Текст книги "21.12"

За последние восемь лет Чель удалось создать наисовременнейший центр исследований мезоамериканских культур в стенах некогда самого консервативного музея Калифорнии. Когда по окончании рабочего дня у нее оставались силы и время, она любила прогуливаться по пустынным залам мимо «Ирисов» Ван Гога или «Портрета юноши с алебардой» работы Понтормо. Она даже иногда забавлялась, представляя себе, как реагировал бы старый миллиардер и нефтяной магнат[14]14
  Музей был основан в 1954 году Дж. Полом Гетти, который в то время считался самым богатым человеком в мире и отличался достаточно консервативными взглядами на изобразительное искусство.


[Закрыть], доживи он до появления рядом с его излюбленными произведениями европейского искусства керамических статуэток, изображающих древних майя за молитвой, или туземных божеств.

Но сейчас Чель было не до этого. В начале третьего ночи она вместе с доктором Роландо Чаконом, самым опытным реставратором антиквариата в штате музея, пришла в лабораторию 214А, уставленную огромными фотоаппаратами для получения снимков высокого разрешения, спектральными анализаторами и приспособлениями для консервации предметов старины. Обычно каждый из длинных деревянных столов, в несколько рядов тянувшихся вдоль комнаты, был покрыт изделиями из нефрита, керамики, древними масками и прочими находящимися в работе экспонатами, но сегодня они расчистили побольше места в дальнем углу, чтобы разложить фрагменты кодекса. Со стен на них смотрели фотографии руин сооружений майя, которые Чель сделала во время полевых экспедиций, – для нее это были молчаливые напоминания о тех эмоциях, которые она переживала, возвращаясь на родину далеких предков.

Чель и Роландо принялись бережно доставать содержимое из полученной от Гутьерреса коробки. Каждый фрагмент они отделяли от других с помощью набора, состоявшего из длинного пинцета и металлического зажима, и укладывали затем на стеклянные пластины поверх подсвеченных столов. Некоторые обрывки были размером с небольшую почтовую марку, но и они оказывались достаточно тяжелыми, потому что бумага из коры дерева фиги впитала в себя пыль и влагу склепа.

Спустя четыре часа они успели справиться только с верхней частью одной страницы, и, глядя на этот первый собранный воедино лист, Чель ощущала соприкосновение с былым величием своих древних соплеменников. Какие-то слова уже начали обретать смысл. Было похоже, что в них заключались заклинания к дождю и звездам – то есть молитва, магическая дверь в непознанный мир.

– Как я понял, мы сможем работать с этим материалом только по ночам? – спросил Роландо. Лучший реставратор в команде Чель был огромного роста, весил под 150 фунтов, а его шея и нижняя половина лица были густо покрыты щетиной недельной давности.

– Поспишь днем, – отозвалась Чель. – Заранее прошу прощения у твоей подружки.

– Надеюсь, она вообще не заметит мои ночные отлучки. Быть может, они даже добавят свежую долю загадки в наши слишком ровные в последнее время отношения. А ты сама? Когда будешь отсыпаться ты?

– Когда угодно. Меня едва ли кто-то хватится в офисе.

Роландо аккуратно распрямил на стекле очередной фрагмент. Чель не знала другого эксперта, который так осторожно и умело обращался бы с хрупкими объектами или обладал настолько тонким творческим чутьем, когда приходилось реконструировать предметы старины по мельчайшим осколкам. И главное – она безотчетно чувствовала полное доверие к нему. Ей не хотелось подвергать и его риску, но помощь была ей совершенно необходима.

– Ты предпочел бы, чтобы я обратилась к кому-нибудь другому? – спросила она прямо.

– Черт! Нет, конечно же, – отозвался Роландо. – Я твой единственный и неповторимый ладино и не позволю устранить меня от работы с этой находкой, которая, чувствую, станет сенсацией, подобной взрыву мощной бомбы.

«Ладинос»[15]15
  Искаженное испанское слово latinos.


[Закрыть] на сленге стало собирательным именем для семи миллионов потомков испанцев, живших в Гватемале. Всю свою жизнь Чель приходилось выслушивать жалобы матери на то, как ладиносы вместе с армией проводили геноцид в отношении майя, как сваливали на аборигенов ответственность за все экономические проблемы страны. Но вопреки напряженности, которая все еще существовала между этими двумя этническими группами, совместная длительная работа бок о бок с Роландо и общение с ним изменили взгляды Чель. Например, во время гражданской войны члены его семьи участвовали в демонстрациях в поддержку интересов коренного населения. Его отца даже арестовали однажды за это, после чего он перевез всю родню в США.

– Вот только я не верю, что такое могло сохраниться в недрах одной из крупнейших городских руин, – сказал он, подыскивая место на странице для очередного фрагмента, подобно тому как складывают мозаику.

И действительно: более шестидесяти известных памятников архитектуры майя классического периода в Гватемале, Гондурасе, Мексике, Белизе и Сальвадоре круглый год полнились толпами туристов, археологов и просто местных жителей. Ни один даже самый умудренный опытом мародер не смог бы ничего предпринять в подобных условиях. А потому Чель была согласна – рукопись действительно могли обнаружить только в одном из мест, пока неизвестных ученым. Каждый год джунгли прочесывали камеры спутников, вертолеты с туристическими группами, бригады вальщиков леса, и периодически кто-то находил до сей поры неведомые следы архитектурных памятников. Логично предположить, что мародер (он мог быть, например, профессиональным экскурсоводом) случайно наткнулся на древний памятник, а потом тайно вернулся к нему с группой сообщников.

– Думаешь, какой-то расхититель гробниц обнаружил новый затерянный в джунглях город? – спросил Роландо.

Чель пожала плечами:

– Публике понравилась бы такая история.

– А потом каждый туземец в Гватемале заявит, что именно оттуда ведет свое происхождение его семья, – сказал Роландо с улыбкой.

Доля правды в его шутке была. Практически в каждой деревне майя из уст в уста передавалось предание о неком затерянном городе, в котором когда-то жили их предки. Во время революции двоюродный брат отца Чель даже заявил однажды, что нашел забытый ныне город, откуда бежало знаменитое трио основателей Киакикса. Реальность, конечно же, никак не соответствовала этим сказкам. Большинство майя всегда обитали в небольших деревнях посреди джунглей, а потому заявления некоторых из них о связях с крупными городами были сродни бахвальству белых американцев о том, что их предки прибыли в Америку на борту «Мэйфлауэра»[16]16
  «Mayflower» – рыболовный трехмачтовый барк, на котором англичане, основавшие одно из первых британских поселений в Северной Америке, в 1620 году пересекли Атлантический океан.


[Закрыть]: легко утверждать, но невозможно доказать документально.

– Стало быть, бесполезно продолжать допытываться, где ты это добыла, – сказал Роландо, найдя подходящее место для еще одного фрагмента, – но, если судить по иконографии, вещь действительно можно датировать концом классической эры. Вероятно, где-то между 800 и 925 годами, а? В это просто невозможно поверить.

– Надеюсь, углеродный анализ это подтвердит, – сказала Чель.

Роландо отложил пинцет в сторону.

– Понимаю, что мы никому не должны ни о чем рассказывать, но… С виду здесь много сложных грамматических оборотов. Вот почему нам нужен Виктор. Никто лучше его не разбирается в языке классической эпохи.

На самом деле Чель подумала о том, чтобы привлечь к работе Виктора Граннинга, едва в первый раз увидела фрагменты книги, но опасалась реакции с его стороны. Они уже несколько месяцев не разговаривали, а у нее имелись веские основания избегать его общества.

– Сами справимся, – угрюмо ответила она, глядя на Роландо.

– Как скажешь, – кивнул он, понимая, что настаивать бесполезно. Граннинг – тяжелый человек. Чель любила своего прежнего наставника, но в последнее время тот стал чересчур упрям и, похоже, слегка свихнулся.

Постаравшись выбросить из головы все мысли о Граннинге, Чель принялась всматриваться в глифы фрагментов, из которых Роландо сумел сложить первую страницу.

Как все глифы в письменности майя, они представляли собой либо комбинацию слогов, которые вместе образовывали звук, имевший смысл (как слово в английском языке), либо по аналогии с китайским – сочетание слогов и пиктограмм, сливавшихся в одно целое, чтобы выразить понятие. Как только Чель удалось разбить написанное на отдельные блоки и перевести каждый компонент, используя существующие каталоги 150 уже расшифрованных слогов и справочник с более чем восемью сотнями известных «пиктографических» глифов, у нее стали складываться предложения.

Здесь встречались слова, хорошо ей знакомые, как, например, йяб – его до сих пор использовали в современном к’виче, и означало оно «дождь». Другие же, как, к примеру, вулий, переводились только приблизительно, поскольку не имели точного эквивалента в английском языке. «Снести», «разрушить» было близко по смыслу, но исчезала религиозная составляющая, вкладываемая в это понятие древними майя. Помимо уже расшифрованных, ученым были известны еще примерно 150 глифов, смысл которых пока оставался загадкой; кроме таких, на первой же странице кодекса были еще и знаки, которых Чель прежде не видела вообще. Она подозревала, что после реконструкции полного текста новой рукописи ее коллегам придется поломать голову над смыслом многих десятков совершенно новых для них глифов.

Три часа спустя ноги Чель совершенно затекли, а глаза были раздражены до такой степени, что ей поневоле пришлось сменить контактные линзы на столь нелюбимые очки. Но в итоге у них сложился перевод первого параграфа:

«Дождь приходить, нет… пропитание… половина звездного цикла… Урожай, разрушены поля, Кануатаба, срублены… деревья и… Олень, птицы, ягуар, сторож, земля, покидать… Восстановление… почва, павшие листья. Холмы осыпаются. Насекомых рой. Животные, бабочки, некуда, Священный Создатель, укрытие, духовная жизнь. Нет плоти, мы готовить…»

Разумеется, перевод слово в слово никуда не годился. Настоящий переводчик должен был передать мысль, которую стремился донести до читателя писец. Все кодексы несли на себе отчетливый отпечаток личности автора, хотя зачастую общий тон был весьма формальным. И потому Чель сделала попытку заполнить непонятные места подходящими по контексту словами или типичными парами глифов, которые встречались в других книгах. В обработанном ею виде первый параграф обрел нужную законченность и логику:

«Ни капли дождя, дающего пропитание, не упало за половину цикла великой звезды. Поля Кануатабы истощились и разрушились, деревья и трава уничтожены, олень, птицы и ягуар, хранитель земли, вынуждены были покинуть нас. Плодоносный слой почвы не восстанавливается, его больше не подпитывают опавшие листья. Склоны холмов осыпались. Только мухи еще роятся, а животные, бабочки и растения, данные нам Священным Создателем, не знают, куда укрыться, чтобы продлить жизнь своего духа. На животных нет больше плоти, из которой можно было бы приготовить пищу».

– Здесь явно имеется в виду засуха, – сказал Роландо. – Кому могли разрешить написать нечто подобное?

Чель ломала голову над тем же вопросом. Письменные памятники майя были, как правило, древними обращениями или посланиями Властителей. Придворные писцы, игравшие роль пресс-секретарей и жрецов одновременно, никогда бы не осмелились упомянуть о чем-либо, подрывающем авторитет верховного правителя.

И никогда прежде Чель не встречала летописи, повествующей о тяготах повседневной жизни. Предсказания сезона дождей были вырезаны на колоннах древних руин, содержались в «Мадридском» и «Дрезденском» кодексах, но прочитать в рукописи описание жестокой засухи – это было нечто неслыханное. Вызывать дождь считалось прерогативой Властителя, а подобная запись покрыла бы его позором за неспособность сделать это.

– Но только у обученного писца хватило бы мастерства выполнить такую работу, – заметил Роландо, указывая жестом на безукоризненный рисунок, изображавший Бога Маиса.

Чель вновь перечитала слова. Наказанием за подобные записи могла стать только смертная казнь. «Ни капли дождя, дающего пропитание, не упало за половину цикла великой звезды». Великой звездой называли Венеру, а половина ее цикла составляла почти пятнадцать месяцев. Летописец, стало быть, повествовал о самой длительной засухе в известной ученым истории майя.

– Что ты об этом думаешь? – спросил Роландо.

– Это не просто описание засухи. Он рассказывает об истощении урожая маиса, – ответила Чель. – О смерти скота и утрате почвой плодородного слоя. Никому не разрешили бы сделать такую запись официально. По сути, перед нами хроника заката цивилизации.

– Так ты считаешь?.. – Роландо подавил горькую усмешку.

– Он пишет о коллапсе.

На протяжении всей ее карьеры главной проблемой, решение которой не переставало мучить Чель, была причина падения цивилизации ее предков в конце первого тысячелетия. В течение семи веков майя строили города и были первопроходцами в искусстве, архитектуре, сельском хозяйстве, математике, астрономии и торговле. Но затем за шестьсот лет до появления испанских конкистадоров города-государства вдруг остановились в росте, строительство замерло, а писцы в низинах Гватемалы и Гондураса перестали вести летописи. Всего за каких-то пятьдесят лет люди покинули городские конгломераты, институт Властителей был упразднен, и классический период развития цивилизации майя оборвался.

Коллеги Чель выдвигали разнообразные версии причин, приведших к упадку. Некоторые предполагали, что майя погубило пренебрежение к сохранению природной среды: они хищнически пожинали все плоды, которые могла дать земля, и никогда не задумывались о том, что вместо срубленных деревьев необходимо сажать новые. Другие заявляли, что древние майя навлекли беду на свои головы из-за постоянного участия в войнах, гиперрелигиозности и кровавых человеческих жертвоприношений.

Чель со здоровым скептицизмом отвергала такие объяснения. По ее мнению, подобные идеи проистекали из склонности европейцев считать американских туземцев более примитивными народами, чем они были на самом деле. Но в действительности в человеческих жертвоприношениях майя стали обвинять только испанские завоеватели, а сам по себе упадок цивилизации майя столетиями служил затем «доказательством», что испанцы были куда более развитой нацией, чем «дикари», которых они покорили. Отсюда проистекали и утверждения, что майя невозможно доверить самоуправление.

Чель же придерживалась той точки зрения, что коллапс был вызван природным катаклизмом – невероятной засухой, которая продлилась несколько десятилетий и сделала невозможным для ее предков крупномасштабное земледелие. Исследования, проведенные в руслах местных рек, показали, что последние годы классической эры майя были самыми засушливыми за период в семь тысяч лет. Когда продолжительность засухи превысила некую критическую отметку, города потеряли своих обитателей – майя пришлось приспосабливаться к новым условиям существования. Они стали заниматься мелким сельским хозяйством и селиться относительно небольшими группами в деревнях, подобных Киакиксу.

– Если мы сможем всех убедить, что действительно нашли описание коллапса очевидцем, – сказал Роландо, сам не слишком веря в свои слова, – это станет подлинной вехой в истории.

А Чель попыталась представить, что еще они могут обнаружить на этих страницах, вообразить, в какой степени новый кодекс поможет ответить на вопросы, считавшиеся до сих пор неразрешимыми. Рисовала в своих фантазиях тот день, когда сможет представить столь фундаментальное открытие всему миру.

– И еще: если мы сумеем доказать, что причиной упадка была катастрофическая засуха, – продолжал Роландо, – это будет крепкий удар по яйцам для всех тамошних генералов.

Когда Чель осознала правоту его слов, по ее жилам пробежала новая мощная волна адреналина. За последние три года в Гватемале вновь до предела накалились отношения между ладиносами и аборигенами. Борцы за гражданские права майя становились жертвами убийств, за которыми стояли те же самые бывшие генералы, по чьему приказу был казнен отец Чель. Политиканы дошли до того, что подняли проблему коллапса в парламенте. У майя следует отнять принадлежащие им плодородные земли, призывали они. Аборигены уже однажды нанесли окружающей среде непоправимый урон и сделают это снова, дай им только волю.

Хотелось надеяться, что новая рукопись снимет все вопросы раз и навсегда.

В кабинете Чель, вход в который располагался на противоположной от них стороне лаборатории, раздался телефонный звонок. Она взглянула на часы. Начало девятого утра. Им нужно срочно упаковать кодекс обратно в коробку и спрятать в сейф. Очень скоро по музею начнут сновать работники, которые могут что-то заметить. Риск следовало исключить полностью.

– Я отвечу, – вызвался Роландо.

– Меня здесь нет, – крикнула ему вслед Чель, – и ты понятия не имеешь, когда буду!

Но Роландо вернулся через минуту со странной улыбкой на лице.

– Звонит переводчик из больницы, – сказал он.

– Что ему понадобилось?

– Три дня назад к ним поступил пациент, с которым никто не мог общаться. Но только что они выяснили, что он говорит на к’виче.

– Ну так скажи ему, чтобы чуть позже позвонил в «Братство». Там любой сможет им помочь.

– Я, собственно, и хотел дать ему такой совет, но затем он сообщил кое-что еще: пациент повторяет одно и то же слово снова и снова, твердит его как мантру.

– Какое слово?

– Вуй.

12.19.19.17.10—11 декабря 2012 года

5

Они провели повторный генетический анализ в институте прионов. Кардиограмма, лабораторные анализы, результаты МРТ Джона Доу подверглись тщательному рассмотрению в штаб-квартире Центра по контролю заболеваемости в Атланте. К утру следующего дня, после длившихся всю ночь конференций и экстренных консультаций, все медицинские светила согласились с доктором Стэнтоном: пациент заразился новым штаммом прионового заболевания, и первопричиной болезни могло быть только потребление испорченного мяса.

На рассвете Стэнтон обсудил ситуацию со своим заместителем Аланом Дэвисом, блестящим английским экспертом, который уже несколько лет изучал «коровье бешенство» по обе стороны Атлантики.

– Только что закончил говорить с представителем министерства сельского хозяйства, – сказал Дэвис (они расположились в кабинете Стэнтона в прионовом институте). – Прионов не обнаружено пока ни в одной крупной партии мяса. Ничего подозрительного не найдено ни в книгах регистрации поголовья скота, ни в отчетах о рационах питания животных.

На Дэвисе были жилетка и брюки от костюма-тройки в тонкую полоску, а его длинные темно-русые волосы были так тщательно уложены, что напоминали парик. Он был единственным ученым-практиком из числа знакомых Стэнтона, который носил на работу костюм, – своеобразный способ постоянно напоминать американцам, насколько более цивилизованны их британские кузены.

– Я бы хотел просмотреть результаты их тестов сам, – сказал Стэнтон, потирая глаза. Он уже сейчас с трудом преодолевал утомление.

– Но они смогли проверить только крупные фермерские хозяйства, – отметил Дэвис со снисходительной усмешкой. – Чтобы прошерстить все мелкие фермы, им потребуется не меньше года. Я уже не говорю об овцах и свиньях. А ведь прямо сейчас какой-то беспечный идиот измельчает отравленные коровьи мозги – или что там еще он может перерабатывать – и отправляет в продажу по всей стране.

Отследить первоначальный источник было наиболее важной задачей медиков при столкновении с заболеванием, вызванным испорченными продуктами питания. Так выявлялись фермы, где выращивались овощи, зараженные кишечной палочкой, – хозяйства временно закрывали, а их продукцию срочно изымали из продажи. В случаях сальмонеллы точно так же поступали с производителями куриных яиц, отзывая все партии товара, уже отгруженные магазинам. От того, насколько оперативно вмешаются власти, порой зависело, ограничится ли число заболевших единицами или будет измеряться десятками тысяч.

Между тем команда Стэнтона не знала даже, на мясе каких животных сосредоточиться в первую очередь. Само собой, зная о «коровьем бешенстве», главными подозреваемыми поначалу сделали коров и занялись проверкой говядины. Но ведь прионы свиней были поразительно схожи с коровьими. А вызванная прионами эпидемия так называемой почесухи погубила сотни тысяч овец по всей Европе, и Стэнтон давно опасался, что следующей угрозой для людей может стать именно зараженная баранина.

Как только им удастся выяснить, как именно заболел Джон Доу, тогда и начнется огромная работа по ограничению угрозы. В наши дни переработка мяса и его использование приняли такие формы, что плоть, взятая всего от одного животного, может стать частью множества различного рода продукции и оказаться в магазинах по всему миру. Стэнтон как-то обнаружил, что мясо от одной коровы продавалось в вяленом виде в Коламбусе и одновременно пошло на гамбургеры в Дюссельдорфе.

– Мне нужно, чтобы как можно больше людей немедленно занялись проверкой всех местных больниц, – сказал он Дэвису.

Джон Доу оставался пока единственной известной жертвой, но прионовые заболевания настолько плохо поддавались диагностике, что Стэнтон был почти уверен в наличии других.

– Особое внимание пусть уделят пациентам с необъяснимой бессонницей. Как, впрочем, всем странным случаям. И нельзя упускать из виду психиатрические больницы. Пусть дадут списки всех, кого доставили с галлюцинациями и с отклонениями от нормы в поведении.

– Эта характеристика подходит практически любому жителю Лос-Анджелеса, – с грустной улыбкой заметил Дэвис, который подчеркивал свое отличие от жителей западного побережья США не только одеждой, но и непрестанными шутками по поводу их манер.

– Что-нибудь еще? – спросил Стэнтон.

– Чуть не забыл. Каванаг лично звонила.

Занимаясь расследованиями прионовых заболеваний по поручению Центра по контролю заболеваемости, Стэнтон находился в прямом подчинении заместителя директора ЦКЗ. Эмили Каванаг славилась своим почти сверхъестественным спокойствием, но это не значило, что она относилась ко всему легкомысленно и не понимала, какую опасность представляли прионовые инфекции. После того как Стэнтон продолбил всем в Атланте головы по поводу финансирования и введения специального мониторинга, он нажил там себе немало врагов. Каванаг принадлежала к числу немногих, кто остался его союзником.

– Мне осталось только узнать у тебя, как мы будем новую напасть называть, – сказал Дэвис.

– Пока пусть будет ВФБ, – ответил Стэнтон. – Вариант фатальной бессонницы. Но если ты найдешь мне ее источник, она получит наименование «болезни Дэвиса», обещаю.

Стэнтон прослушал более десятка голосовых сообщений, связанных с расследованием, прежде чем до него донесся голос Нины.

«Получила от тебя весточку, – наговорила она на его автоответчик, – и сразу заподозрила, что ты снова строишь козни, делая из меня вегетарианку, не иначе. Но не волнуйся, мясо так долго лежало в моем морозильнике, что я все равно собиралась его выкинуть. Думаю, я и твой мохнатый приятель как-нибудь протянем здесь на свежей рыбке. Перезвони, когда сможешь. И береги себя».

Стэнтон окинул взглядом своих подчиненных, склонившихся над микроскопами. По строжайшему распоряжению из штаб-квартиры ЦКЗ в Атланте никто из них не мог никому ни словом обмолвиться о вспышке заболевания, связанного с употреблением в пищу мяса. Каждый раз, как только пробегал самый смутный слух о возможном «коровьем бешенстве», среди обывателей начиналась паника, акции производителей мясопродуктов обрушивались на бирже, что приводило к миллиардным убыткам. А потому и Стэнтон в своем сообщении не рассказал Нине о случае с Джоном Доу. Просто намекнул, что ей лучше внять его совету и исключить мясное из своего рациона, о чем он с ней не раз беседовал прежде.

– Доктор Стэнтон! Взгляните, что у меня видно на предметном стекле! – воскликнула одна из его помощниц.

Он отключил телефон и поспешил пройти за защитный экран в противоположном конце лаборатории. Рядом с женщиной-экспертом Джиао Чен сидела Микаела Тэйн. Когда ее смена в Пресвитерианской больнице закончилась, Стэнтон сам пригласил ее к себе в институт, чтобы держать в курсе проводимых исследований. Когда обнаружение ФСБ у пациента можно будет предать огласке, ему хотелось, чтобы отдали должное той, кто первой заподозрила и диагностировала заболевание.

– Очертания идентичны ФСБ, – пояснила Чен, уступая начальнику место, – но прогрессия просто невероятная. Развитие идет намного быстрее обычного.

Стэнтон приник к окулярам самого мощного электронного микроскопа. Обычно прионы, подобно ДНК, имели форму спиралей, но сейчас он видел, как эти спирали раскрутились и сложились в нечто, похожее на мехи аккордеона.

– Сколько времени прошло со времени получения исходного материала? – спросил Стэнтон.

– Всего два часа, – ответила Чен.

Прионы, которые привык наблюдать Стэнтон, достигали этой стадии в течение месяца или даже дольше. При «коровьем бешенстве» приходилось порой изучать, что потребляла жертва три-четыре года назад, чтобы выявить источник зараженного мяса. Но эти протеины трансформировались быстрее, чем все, которые ему доводилось видеть прежде. С такой скоростью развивались только вирусы.

– Если уровень агрессивности сохранится, – заметила Чен, – они полностью завладеют таламусом за считанные сутки. А еще через несколько дней наступит смерть мозга.

– Значит, заражение произошло совсем недавно, – констатировал Стэнтон.

Джиао Чен кивнула:

– Несомненно. В противном случае пациент уже был бы мертв.

Стэнтон пристально посмотрел на Дэвиса.

– Нам не остается ничего, кроме как попробовать применить антитела.

– Габриель!

– Какие антитела? – недоуменно спросила Тэйн.

Это был результат их самого последнего эксперимента в стремлении найти способ излечения, объяснил Стэнтон. Организм человека не мог сам создать защитные антитела против чужеродных прионов, потому что человеческая иммунная система ошибочно принимала их за нормальные прионы головного мозга. Тогда ученые института «отключили» нормальные прионы мозга мышей (побочным результатом чего и явилась необычайная храбрость грызунов при столкновении со змеями), а затем ввели им аномальные прионы. И тогда мышам удалось выработать антитела против посторонних прионов, которые можно было извлечь и теоретически использовать как лекарство. Проблема заключалась в том, что Стэнтон и его помощники еще ни разу не испытывали подобный метод на людях, хотя результаты опытов в чашке Петри показали большую вероятность успеха.

Но Дэвис выглядел встревоженным.

– Поверь, никому так не хочется послать чиновников ФДА куда подальше, чем мне. Но, Габриель, ты же не хочешь получить еще один иск?

– О каком иске речь? – спросила Тэйн.

– Я бы не стал сейчас вдаваться в подробности, – пробормотал Стэнтон.

– А по-моему, самое время вспомнить об этом! – Дэвис повернулся к Тэйн. – Он применил к носителю генетического прионного заболевания не прошедший процедуру одобрения метод лечения.

– Его семья сама попросила ввести пациенту новое лекарство, – вставила реплику Джиао, – но затем, когда это было сделано, а он не выжил, эти люди взяли свои слова обратно.

– Поистине, «возлюби близких больного своего», – покачала головой Тэйн. – Старая лицемерная клятва докторов.

В их разговор вмешался другой врач из команды Стэнтона – Кристиан. Обычно этот молодой человек во время работы почти не расставался с наушниками, часами слушая любимый рэп, но сейчас он отбросил их в сторону – наилучший показатель напряжения, царившего в лаборатории.

– Нам снова позвонили из полиции, – сказал он. – Они провели обыск в номере мотеля «Супер-8», где арестовали нашего Джона Доу. При осмотре найден счет из мексиканского ресторана. Он расположен прямо напротив гостиницы.

– Уже известно, кто поставляет туда мясо? – спросил Стэнтон.

– Крупная механизированная ферма в Сан-Хоакине. У них промышленные масштабы. Продают миллион фунтов говядины в год. Никаких нарушений за ними прежде не замечалось, но у них огромный процент поставок для производства побочных продуктов.

– А это что такое? – снова настал черед недоумевать Тэйн.

– Речь идет, например, о зубной пасте, которой вы пользуетесь. – Дэвис охотно взялся разъяснить самую странную из функций мясного бизнеса. – Или о жидкости для полоскания полости рта. И даже об игрушках для малолетних детей. Во все это входят добавки, изготовленные из мясных отходов, после того как животное пройдет через бойню.

– Именно вторичное использование мясных отходов, по всей вероятности, послужило истинной причиной эпидемии «коровьего бешенства», – продолжил за него Стэнтон. – Коровам скармливали остатки мозга ранее убитых коров.

– Своего рода насильственный каннибализм, – изумилась Тэйн.

Стэнтон снова повернулся к своему помощнику:

– Какой компании принадлежит ферма?

– «Хавермор фармз».

Стэнтон поневоле чуть не подпрыгнул в кресле.

– Так эта мексиканская забегаловка закупает мясо у «Хавермор»?

– Почему вы так взволновались? – спросила Тэйн. – Вам знакомо это название?

– Еще как знакомо! – Стэнтон схватился за трубку телефона. – Они поставляют все мясные продукты по договору с объединенным школьным советом Лос-Анджелеса и его окрестностей.

Головное предприятие «Хавермор фармз» приютилось в долине между горами Сан-Эмигдио так, чтобы ветры не доносили специфические запахи ни до одного населенного пункта в округе. В утреннем транспортном потоке Стэнтону и Дэвису пришлось потратить час, чтобы попасть туда. Если в течение ближайших двух часов ученым не удастся доказать, что мутировавшие прионы содержатся именно в этом мясе, ничто уже не сможет помешать примерно миллиону школьников Лос-Анджелеса употребить его в обед.

Машина врачей мчалась мимо огромных загонов, в которых теснились тысячи голов крупного рогатого скота. Но Стэнтона в первую очередь интересовали только что отправленные на бойню животные, диета которых базировалась в основном на силосе, но никто не делал секрета из того, что для прибавки в весе им подмешивали в корм белковые добавки, изготовленные из собственных же отходов. Потенциально именно в них могла заключаться прионовая угроза.

Ученые настояли, чтобы их сразу же провели на место изготовления протеиновых кормовых брикетов, где возникновение проблемы было наиболее вероятным. Там Стэнтон и Дэвис последовали за начальником цеха по фамилии Мастрас вдоль ленты конвейера, на которой лежали головы и конечности забитых свиней, коров, лошадей и даже усыпленных кошек и собак. Мужчины в банданах, защитных очках и масках перекрикивались друг с другом по-испански, управляя бульдозерами, которые спихивали полностью освежеванные скелеты в огромную яму, где останки коров смешивались со свиными головами, костями и шерстью. Только ватки со специальной мазью, которые выдали посетителям предусмотрительные хозяева, помогали им терпеть невыносимую иначе вонь.