Текст книги "Радужная Топь"

44

– …проходимец, небово отродье! – Агата не находила себе места.

Эльжбета плакала, закрыв белыми ручками лицо.

– Убегу я, – всхлипнула она. – К Тадеку убегу. Не станет он меня, как простую девку, прочь посылать…

– Разбегалась, – бросила дочери Агата, гневно сведя брови. – Мужняя жена. Что хочет он, то с тобой и сделает. И ни я, ни отец тебе уже не помощь. Раньше бегать надо было, до венца.

– Как есть убегу, – запричитала Элька. – Он и в три дня не заметит. На меня и не глядит, с самой свадебной ночи и не бывал.

– А тебе будто того охота? – насмешливо спросила Агата.

Злилась она на Эльку. Рано Казимеж отдал девку замуж. Ничего в голове нет. Привыкла держаться за мамкину юбку да за папкино кольцо. Муж ей, видишь ли, не угодил. В ножки не упал.

Думала Агата дочку в новый дом проводить, погостить до осени и вернуться. А тут вишь, как оно оборотилось. Уж какое домой собираться, когда дурища Элька бежать задумала, отца-мать позорить. Чуть почувствует князь нехорошее, в мысли ей глянет… Запрет до родов. А после?

Не знала Агата, что и думать. Но не такая стать была у княгини Бялого, чтоб по углам плакать.

– С тобой останусь, – резко бросила она дочери. – Надумаешь бежать, сама за косу приволоку и дома привяжу.

Ждала княгиня, что дочка снова бросится в слезы. Но не тут-то было.

– Ненавижу тебя! – крикнула Эльжбета, сжимая в кулачки белые ручки. – Мать, а хуже последней мачехи!

Агата опешила, отступила.

– Ты во всем виновата! – взвизгнула Элька, вытирая рукавом слезы. – Батюшка-князь тебя завсегда слушал. Сказала бы ты ему, что не невеста я Черному Владу, отдал бы он меня за Тадека. Ведь он обещал…

«Ах, паршивка, – только и пронеслось в голове у Агаты, – паскуда неблагодарная… Растила, ласкала, косы золотые расчесывала…»

Сердце сжалось так, что в голове помутилось, поплыло, посерело. А за болью явилась ярость. Та, что помогла юной Агате, княгине бяломястовской, двадцать лет назад против жадной своры мужних товарищей да советчиков выстоять, та, что подсказала, как мужа в узде держать. Не Агата – страшная, лихая ярость схватила Эльку за толстую золотую косу и поволокла по выскобленному полу к двери.

– Я виновата! Так убирайся, беги! В лесу ночуй! К отцу беги или к сопляку своему дальнегатчинскому!

Заблажила перепуганная Элька, словно тараканы, выскочили изо всех углов девки, остановились в страхе: к хозяйке бы бежать, подымать, под белы ручки в покои увести – да уж больно матушка Агата гневна, возьмется за колечко, так и с жизнью недолго проститься.

– Что ж ты делаешь, матушка? – Нянька, неловко припадая на больную ногу, бросилась к ним, упала на пол, под ноги Агате, обхватила Эльку за трясущиеся плечи.

Схлынула ярость, ушла, как не бывало. И Агата в недоумении уставилась на свою руку, сжимающую желтую Элькину косу, на опухшее от слез, подурневшее лицо дочери, на ее крупное, хоть еще не располневшее в ожидании грядущего материнства тело и пустые, словно бы погасшие глаза. Разжала пальцы.

Девки-мертвячки, чуткие к причудам барского нрава, бросились хлопотать вокруг княгини. Нянька сверкнула глазами и промолчала. Умна была старуха.

Агата отвернулась и зашагала прочь. Мальчик, прислуживавший при кухне, выскочил было перед ней. Княгиня замахнулась на паренька. Не ударила.

45

– Пшел! Небова мразь!

Не первый день на свете живешь, должен бы уж чуять, когда не стоит истиннорожденным на дороге попадаться.

Но пес, хоть и шарахнулся от копыт лошади, быстро опомнился и с заливистым лаем понесся следом.

Он это, он – Иларий. Живой, хоть и сердитый. Сколько же Прошка искал веселого черноголового мануса! Уж и не чаял найти. Шел по едва уловимому следу. Сколько дней во рту ни сладкой говяжьей косточки, ни утиного крылышка. Мыши-полевки да жуки, будь они неладны.

«Ила-арий!» – радостно трепетала собачья душа. Заливисто лая и повизгивая от счастья, Проходимец бросился вслед за Вражко, в надежде, что его седок наконец узнает верного друга, княжьего гончака Проху. Но Иларий ударил вороного и снова крикнул:

– Пшел!

Прошка напряг все силы, все еще надеясь догнать всадника, рванул наперерез по высокой траве. Запутался в толстых, сочных стеблях, рухнул и заскулил от боли и отчаяния. Покуда выпутаешься, покуда след возьмешь – ускачет Иларий.

Проха поднялся на ноги, приготовился бежать, искать, спасать. И остановился как вкопанный. Зарычал, вздыбив шерсть.

В паре шагов от него, по грудь в густой траве, стоял другой пес. Белый как лунь, громадный, как новорожденный телок, и пушистый, как соболь. Проха грозно оскалился, надеясь нагнать страху на нежданного противника, но чужак не торопился приближаться. Он стоял неподвижно, словно и не живой, и спокойно рассматривал тяжело дышавшего гончака внимательными семицветными глазами.

Проха снова зарычал.

Белый пес двинулся к нему, слегка склонив голову набок. И Проходимец почувствовал, как лапы и веки наливаются тяжестью. Не в силах бороться с ней, он опустился на траву. И Белый прилег рядом. Положил лапу на широкий лоб пса.

И Прошка увидел. Едва ли вспомнил бы он, что показал ему странный Белый пес. Метались в этом чудесном сне черные и светлые тени, пахло кровью. А потом повеяло смертью. Не холодом, как от искорок, что сыпал с кольца хозяин или сбрасывал манус с холеных пальцев. Повеяло жирной землей и увядающей травой. Землица-матушка принимала не мертвеца – живого. Пила жизнь из еще бьющегося сердца.

От этой мысли словно лопнуло что-то внутри у Прохи, разлилось горячим под черепом. Не успел заметить Прошка, как Белый пес исчез. Но в надвигающихся сумерках вдруг что-то позвало Проху, заставило со всех ног броситься назад, туда, откуда уносил вороной княжьего мануса.

Не зря надеялась Безносая на молодого гончака. Успел Проходимка, вырвал у Землицы то, что само ей отдавалось, само просилось, само от жизни отказывалось. Лизнул умирающую в закрытые глаза, раз, другой, жадно вдыхая знакомый запах. И как он раньше думал, что она – враг? Враги злые, а у нее щеки соленые…

Проходимец снова коснулся шершавым языком бледного лица, обведенных темными кругами глаз. И глаза открылись. Еще мгновение отражались в них счастье и покой, а потом все вернулось – боль, страх, ненависть… С укором смотрели на Проху серые, как осеннее небо, глаза травницы.

– Что ж ты наделал, проходимец? – тихо и горько шепнула она.

«Признала», – радостно подумал Проха и отчаянно завилял хвостом.

46

Темнело медленно. Долгий летний день не желал сдаваться сумеркам. Из последних сил цеплялся за кромку леса.

Тадеуш не торопил коня. Бедняга выбился из сил и уже не чуял пяток седока, шел так, как хватало мочи. Хорошо шел еще, прытко. Тадеуш приник к теплой, дышащей усталостью шее. Слабость валила из седла, кружилась голова, болело изломанное тело. Другой дал бы отдых коню, сполз на влажную от вечерней росы траву, прилег, жалея битые кости. Да только не таков был Тадеуш Дальнегатчинский. Много задолжал ему Казимеж, хозяин Бялого мяста, и больше отдыха, больше сна и избавления от боли хотелось Тадеку взыскать с двуличного старика должок. За все спросить – за Эльку, за обман, за позор перед отцом и братом…

Тадеуш зажмурился, прижался к шее коня. Темнота сгущалась, роясь между стволами деревьев. Ветер бросился в листья. И в лесу зашуршало, зашептало тревожно. А когда стихло, Тадеуш услышал позади топот копыт да едва различимый окрик.

Тадек ударил коня, и тот, почуяв страх седока, рванулся вперед, напрягая все силы.

Молодой книжник обернулся, нащупал в сумке книгу, прислушался. Судя по стуку конских копыт, преследователь был один. А с одним уж как-нибудь да справимся.

Тадеуш прижал книгу к груди, вновь обернулся, слушая, не приблизился ли шум погони. И тут сверкнуло белым, охватило холодом. Магическая волна ударила в ребра, да не сзади, а совсем с другой стороны – из непроглядного, словно налитого чернильной тьмой леса. Ударил не один маг. Четыре ровных ледяных луча зацепили жертву. Конь встал на дыбы, стараясь избежать обжигающего холода заклятья. Сброшенный всадник покатился на землю, чудом не запутавшись в стременах. Трусливая лошадка бросилась опрометью вперед, в густую, как ржаной кисель, тьму. Льдисто мерцающие нити оплели упавшего, в одно мгновение обездвижив, и Тадеуш забился в этих сетях, уже не надеясь выбраться.

Нападавшие вышли из леса. Четверо в черных плащах без гербов. «Палочники», – с досадой заметил Тадеуш. Да если б знать, что засада, справился бы он и с четырьмя палочниками. На то книжник не из последних. Рассердился на себя. Не думал в тот миг ни о смерти, ни о том, зачем напали на него наемники-палочники, – жалел, что торопился. Эльжбету из-за своей торопливости потерял, а теперь, может, и с жизнью из-за проклятой спешки придется расстаться.

«Выживу, помяни мое слово, матушка-Землица, – с сердцем пообещал себе Тадек, – не в пример умней буду. И осторожней».

Ледяная петля ожгла горло, книжник задохнулся, мысли спутались. Показалось – вот оно. Конец. Да только услышала Землица молодого мага. Знать, решила, что рано ему на покой. Не все сделал, не со всех должное получил.

Черный как смоль красавец-скакун вылетел на дорогу, взметнул громадные копыта над головами палочников. С диким, почти нечеловеческим окриком взмахнул рукой всадник. Искры ухнули белым снопом на разбойников, на слабо светившиеся посохи, на покрытые капюшонами головы.

Трое отпрянули, побежали. А один, видно старший, замешкался. Уставился в лицо нежданному противнику. Словно узнал, да глазам собственным не верил. Не могло быть здесь, на темной лесной дороге, княжьего мануса Илария.

Ошибался широкоплечий палач – вот он, манус. Одним движением холеной руки, на которой выделялись в лунном свете розовые подживающие рубцы, Иларий послал в лицо своему мучителю новый сноп искр. Палочник нелепо взмахнул широкими ладонями, уронил посох и ухнул навзничь.

Иларий, лишь чуть покачнувшийся от удара отповеди, соскочил с коня, рванул упавшего за ворот, отбросил с его лица капюшон, вгляделся в знакомые черты: широкие скулы, маленькие черные глазки.

– Кто тебя послал? – прошипел манус, склоняясь к самому лицу поверженного противника. – Кто велел тебе жечь мне руки?

Палочник едва заметно улыбнулся. Иларий не стал марать рук, ударил скотину его же собственным посохом, так, что палочник закашлялся, захлебнувшись кровью. Даром что манус, дрался Иларий щедро, от души, как мертвяк, которому на силу полагаться не приходится. Спасибо старому Тимотеушу с его наукой, спасибо природе-матушке, не одной магией силен был синеглазый Илажка – ежели что, умел и рукав закатать, и девичьи свои белые пальцы собрать в крепкий кулак.

– Кто тебе заплатил? – еще тише спросил манус.

– Чернский князь, – булькнул разбойник, стараясь повернуть голову и сплюнуть кровь и выбитые зубы.

– Черный Влад? – вскрикнул Иларий, поднимаясь. Паскуда-палочник смеялся, давясь кровавой пеной. Иларий ударил снова, посох глухо врезался в скулу распластанного на земле палочника.

Тот захохотал. Иларий ударял вновь и вновь. За бессилие, за мертвые руки, за свою потерянную привольную жизнь. Опустил посох, только когда голова палочника бессильно дернулась в сторону, из проломленного виска рывками выхлестывалась на песок бурая кровь, а под сапоги Илария потекло из-под лежащего на земле тела.

Манус брезгливо переступил через него, подал руку спасенному дальнегатчинцу.

– Вставай, господин Тадеуш, – невесело бросил он. – Миновала беда. Повалялся, пора и честь знать.

Но, видимо, совсем худо пришлось дальнегатчинскому магу. Тадеуш приподнялся на локте и тотчас упал. Попробовал снова. И вновь без толку.

Иларий рывком поднял его на ноги, подхватил, повел к вороному.

– Ну что ты, Тадек, совсем силу растерял? Уж не хочешь же ты стать бабьей тряпкой.

Тадеуш попытался выпрямиться, не сумел, только выругался. Иларий улыбнулся, подхватил парня покрепче. Знать, нелегко пришлось дальнегатчинскому мальчишке, раз на ногах удержаться не в силах.

– Всегда ты был мне по душе, Тадек, – бросил Иларий, улыбаясь. – И раз уж обязан ты теперь мне своей жизнью, давай выберем жребий повеселее. Есть тут недалече в лесу охотничий поселок Казимежев. Может, бывал, знаешь. Так вот… живет там одна чернобровая… тоже должница моя, в некотором роде. Ей тебя и поручим.

47

И грех в такие руки было не отдаться. Пышная, румяная, как свеклой крашеная. Локоточки да коленки с ямками. Где у иных едва завязь намечается, у этой уж грозди. И грозди самый сок. Из таких, сочных да сладких, на летний солнцеворот Бялу выбирают. Пригляделся Казимеж, прищурился – вроде оно и есть. Эту самую девку прошлым летом мужички на пашне валяли, святым днем не гнушаясь. По обычаю, на солнцеворот надо семь разновеликих магов в одном месте собрать, да чтобы они Земле-матушке земной поклон отдали да руками съединились. А как пойдут искры по ладоням скакать и на радугу рассыпаться – тут и Бяла идет, от матушки-Земли со всех людских грехов отпущением. И красиво-то как раньше было.

Казимеж задумался, замечтался. В банном пару само поплыло перед глазами детство. Как покойный свет дедушка Вроцлав Бяломястовский, упокой Землица его душу, водил внука на пашню, в светлый праздник Бялу чествовать, младшей дочке Землицы, заступнице людской, хвалу возносить. И было за что: хранила в те поры Бяла удел, ее именем святым названный, край на Белой реке, особой милостью Землицыной пожалованный. За большие барыши звали высшего мага, бывало, и из Загатчинских, и дальше. Словника нанимали, проверенного. И всякий, кого князь для святого праздника выбрал, наряжается, да так, чтобы других красней и богаче. Последнее продай, а госпожу Бялу встречать – в новом. Уже и в те поры немногие чтили старину, да только Вроцлав был из стойких, правой верой не брезговал, от сердца молился, среди семерых вставать не гнушался, за земное прощение, за святое благословение руку деревенскому ведуну подавал, силой с простым палочником переплетался…

Эх, уж нынче все не так, как было при деде. И при батюшке стали мужички на святой день шалить, девок силой в лес водили. Им бы молиться, а у них на уме не святое. Да и батюшка, князь Кшиштоф, до радости был охоч, а до молитвы и благости сам не строг и людей не стращал. Оглянулся по сторонам: забыли другие князья старую веру, и не разверзлась Земля под их теремами. А значит – и нам бояться нечего. Вот и жала прошлый год сдобную да спелую девку-Бялу на пашне едва ль не половина тех, что в святую семерку часом раньше становились, молитву творили. И казны стало жаль, высший маг дорогонько обходится. Вот и стали сперва звать вместо высшего – словника. А потом и на словников поскупились. Нынче – все семеро хорошо, если палочники, да книжник затешется, а то – сплошь деревенские ведьмаки, что из палки искры не выдавят, на валунах да деревьях колдуют. Только как ни гоняли свою скудную силу ведьмаки – не бежит по рукам радуга. А ведь помнил Казимеж – была. Текла по ладоням, запястьям, под самое горло поднималась радужная сила, ручная была, ласковая.

– Разозлили мы, знать, тебя, матушка, раз ты теперь нас наказываешь, – прошептал Казимеж, поворачивая под горячий березовый веник другой, ненахлестанный бок. – Радужным огнем очищаешь…

– Чтой-то ты, батюшка князь, страсти какие говоришь? – задохнулась от жара, замахнулась душистым березовым веником девка. Веник упал, прохватил князя поперек спины, да так, что достал хлесткими концами бок. Казимеж охнул, хотел было напуститься на неумеху за негодную баню, да передумал – ущипнул за розовый, разопревший бок. Гуляй, бывалая кость, пока супружница в Черне окаянному Владу хребет грызет.

Девка взвизгнула, бросила веник. Другая подхватила было, да поняла – кончена княжья баня. Не до чистоты нынче, хозяйская душа ласки требует. А в передбанничке уж припасено все, накрыто, расставлено и постелено. А угодишь, так князь-батюшка денежкой, а то и перстеньком подарит.

Угодили. Расстарались. Хоть и мертвая кость, а горячая – ключом кипит. Поздненько вышел из бани князь Казимеж. Уж крепко завечерело, и всегда ласковый под хмельком бяломястовский господин неторопливо двинулся через двор в сопровождении тайком позевывавшей челяди.

Да только и во хмелю чувствовал князь, что чего-то недостает в его большом расписном тереме. Казалось бы, вот он, покой благословенный, земной – убралась в Черну за Элькой ведьма Агата, поразбежались докучливые Эльжбеткины ухажеры, Якуб запропастился где-то в лесах – дыши вольно, князь Казимеж, никто не просит, не кричит, бороды не дерет. Да только уныло стало в Бялом, холодно, бесприютно. Не скучал Казимеж по семье – с Агатой мира у них отродясь не было. Эльке Землица-матушка красоты дала щедро да умом обделила, срам один. Вроде с Якубом наладилось, да какие наладки, коли оба знают, что не быть Якубеку князем – какой из него государь, если любой палочник его легоньким заклятьем перешибет.

Что уж крутить, не из-за дурака Юрека, что собственной бабы унять не может, – из-за Якуба пришлось отдать Илария Черному Владу. Оставь такого ухаря, молодца, мануса чистокровного, с синим его насмешливым взором, с озорным да смелым умом – оставь такого возле беспомощного, битого жизнью наследника. Оглянуться не успеешь, а уж Илажка на княжье место сядет, рядком с кровным повелителем Бялого. Куда ни придет Иларий – всякий ему улыбается, всякий его взгляд, его улыбку ловит. Уж таков он, черноволосый манус, пальцем шевельнет, да в самую середку влезет, за сердце. Тосковал по Илажке князь, завидовал покойному другу Игнацию, что достался тому в сыновья такой сокол, рядом с которым что Якуб, что другой кто – не краше щипаного петуха.

Да будь воля, сменял бы Казимеж сына на Илажку, да сверху бы приплатил. А не Илажку, так дальнегатчинского Тадека…

Еще пуще заныло сердце у князя. И Тадека было жаль. Не от охоты – от худшей неволи пришлось послать Юрековых палочников за жизнью Тадеуша. Сидел бы дома, при батюшке, при Войцехе, так ведь не сидится – кровь бродит, в висках стучит – ноги сами торопятся. Что прикипел такой парень к дуре-Эльке? Нешто поумней да посноровистей девок не нашлось? Эх, да если б мог Казимеж оставить Бялое място сыну, разве стал бы он отдавать Эльку кровопийце Чернскому. Сам бы за руку в Дальнюю Гать привел. Лучшего, чем Тадеуш Войцехов, для Эльжбеты и искать не приходилось. Свой, в доме вырос, как родной… Только ради Бялого не должен теперь Тадеуш на Элькином пути являться… А он не отступится. Поэтому как получил князь записочку от сына, что не хочет Тадеуш слушать, за Эльжбетой вслед рвется, – вызвал Юрека. А тот и рад угодить, прежние промахи загладить. Долго ли – в несколько посохов раненого книжника одолеть. Жаль было Тадека, как и Илария было жаль, но для родных детей, для земли бяломястовской чего не сделаешь.

Только так и тянет руки ополоснуть, словно испачканы ладони чем. И ни в какой бане не отмыться.

Душно, тягостно стало князю в плотном вечернем воздухе. Тело, дышавшее банным паром да сладким девичьим потом, обмякло, ссутулилось. Князь замедлил шаг. Перед самым крыльцом вздохнул глубоко, так, что в голове зашумело, прикрыл рукой усталые глаза.

Подумал: почему так несправедлива Судьба к нему, властелину Бялого мяста? К чему Войцеху два справных сына, ему довольно и Лешека, разумного, сильного? К чему Игнацию, манусу с клочком земли вдесятеро меньше Бялого, четверо сыновей, один лучше другого? Да что там – благословило Игнация родить красавца, небова беса Илажку на пятидесятом году. А ему, Казимежу, расщедрилась змея-Агата на одного сына, да и того топь приломала. За какую такую вину? Жил честью-правдой, а что делал дурного, так ради княжеского своего долга. Разве только за ту ночь в Черне… Так давно это было, тридцать лет прошло. И не было Казимежа в Черне в ту страшную ночь… Не за это наказывала Земля бяломястовского господина. Может, просто вышло время роду, высохло дерево, вот и ломаются последние ветки, сыплются, не вызрев, зеленые яблочки. Может, и правда, новой, сильной, праведной крови хочет полноводная Бяла, нового господина желает? Отдал бы Казимеж Бялое, хоть Илажке, красавцу-стервецу, хоть Тадеушу Дальнегатчинскому…

Но не примет Земля другого – только бяломястовича. Вот и пришлось позволить изуверу-Юрке прижечь белые манусовы руки, отдать Илария, полумертвого, Черному Владу. А может, жив еще, небов прихвостень. Увезла какая-нибудь девка, из тех, кому он подолы мял, выходила свою зазнобушку…

Казимеж взошел на высокое крыльцо, в распахнутую дверь. Да так и застыл. В глазах заплясали, запрыгали тревожные блики, и только, не спросясь хозяина, поползла, растянула губы ласковая улыбка.

– Жив, – только и выдохнул князь. Хмель слетел, и захлестнувшие на миг чувства пропали из глаз, схороненные глубоко и надежно.

– Жив, князь-батюшка, – широко улыбнулся Иларий. – А ты, я посмотрю, уж по мне тризну справляешь?

– Ах, дерзец! Ах, паскудник!

В ответ Иларий по-родному, по-сыновнему подошел, сгреб в охапку старого лиса. Казимеж, ласково бранясь, хлопал его по спине. Все было позволено в этих палатах черноволосому манусу, всегда был он здесь свой. И теперь как домой вернулся. Да и не было у Илария уж сколько лет другого дома, не было отца, кроме старого плута Казимежа. Не торопились братья вызвать младшего в родной удел, в Ганино. А Илажка не навязывался. Девок ему и в Бялом довольно было…

– Уж думал, в живых тебя нет, – уронил Казимеж, и в его выцветших глазах вновь мелькнуло на мгновение горькое сожаление. – Говорили, рогоносец прыткий попался, поймал сокола за голый зад. – Пропала горечь, мелькнула так скоро, что и внимательный глаз не приметил бы, а Иларий не приглядывался.

– Да куда ж я денусь? – усмехнулся синеглазый. – Ну что, князь-батюшка, вернулся на службу твой блудный манус. Примешь ли?

– А куда денусь я? – подмигнул князь. – Служи, коли служится. По бабам только сильно не балуй, а то…

Князь потрепал красавца-мага по черным кудрям, усмехнулся. И, будто втайне от самого себя, не удержался, шепнул спасибо матушке-Землице: вернула, не дала греху совершиться. Полегчало на сердце у князя, отпустила глухая, затаенная тоска. Может, и Юрек сегодня вернется с охоты ни с чем – и Тадеуш одумался да подался в отцов удел?

– А, ветер с ним, – буркнул князь, уже готовясь ко сну, позволяя раздеть себя. Бесшумные слуги сновали у господского ложа: Агата вышколила. – Не взяла Безносая Илажку, так я упрашивать не стану. На службу вернется… И колдун он сильный… Пусть все идет своим чередом…

И князь устало опустил голову на подушки, не дав себе труда додумать брезжившую в уме мысль.