Текст книги "Польша или Русь? Литва в составе Российской империи"

Дарюс Сталюнас
Польша или Русь?. Литва в составе Российской империи

Введение

Вспоминая свою работу на посту виленского губернатора в 1860-х годах, Иван Алексеевич Шестаков писал, что возможны лишь две точки зрения на земли Великого княжества Литовского, присоединенные к России в конце XVIII века: как на польские или как на российские. При этом литовцам он отводил маргинальную роль: «На Литву, политически, можно смотреть только двояко: как на часть России или как на часть Польши. Третий взгляд – автономический – противится истории, смыслу и цели вещей. Чисто литовское население едва заметно и сливается с соседними белорусским, польским и латышским»[1]1
  РНБ ОР. Ф. 856. № 5. Л. 418. В книге используются официальные названия городов, например Вильна до 1920 года, Вильно – 1920–1939, Вильнюс – после 1939 года, а также в том случае, когда говорится о литовском дискурсе.


[Закрыть]. В то время, в эпоху политики «обрусения», возможность отнесения земель Великого княжества Литовского или к Польше, или к России могла присутствовать в умах имперских чиновников, но ни в коем случае не могла быть озвучена в официальном или общественном российском дискурсе, поскольку эта территория уже была объявлена «исконно русскими землями», и задачей чиновников, а значит, и И. А. Шестакова было «возвращение» этого края на истинный путь его развития, защита проживающих здесь литовцев и белорусов (или, пользуясь терминологией чиновников, русских) от «полонизации», недопущение нового «польского мятежа» (именно так в то время было принято называть восстание 1863–1864 годов).

Конкуренция различных имперских/национальных проектов (в случае приведенной выше цитаты И. А. Шестакова – Польши и России) отражалась в высказываниях чиновников и публицистов и в отношении других окраин Российской империи. В 1867 году влиятельный (возможно, и наиболее влиятельный) публицист середины XIX века – главный редактор журнала «Московские ведомости» Михаил Никифорович Катков ставил достаточно острый вопрос о будущем Остзейских губерний (с середины XIX века – Прибалтийские губернии): кому они будут принадлежать – России или Германии?[2]2
  Brüggemann К. Licht und Luft des Imperiums, Legitimations– und Repräsentationsstrategien russischer Herrschaft in den Ostseeprovinzen im 19. und frühen 20. Jahrhundert. Wiesbaden: Harrassowitz Verlag, 2018. S. 18. Похожие выражения: Ibid. S. 234, 443. В российском дискурсе Литва была отнесена к Прибалтике только после 1918 года.


[Закрыть] Земли Великого княжества Литовского, получившие в XIX веке в официальной номенклатуре название Северо-Западный край и вместе с Правобережной Украиной ставшие Западно-Русским краем, со стратегической точки зрения не были так важны для Санкт-Петербурга, как Прибалтийские губернии, Царство Польское (со второй половины XIX века – Привислинский край) и Великое княжество Финляндское, но можно говорить о том, что этот регион вместе с Малороссией был исключительно важен для правящей и интеллектуальной элиты империи в вопросе русского нациестроительства[3]3
  Миллер А. И. «Украинский вопрос» в политике властей и русском общественном мнении (вторая половина XIX века). СПб.: Алетейя, 2000; Hillis F. Children of Rus’. Right-Bank Ukraine and the Invention of a Russian Nation. Ithaca; London: Cornell UP, 2013; Remy J. Brothers or Enemies: The Ukrainian National Movement and Russia from the 1840s to the 1870s. Toronto: Toronto University Press, 2016.


[Закрыть]. Поэтому национальная политика, проводившаяся имперскими властями на этой территории, прекрасно отражает не только рост влияния на правящую элиту идеологии национализма и гравитацию государства в направлении империи нового типа, которую историки называют и «национальной», и «национализирующей», и «непоследовательно национализирующей»[4]4
  Nationalizing Empires / Ed. S. Berger, A. Miller. Budapest; New York: CEU Press, 2015; Brüggemann K. Licht und Luft des Imperiums, Legitimations– und Repräsentationsstrategien russischer Herrschaft in den Ostseeprovinzen im 19. und frühen 20. Jahrhundert; Новая имперская история Северной Евразии. Ч. 2: Балансирование имперской ситуации XVIII–XX вв. / Ред. И. Герасимов. Казань: Ab Imperio, 2017. C. 398; Kotenko A. An Inconsistently Nationalizing State: The Romanov Empire and the Ukrainian National Movement // The Tsar, The Empire, and The Nation. Dilemmas of Nationalization in Russia’s Western Borderlands, 1905–1915 / Ed. D. Staliūnas, Y. Aoshima. Budapest; New York: CEU Press, 2021. P. 17–31.


[Закрыть], но и проблемы, с которыми столкнулась Россия, пытаясь ответить на вызовы новой эпохи, и в первую очередь – на идеологию национализма[5]5
  М. Рольф в исследовании, посвященном Царству Польскому, констатирует, что «вся сложность управления полиэтническими империями становится нам видна только в таких местных конфликтных сообществах» (Рольф M. Польские земли под властью Петербурга. От венского конгресса до Первой Мировой. М.: Новое литературное обозрение, 2020. C. 27). Этот вывод справедлив в отношении если не всех, то большинства окраин Российской империи.


[Закрыть].

Северо-Западный край, возможно, в большей степени, чем любая другая окраина Российской империи, иллюстрирует тезис Михаила Дмитриевича Долбилова о «дискурсивном капкане»[6]6
  Dolbilov M. Russification and the Bureaucratic Mind in the Russian Empire’s Northwestern Region in the 1860s // Kritika. 2004. № 5. P. 261.


[Закрыть], который был создан официальной идеологией, постулировавшей «исконную русскость» этой территории. Отправлявшиеся на службу в Северо-Западный край имперские чиновники сталкивались с этноконфессиональной реальностью, разительно отличавшейся от образа, циркулировавшего и в бюрократической переписке, и в общественном дискурсе (в исторических повествованиях, этнографических описаниях, статистике и публицистике)[7]7
  Согласно официальной статистике того времени, из примерно 5,6 млн жителей Северо-Западного края немногим более 3 млн составляли русские (русские, белорусы, украинцы), около 0,5 млн – поляки, около 1,5 млн – литовцы (в это число входили и латыши, проживавшие в Витебской губернии), около 0,6 млн – евреи. См.: Staliūnas D. Making Russians. Meaning and Practice of Russification in Lithuania and Belarus after 1863. Amsterdam; New York, NY: Rodopi, 2007. P. 111.


[Закрыть]. Наряду с относимым властями к русским плохо образованным, говорившим на разных белорусских диалектах крестьянством, которое, согласно официальной статистике, составляло большинство населения Северо-Западного края, в крае проживали другие группы, чуждые русским в этнокультурном отношении. Основную часть социальной элиты составляло говорившее на польском языке и исповедовавшее католицизм дворянство, которое имперские чиновники считали своим главным врагом. В городах и местечках значительную часть населения составляли в этническом, языковом, конфессиональном и хозяйственном смысле совершенно чуждые русским (и к тому же объявленные вредными) евреи. В западной части Северо-Западного края (Ковенская губерния и часть Виленской губернии, а также относящаяся к Царству Польскому Августовская (Сувалкская) губерния) компактно проживали исповедовавшие католицизм (а также евангелико-реформаторство) литовцы, для обозначения которых в российском дискурсе использовались два этнонима – литовцы и жемайтийцы («литва и жмудь»), притом что принадлежность этих субгрупп к одной и той же этнической общности (литовцы) у большинства чиновников сомнений не вызывала[8]8
  Жемайтия (Самогития; лит. Žemaitija, от лит. žemas («низкий», «нижний»), в рассматриваемый период часто Жмудь (термин мог использоваться и как этноним)) – северо-западная часть Литвы. В XIX веке могла иметь как исторические коннотации (земли бывшего Жемойтского староства), так и этнолингвистические (территория, население которой говорит на жемайтийском диалекте).


[Закрыть]. Крестьян, говоривших на литовских наречиях, часть чиновников рассматривала как возможную опору империи и достаточно часто как «потенциальных русских», обосновывая эту точку зрения теориями, согласно которым если литовцы и не славяне, то очень близкая славянам группа. Проблема состояла в том, что большинство литовцев исповедовало католичество и это превращало их в «потенциальных поляков»[9]9
  Терминология введена Джоном Уильямом Слокумом: Slocum J. W. The Boundaries of National Identity: Religion, Language, and Nationality Politics in late Imperial Russia, PhD, The University of Chicago. Chicago, IL, 1993. P. 105. Первым в отношении литовцев эту терминологию применил Теодор Р. Уикс: Weeks T. R. Official Russia and Lithuanians, 1863–1905 // Lithuanian Historical Studies. 2001. Vol. 5. P. 68–84.


[Закрыть].

Наличие «дискурсивного капкана» иллюстрируют и некоторые решения властей. Если решение о невведении (вплоть до конца существования империи) в трех губерниях – Виленской, Ковенской, Гродненской – институтов местного самоуправления – земств, поскольку существовало опасение, что в земствах возьмут верх враждебно настроенные к России этнические группы, не было необычным – земства не были введены и в Прибалтийских губерниях, и в Царстве Польском, то ситуация отсутствия во всем Северо-Западном крае высшей школы с середины XIX века весьма красноречива. Университеты или высшие школы другого типа в середине XIX – начале XX века работали в Царстве Польском, Прибалтийских губерниях, Великом княжестве Финляндском и в Юго-Западном крае (Киевская, Волынская и Подольская губернии). Если мы посмотрим на географию высших школ в западных губерниях Российской империи, Северо-Западный край выглядит пустыней. Такая ситуация сложилась вопреки планам и местного общества, и имперских властей, пытавшихся учредить в этом регионе высшую школу. Хотя край был объявлен «исконно русскими землями», опасения, что университет, политехническая или сельскохозяйственная высшая школа попадет под влияние поляков или евреев, не позволяли осуществить ни один из проектов, которые были крайне необходимы как для уменьшения экономической отсталости края, повышения уровня образования, так и в более широком плане – для модернизации империи[10]10
  Staliūnas D. Visuomenė be universiteto? (Aukštosios mokyklos atkūrimo problema Lietuvoje: XIX a. vidurys – XX a. pradžia). Vilnius: LII, 2000.


[Закрыть].

Эта книга о том, как Российская империя реализовывала концепцию «национальной империи» в Северо-Западном крае, с какими проблемами пришлось столкнуться имперским властям и к каким результатам привела национальная политика, проводившаяся с середины XIX века до конца существования империи Романовых[11]11
  Книга не претендует на отражение общей картины российской политики на исторических землях ВкЛ. Тем, кого интересует эта тема, можно рекомендовать сборник работ под редакцией М. Д. Долбилова и А. И. Миллера: Западные окраины Российской империи / Науч. ред. М. Д. Долбилов, А. И. Миллер. М.: Новое литературное обозрение, 2006.


[Закрыть]. Национальная империя – это империя, в которой и в результате символических практик, и в результате конкретных мер национальной политики рядом с недоминирующими национальными группами появляется доминирующая нация. Такое представление об империи может осмысляться как в старых – сословных категориях (в этом случае русский народ представляется «как подобие нового господствующего сословия – вроде дворянства в дореформенной России, надтерриториальной системообразующей группы»[12]12
  Новая имперская история Северной Евразии, часть 2: Балансирование имперской ситуации XVIII–XX вв. / Под ред. Ильи Герасимова. Казань: Ab Imperio, 2017. С. 300.


[Закрыть]), так и как полития, имеющая черты национального государства, то есть такая, в которой есть титульная нация и национальные меньшинства. Тяготение в сторону «национальной империи», конечно, совсем не означает отсутствие конкурирующих представлений об империи, основанных на сотрудничестве с элитой окраин.

Проводившаяся в рассматриваемый нами период национальная политика, которая была призвана превратить представления о национальной империи в реальность, определялась как «обрусение»; это определение мы встречаем и в более поздней исторической литературе. В книге я предлагаю метод деконструкции стоявшей за этим понятием национальной политики, то есть метод ее описания современным научным языком. Я стремлюсь в самом общем смысле ответить на вопросы, какие цели преследовали власти в Северо-Западном крае в отношении наиболее многочисленных этнических групп (белорусов, литовцев, евреев и поляков) и какие средства применялись для достижения этих целей[13]13
  Поскольку в центре исследования находится политика, проводившаяся имперскими властями, этнонимы используются в том значении, в каком их понимали чиновники и публицисты. То есть эти категории нельзя соотносить ни с современными понятиями национальной и культурной принадлежности, ни с доминировавшими в то время самоидентификациями членов рассматриваемых групп.


[Закрыть]. Я стараюсь ответить на вопросы о том, что значит «обрусение» в XIX веке, в чем сходства и различия имперской политики в отношении литовцев, поляков, белорусов и евреев; почему имперские власти так часто рассматривали проекты этнического территоризирования именно этого региона; почему чиновники ставили перед собой задачу массового обращения в православие белорусов, но практически не стремились превратить в православных литовцев, почему к незначительному числу перешедших в «господствующую религию» поляков и евреев относились с подозрением; почему власти, преследуя достаточно разные цели, использовали практически идентичные (на первый взгляд) средства конфессиональной инженерии, например введение русского языка при отправлении религиозных обрядов «иностранных исповеданий»; почему в Северо-Западном крае кириллица была обязательна для белорусов, украинцев, литовцев и проживавших в Витебской губернии латышей, но ни в коем случае не для поляков этого края (хотя кириллица достаточно широко использовалась в этот период в Царстве Польском) и не для евреев (кириллизация идиша или иврита в то время даже не обсуждалась); почему в учрежденных после восстания 1863–1864 годов в Ковенской губернии народных школах учителя сначала общались с учениками только с помощью жестов, как герой романа Даниеля Дефо Робинзон Крузо с Пятницей; почему именно в этом регионе еще в 1860-х годах обсуждается политика сегрегации в отношении евреев, хотя в масштабах империи переход к такой политике осуществляется только в 1880-х годах; с какими вызовами столкнулась национальная политика в 1905 году и позже в условиях нового политического режима, когда часто декларировались те же цели и предлагались те же средства, которые были в арсенале адептов «русского дела» на полвека раньше. Эти вопросы, ответы на которые составляют лишь небольшую часть анализируемых в этой книге проблем, достаточно ярко демонстрируют разнообразие «обрусения» в Северо-Западном крае, и это разнообразие я и попытаюсь раскрыть.

Понятие «обрусение» и в бытовом, и в академическом контексте достаточно часто имеет этноцидные коннотации, и уже одно это превращает данное явление (правда, не столько в контексте истории понятий (Begriffsgeschichte), сколько в контексте обсуждения национальной политики) в важный объект национальной историографии. Историографию, посвященную политике России в Северо-Западном крае и несколько шире – на западных окраинах империи, условно можно разделить на две части[14]14
  Более ранние публикации на эту тему см.: Сталюнас Д. Имперский режим в Литве в XIX веке (По литовским учебникам истории) // Ab Imperio. 2002. № 4. С. 365–390; Он же. Взгляд на политику Российской империи в литовской историографии // Западные окраины Российской империи / Науч. ред. М. Д. Долбилов, А. И. Миллер. М.: Новое литературное обозрение, 2006. С. 533–552. С целью экономии места и в этой части, рассматривающей историографию, и в других частях книги приводится более краткий в сравнении с предыдущими публикациями список литературы.


[Закрыть]. Сначала я хотел бы остановиться на той части историографии, которая «репрезентирует» не доминировавшие в Российской империи национальные группы, и более подробно рассмотреть становление литовской исторической литературы, посвященной этой проблеме. Такой выбор обусловлен несколькими причинами. Во-первых, насколько мне известно, литовская историография этой проблематики гораздо более многочисленна в сравнении, например, с польской или белорусской. Во-вторых, литовская национальная историография, в отличие от белорусской, имеет более глубокие традиции, поскольку она имела возможность развиваться в межвоенный период. Даже в советское время каноны марксизма советского толка ощущались в Литве не так сильно, как в Белоруссии. В-третьих, литовская историография известна мне лучше всего.

Вторая часть обзора историографии будет посвящена западной и современной российской историографии. Такая комбинация объясняется характерными для обеих историографий тенденциями выбора методов исследования, формулирования выводов и достаточно хорошо наблюдаемого стремления дистанцироваться от национальных историографий, «представляющих» недоминирующие национальные группы Российской империи.

Историография

В литовской историографии первой половины XX века наряду с доминировавшей этноцентристской антипольской парадигмой, определенной литовско-польским конфликтом, переросшим в межгосударственную конфронтацию после 1918 года, когда II Польская республика присоединила к своей территории «сердце Литвы» – историческую столицу Вильнюс[15]15
  О важности вильнюсского вопроса для литовского национализма см.: Mačiulis D., Staliūnas D. Lithuanian Nationalism and the Vilnius Question, 1883–1940. Marburg: Herder-Institut, 2015.


[Закрыть], имелся еще один фактор, оказывавший влияние на изучение литовской истории XIX века и национальной политики Российской империи, – отсутствие очень важных исторических источников. Основные архивы, связанные с историей Литвы в составе Российской империи, оказались за пределами Литовской республики – в Вильно, Ленинграде и Москве. В условиях отсутствия источников детальные исследования отдельных эпизодов истории XIX века, особенно имперской политики, были практически невозможны. Лакуну архивных материалов заполнили другие исторические источники – прежде всего мемуары, в первую очередь связанные с сопротивлением насаждавшейся властями кириллице. Характер этих источников влиял и на историографию, где основное внимание оказалось сосредоточено на сопротивлении этнических литовцев «обрусению».

У литовских историков межвоенного периода не вызывало сомнений наличие столкновения литовцев с «русскими властями». При обзоре российской политики исследователи обращали внимание на то, что она не оставалась постоянной. В исследованиях приводятся следующие факторы, корректировавшие национальную политику в отношении литовцев: взгляды российских императоров; вызовы со стороны нерусского населения («польские» восстания, сопротивление литовцев запрету печати в латинской графике), изменение международной ситуации, различные течения в российском обществе (движение славянофилов). Фиксация изменений российской национальной политики в зависимости от обстоятельств позволяет надеяться, что литовские историки обращали внимание и на изменение целей российской политики. И действительно, достаточно часто при рассмотрении российской политики в Северо-Западном крае исследователи отмечают такие изменения. Так, ксендз Антанас Алякна (Antanas Alekna), рассматривая российскую политику конца XVIII – первой половины XIX века (до восстания 1863–1864 годов), по сути упоминает только дискриминационные меры, не останавливаясь на целях, которые преследовали власти, а описывая период после восстания 1863–1864 годов, автор уже недвусмысленно говорит о политике «обрусения»[16]16
  Alekna A. Lietuvos istorija. Kaunas, 1918. P. 115–121; Ruseckas P. Spaudos draudimo gadynė. Kaunas, 1929. P. 5–6.


[Закрыть]. Несмотря на то что термин «обрусение» не эксплицируется, понятно, что автор понимал этот термин как ассимиляцию (и абсолютно не вызывает сомнений, что именно так обрусение понималось читателями). Период после подавления восстания 1863–1864 годов пользовался наибольшим вниманием историков. В польской историографии того же периода главенствовали схожие тенденции, краткое определение им дал Анджей Новак (Andrzej Nowak) – «империя против поляков, поляки против империи»: историков прежде всего интересовали восстание, нелегальная деятельность поляков и репрессии российских властей[17]17
  Новак А. Борьба за окраины, борьба за выживание: Российская империя XIX в. и поляки, поляки и империя (Обзор современной польской историографии) // Западные окраины Российской империи / Науч. ред. М. Д. Долбилов, А. И. Миллер. М.: Новое литературное обозрение, 2006. С. 429.


[Закрыть].

Тем не менее в межвоенной Литве существовала и другая тенденция оценки российской политики, существование которой отчасти можно объяснить принципом «враг моего врага – мой друг». Поскольку основными врагами Литвы в то время, как мы уже знаем, были поляки, а Российская империя, вне всякого сомнения, проводила антипольскую политику, Россию можно было рассматривать позитивно. И во II Литовской республике появляются публикации, в которых и российская национальная политика, и даже кириллизация литовских изданий оценивались положительно. В литовской историографии, как и в белорусской советской историографии того времени, делаются попытки реабилитировать Михаила Николаевича Муравьева[18]18
  Сельвестрова-Куль С. Е. Историография политики царизма в Белоруссии и национальное возрождение белорусов // Славяноведение. 1996. № 5. С. 8.


[Закрыть]. Так, Паулюс Шляжас (Paulius Šležas) предлагал отказаться от навязанного поляками образа М. Н. Муравьева. По мнению историка, литовцы должны быть благодарны виленскому генерал-губернатору за антипольскую политику, улучшение экономической ситуации литовских крестьян и так далее. Без этих мер властей, согласно П. Шляжасу, не состоялось бы и «литовское возрождение». И эти заслуги М. Н. Муравьева гораздо более важны, чем те негативные последствия, которые повлекло за собой стремление властей утвердить в Литве русский элемент[19]19
  Šležas P. Muravjovas ir mūsų tautinis atgimimas // Rytas. 1929. Nr. 239–241.


[Закрыть]. Правда, в более поздних публикациях П. Шляжас осторожнее оценивает политику М. Н. Муравьева и ее последствия для литовцев. Хотя П. Шляжас и позже не указывал на русификаторские цели М. Н. Муравьева, объясняя введение кириллицы стремлением отдалить литовцев от поляков и приблизить к русским[20]20
  Šapoka A. Lietuvos istorija. Kaunas: Švietimo ministerijos knygų leidimo komisijos leidinys, 1936. P. 486–487.


[Закрыть], он признавал, что трудно решить, чего для литовцев было больше в национальной политике виленского генерал-губернатора – пользы или вреда[21]21
  Šležas P. Muravjovo veikimas Lietuvoj 1863–1865. Kaunas, 1933. P. 39–40. Похожая позиция: Klimas P. Muravjovo laikmetis Lietuvos žemės ir žemininkų istorijoje. Vilnius, 1920.


[Закрыть].

Ситуация в области литовского исторического нарратива радикально изменилась в 1940-х годах. Официальная концепция истории Литовской ССР теперь должна была быть не только марксистской, но и соответствующей принципам идеологии дружбы народов, сформулированной в Советском Союзе в середине 1930-х годов и утверждавшей, что русским и русской культуре в СССР принадлежит ведущая роль. Кроме того, официальная идеология, пропитанная примордиализмом, стала применяться и ко всему историческому процессу[22]22
  Более подробно см.: Martin T. The Affirmative Action Empire. Nations and Nationalism in the Soviet Union, 1923–1939. Ithaca; London: Cornell UP, 2001. P. 432–461.


[Закрыть]. Другими словами, народам были присвоены определенные, не меняющиеся с течением времени роли, поэтому одни народы стали символами прогресса (русские), другие – реакции (немцы, американцы и пр.). Официальная историография начала требовать демонстрации проявления в ходе истории прогрессивной роли русского народа и русской культуры, описания того, как «повезло» соседним народам, в том числе и литовцам, которые смогли присоединиться «к великому русскому народу» в борьбе за прогресс. В соответствии с этой идеологемой и конструировался исторический канон Литовской ССР: литовцы создали свое государство благодаря русскому народу, вместе с восточными славянами защищались от западных агрессоров, разделы Речи Посполитой сыграли прогрессивную роль и так далее. Большого количества усилий потребовали доказательства положительного влияния на литовцев разделов Речи Посполитой в конце XVIII века после «падения» польско-литовского государства: ускорилось экономическое развитие Литвы, передовая российская общественная мысль оказала положительное влияние на развитие литовской культуры[23]23
  Paleckis J. Mintys apie vyresnįjį brolį. Vilnius, 1959. P. 19.


[Закрыть], усилилась классовая борьба и, наконец, литовцы были защищены от грозившей им полонизации[24]24
  Žiugžda J. Antanas Mackevičius – Lietuvos valstiečių vadovas kovoje prieš carizmą ir dvarininkus. Vilnius: Mintis, 1951. P. 5–6; Lietuvos TSR istorija. D. I: Nuo seniausių laikų iki 1861 metų / Red. J. Žiugžda. Vilnius: Politinės ir mokslinės literatūros leidykla, 1953. P. 356–358.


[Закрыть]. Иногда приводились и конкретные факты, призванные доказать, что наибольшая угроза ассимиляции литовского народа исходила не от властей, а от литовской шляхты и «реакционного духовенства» (иными словами – поляков). С 1860-х годов в учебниках остается только одно обстоятельство, позволяющее усмотреть положительное влияние включения Литвы в состав Российской империи, – ускорение развития экономики[25]25
  Berlinskienė A., Gaigalaitė A., Jurginis J., Pilkauskas Z. Lietuvos TSR istorija VII–VIII klasei / Red. J. Žiugžda. Kaunas: Valstybinė pedagoginės literatūros leidykla, 1962. P. 28.


[Закрыть].

Правда, в написанном еще в 1957 году учебнике истории Юозаса Юргиниса (Juozas Jurginis) не акцентируется защита литовцев от ассимиляции после включения Литвы в состав Российской империи[26]26
  Jurginis J. Lietuvos TSR istorija. Vadovėlis vidurinėms mokykloms. Kaunas: Valstybinė pedagoginės literatūros leidykla, 1957.


[Закрыть]. Практически с 1970-х годов авторы уходят от оценки этого факта и ограничиваются сухим описанием перемен, имевших место после вхождения Литвы в состав Российской империи. В части белорусской историографии и в новейших монографиях сохраняется тенденция усматривать положительные аспекты присоединения территорий Великого княжества Литовского к Российской империи: централизованная империя принесла политическую стабильность, положившую конец «феодальной анархии»; расширился рынок, что способствовало не только экономическому росту, но и национальной консолидации белорусов[27]27
  И эти, и оппонирующие тенденции рассматриваются в: Токть С. Российская империя и ее политика на белорусских землях в XIX – начале XX в. в современной белорусской историографии // Западные окраины Российской империи / Науч. ред. М. Д. Долбилов, А. И. Миллер. М.: Новое литературное обозрение, 2006. С. 506, 524, 527.


[Закрыть]. В работах литовских историков советского периода, посвященных истории XIX века, наряду с особым вниманием к борьбе «трудящихся масс» и пролетариата (особенно – к распространению идей марксизма) в Литве XIX века (описывается в границах Литовской ССР) «присутствуют» только литовцы, что, конечно, соответствовало действовавшему в Советском Союзе принципу «распределения труда».

Власти, против которых боролось литовское национальное движение, конечно, описывались в классовых категориях: «Классовые враги народных масс – литовские феодалы и русский царь – объединились, несмотря на национальные различия»[28]28
  Lietuvos TSR istorija nuo seniausių laikų iki 1857 metų / Vyr. red. J. Žiugžda. Vilnius: Valstybinė politinės ir mokslinės literatūros leidykla, 1958. P. 129–130.


[Закрыть]. Менялось и определение власти в сравнении с исторической литературой межвоенного периода. Теперь это не «русские власти», но «царская власть» или «царизм». При описании мотивации политики и действий властей, конечно, отмечалось, что политика после восстания приобрела больше признаков дискриминации, власти должны были принимать во внимание растущее революционное движение, сопротивление литовского народа запрету литовской печати в латинской графике. В 1950-х годах и отчасти в начале 1960-х годов в опубликованных исторических работах действия «царизма» определялись как «политика национального угнетения» (такая формулировка особенно характерна для 1960-х годов)[29]29
  Lietuvos TSR istorija. 1963. T. 2. P. 201.


[Закрыть] или подобным образом. Нетрудно объяснить, почему эта политика не называлась ассимиляционной или русификационной. Признав, что власти стремились русифицировать представителей других национальностей, было бы трудно обосновать тезис о положительном влиянии на литовскую национальную культуру присоединения Литвы к Российской империи. Существование связи между этими двумя утверждениями подтверждает и уже упоминавшийся нами учебник Ю. Юргиниса. Как уже отмечалось, в этом учебнике не упоминается о положительном влиянии на литовскую национальную культуру включения Литвы в состав Российской империи. И поэтому неудивительно, что в этой работе политика «царских властей» после восстания 1863–1864 годов определяется как стремление русифицировать литовцев[30]30
  Jurginis J. Lietuvos TSR istorija. Vadovėlis vidurinėms mokykloms. Kaunas: Valstybinė pedagoginės literatūros leidykla, 1957. P. 73.


[Закрыть]. В более поздние годы историки уже не ставили под сомнение стремление властей «русифицировать край»[31]31
  Vėbra R. Pravoslavų dvasininkija ir nacionalinė priespauda Lietuvoje XIX a. antrojoje pusėje // Lietuvos TSR aukštųjų mokyklų mokslo darbai. Istorija. T. VIII. 1966. P. 76–95; Vėbra R. Lietuvos katalikų dvasininkija ir visuomeninis judėjimas (XIX a. antroji pusė). Vilnius: Mintis, 1968.


[Закрыть].

В конце 1950-х – начале 1960-х годов при описании репрессий «царской власти» после восстания 1863–1864 годов отмечались, в сущности, только дискриминационные меры, направленные против литовцев и литовской культуры[32]32
  Žiugžda J. Lietuvos TSR istorija nuo seniausių laikų iki 1857 metų. Vilnius: Valstybinė politinės ir mokslinės literatūros leidykla, 1958. P. 192–195.


[Закрыть]. Это не должно вызывать удивления, поскольку восстание 1863–1864 годов трактовалось прежде всего как народное восстание против дворян и «царизма», а «польскому» восстанию отводилась второстепенная роль. Особое внимание уделялось запрету литовской печати в латинской графике. Но встречались и исключения. В 1965 году Витаутас Мяркис представил более полную картину дискриминационной политики, проводившейся Россией после восстания 1863–1864 годов, и стало понятно, что жертвами этой политики были не только литовцы[33]33
  Merkys V. Lietuvių nacionalinio judėjimo XIX a. socialinės-ekonominės priežastys // Lietuvos TSR istorijos bruožai / Sud. J. Jurginis. Kaunas: Šviesa, 1965. P. 58–60.


[Закрыть]. В опубликованной в 1988 году истории Литвы четко сказано, что «царская власть» проводила дискриминационную политику в отношении поляков и иноверцев[34]34
  Jučas M., Lukšaitė I., Merkys V. Lietuvos istorija nuo seniausių laikų iki 1917 metų. Vilnius: Mokslas, 1988. P. 137, 139.


[Закрыть], правда, и здесь основное внимание уделено описанию политики, направленной против литовцев и литовской культуры[35]35
  Ibid. P. 143–144.


[Закрыть].

Относительная либерализация советского режима приблизительно с середины 1960-х годов позволила литовским историкам более свободно выбирать темы исследований. В советское время за исключением проблематики, призванной служить упрочению идеологического базиса советской системы[36]36
  Помимо работ, посвященных кириллизации литовской письменности, к исследованиям, рассматривающим национальную политику Российской империи, относится солидная работа Мяйле Лукшене (Meilė Lukšienė), посвященная школам первой половины XIX века: Lukšienė M. Lietuvos švietimo istorijos bruožai XIX a. pirmojoje pusėje. Kaunas: Šviesa, 1970.


[Закрыть], с фактографической точки зрения, пожалуй, лучше всего были исследованы темы кириллизации литовской письменности (прежде всего обстоятельства введения и упразднения запрета на печать) и сопротивления литовского общества этой политике (издание литовских книг в Пруссии, их нелегальный ввоз и распространение и так далее)[37]37
  Tyla A. Prie lietuviškųjų spaudinių gotiškomis raidėmis uždraudimo istorijos // Lietuvos TSR aukštųjų mokyklų darbai: Bibliotekininkystės ir bibliografijos klausimai. T. 6. 1967. P. 171–174; Lietuvių spaudos draudimo panaikinimo byla / Par. A. Tyla. Vilnius: LTSR MA Istorijos institutas, 1973; Vėbra R. Lietuvių spaudos draudimo panaikinimo byla // Lietuvos TSR aukštųjų mokyklų mokslo darbai. Istorija. 1976. T. XVI (2). P. 34–50; Merkys V. Nelegalioji lietuvių spauda kapitalizmo laikotarpiu (ligi 1904 m.). Politinės jos susikūrimo aplinkybės. Vilnius: Mokslas, 1978.


[Закрыть]. Значимость этой темы в литовской историографии того времени связана со стремлением историков отказаться от навязываемой идеологемы «дружбы народов», то есть с определенным интеллектуальным сопротивлением советской системе. Политика царской России в отношении недоминирующих национальных групп могла порождать у читателя аналогии с реалиями советского времени[38]38
  Особенно хорошо известна история, касающаяся опубликованных Антанасом Тилой (Antanas Tyla) в 1973 году исторических источников «Lietuvių spaudos draudimo panaikinimo byla» («Дело об упразднении запрета на литовскую печать»): эту книгу можно было купить, только имея разрешение директора Института истории Академии наук Литовской ССР.


[Закрыть]. При этом следует признать, что подобная тема не была самой опасной для советского режима – в отличие от многих других проблем литовской истории Новейшего времени ее можно было исследовать, публиковать работы[39]39
  O белорусской историографии см.: Токть С. Российская империя и ее политика на белорусских землях в XIX – начале XX в. в современной белорусской историографии // Западные окраины Российской империи / Науч. ред. М. Д. Долбилов, А. И. Миллер. М.: Новое литературное обозрение, 2006. С. 504.


[Закрыть].

Начавшийся после провозглашения независимости Литвы в 1990 году (фактически – в 1988 году) процесс освобождения от идеологических ограничений оставил след и в историографии. В течение последующих десятилетий литовские историки опубликовали намного больше работ, посвященных истории Литвы в составе Российской империи, чем за весь более ранний период существования литовской профессиональной историографии. Рост количества работ был вызван ростом интереса общества к истории, а также ростом числа профессиональных историков-исследователей. У ученых появилась возможность переиздать более ранние работы, освободив их от обязательных в советское время цитат классиков марксизма-ленинизма, и опубликовать исследования, которые советская власть не пропускала в печать[40]40
  Tyla A. Garšvių knygnešių draugija. Vilnius, 1991; Merkys V. Draudžiamosios lietuviškos spaudos kelias 1864–1904. Vilnius, 1994; Idem. Knygnešių laikai 1864–1904. Vilnius: Lietuvos istorijos institutas, 1994; Vėbra R. Lietuviškos spaudos draudimas 1864–1904 metais. Vilnius: Pradai, 1996.


[Закрыть]. Политические перемены позволили историкам и в Литве, и в других странах постсоветского пространства исследовать новые темы, находившиеся в советское время фактически под запретом, в частности историю различных конфессий, а также российскую конфессиональную политику. Однако с точки зрения развития историографии важны не новые темы сами по себе, но концептуальные изменения.

Прежде всего следует отметить, что сохранилась очень сильная, сформировавшаяся в межвоенный период и развившаяся в советское время этноцентрическая концепция истории, согласно которой власти Российской империи понимаются как носители идей современного национализма, преследовавшие, начиная непосредственно после имевших место в начале XVIII века разделов Речи Посполитой, на территории Литвы основную цель – ассимиляцию литовцев[41]41
  Vėbra R. Lietuvių visuomenė XIX a. antrojoje pusėje. Socialinės struktūros bruožai. Vilnius: Mokslas, 1990. P. 18; Merkys V. Knygnešių laikai. P. 9; Idem. Motiejus Valančius: tarp katalikiško universalizmo ir tautiškumo. Vilnius: Mintis, 1999. P. 49.


[Закрыть]. Похожие тенденции характерны и для белорусской историографии[42]42
  Szybieka Z. Historia Białorusi. 1795–2000. Lublin: Instytut Europy Środkowo Wschodniej, 2002. S. 24.


[Закрыть].

При этом с 1988 года формируется и другая тенденция, представленная в посвященных XIX веку работах историков более молодого поколения – авторов издания «Lietuvių Atgimimo istorijos studijos» («Исследования истории литовского Возрождения»). Кредо этой группы исследователей сформулировали Эгидиюс Аляксандравичюс (Egidijus Aleksandravičius) и Антанас Кулакаускас (Antanas Kulakauskas) в опубликованной в 1996 году книге «Carų valdžioje. Lietuva XIX amžiuje» («Под царской властью. Литва в XIX веке»)[43]43
  Aleksandravičius E., Kulakauskas A. Carų valdžioje. XIX amžiaus Lietuva. Vilnius: Baltos lankos, 1996. P. 217.


[Закрыть], указав, что предметом книги является «гражданская история Литвы». Переход от этноцентристской перспективы к гражданской, при котором объектом литовской истории становится не одна этническая группа, но все общество, конечно, наблюдается не только в исследованиях, посвященных истории XIX века, но и в работах, посвященных другим эпохам[44]44
  Более подробно см.: Staliūnas D. From Ethnocentric to Civic History: Changes in Contemporary Lithuanian Historical Studies // Emerging Meso-Areas in the Former Socialist Countries: Histories Revived or Improvised / Ed. K. Matsuzato. Hokkaido: Slavic Research Center, Hokkaido University, 2005. P. 311–331.


[Закрыть]. Новая перспектива позволила по-иному увидеть и историю Литвы XIX века. Для литовских историков стало привычным определять границы Литвы в соответствии с принципом историзма, то есть исследовать Литву такой, какой ее понимали современники[45]45
  В современной белорусской историографии прослеживается тенденция описывать Белоруссию XIX века в этнографических категориях, то есть как территорию с преобладающим белорусским населением.


[Закрыть]; изучать не только историю литовцев, но и других проживавших в Литве этнических групп. Наконец, исследователи отказались и от упрощенной оценки российской политики.

В современной литовской историографии подчеркивается, что важнейшими целями российских властей на окраинах империи было обеспечение политической лояльности представителей нерусского населения, обеспечение стабильности империи, и не представляется возможным утверждать, что в течение всего рассматриваемого периода единственным устремлением была ассимиляция представителей других национальностей, и прежде всего – литовцев. Ясно указывается, что главным врагом имперские власти считали поляков и все польское[46]46
  Этот тезис хорошо иллюстрирует исследование российской цензуры в Литве: Medišauskienė Z. Rusijos cenzūra Lietuvoje XIX a. viduryje. Kaunas: Vytauto Didžiojo Universitetas, 1998.


[Закрыть], причем, например, при рассмотрении периода правления Николая I невозможно утверждать, что национальная политика была направлена против литовского языка, поскольку литовский язык не считался общественно значимым[47]47
  Aleksandravičius E., Kulakauskas A. Carų valdžioje. P. 67–68.


[Закрыть]. При этом также подчеркивается, что систематически проводить «политику располячивания» во время правления Николая I власти также не могли, поскольку ощущалась нехватка средств и людей, и, наконец, не ставилась цель уничтожить господствующее сословие – дворянство[48]48
  Aleksandravičius E., Kulakauskas A. Carų valdžioje. P. 72.


[Закрыть]. Политика «русификации», по утверждению этой группы литовских историков, имела место в течение достаточно непродолжительного периода после подавления восстания 1863–1864 годов[49]49
  Ibid. P. 53, 82–83, 92.


[Закрыть]. Национальная политика в этот период однозначно оценивается как ассимилятивная[50]50
  Kulakauskas A. Kova už valstiečių sielas. Caro valdžia, Lietuvos visuomenė ir pradinis švietimas XIX a. viduryje. Kaunas: Vytauto Didžiojo universiteto leidykla, 2000. P. 6. Отмечу, что в этой работе элементы такой политики отмечаются уже после восстания 1830–1831 годов.


[Закрыть], иногда ее называют и «тотальной русификацией»[51]51
  Kulakauskas A. Rusifikacinės masinio pradinio švietimo sistemos kūrimo Kauno gubernijoje pradžia (XIX a. 7-asis dešimtmetis) // Praeities baruose. Vilnius: Žara, 1999. P. 211.


[Закрыть]. Такие определения встречаются и в части белорусской историографии, для которой характерна тенденция экстраполировать действия имперских властей, направленные против белорусов, на всю национальную политику на западных окраинах Российской империи[52]52
  Нарысы гiсторыi Беларусi у 2-х частках. Ч. 1. С. 129, 333; Смалянчук А. Ф. Памiж краёвасцю i нацыянальнай iдэяй. Польскi рух на беларускiх лiтоўскiх землях 1864–1917 г. Санкт-Пецярбург: Неўскi працяг, 2004. С. 114; Гiсторыя Беларусi. Т. 4: Беларусь у складзе Расiйскай iмперыи (канец XVIII – пачатак XX ст.). Мiнск: УП «Экаперспектыва», 2005. С. 243, 270.


[Закрыть]. Большинство авторов, описывая политику российских властей после восстания 1863–1864 годов, отмечают различия между действиями властей в Северо-Западном крае, где дискриминационная политика была достаточно всеобъемлющей, и более мягкой политикой в Августовской (позже – Сувалкской) губернии, где также жили литовцы.

Таким образом, можно говорить о том, что в литовской историографии, посвященной политике Российской империи, несмотря на существенные различия, присутствовало единое мнение о том, что (во всяком случае, после восстания 1863–1864 годов[53]53
  В российской историографии это, как и предыдущее восстание 1830–1831 годов, называется Польским.


[Закрыть]) власти стремились превратить литовцев в русских. Эту позицию при определении целей имперской политики по отношению к нерусскому населению разделяет и большинство белорусских исследователей. Похожие тенденции мы видим и в польской историографии, где в течение последних десятилетий наблюдается рост интереса к национальной политике России, в том числе и на исторических землях Великого княжества Литовского[54]54
  Обзор этой историографии см.: Новак А. Борьба за окраины, борьба за выживание. С. 429–464.


[Закрыть].

Генрих Глембоцкий (Henryk Głębocki) в своей новаторской книге, посвященной «польскому вопросу» в Российской империи середины XIX века, опираясь не столько на практику национальной политики, сколько на общественные дискуссии, не раз подчеркивает стремление имперских властей «русифицировать» поляков[55]55
  Głębocki H. Fatalna sprawa. Kwestia polska w rosyjskiej myśli politycznej (1856–1866). Kraków: Arcana, 2000. По мнению Г. Глембоцкого, предложения славянофилов, и прежде всего Александра Федоровича Гильфердинга, поддерживать развитие литовской, белорусской и украинской культур было лишь временной мерой борьбы с поляками, при этом основной целью оставалась русификация; Он же. Александр Гильфердинг и славянофильские проекты изменения национально-культурной идентичности на западных окраинах Российской империи // Ab Imperio. 2005. № 2. С. 135–166.


[Закрыть]. При этом он показывает, что в среде правящей и интеллектуальной элиты Российской империи отношение к полякам меняется не после восстания 1863–1864 годов, но уже в 1861 году, когда становится понятно, что для русских неприемлемо стремление поляков объединить Западный край с Царством Польским в одну административную единицу. «Польский вопрос» и особенно восстание 1863–1864 годов, как считает историк, усилили русский национализм. Поскольку восстание воспринималось как «шляхетский мятеж», правящая элита империи попыталась использовать в Царстве Польском инструменты социального радикализма – Николай Алексеевич Милютин, руководитель Учредительного комитета в Царстве Польском (Komitet Urządzający Królestwa Polskiego), пытался разъединить дворянство и народ с помощью крестьянской реформы и других средств.