знал, как это делается – и мне очень хотелось, чтоб это вышло случайно, чтоб кто-нибудь другой, не я. И я чувствовал, что только мне придётся.

С того дня я думал об этом всегда – я просыпался и додумывал сон, где он умирал совсем, навсегда, за завтраком я смотрел в окно и думал-думал, как заставить его закончиться.

Я шёл по коридору и всматривался в старые фотографии, как будто бы там были отгадка и ответ – как мне быть с ним. Я засыпал, надеясь, что во сне наконец-то пойму всё окончательно.

А потом вдруг, на реке, я понял – остров. Нам нужно уехать на остров. Он же совсем не умеет плавать – тогда, на море, он весь отпуск проболел. Папа учил меня плавать и нырять. Чтоб можно было открыть под водой глаза и увидеть в мутной воде рыб и морских коньков, чтоб можно было спрыгнуть с волнореза и поплыть так, будто море само несёт тебя над страшной глубиной. А он всё лежал в съёмных комнатах – а потом в больницах.

В больницах точно не научишься плавать.

– Пойдем, прокачу на лодке, – сказал я ему в тот день.

Небрежно сказал, безразлично, будто бы мне всё равно, согласится он или нет.

Я очень старался, чтоб он не заметил, что я внутри дрожу – согласится, нет? Мне показалось, что лицо у меня даже свело от напряжения, судорога превратила его в маску.

– Пойдём! – сказал он радостно и мне стало противно от его радости, противно видеть, как лицо его будто вспыхнуло изнутри, засветилось и даже стало чуточку красивым. От его лица в этот момент меня чуть не стошнило и я отвернулся.

Он шёл за мной к лодочной станции как щенок за новым хозяином, словно боялся потерять след, а я старался идти быстро, чтоб он не подошёл ко мне совсем близко. Мне кажется, я боялся почувствовать его дыхание и его запах, когда он торопится.

– Я сам запрыгну, – сказал он так гордо, как будто я прямо-таки мечтал ему помочь, а он вот сам…

Долго ковырялся, примеривался, осторожно спуская ногу в качающуюся лодку, держался тощими прозрачными ручонками за перила лестницы, потом, наконец, угнездился в лодке. А я был ужасно рад, что мне не пришлось ему помогать.

– Какие у тебя мускулы! – восхищённо сказал он, глядя, как я гребу.

И в этот момент я его тоже ненавидел – за то, что он не может рассмотреть и понять, к чему всё идет, за то, что не остановит меня.

Но это, конечно, было просто малодушие – потому что ведь ясно: если бы он меня остановил, то я бы ещё чего-нибудь придумал, чтоб избавиться от него.

Когда долго гребёшь, руки приятно ноют и можно забыть про то, что он сидит напротив.

Я доплыву до острова, а потом оставлю его там.

Или столкну в воду – будто бы он случайно утонул. Я попробую, может быть, даже спасти его – но у меня, конечно же, ничего не получится.

– Дашь мне когда-нибудь погрести, пожалуйста. А? – сказал он восторженно.

Мне так и хотелось сказать ему, что никаких «когда-нибудь» уже не будет, что вот прямо сейчас всё и закончится, но выдавать себя я не хотел.

– Ты сначала руки отрасти, – усмехнулся я.

А он был счастлив – по-щенячьи счастлив и мне даже стало его жалко и я подумал, что же это я только прямо уже перед самым концом к нему по-человечески…

Остров снова превратился в знак вопроса – он спрашивает, решил я. А ответов ни у кого нет.

Лодка мягко ткнулась в песок и он чуть зашуршал под днищем. Я бросил вёсла, спрыгнул и пошёл по песку, босиком, не оглядываясь, чтоб не видеть, как он будет выбираться из лодки – неуклюже и тонкоруко – чтоб не стало его вдруг жалко.

Мне захотелось оттолкнуть эту лодку от берега так, чтоб он не понял, что я нарочно, чтоб до последней минуты не догадался, что я хочу его убить. Нельзя, ни в коем случае нельзя смотреть ему в глаза, подумал почему-то я.

– Лодка! – пискнул он сзади, – лодка!

Я обернулся.

Река за минуту изменилась – стала свинцовой, сливово-грозной, с перекатами бутылочного стекла. Она словно надувала невидимые подводные паруса, взбухала, росла.

Всё вокруг стало сначала призрачно, душно-розовым, потом мертвенно-жёлтым, словно надвигалась гроза.

Лодка, суетливо покачиваясь, уплывала вниз по течению туда, откуда мы только что приплыли.

Гроза, сказал он.

Без тебя вижу, огрызнулся я.

Сначала я подумал – как хорошо, лучше просто и быть не может.

Была гроза, мы поплыли, он плавать не умел, я попробовал его спасти, но у меня не получилось – он просто ушёл на дно. Всё просто.

Или так – я скажу: дожидайся тут подмоги, я сплаваю на берег. А сам не вернусь – он наверняка попробует перебраться на берег сам и тут-то всё и случится.

Остров и гроза помогут мне.

Но потом сразу же понял, что ничего не выйдет.

Река словно взбесилась – она кипела и выплевывала на берег свинцовые волны, будто вдруг из реки превратилась в море.

Остров-знак вопроса превратился в странный холмик – сначала кипящая река съела всю точку, потом перемычку и теперь, раздувшись, словно готовый лопнуть пузырь, подбиралась к тому, что осталось от песчаного вопросительного знака.

Я отступал и отступал от воды, пятился и совсем забыл о том, что и он, наверное, тоже отступает.

И когда я стукнулся об него, подумал, что если так – бурлящая вода или решиться прикоснуться к нему, то конечно, то пусть…

Понятно было, что в кипящем вареве, в которое превратилась река, не получится плыть, меня снесёт сразу же, понятно, что остров вот-вот затопит и когда вода схлынет – неизвестно.

Непонятно было только, что же теперь.

– Пойдём, – вдруг сказал он мне.

Так тихо и спокойно, будто стоял не на крошечном клочке суши, который вот-вот захлестнёт наводнением, а где-нибудь в комнате.

Он протянул мне руку, помеченную катетером и бледную – держись давай. Это глупо, конечно, как он может меня удержать, он даже и плавать не умеет, он свихнулся, вот только что свихнулся. Из-за реки, из-за грозы свихнулся, или, может быть, он давно сумасшедший, я же ведь никогда к нему не приглядываюсь.

Я же его совсем не знаю – на самом-то деле.

Нет, помотал я головой.

Как хочешь, пожал он плечами.

А потом развернулся и пошёл.

Пошёл так легко, словно знал, что под кипящей водой ему приготовлены камни, и дорога, которая обязательно куда-нибудь выведет. Он знал, он точно знал, где под водой мелко, догадался я – он просто позвал меня туда, и я могу тоже пойти там, побежать, перебраться на берег, пока не хлынул дождь и вода не стала ещё выше.

Я рванулся за ним и тут же нога ушла вниз и вправо – никакого брода, никакой дороги, просто стремительно уходящее в никуда дно – и бурлящая река, и мысль «ну всё» и «как же это?» В последнюю секунду я увидел всё-таки протянутую им руку и услышал спокойное – «держись, говорю» – и успел схватиться за неё.

Кто б мне вчера сказал, что я дотронусь до него по-настоящему!

Рука вытянула меня из воды, казалось, что там, где он идёт, река стала упругой, почти резиновой и по ней можно было идти: по щиколотку в воде, но идти. Я шёл и чувствовал как свирепо катит вода, омывая наши ноги, как там, внизу, всё-таки нету ни камней, ни дороги, ни брода, ничего, совсем ничего, только глубина – и в голове вертелось только: «так не бывает, так нигде и никогда не бывает, а уж со мной и подавно». И ещё я знал, что мне нельзя отпускать его руку – потому что как только я отпущу его, река снова уйдет бездной в никуда и я захлебнусь.

Только на берегу он разжал ладонь.

Пришли.

Развернулся, коротко взглянул на меня и, сгорбившись, побрёл вверх по холму, будто вдруг понял всё до самой последней капли – и про Магду, и про ненависть, и про то, что я хотел его убить.

Дождь запрыгал по пыльной дороге, зашелестел по траве, забарабанил по перевёрнутой одинокой лодке на берегу – всё громче и громче.

Началась гроза.

[Бестиарий Святого Фомы]

Вот сколько тварей на земле этой, столько людей-зверей разных, что неведомо, как они друг с другом встречаются. Дают ли потомство люди-ящерицы, скрестившись с людьми-собаками и мыслим ли союз человека-лошади и человека-муравья?

Так вот, слушайте: только люди-люди и звери-звери скрещиваются с себе подобными, как и задумано природой. Люди-звери же, как исчадия неведомые, меж собой мешаются как придётся. Мешаются и дают потомство странное: человек-крокодил рождается от медведя и лани, человек-птицеед – от собаки и волка.

Они прилепляются друг к другу по надобности – человек-комар к человеку-медведю, чтобы было, что есть; человек-ящерица к человеку-волку, чтобы было, откуда взять тепло; человек-муравей к человеку-лошади, чтобы было легче идти. Так и живут – каждый с каждым, каждый беря от каждого и каждый выпивая каждого до дна.

Лишь человек-дракон, как в древних книгах записано, не скрестится ни с кем и потомства не даёт, умирая в одиночестве. Ибо не желает выпивать других, а человеком-человеком, чтобы найти себе равного, ему никогда не стать.

[Случайное отступление]

Город Глубь состоял из гор. Они расходились от реки так, будто бы однажды огромные её волны застыли и поросли деревьями. На горе была церковь. На другой – ещё одна. Если подниматься от главной площади вверх, справа стояла третья церковь. В городе было много церквей – слишком много для такого маленького города – три больших и одна заброшенная, у санатория. Только в церкви никто не ходил. Они стояли, как забытые шкафы, как бессмысленное украшение.

Потому что у каждого, кто жил в городе Глубь, дома было всё, что он хотел бы найти в церкви. Как вот у Алхимика, к примеру. Алхимик всё время сидит на приступочке под церковью на главной площади, которая и не площадь-то вовсе, потому что её можно пересечь если не в десять шагов, то точно в пятнадцать. Да и сидит он вовсе не у церкви, а просто так, чтоб видеть всё время вход в винный магазин. Потому что нет ничего приятнее для такого, как Алхимик, чем видеть, как открывается и закрывается стеклянная дверь винного магазина, как таинственно светятся в витрине башни из зеленых, желтых и белых бутылок, похожих на глыбы чудного льда.

– Алкаш, тьфу, – говорила какая-нибудь Макариха, проходя мимо и разве что не плевалась от отвращения.

– Алхимик, милостивая государыня, Алхимик, – говорил тогда тот и смеялся во весь беззубый рот, и пах спиртом и отчего-то ещё – маринованными грибами.

Если кто-то хотел его обидеть, то называл просто Дедом. А хочешь проявить уважение или просто подружиться – называй Алхимиком.

Предки мои самые благородные, говорил Алхимик внуку и всякому, кто соглашался его слушать. Не кто-нибудь, а речные перевозчики. Паромщики, говоря попросту.

Без перевозчиков раньше никто не обходился, река это были перевозчики, а перевозчики – река. Они стояли под берегом, перепоясанные веревкой, как будто той же, что привязывали лодку, с багром в руке и ждали пассажиров.

Они стояли как бородатые речные будды, спокойно, словно уйдя в себя, потому что знали – пассажиры будут.

Без перевозчиков никому не обойтись, даже если и кажется по-другому.

– Это у меня в крови, получается, – прищуриваясь, говорил Алхимик, – я соединяю два берега. Справа налево и слева направо. Они могли довезти куда угодно на реке. И я, – тут он подмигивал, – могу куда угодно довезти. Только по-другому. И моя река никогда не пересыхает.

На чердаке полуразвалившегося (“ничего подобного – он крепче прочих, только вид такой, это нарочно, обманка, галлюцинация!”) дома Алхимика солнце пролезало сквозь рассохшиеся доски, веером ложилось на старый пол, вызолачивало изнутри стеклянные колбы и змеевики, превращало в старую слюду алюминиевые сосуды, похожие на баллоны и бидоны.

– Я умею превращать воду в жидкое золото, – хриплым шёпотом говорил он, а потом хохотал, как дети над удавшейся шуткой.

И бормотал таинственное:

– Летучее отделяется от тяжелого, пар-пар, костей не ломит, субстанция земляная, субстанция воздушная, один к половине, плюс это и плюс то, ещё десяток градусов.

На чердак Алхимик кого попало не пускал – надо было ещё заслужить его доверие.

– У меня аппаратура дорогая, надёжная, – говорил он, – уведут – не моргнут и глазом.

Мымрика, конечно, пускал – потому что внук.

Когда Мымрик видел деда колдующим над колбами или слушал про речных перевозчиков, он даже гордился им. А когда встречал его где-нибудь в городе и прохожие тётки, сжав губы в куриную жопку, осуждающе смотрели на него – стыдился.

Но чаще почему-то всё-таки стыдился – так уж выходило, если поразмыслить.