Текст книги "Радужная Топь"

40

Нет, не поворотил лошадки старый словник Болюсь, поехал дальше за двумя княжьими слугами, как те – за своим господином, его молодой женой и сварливой тещей.

И с отъездом словно вся жизнь схлынула из Бялого. Дружинники, ленивые от жары, отдыхали под навесами. И дворовые мальчишки шныряли повсюду.

Один из них, невысокий, худой оборванец, ловкий, как кошка, пронесся между рядами под самым носом стражника. Перемазанная пылью испуганная рожица парнишки с головой выдавала в нем незадачливого воришку, с минуты на минуту ожидающего расправы за кражу того, что он нес под рваной полой. Но дружинник только проводил мальчишку усталым, мутным от жары взглядом. А шустрый вор вскоре миновал стражу у ворот и бросился в лес к роскошному вороному. И если бы кто видел его в этот час, то с удивлением заметил бы, что в руках у мальчишки не украденный каравай хлеба, а завернутая в серую от ветхости тряпицу книга.

Угловатые движения, резкие и размашистые, мальчишечьи. Широкие загорелые ладони. Рубашка не по росту да потрепанный колпак до самых бровей. Едва ли кто распознал в этом конопатом постреленке маленькую лесную травницу.

Только глаза выдавали ее. Счастливые это были глаза. Девичьи.

И чем дальше уносил ее конь от Бялого, тем ярче сияла радость в этих серых глазах. И мальчик, угловатый и нескладный, превращался в юную девушку. Рыжеватый локон, выбившийся из-под колпака, уже летел свободно возле ее виска. И девушка не торопилась спрятать его от посторонних глаз.

Казалось, что дорога вовсе не утомила ее, как и проведенный на жаре день. У крыльца дома Агнешка легко соскочила с вороного и бросилась в дом.

– Иларий! – крикнула она весело. – Я ее достала.

– Украла? – сурово спросил черноволосый маг, сверкнул синим взглядом. И девушка тотчас покрылась румянцем стыда.

Молодой маг поднялся со скамьи, зло растирая ладонью ладонь.

– Ты думаешь, с книгой получится? – задумчиво спросил он, скорее у самого себя, чем у смущенной девушки. – Хочешь сказать, золотника из меня все равно не выйдет?

– Ведь это только пока… – прошептала девушка. – Пока твои руки не заживут. Чтоб сила не застаивалась, колдовать надо. Мне матушка говорила. А если руки не слушаются, так может…

– Что ты знаешь о силе? Может, ты меня еще из манусов в палочники произведешь? – огрызнулся Иларий. – Думаешь, я стану ворожить на краденой книге, будь она хоть тысячу раз наговоренной?!

Красавец-маг надменно фыркнул, с ненавистью расчесывая зудящую молодую кожу ладоней. Коротко глянул на девушку, но, заметив слезы в ее глазах, тотчас переменился в лице. Раздражение исчезло, синий взгляд потеплел.

– Ну что ты, – ласково пробормотал он, совестясь. – Это все руки… Чтоб их радуга… Зудят, аж покою нет… Не сердись на меня, Агнешка…

Иларий протянул руку и едва прикоснулся кончиками пальцев к обветренным губам девушки. Агнешка вздрогнула, но не отстранилась, только всхлипнула еле слышно.

Не признала бы сейчас княгиня Черны Эльжбета в этой тихой и податливой, как теплый воск, девушке царственную словницу Ханну, не решился бы подтвердить старик-ясновидец, что перед ним хозяйка лесной избушки – неподвластная колдовству мертворожденная. Нашлась сила, от которой не уберег лекарку Агнешку ее чудесный дар.

Девушка прильнула к ласкающей руке, улыбнулась.

Но тут молодой маг вздрогнул, отдернул ладонь, потер пальцы. Словно огнем опалило в том месте, где касалась его руки теплая кожа девушки. Иларий настороженно глянул на пальцы, на покрытую шрамами ладонь. На мгновение показалось, что вот-вот проснутся руки – сверкнула искоркой былая сила. И угасла тотчас.

Иларий рассеянно глянул на приоткрытые губы девушки и торопливо вышел на крыльцо. В окно Агнешка увидела, как он повел к колодцу Вражко.

– Что я тебе сделала? – одними губами произнесла она.

41

«В чем моя вина? За что ты так обходишься со мной?» – не вымолвились слова, встали комом в горле. Тадеуш осторожно спустил ноги на пол, попытался подняться.

– За что же ты наказываешь меня? – уже в голос спросил он, глядя под ноги, туда, где под дощатым полом расстилалось черное рыхлое тело земли. – Я ходил по праздникам в храм и молился. Я не обидел ни единой земной твари… И за это ты отобрала у меня мою Эленьку?

Тадек рывком встал на ноги и тотчас рухнул. В ярости ударил ладонью в пол:

– Ты дала мне счастье, которого не испытывал ни один человек, для того, чтобы потом переломить хребет оглоблей на постоялом дворе?!

Всем хорош был Тадеуш Дальнегатчинский: крепок, силен, сердцем чист и горяч. Только не благоволила к нему Судьба. Да и не было дела Судьбе до второго сына князя Войцеха – первенцу все, и вотчина, и власть… А первым родиться не поспел – живи как знаешь. В мечтах высоко взлетел Тадек. Больно ударила Земля заносчивого мальчишку.

Тадеуш пополз по полу, цепляясь пальцами за половицы:

– Не выйдет у тебя, матушка-Землица, не выйдет… – прошептал он, хватаясь рукой за подоконник, подтянулся, сел на лавку у окна.

– Нет, Тадек, у тебя не выйдет, – глухо проговорил совсем рядом знакомый голос. – Оставь Эльку, не смущай. Она теперь жена, княгиня чернская. И тебе с этим нечего спорить. Элька большое дело сделала, ради блага многих. И не тревожь ты ее. Подожди годок-другой. Сядет Владислав на сани. А как отдаст он Землице душу – будет твой черед. Вся Черна твоя будет.

Якуб подхватил друга, помог подняться. Но Тадеуш оттолкнул его руки и снова рухнул на скамью.

– Не нужна мне Черна, радугам ее в пасть, – отозвался он горько. – Как подумаю только, что ласточка моя досталась… этому…

Тадек прикрыл ладонью глаза, а Якуб медленно обнял его за плечи, мысленно браня отца за трусость. Мог бы и сам объясниться с мальчишкой. За нос водить смелости хватило. А увещевать послал увечного. А вот как решит сейчас в сердцах Тадек силовым ударить – и не станет у Бялого наследника. А может, того и добивается отец, вдруг подумалось Якубу, уж и так земля Чернскому Владу обещана, а не ему, так его сыну. Не оставлять же удел на убогого. «Да будь я хоть книжником захудалым, – горько признался себе Кубусь, – вроде того же Тадека, хоть было бы за что держаться, за что уважать себя».

А так – какой князь из топью ломанного? Взять бы в одну руку суму, другой ухватить за круглый бок болтушку Ядзеньку и заблудиться в закрайных лесах. Медведей шрамами не испугаешь. Зверей радужная топь не жалует, от человечьего племени кормится. А так всяк, кто глянет, тотчас вспоминает: радуга его колдовскую силу прибрала. Свята Землица, охрани, защити…

С легким сердцем променял бы Якуб свою судьбу на Тадекову. Без сожаления.

– Все равно… – начал было Тадеуш, но не договорил, ударил рукой о скамью, крепко ударил, так, что слезы навернулись на глаза. Порой на сердце так худо, так горько, что кажется, грудь от тоски разорвется. А боль утишит душевную горечь, отрезвит. Тадеуш потер ушибленную руку, сжал зубы, попытался подняться вновь.

Якуб не поддержал, встал рядом и глядел, как дальнегатчинец снова рухнул на пол.

– Всегда ты, Тадусь, упорным был, как бугай в деревенском стаде, – сухо проговорил он. – Видно, мне с тобой не сладить. Все одно: покуда не расшибешься в кровь – не успокоишься. Как на ноги встанешь, в Бялое поедем. С отцом поговоришь… Виделся я с ним, рассказал ему, что с тобой сделали. Жалеет он тебя. Может, не случай это, а Судьба, Тадусь? Оставь Эльку в покое. На ней свет клином не сошелся.

– Думаешь, тебя Судьба не пощадила, так и ко мне не смилостивится? – бросил ему Тадек.

Княжич вздрогнул от его слов. Рука, словно сама собою коснулась повязки на лице.

Якуб Белый Плат вышел, тихо прикрыв дверь.

Ядзя бросилась к любимому. Он молча отстранил ее, вышел во двор и скорым шагом отправился на голубятню. Послать отцу новости. Не желает слушать разума дальнегатчинец. Пусть делает отец, что сочтет нужным. А ему, Якубу, остается только руки умыть. Кто он теперь в Бялом, чтобы заботы княжеские на себя взваливать? Отец – князь, потом земля Владу достанется. А жар печной руками Якуб Бессильный, Якуб Белый Плат разгребать должен?!

Ядзя, робея от собственной смелости, вошла к дальнегатчинцу. Да как увидела, что он плачет, так упала на колени рядом, обхватила его русую голову, прижала к себе.

Уж очень похожи были господин Тадеуш и ее Якубек, оба высокие, русые, чистые, как озерная вода. И такие несчастные. Даром что маги. А ее, мертвую кость, Судьба миловала. Из худой избы отвела в княжеский терем, хозяйку дала самую добрую, суженого самого красивого. Черного князя отвела. За то каждый день Ядзя Землице поклоны била.

– Плохо тебе, господин Тадек? – прошептала Ядзя. – А ты сокрушайся. Делай, как сердце велит. Велит плакать – плачь, велит кричать – кричи. А господина Якуба не слушай.

Ядзя заколебалась, раздумывая над чем-то. И Тадеуш вырвался из-под ее утешающей руки, снова попытался подняться и, упав, в отчаянном желании сдержать слезы уткнулся головой в половицы. И служанка решилась. Из складок широкой юбки, точно по волшебству, явился сверток. И Ядзя не глядя сунула его в руки Тадека.

– Книга это твоя, и денег немного, на первое время, – прошептала она, продолжая гладить его по русым кудрям. – Поднимайся, хватит разлеживаться. Любит тебя госпожа моя Эленька. Пуще жизни. На чем хочешь поклянусь, а вот ко князю Казимежу тебе ехать незачем. Не езди в Бялое, поезжай домой. А хочешь, так и в саму Черну. Господина нашего Якубека я удержу.

Ядзя выскочила за дверь.

Эх, глупая Яздя. Глупая, болтливая. Думала предостеречь, да вышло по-иному.

Не боль, а злоба, глухая, гордая злоба подняла Тадеуша на ноги, заставила сделать шаг, другой. Помогла развязать сверток, поднять над головой в дрожащих от слабости руках книгу.

– Ну, батюшка-князь Казимеж, – выдохнул Тадек, чувствуя, как белые искорки, срываясь с книжного переплета, колют кожу – гонят боль. – Разговор у меня к тебе…

42

– Не до тебя, – отмахнулся князь. – Позже поговорим…

Эльжбета как стояла перед ним, робея, так и осталась стоять с приоткрытым от удивления ртом.

– Так ведь… наследник у тебя по весне будет, – пролепетала она, все еще надеясь, что муж не расслышал радостной вести.

Только князь приласкать жену не спешил. И не смотрел на нее вовсе.

– Знаю, княгинюшка, – с усмешкой бросил он. – Со свадебной ночи знаю. А тебя только сейчас проняло. Эх, бабы, волос длинный, а силы – с перстенек. Потому и не быть бабе князем. Ладно, – махнул рукой Влад, отсылая жену. – Пойди отдохни, голубка моя. Сил набирайся. Девок зови, пусть песни поют. Говорят, от песен дитя в утробе радуется.

– Да что же это ты, князь… – запричитала Элька, только Владислав уже не слышал ее – вышел в двери.

– Ты, матушка, к сердцу близко не бери. Тут и впрямь дело важное… – Игор остановился совсем рядом, горой нависая над молодой княгиней. Элька зыркнула на него, краснея от злости.

– Какая я тебе матушка, чучело патлатое?! – взвизгнула она, отшатываясь от сердобольного великана. – Прочь поди! Господину своему прислуживай, чтоб радуга ему кости прилома…

Огромная ладонь закрыла княгине рот. Элька сперва опешила, но тотчас пришла в себя и укусила окаянного мужниного прихвостня за палец. Но Игор будто и не заметил боли. Удержал мгновение-другое.

– Такого, госпожа, не то что в голос, и в мыслях не говори, – шепотом предостерег он. – Радужная топь – она все слышит. Не угадаешь, за кем придет. Вот и не зови…

– А чтоб тебя… – бросила Элька с бессильной яростью, едва лишь Игор опустил ладонь и позволил ей дышать.

Княгиня выскочила прочь, и Игор последовал за ней. Но уже через пару шагов остановился, огляделся вокруг – не смотрит ли кто. Бесшумно скользнул в небольшую нишу, почти полностью занятую объемистым кованым сундуком.

От одного движения руки великана сундук поехал в сторону. За ним, неприметная с первого взгляда, оказалась потайная дверь. За нею – ведущий во тьму лаз. Узкая лестница, завиваясь как лента в девичьей косе, повела сгорбленного Игора под землю. Какое-то время было совсем темно, но он скользил вниз по ступеням, каким-то чудесным чутьем угадывая дорогу.

– Игор, ты? Наконец-то, – крикнул снизу господин, и великан отозвался приглушенным сиплым рыком.

Внезапно в лицо ударил свет, и Игор прикрыл глаза рукой.

Свечи горели повсюду. А там, где живого пламени не хватало, висели крошечные светящиеся шары – игра Владековой силы.

Полторы дюжины шаров замерло над широким дубовым столом, почти таким же, как тот, за которым князь имел обыкновение обедать. В резком белом свете на столе лежала, как сперва показалось Игору, большая груда заскорузлых тряпок.

Груда пошевелилась и вдруг застонала и заскулила так, что сердце екнуло. И Игор тотчас забыл все, о чем хотел поговорить с господином.

– Что встал, Игор? – бросил князь, склоняясь над жертвой. – Нож подай да склянку. Мне крови ее нужно.

Толстяк Коньо, красный от старания, растирал в ступке сухие травы. Игор сбросил на стул плащ, сплел волосы в косу. Подхватил изломанное тело и перевалил на бок, так что стала видна спина с выпяченным хребтом. Великан ловко разорвал грязную и перепачканную кровью одежду, бросил тряпки в корыто под столом.

– Как звать-то эту?.. – не нашел слов.

– Да ветер ее знает, баба какая-то, – огрызнулся Влад, сосредоточенно насыпая мерной ложечкой в склянку травяной порошок. Залил траву резко пахнувшей коричневатой жидкостью. Перемешал.

– Две седьмицы, как топь ее приломала. А все живая. Шевелится. Стонет вон… – с каким-то восхищением добавил Коньо и не удержался, прихвастнул: – Я привез!

– А далеко? – давая другу возможность порадоваться добыче, спросил Игор.

– В Лучках, в Казимежевой земле, – отозвался Коньо, подскакивая к столу с двумя пустыми склянками. Легко надрезал бьющуюся вену, поймал бордовую струйку. – У нашего тестя позволенья, правда, не спрашивал. Только думаю, баба эта ему уже без надобности. Чудо, что свои не убили.

– Треплив ты, Конрад, не в меру, – бесцветным, словно бы чужим голосом пробормотал князь. – Чудо ему подавай! Эту бабу свои в деревню на погляд привезли, в острастку баловникам. Вот и долежала до тебя. В наших деревнях уважают чудовищ…

Князь невесело усмехнулся, осторожно рассек жертве кожу вдоль хребта.

– Вон как ее, – присвистнул Коньо, глядя ему под руку. – Кость совсем желтая и не светит.

– Сильна ли была? – спросил Влад, отодвигая толстяка локтем.

– Говорят, хоть и колдунья простая, но могла и без камня – на сосне или осине, если дерево покрепче.

Черный князь словно бы не слышал раскудахтавшегося толстяка, взял у него из рук склянку с кровью и пошел прочь от большого стола туда, где над рядами склянок и пучков трав висел еще один рой светящихся шаров.

Комок плоти на столе едва различимо дрогнул. Гулкий стон раздался из груды истерзанного мяса.

– Никто такого не заслужил, – прошептал великан, проникая пальцами в петли плоти, нащупывая в глубине голову.

– Не медли, Игор, – бросил через плечо князь, – или тебе тоже, как и Коньо, чуда захотелось…

Игор глубоко вдохнул, резко крутанул невидимую в кровоточащем клубке голову. Хрустнула шея. Стон прервался. Несчастная обмякла.

Коньо продолжал держать под ранкой вторую склянку, стараясь не упустить ни капли.

– Прими, Землица, свое детище… – прошептал он деловито и, обернувшись к господину, громко спросил: – Крови хватает?

– Хватает, – задумчиво произнес Владислав, поворачивая перед лицом склянку. – Пить мне ее, что ли? Вон на площадь выйти… Или у жены в опочивальне… Чтоб смирнее была.

– Зря ты с ней так, – вступился за Эльку Игор, но князь только усмехнулся в ответ.

– Дура, – заключил он, все еще глядя в темную глубину склянки, – вся в маменьку – норовистая дура. Меня другая беспокоит, та, что такое… – он качнул головой в ту сторону, где на дубовых досках лежал грудой мертвец, – с человеком сделать может. Кто ж ты, вечоркинская ведьма? – спросил он у мерцающей рубином склянки.

43

– Кто же ты такая? – шепнул маг, глядя, как солнце ласково гладит ее отливающие золотом волосы.

Странное, необъяснимое, но почти осязаемое чувство не покидало его с того дня, когда он прикоснулся к ней. Неотступное желание быть с нею рядом порой заставляло Илария подниматься средь ночи, крадучись подходить к широкой скамье, где спала травница, и тайком гладить ее разметавшиеся волосы. Руки отвечали едва ощутимым ледяным покалыванием. И в те мгновения молодому магу казалось, что вот-вот вернется колдовская сила.

Только казалось…

На второй день после того, как встал на ноги, он попробовал золотничий медальон.

На четвертый – наговоренную книгу.

Измученный стыдом и болью в омертвевших руках, на пятый день взялся за посох.

И, пожалуй, бросил бы и его. Те жалкие искры, что он – бывший манус – смог вытрясти из убогой палки, добыл бы и новорожденный ведьмак. Да только неотступная Агнешка едва не извела его своими уговорами. Вот и сейчас стояла недалече, с охапкой крестоцвета в руках – раскладывала цветы на дровнице подвянуть. И будто бы невзначай, вполглаза, следила за занятиями мага.

И посох, побери его радуга, начал поддаваться. Сила, мертво стоявшая в теле, медленно тронулась в путь по жилам, и от этого чуть кружилась голова. Иларий радостно подбросил посох на ладони. Дерево тяжело упало в руку, и Иларий тотчас со всей силы вытолкнул сгустившийся внутри белый огонь в самый конец посоха. Брызнули искры.

Агнешка подпрыгнула от неожиданности и захлопала в ладоши.

Иларий взглянул. И не мог дышать.

С минуту стоял, глядя на нее. Сияющую от солнца, радостную. Овечка тонкорунная, золотые копытца. Агнешка улыбнулась, потом потупилась, заметив во взгляде красавца-мага что-то, чего раньше не видела. Горячую, опасную жажду.

Иларий выронил посох. В несколько широких шагов оказался рядом с девушкой.

И руки. Его полумертвые, бесчувственные руки ласково обхватили ее лицо. И бесконечное счастье заполнило его всего, как заполняется парным молоком глиняная крынка.

И почувствовал. Это была она. Та, о которой он грезил. Страдал, тоскуя о ней. И стремился к ней, единственной, необходимой, как сама жизнь.

Его сила. Его сила, которую он оплакал. Его колдовской дар, который считал утерянным навсегда.

Все вернулось от одного прикосновения. Но сильнее и чище. Стократно повторенное невиданным эхом. Разлитое под кожей маленькой лесной травницы.

Иларий сгреб ее в охапку, словно ржаной сноп. И она уже готова была рассыпаться в его руках золотистыми колосьями. Его ладони, словно обезумев, двинулись по плечам девушки, по спине, не желая упустить ни единого зернышка.

И сила хлестала в эти ладони из ее податливого тела, так, что сперва в пальцы, потом в запястья, а после до самого плеча впились изнутри ледяные иголочки. И Иларий радостно впивал эту силу, все крепче прижимая к себе девушку.

Его руки ожили, обжигающий холод пульсировал в них, заставляя мага смеяться от радости. Его сила возвращалась! Играла между пальцами неуловимой рыбкой – но вот она, здесь, совсем рядом, только крепче сдави, впейся, чтобы не ушла, не выскользнула.

Агнешка уперлась рукой ему в грудь, выпустила из рук крестоцвет, вскрикнула, упав на траву. В глазах у нее был страх. Но Иларий зажал ей рот рукавом – берег ладони.

Она еще пробовала вырваться, кусала сквозь тонкую ткань его руку, билась. Да только напрасно. Не магия, чистая мужская сила взяла над ней власть. Одержимый странной жаждой, Иларий пил искристый холод из каждой пяди ее тела. Рвал рубашку, ища насыщения.

Агнешка уже не сопротивлялась. Только из-под ресниц струились слезы. Она вцепилась пальцами в траву, так, что корни забились под обломанные ногти, и просила только одного – перестать жить, перестать чувствовать. Больно было. Слишком маленькой, слабой, доверчивой оказалась травница Агнешка. Иларий гнул, как осиновый прут, ломал, словно неживое. Этой боли Агнешка не боялась – ее знала, с ней свыклась за свою сиротскую жизнь. Руками, губами мучил синеглазый манус – не вилами, не кнутом, не поленом, как учили ведьму в деревнях. Но если б позволил ей кто выбирать – выбрала бы и полено, и вилы, и свистящий, как весенняя иволга, кнут – в руках чужака, злого краснолицего мельника, брюзгливого сельского старосты, сурового деревенского кузнеца… Она прикрыла бы глаза и стерпела, вверив душу Землице – целую душу, нетронутую коростой предательства. А как теперь вверишь, когда душа эта – плачет, разрывается, захлебывается от боли, какой ни один кнут не причинит, силы не хватит у палача.

«Словно не учила тебя ничему жизнь, – проговорил кто-то внутри, в гулкой от боли пустоте. – Погладил красавец-господин по грязной щеке, ты и распахнула душу, как кафтан без кушака».

«Землица-матушка, возьми мою душу…» – пронеслось в голове.

Иларий вцепился в плечи девушки. И проклятый дар травницы оглушил его собственной манусовой силой. И повел дальше – в пределы уже не манусовы, словничьи. Внутри родилась и метнулась ввысь ледяная волна, скрутила нутро, и в самом центре снежного клубка полыхнуло с невиданной силой, рвануло огненными когтями по хребту. Молодой маг вскрикнул, отдаваясь этому пламени.

Перед глазами поплыла, расступаясь, явь. И выступили из марева тонкие, искристые, как лучи снежинок, нити времени. Грядущее распахнулось перед ним, разостлалось всего на мгновение. Иларий увидел знакомую дорогу. Двух всадников, хлещущих лошадей. И посохи. Четыре или пять одновременно вскинутых – и сноп белых искр. Конь рванулся, взметнул облако пыли, один из всадников упал. Мелькнул вышитый на плече герб: лазурный щит, дальнегатчинский черный медведь.

Палочник, широколицый мужчина с маленькими темными глазками, чье лицо показалось смутно знакомым. Удар. Кровь на русых волосах. Много крови.

В одно мгновение ткань грядущего напиталась алым, набухла. И Иларий вскрикнул вновь. И в этом крике был гнев. Гнев и жажда мести. Скрылось, утекло сквозь пальцы грядущее. Перед ним было лишь залитое солнцем поле, оброненный крестоцвет, разметавшиеся по траве рыжеватые пряди и крепко зажмуренные глаза маленькой травницы.

Он поднялся на ноги, подобрал брошенную одежду, склонился к Агнешке, но она отвернулась и снова зажмурилась. Иларий хотел погладить ее, но остановил протянувшуюся руку. Сейчас плакать будет, укорять, а потом успокоится. А там, в лесу, недалеко от Бялого, в это время умирает от рук его палача молодой дальнегатчинец. И если он, Иларий, не поторопится, опять уйдет гнида-палочник безнаказанным.

– Не держи зла, лисичка. Милая моя девочка, – торопливо произнес он, отряхиваясь. – Ты лучшее, что за всю мою жизнь Землица мне посылала. И я обязательно за тобой приду. Клянусь, чем хочешь… Только сейчас я должен…

Агнешка до крови закусила губу, но не шевельнулась. Хлопнула дверь. Раз, другой. Манус собирался в дорогу. Заржал Вражко. Смолк топот копыт.

Солнце медленно скатилось за край леса. Небо потемнело, из бирюзового стало сизым, придвинулось ближе к земле. Агнешка крепко зажмурилась – лишь бы не смотрело в глаза это низкое рыхлое небо.

Под веками плыли полосы, мелькнули и осыпались звезды, и заструились, понеслись от этих звездочек белые искры. Маленькими шустрыми змейками выскочили искорки из-под кожи там, где прикасались к телу травницы руки Илария, собрались в широкие зеленые ленточки, обвились вокруг пальцев. Агнешка не глядела на них. Чувствовала. Когда возвращалась к Иларию его сила, когда хлестал через нее смешанный с болью ледяной ток, опустошая, отнимая желание жить и последнюю веру в то, что есть для нее, проклятой чужими и своими, доброе что-то в этом мире, – осталось в руках немного магии. На один удар. Не открывала глаз лекарка. Только прижала руки к животу, где-то в середке между плачущим от боли нутром и ноющим сердцем, и прошептала:

– Матушка-Землица, возьми травницу Агнешку.

Послушные новой хозяйке зеленые искорки зароились, набирая силу, и тотчас словно тысячи крошечных молний вонзились в каждую клеточку, разрывая плоть, отделяя душу от измученного тела. Белая река хлынула под веки.

И боль отступила. Стало хорошо. Так спокойно, словно и не вырастала травница Агнешка, словно осталась маленькой девочкой. Будто приснилась ей жизнь, как страшный сон. И сейчас матушка разбудит ее поцелуем, возьмет на руки, утешит, утрет слезы.

Агнешка улыбнулась во сне, радуясь.

А Земля благодарно тянула из нее белые искры:

– Принимаю душу твою, травница Агнешка…

«Иду, матушка, – хотела шепнуть девушка. – Иду…»

Казалось, вот-вот прикоснутся к горячему лбу умирающей теплые материнские губы.

– Здравствуй, моя милая…

Агнешка вся подалась вперед, желая нырнуть в белую реку, да только вместо теплого касания светлой влаги почувствовала девушка, как что-то холодное и сырое ткнулось ей в щеку, потом в шею.

Река отхлынула, сияние померкло. Агнешка умоляюще потянулась к нему. Но тотчас почувствовала новое прикосновение ледяной сырости. Кто-то жарко засопел ей в лицо, и что-то широкое, гадко шершавое коснулось век.

Сияние растаяло, оставив лишь темную пустоту внутри. Темнота заскулила и навалилась на грудь тяжелыми лапами.

Агнешка с трудом разлепила веки.

Широкомордый лобастый пес, в вечернем сумраке показавшийся громадным, переступил лапами у нее на груди, раскрыл жаркую пасть и снова лизнул девушку в щеку.

– Что ж ты наделал…