Текст книги "21.12"

25

Прошло уже четыре часа с тех пор, как Дэвис проводил Тэйн в больницу, и Стэнтон не находил себе места от волнения. Он то и дело подходил к окну, ждал, чтобы мертвую тишину нарушил телефонный звонок. Чтобы ее нарушило хоть что-нибудь. Не нравилась ему и совершеннейшая пустота на променаде перед домом. Ему хотелось снова услышать вопли торговца, жаловавшегося, что туристы норовят бесплатно сфотографировать его «произведения искусства», или увидеть бородатого гитариста – почетного мэра променада, рассекающего туда-сюда на роликовых коньках. Или пусть, на худой конец, хотя бы Монстр постучит в его дверь.

– Предлагаю слегка поддать, – сказал Дэвис, протягивая ему бокал с доброй дозой «Джека Дэниелса», но Стэнтон только отмахнулся, хотя, быть может, бурбон и помог бы унять возбуждение. Какого черта Тэйн до сих пор не позвонила? С инъекциями она должна была давно закончить. Он пробовал сам дозвониться ей на сотовый, но сигнал отсутствовал. Мобильная связь, которая в Лос-Анджелесе никогда не отличалась стабильностью, сейчас просто перестала работать. Но ведь Тэйн без труда могла найти обычный телефон.

Наконец его трубка издала долгожданный сигнал. Звонили с местного номера, который не был ему знаком.

– Микаела?

– Это Эмили.

Черт, Каванаг! Вот вляпался!

– Что у тебя? – спросил он, унимая волнение, чтобы не вызвать подозрений.

– Ты должен немедленно явиться ко мне в помещение временного штаба, Габриель.

– У меня в самом разгаре эксперимент с протеинами, который нельзя прерывать, – солгал он, переглянувшись с Дэвисом. – Я мог бы приехать, но только через пару часов.

– В Лос-Анджелес прибыл наш директор, и он хочет тебя видеть, – сказала Каванаг, – а потому мне плевать, чем ты сейчас занят. Тебе нужно быть здесь без промедления.

С тех пор как началась эпидемия, директор ЦКЗ Адам Канут постоянно находился то в Атланте, то в Вашингтоне, и его отсутствие в Лос-Анджелесе уже заметили все, включая, конечно же, прессу. Его сторонники утверждали, что он сейчас проделывает огромную работу, отслеживая заболевание по всей стране, а быть может, и в мире. Но недруги с готовностью пустили слух, что он просто боится подцепить инфекцию сам.

Стэнтону этот человек никогда не был симпатичен. Выходец из мира крупнейших фармацевтических корпораций, он и к науке применял принцип бизнеса – спрос определяет предложение. Финансирование на борьбу с редкими заболеваниями им выделялось редко. Вот почему Стэнтон так удивился, когда Канут поддержал план введения карантина.

Пепел в буквальном смысле осыпал Стэнтона с неба, когда он вышел из машины, припарковав ее рядом с временным штабом. Огромный пожар вспыхнул теперь в лесу на холме поверх знаменитой надписи «ГОЛЛИВУД», охватив уже сотни акров и покрыв дымовой завесой часть города вплоть до берега океана. Входя в здание, Стэнтон сделал над собой огромное усилие, чтобы собраться с мыслями и принять деловой вид. Канут захочет обсудить дальнейшие пути сдерживания эпидемии, способы введения эффективного карантина в других городах. И Стэнтону придется обсуждать с ним эти вопросы, не имея никакой информации от Тэйн.

Внутри закрытого теперь почтового отделения работники Центра по контролю заболеваемости трудились за пуленепробиваемыми стеклами, прежде защищавшими кассиров от обкурившихся грабителей. На стенах висели поблекшие плакаты с рекламой пущенных в обращение еще при Рейгане «вечных» почтовых марок. Дежуривший при входе полицейский сразу же проводил Стэнтона в бывший кабинет старшего почтмейстера.

Каванаг сидела в кресле рядом со столом, и Стэнтон сразу заметил, что она избегает встречаться с ним взглядом. Во главе же стола расположился сам Канут – крепкого сложения мужчина пятидесяти с лишним лет, с редеющими седыми волосами и бородой, которую на щеках не помешало бы укоротить.

– Добро пожаловать в Лос-Анджелес, директор.

Самому Стэнтону сесть было уже не на что. Канут лишь небрежным кивком поздоровался с ним и начал:

– У нас возникла проблема, Габриель.

– Какая именно?

– Вы посылали сотрудницу Пресвитерианской больницы, чтобы она сделала группе пациентов инъекции полученных от мышей антител вопреки нашему строжайшему запрету?

Стэнтон похолодел:

– Не понимаю…

Каванаг резко встала.

– Мы обнаружили более двух десятков шприцев с растворами, содержащими антитела.

Неужели они застали Тэйн, когда она пыталась вводить жидкость? Так или иначе, им все известно. Но его долг защитить ее.

– Где сейчас доктор Тэйн? – спросил он.

Канут посмотрел на Каванаг, которая ответила:

– Ее нашли у подножия лестницы со сломанной шеей. Насколько мы можем судить, смерть наступила в результате перелома шейных позвонков.

Стэнтон пришел в неописуемый ужас:

– Она… Она упала с лестницы?

Каванаг окинула его уничтожающим взглядом.

– Ее убил один из пациентов.

– Если только вы не скажете мне сейчас, что она проводила тайный эксперимент с антителами по собственной инициативе, – сказал Канут, – вся ответственность, как я полагаю, ляжет на вас.

Стэнтон прикрыл глаза, и перед ним снова встало лицо Тэйн во время их первой встречи в больнице, когда она чуть ли не силком заставила его осмотреть больного, которого он вполне мог и не заметить. Он вспомнил и выражение ее лица при виде лаборатории, устроенной ими на дому, ее быстрое согласие помочь – без оглядки на риск для собственной карьеры. Он опять услышал надежду, прозвучавшую в ее голосе, когда она отправлялась делать инъекции своим коллегам и друзьям.

– Не буду отрицать, это я убедил ее ввести пациентам антитела, – чуть слышно прошептал он.

– Ты хотел получить разрешение протестировать свой препарат на контрольной группе, – тут же заговорила Каванаг, которая заранее знала, что он признает свою вину. – Мы сразу же поставили этот вопрос перед начальником ФДА, и меньше чем через сутки он бы дал согласие. Мы могли провести эксперимент в цивилизованных условиях под жестким контролем. Но ты нарушил приказ, и в результате погибла женщина-врач.

– Но что еще хуже, – вмешался Канут, – когда о случившемся станет известно публике – а утаить инцидент мы не сможем, – нас обвинят в том, что мы окончательно потеряли контроль над ситуацией. Вокруг нас огромный город, готовый взорваться, как пороховая бочка, от малейшей искры, и ты эту искру высек!

– Сдай свое удостоверение и даже на милю не приближайся к прионовому институту или любому другому учреждению ЦКЗ, – распорядилась Каванаг, даже не пытаясь сдерживать в своем голосе интонации глубочайшего разочарования и профессионального презрения.

– Доктор Стэнтон, с этого момента вы уволены! – подвел черту под разговором Канут.

26

Чель сидела под яблоней на южной лужайке музея Гетти, глядя вниз на сплошное море азалий во дворе и не думая ровным счетом ни о чем. Ей нужен был короткий отдых, возникла необходимость отвлечься, перезарядить батарейки.

– Чель! – окликнул ее кто-то издалека.

Сквозь пелену дымки она разглядела Роландо, стоявшего на верхней ступени лестницы, которая вела к центральной площади музея. Позади него маячила фигура Стэнтона. Его появление удивило Чель. Зачем он приехал сюда? Быть может, удалось что-то обнаружить со спутников? Впрочем, что бы ни привело Стэнтона в музей, она была рада снова встретиться с ним.

Роландо помахал ей рукой и удалился, оставив их вдвоем.

– Что происходит? – спросила Чель, когда Стэнтон спустился к ней. Ей сразу бросился в глаза его до крайности утомленный вид. Они впервые могли поговорить с глазу на глаз с той ночи, когда она призналась ему в обмане и они вместе посетили дом Гутьерреса. Но какими бы трудными ни выдались последние дни для самой Чель, это не шло ни в какое сравнение с тем, что она прочитала на лице Стэнтона.

Они перебрались под крышу южного павильона и сели за стол, поверх которого была инкрустирована шахматная доска. Стэнтон рассказал ей о гибели Тэйн и о последовавших за этим событиях.

– Я не должен был подвергать ее такому риску, – сокрушался он.

– Но вы ведь только хотели помочь больным людям. Если бы вам позволили применить антитела…

– Антитела оказались бесполезны! – Его голос был полон горечи. – Тесты не дали положительных результатов, но и в противном случае их сочли бы слишком опасными. Для меня нестерпимее всего думать, что ее смерть оказалась совершенно бессмысленной!

Чель, как никто другой сейчас, могла понять, что значило для профессионала быть лишенным доступа к любимой работе. Но ее собственный приговор хотя бы отсрочили, и именно благодаря ему. Она не знала способа дать ему второй шанс, какой предоставили ей с его помощью. И потому просто взяла Стэнтона за руку и сжала ее в своих ладонях.

Они просидели в молчании почти минуту, прежде чем она заговорила на другую волновавшую ее тему:

– Как я понимаю, наблюдение со спутников не дало никаких результатов?

– Я уже больше не часть системы. Думал, быть может, вам что-то сообщили из ЦКЗ, но, видимо, нет. А что нового у вас?

– Мы уже почти расшифровали кодекс. Надеюсь, что в последнем разделе будут новые географические подсказки, хотя мы опять столкнулись со сложностями в переводе.

– Позвольте мне помочь вам.

– В чем?

– В вашей работе.

Чель не смогла сдержать улыбки.

– У вас есть ученая степень лингвиста, о которой вы забыли упомянуть?

– Не смейтесь – я говорю серьезно. Процессы исследований похожи в любой научной сфере. Диагностировать проблему, найти элементы сходства с уже решенными и, отталкиваясь от этого, справиться с новой задачей. К тому же взгляд со стороны часто оказывается далеко не лишним.

До чего же странно – всего три дня назад ее будущее оказалось в его руках, а теперь судьба круто повернулась, и уже он пришел к ней за помощью. Неужели ему действительно больше нечем заняться? И что она вообще знает об этом человеке? Что Габриель Стэнтон, несомненно, незаурядный ученый, настоящий трудоголик, которого порой немного заносит. И больше, по сути, ничего. У них как-то еще не было случая открыть друг другу души за бокалом вина. Быть может, присмотревшись к Стэнтону поближе, она поймет, что ей не слишком нравится увиденное? И все же стоило помнить, что именно он дал ей шанс продолжать труд всей ее жизни, когда у него была веская причина не делать этого. Поэтому если сейчас в поддержке нуждался он, Чель не собиралась отталкивать его от себя. Нужно только постараться, чтобы в ЦКЗ не узнали об этом, когда они рано или поздно свяжутся с ней опять.

– Значит, свежий взгляд со стороны? Хорошо, давайте попробуем! – Чель склонилась ближе к Стэнтону. – Писец повествует об упадке города. Или по крайней мере опасается, что город ждет гибель. Приметы опасности он видит на центральной площади, во дворце, повсюду. Но по какой-то причине для него нет ничего хуже, чем культ нового божества Акабалама. Об этом боге мы ничего не знали прежде. Его олицетворяют обычные богомолы. И его ввели в пантеон как раз в тот исторический момент.

– Было ли для майя вообще это свойственно? Я имею в виду – создавать себе новых богов? – спросил Стэнтон, верно улавливая изначальную суть проблемы.

– О, богов у них было много десятков! И они постоянно находили для себя все новых. Когда Пактуль впервые слышит об Акабаламе, он лишь хочет побольше узнать о нем, чтобы начать поклоняться. Однако ближе к концу рукописи все указывает на то, что у автора появилась причина смертельно бояться этого нового божества.

– Что имеется в виду под смертельным страхом?

– Я привела почти буквальный перевод. Описывая свой ужас на языке древних майя, он использует самые сильные эпитеты. В частности, говорит о том, что боится нового бога сильнее смерти. Одна из фраз, которую нам удалось расшифровать, выглядит так:

«Это было нечто настолько жуткое, что страх перед этим я впитал с молоком матери».

Обдумывая услышанное, Стэнтон поднялся и подошел к перилам, ограждавшим протекающий по территории музея ручей.

– Значит, мы должны рассмотреть страхи, глубоко укоренившиеся в каждом из нас, – внезапно сказал он, поворачиваясь к Чель. – И здесь нам помогут мыши.

– При чем здесь мыши?

– Эти грызуны мало чего так боятся, как змей. Причем их не надо учить опасаться пресмыкающихся. Это у них на уровне инстинкта, заложено в ДНК, или, если угодно, впитано с молоком матери. Мы, впрочем, научились отключать этот страх, изменяя генетическую структуру зверьков.

Чель могла себе представить все те долгие годы, которые Стэнтон провел в стенах лаборатории, годы трудов, вероятно, мало чем отличавшихся от ее собственной работы. Правда, способ его мышления был для нее чуждым, да и термины он использовал почти совсем незнакомые. И все же его слова, что процессы научной работы одинаково применимы к медицине, лингвистике и истории, показались Чель очень верными.

– Итак, – продолжал Стэнтон, – главный вопрос, на который нам нужно получить ответ, таков: что страшило вашего писца больше всего?

– Окончательная гибель родного города? – высказала предположение Чель.

– Но, судя по вашим же словам, он предвидел ее уже какое-то время.

– Уж не думаете ли вы, что он боялся змей?

– Нет, но нам надо понять, что могло вызвать в нем такой ужас. Это должно быть нечто на уровне подсознания. Что-то изначально заложенное в любом человеке.

– Как, к примеру, кровосмешение? Инцест? – спросила Чель.

– Да! Что-то в этом роде. Могли мы здесь попасть с вами в точку?

– Едва ли. Инцест действительно был строго запрещен и богами, и земными правителями. И все же эта версия не имеет смысла. Какая связь могла существовать между кровосмешением и богомолами?

Но стоило ей произнести эти слова, как у нее в мозгу молнией сверкнуло другое предположение – воспоминание об обвинениях в адрес ее предков, которые она стремилась опровергнуть на протяжении всей своей научной карьеры.

С самого начала Чель отчаянно желала, чтобы новый кодекс стал доказательством, что ее народ не сам навлек на себя погибель.

Но вдруг так и случилось на самом деле?

27

«Я постился в течение сорока солнц, поддерживая силы только кукурузным настоем и водой. Ни капли дождя по-прежнему не упало ни на наши поля, ни на окружающие леса, и запасы воды почти полностью истощились. Каждый, кто имеет до сих пор хоть немного воды, маиса или маниоки, теперь тщательно прячет их от посторонних глаз. Пошли слухи, что кое-кто уже пьет собственную мочу, лишь бы утолить жажду. Еще двадцать солнц, и воды в городе не останется вообще.

Еще народ перешептывается о планах некоторых сограждан уйти на север в поисках пригодных для пахоты земель, и это вопреки новому указу Ягуара Имикса, запрещающему покидать город под страхом смертной казни. В беднейших кварталах Кануатабы за последние двадцать солнц умерли восемнадцать человек, и среди них много детей, о которых думают в последнюю очередь при распределении продуктовых рационов.

В былые времена в нашем городе продавались наилучшие товары, каких нельзя было найти даже в десяти днях пути отсюда. Но украшения из оникса в рот не положишь, и мастера-ремесленники больше не процветают – за исключением тех, кто выполняет заказы дворца или работает на правителя подобно мне самому. Даже самые знатные женщины теперь вожделеют не к серьгам из перламутра и не к накидкам из многоцветных перьев, а к простым лепешкам и плодам лайма. Мать, которой нечем накормить детей, ни в грош теперь не ставит золотые медальоны, пусть их считают трижды священными!

Вчера, когда солнце близилось к зениту, меня вызвали во дворец.

Покидая свою пещеру в полдень, я со спокойной душой оставил в ней дочерей Оксиллы, потому что знал – мое духовное животное присмотрит за ними в мое отсутствие. Святейший Ягуар Имикс, только что вернувшийся из дальнего военного похода, предначертанного ему звездами, призвал меня к себе, чтобы открыть значение бога Акабалама и дать мне новую возможность продолжать обучение наследника.

Когда же я оказался в нескольких сотнях шагов от центра города и менее чем в тысяче от места, где был заложен новый храм-мавзолей для Властителя, моим глазам открылось зрелище, в реальность которого я не сразу поверил. Густые столбы черного дыма поднимались над вершинами башен нашего малого храма, под которым располагались священные катакомбы. А потом, повернув за угол, я увидел самое большое собрание мужчин и женщин Кануатабы, какого не случалось, должно быть, уже шестьсот солнц.

Я знал, что сбор был назначен именно на сегодня, но не мог себе представить его грандиозности и великолепия. Невозможно описать словами то чувство, которое я испытал, увидев Кануатабу снова полным жизненной силы, каким город был во времена моего детства, когда отец носил меня на своих могучих плечах по торговым рядам. То и дело в толпе слышались разговоры, что Ягуар Имикс совершил чудо и не только накормит всех на этом величественном празднике, но и создаст запасы, которые помогут нам продержаться до следующего урожая.

Я видел мужчин, несших к южной лестнице дворца щедрые подношения из специй, ценных пород дерева и ониксов. Были там еще и соль, и гвоздика, и кинза, и сушенные на огне перцы чили – смесь, из которой делали приправу для мяса индейки или оленя. У меня даже заурчал от голода желудок. Но ведь ни индюшек, ни оленей, ни агути не встретишь и в двух днях пути от города – об этом с уверенностью доносили рабы. Могло ли случиться так, что во время последнего звездного похода Ягуар Имикс и его могучая армия захватили столь огромный запас мяса?

Ко мне приблизился дворцовый карлик. Я приведу здесь его слова, чтобы стало понятно, на какие злодейства он был способен. Вот что он сказал:

– Если бы все узнали, как это известно мне, писец, что ты даже не прикасаешься к тем девочкам, ты бы сразу лишился своих наложниц. В моей власти укоротить твою жизнь на десять тысяч солнц, как и жизни девочек. Поэтому впредь не смей мне больше перечить.

Никогда до сей поры не испытывал я большего желания выпустить кровь из тела другого человека и вырвать ему из груди сердце. Вот если бы только сейчас в одном из проулков возникла потасовка, достаточно громкая, чтобы заглушить вопли Якомо! Я бы тогда голыми руками разорвал его на части, а потом похоронил так, чтобы никто и никогда не нашел его останков.

Но я не успел ничего сделать, когда люди на площади вдруг заволновались. Мимо нас провели окрашенных синей краской военнопленных – пятнадцать человек в колонне. Всех их привязали к длинному шесту, и каждый, кроме того, за обе руки и шею был связан с идущим впереди. Некоторые из них с трудом передвигались, ведь им несколько солнц подряд пришлось идти пешком. Были и такие, кто уже сейчас выглядел как мертвец.

Татуировки на торсе одного из плененных выдавали его высокое положение в обществе, и мне прежде ни разу не доводилось видеть знатного мужчину, который бы так боялся быть принесенным в жертву. Он кричал и извивался, понукаемый конвоем двигаться вперед, но при этом волочил ноги, поднимая за собой облако пыли. Даже по лицам сопровождавших его воинов я мог судить, что и они видели такое впервые. Полностью униженное достоинство! Только душевное расстройство могло довести этого высокородного человека до позорного отказа спокойно встретить то, что уготовила ему судьба!

И я пошел дальше мимо жадно глазевших на это зрелище торговцев, портных и чужих наложниц. Парная баня расположена на последнем этаже дворца. Это зал с куполообразной крышей на вершине башни, одно из самых потаенных святилищ для молитв и общения с богами. А потому сюда на пиры и для отправления других ритуалов собирался обычно только самый узкий круг людей, особо приближенных к Властителю.

Но когда я теперь вошел в сухую баню, то обнаружил правителя в полном одиночестве, чего на моей памяти не случалось уже тысячу солнц. У него было утомленное лицо, в котором при всем желании читалось меньше святости, чем когда-либо раньше. В зале не оказалось ни одного раба, ни одной из самых старых жен, готовых помочь, если бы ему что-нибудь понадобилось.

Властитель изрек:

– Я велел тебе прийти, Пактуль, чтобы ты своими глазами увидел приготовление пищи для великого пира и смог потом описать его в великих книгах для наших потомков на многие века вперед.

Я преклонил колени рядом с раскаленными углями, жар от которых казался невыносимым. Но приглашение в дворцовую парную – это величайшая честь, и я ничем не выдавал своих мучений. А потом осмелился заговорить сам:

– Высочайший! Да, мы должны описать этот великий пир, но я обязан снова спросить тебя, как случилось, что боги ниспослали нам его, но нигде больше не проявили своего милосердия? Чтобы мне оставить правдивое и точное описание в одной из книг, разве не должен я понять, почему мы пируем сегодня, а в остальные дни вынуждены голодать?

Властитель стиснул зубы. Он нахмурился и посмотрел куда-то мне за спину, словно смиряя в себе приступ злости. Его рука крепче вцепилась в жезл, положенный правителю. Но когда я закончил, он не вскочил с места и не принялся кричать в гневе; не вызвал он и стражей, чтобы те увели меня. Он лишь посмотрел на мою руку и указал на перстень с обезьяной – символ многих поколений писцов, чьи традиции я продолжал.

И затем он сказал:

– Вот это колечко, которое ты носишь, перстенек обезьяны-писца – символ твоего статуса… Неужто ты думаешь, его можно сравнить с божественной короной, которая венчает мою голову? Ничего не желал бы я больше, чем иметь возможность разделить свое бремя с народом и объяснить, на какие компромиссы мне приходится идти, чтобы умиротворить богов. Нести подобное бремя невозможно научиться по книжкам. Это знание я получил единственно возможным путем – от своих предков, что правили этим раскинувшимся на террасах городом в прежние времена. И этого не постичь человеку, который носит всего лишь перстень писца.

С этими словами правитель поднялся, представ передо мной во всей своей наготе. Я ожидал, что он ударит меня, но он лишь велел мне встать с колен. Потом прикрылся набедренной повязкой и приказал следовать за собой в дворцовую кухню.

Если верить молве, нет ничего, что придворные повара не могли бы приготовить, пожелай этого Властитель. Они отправляли своих учеников в недельные походы за плодами гуайявы или мексиканской сливы, произраставшими только высоко в горах, или чтобы те купили у лесного племени сладкий батат, который вызревает зимой под сенью одиноко растущей сейбы.

Следуя за святейшим Ягуаром Имиксом, я смог увидеть, какое огромное количество людей призваны были продемонстрировать свое кулинарное искусство ради приготовления величайшего церемониального пира. И каждый выполнял только свою часть работы. Кто-то занимался соусами и приправами, добавляя соцветия маниоки к разнообразным смесям пасты чили с корицей, какао или гвоздикой. Но главная миссия была возложена на других – тех, кто наблюдал, как на вертелах, установленных здесь повсюду, прожаривались куски мяса, которые потом добавляли в чаны, занимавшие весь центр кухни, где томилось ароматное жаркое.

Мы проходили мимо раскаленных очагов, жар от которых был сильнее, чем даже в парной. Но как я догадывался, нашей целью было помещение для разделки туш. У самой его двери правитель осветил меня сиянием своей ониксовой улыбки.

И вот что он сказал:

– Ничтожный писец! Никогда еще боги не посылали людям более великого откровения, чем полученное мной двадцать лун назад. Это был завет Акабалама, который навсегда изменит жизнь в Кануатабе и станет нашим спасением. Почти год я пил эту кровь, и теперь настало время разделить с народом источник моей величайшей силы. Как доносят мои шпионы, подобные ритуалы стали общепринятыми во многих других государствах, и в них участвуют не только представители благородных сословий, но и самые низы общества, что помогло им всем выжить на протяжении многих лун.

Я последовал за ним на бойню.

Кровь, густым слоем покрывавшая пол, быстро пропитала мои сандалии. С крюков свисали более двух дюжин скелетов, уже освежеванных и обезглавленных, обескровленных и лишенных конечностей. Мясники отделяли плоть от костей, и каждая нога или рука давала все новые срезы филе, которые добавлялись в быстро растущую кучу. Затем повара обрабатывали мясо кремниевыми ножами так, чтобы ни кусочка не было потеряно для приготовления главного блюда праздничного пира.

С других крюков свисали еще нетронутые человеческие тела.

Властитель продолжал:

– Акабалам приказал нам отведать этого мяса, потому что подобным образом мы впитаем в себя силу человеческих душ, прежде живших внутри этих тел. И действительно, я сам и мои ближайшие соратники вобрали в себя огромное могущество, поедая на наших трапезах такую плоть. Для этого в течение последних трехсот солнц мы употребили в пищу мясо более чем двадцати человек. А ныне Акабалам поведал мне о своем желании, чтобы я удесятерил силу каждого мужчины из своего великого народа. Чтобы их порода выжила, самки богомолов поедают головы самцов, и да благословенны пусть будут они за это! И теперь, уподобившись им, мы все будем питаться плотью себе подобных.

Но гораздо раньше, чем он закончил говорить, я понял: все это происходило не по воле бога и не во имя восстановления утраченного благочестия. Это было нечто настолько жуткое, что страх перед этим я впитал с молоком

матери.

Уже много времени минуло с тех пор, как я сделал последнюю запись: шестьдесят солнц родилось в розовом цвете жизни и умерло, уйдя в беспросветный мрак. Акабалам теперь воцарился по всему городу, как только всем стало известно, что сам Ягуар Имикс разрешил это во время великого пира на центральной площади, а еще раньше – скормив плоть представителей знати врагов своему собственному благородному сословию. И пока дождь так и не оросил кукурузные поля, кастрюли в домах наполнило мясо человеческих трупов. Ни кусочка не пропадало зря, кости отскабливались ножами дочиста. Властитель наложил единственное ограничение: ни один человек не должен был употреблять в пищу плоть своих детей или родителей, что якобы запрещено богами. Но я своими глазами видел, как детей-рабов заставляли готовить к трапезе все, за исключением мяса, чтобы затем принести их самих в жертву, подобно животным, и сварить в специях, ими же и приготовленных.

Я сам не принимаю участия в ритуалах Акабалама и дочерям Оксиллы настрого запретил это. Мы с трудом выживаем, поедая лишь листья, коренья и редко встречающиеся еще ягоды. Уверен, Одинокая Бабочка и Огненное Перо сами бы уже пошли на прокорм народных масс, если бы их не защищало мое высокое общественное положение. Ведь городские сироты стали одними из первых жертв, но под сенью моей пещеры девочки пока в безопасности. Их опекает мое духовное животное – красный ара. И они не выходят наружу, подчиняясь моему приказу, потому что многие люди на улицах превратились в кровожадных дикарей и, чтобы добыть себе пищу, легко пойдут на убийство оставленных без присмотра детей.

Властитель уединился в самых дальних покоях дворца для общения с богами, и к нему не допускают никого, кроме карлика Якомо, жены и сына-наследника. Совет распустили. Правитель заявил, что никто не способен слышать голоса свыше, кроме него самого, и что места в совете занимали лживые пророки! С каждым восходом солнца карлик Якомо появляется на ступенях дворца, чтобы огласить новые требования Властителя и зачитать списки тех, кого следует принести в жертву ради умиротворения богов.

И каждый день ближе к закату совершаются человеческие жертвоприношения. Мужчин, женщин, детей – даже достаточно знатного происхождения – палачи возводят на алтарь, чтобы вырезать сердца и внутренности, а трупы бросить на съедение алчущей толпе.

Но в то же время с каждым новым жертвоприношением среди населения Кануатабы усиливаются сомнения в могуществе Ягуара Имикса. До меня часто доносятся недовольные голоса простолюдинов. Ведь людям приходится жить в постоянном страхе, что их принесут в жертву следующими. Город полнится слухами, что Ягуар Имикс утратил связь с богами, что поразившее мозг проклятие окончательно помутило его рассудок.

И каким же особым могуществом одарил нас Акабалам? На поля все еще не упало ни капли дождя. Этот бог не вознаградил наш народ за покорность, ниспослав традиционный урожай, который всегда служил основой нашего пропитания.

Как много изменилось за это время, сколько ужасных событий произошло! Смерть окружает нас повсюду, стиснув город в своих черных холодных объятиях. По последним сообщениям, больше тысячи человек уже умерли, и еще тысячи прокляты и тоже обречены на смерть. Как же я был прав, когда страшился происходящего! Проклятие Акабалама пало на головы многих, высосав из них души, сделав их неспособными перейти в мир сна, в котором они только и могли бы общаться с богами.

И число обреченных растет с каждым днем – количество людей, наказанных теперь за отвратительные преступления против себе подобных. Насилие царит на улицах и днем и ночью, мирные прежде обыватели нападают друг на друга, они утратили человеческий облик, поскольку уже долгое время лишены возможности уходить в мир сна и готовы теперь на все, чтобы урвать жалкие крохи, все еще доступные на рынках.

Было время, когда Ягуар Имикс и его приближенные в течение многих лун поедали плоть людей с явного благословения бога, и их не поражало нынешнее проклятие. Но если тот бог и защищал их какое-то время, то теперь они лишились его покровительства. Правитель проклят, его фавориты прокляты тоже. Вызванный ими бог Акабалам смертельной косой прошелся по нашей земле, уничтожая все на своем пути.

Акабалам превратил людей в чудовищ, как я того и опасался. Ведь сон – это время мирного общения каждого человека с богами, время единения со своими духовными животными, время, когда мы всецело предаемся воле богов, как это происходит, когда приходит наша смерть. Но прóклятые не могут заснуть, не могут предать свою судьбу воле небес и общаться со своими вайобами, которые оберегают нас в жизни.

Ниже я приведу рассказ о своем последнем посещении великого дворца, где когда-то заседал совет при Властителе. С птицей на плече я пришел туда посреди ночи, потому что при дневном свете любому нормальному человеку слишком опасно появляться на городских площадях. А потому дорогу мне освещала лишь бледная луна.

И целью моего визита был наследник, которого я планировал увести с собой. То, что мальчик избежал бича божьего, лучше всего показывало, в каком душевном смятении пребывал сам Ягуар Имикс: не позволяя сыну употреблять в пищу человеческую плоть, он лишь доказал мне, что его собственная вера в Акабалама не была такой уж непоколебимой.

Но Песнь Дыма не был единственным ребенком, призванным сохранить в преданиях и легендах историю нашего грандиозного террасного города. В моей пещере нас ждали Огненное Перо и Одинокая Бабочка, и мы собирались лесами добраться до озера, на поиски которого когда-то отправился мой отец. Я все это время был начеку, чтобы дочери Оксиллы не имели даже возможности притронуться к человеческому мясу. Мы станем жить плодами земли, удалившись на безопасное расстояние от всех лишенных сна и прочих безумцев, вставших на путь саморазрушения.