Текст книги "Семья как семья"

Может, работать учителем стало сложнее, чем раньше? Родители учеников все чаще жаловались на школу, бывали даже случаи насилия. В период кризиса учителя стали для общества козлами отпущения. Но нет, дело было не в этом. У себя в школе Валери никогда не сталкивалась с серьезными проблемами и всегда считала, что большинство подростков внимательны и учатся охотно. Когда ей предложили место в Париже, неподалеку от дома, она отказалась, потому что привыкла к своему коллежу: у нее там были любимые ученики и ей не хотелось с ними расставаться. Тогда почему же она потеряла вкус к передаче знаний?

Несколько месяцев назад Валери откровенно поговорила с коллегой, с которой поддерживала дружеские отношения, – преподавательницей испанского несколькими годами старше ее. «Это нормально, – сказала та. – Раньше или позже такое случается со всеми учителями. Наша профессиональная жизнь – сплошная рутина, мы ведь живем по календарю. Извечная колея: первое сентября, каникулы в одно и то же время; годы словно накладываются один на другой, время течет гладко, без малейшей шероховатости. Изменить что-то можешь только ты сама. Например, поехать с классом в путешествие или вообще придумать что-то новое…» Коллега была права. Валери задыхалась под тяжестью рутины, не пытаясь ее побороть, а ведь выбор у нее был большой. В конце концов она решила свозить учеников в Освенцим. Поездка сплотила класс, ужасающая память прошлого, казалось, преобразила подростков. Но Валери никак не могла позабыть о том, что вечерами в краковской гостинице она испытывала привычное ощущение абсолютной пустоты. В ее жизни чего-то очень сильно не хватало, но она никак не могла определить чего.

Валери, словно бы вдруг смутившись от собственных признаний, переменила тему. Она снова захотела поговорить обо мне.

– Вообще-то, я вас совсем не знаю. Но я рассказала о вас одной коллеге, учительнице французского. И она была бы счастлива, если бы вы согласились встретиться с ее учениками.

– Ладно, но только не сейчас. Сейчас я с головой погружен в роман. И хорошо бы нам опять вернуться к разговору о вас.

– Вам это правда интересно?

– Вы мне задаете тот же вопрос, что и ваш муж.

– Значит, тут мы с ним совпадаем, – произнесла она с нескрываемой иронией.

– Ну конечно, мне это интересно. Упадок духа – важнейшая проблема нашего времени, напрямую связанная с отношением к самореализации. Оно ведь полностью изменилось.

– То есть?

– Теперь все жаждут быть счастливыми. Поэтому и надежды поменялись.

– Ну, раз вы так считаете…

– Я повсюду вижу людей, которые меняют профессию. «Переквалифицироваться» входит в норму. В сорок лет кто-то решает, что не хочет больше работать в жилищном агентстве, а хочет преподавать йогу. Так почему учителя должны быть исключением? Потому что они государственные служащие? Мне кажется, я понимаю ваше состояние. Может, вам хочется заняться чем-то другим?

– Ну уж ни в коем случае не йогой! Просто у меня пропал интерес к работе, и это очень огорчает. Я не хочу ничего менять, хочу только, чтобы мне опять стало интересно.

– Пропал интерес, да, это я хорошо понимаю.

– Но вы правы насчет этих перемен карьеры. У меня есть подруга, она была детским врачом, а потом все бросила и открыла сыроварню на Корсике! Вот кто действительно необыкновенный человек. Вам бы лучше про нее написать. Если я вас разочарую, то дам ее координаты.

– Вы меня не разочаруете, – немедленно ответил я.

Валери явно обрадовалась этому нестандартному комплименту: ее сочли интересным человеком. Вообще-то, я не был готов к бесконечному обмену мнениями, я надеялся, отсиживаясь в сторонке, выслушивать чужие признания. Но слова Валери задели меня за живое. Я слишком хорошо знал, что такое утрата интереса. Как часто в середине романа я останавливался, чувствуя, что абсолютно не хочу его продолжать! Однако каким-то чудом любовь к словам внезапно возвращалась. Когда пишешь, быстро впадаешь в биполярное расстройство. Так что я понимал Валери и это ее ощущение, что двигаться дальше невозможно, потому что твоя работа полностью потеряла для тебя привлекательность.

19

Время шло, пора было кончать разговор. Я мог бы дождаться следующей встречи, чтобы спросить Валери о сестре, но очень уж мне не терпелось.

– Можно задать вам вопрос на другую тему?

– Да, конечно.

– Я вчера почувствовал: стоило мне упомянуть Стефани, как возникла неловкость. Вашей маме тоже как будто стало не по себе…

– …

– Что произошло?

– Есть вещи, о которых я не хочу говорить.

– Понимаю.

– Не смотрите на меня так. Я обещала рассказывать все как есть и не отказываюсь от этого. Но про сестру еще слишком рано…

Я по-идиотски поспешил урвать несколько подробностей в самом конце обеда, но ведь было понятно, что речь идет о чем-то сложном и несомненно мучительном. Теперь я ругал себя за бестактность. Валери и так была со мной достаточно откровенна и, главное, впустила меня в свою семью. Я дал ей понять, что, конечно же, она сама будет решать, что и когда рассказывать, и что она вовсе не обязана рассказывать абсолютно все. Я уверен, что можно собрать куда больше материала, если не давить на людей. Я сам часто сочинял именно так: не старался во что бы то ни стало отыскать нужные слова, а ждал, когда они придут сами.

Мы вышли из кафе, как друзья, которые время от времени обедают вместе. Беседа протекала просто и естественно, и я бы охотно ее продолжил. Но Валери уже и так опаздывала. Я протянул ей руку, а она поцеловала меня со словами: «Сегодня вечером вы у нас!» Она бодро зашагала прочь, но через пару секунд обернулась: «Я должна вам кое-что сказать… Мне кажется, я больше не люблю мужа. Я уйду от него. Надо, чтобы вы знали… для книги». И ушла так, будто и не сообщила ничего важного, а просто поставила точку с запятой в тексте романа.

20

Я изумился. Почему она ни с того ни с сего это сказала? Причем так, что у меня даже не было возможности ей ответить. Я решил – наверно, для придания сюжету остроты. Она же уточнила: «Важно, чтобы вы знали для книги». Хочет оживить мой замысел. Я ведь все время чувствовал: она боится, что ее жизнь недостаточно увлекательна; мне даже приходилось успокаивать ее на этот счет. Она хотела показать, что переживает драму? Насколько ее заявление серьезно? Накануне я ужинал с утомленной парой, отнюдь не радующейся жизни. Но так говорить о сокровенном – это все-таки странно. Несмотря на объединяющий нас договор, я оставался для нее чужим. А может, именно мое присутствие заставило ее облечь в слова то, что она чувствовала? Я побуждал ее говорить о себе, и благодаря этому она смогла взглянуть на свою жизнь по-новому. Я и думать не думал об этой стороне дела, но теперь был твердо убежден, что мое вторжение в семью Мартен вызовет бедствия.

21

Немного спустя Валери откроет мне кое-какие подробности. Муж к ней больше не прикасается. Она ощущает себя мертвой для чувственной жизни. Да, так и сказала: мертвая для чувственной жизни. Сколько жестокости в этих словах! Если на тебя никто не смотрит, можно умереть.

Тем не менее Валери видела, что еще может нравиться. Один из ее коллег, Пьер, делал ей все более и более прозрачные намеки, отпускал комплименты ее внешности или предлагал после работы зайти в кафе. Нельзя сказать, что Валери оставалась равнодушной к этим знакам мужского внимания, но в глубине души находила их жалкими. У нее не было ни малейшего желания бежать после уроков в какую-нибудь гостиницу Вильжюифа и там заниматься любовью с человеком, который ее совершенно не привлекал и к тому же не собирался уходить от жены. Убогие адюльтеры Валери отпугивали. Ей хотелось телесной близости, но никак не любой ценой; недостаток любви не лишал ее гордости.

Она оттолкнула Пьера, и тот в конце концов сошелся с Маликой – ответственной за профориентацию учеников. У Валери вызывало отвращение то, что все об этом знали; она сама не вынесла бы унизительных пересудов. Она невольно представляла себе два жалких тела – одно на другом. Сколько это продлится – несколько недель, максимум несколько месяцев. И ладно бы речь шла о внезапной всепоглощающей страсти, но ведь ничего подобного не было. Обычная история, все известно заранее. Впрочем, обнаружилась одна удивительная подробность: жена Пьера обо всем узнала. Можно было бы ожидать психодрамы, но нет, ничего не произошло. Верх безразличия: другой тебя физически обездоливает, а ты не реагируешь. Пьер был просто убит. Он ждал от жены хоть какой-то, хоть минимальной реакции, но она не сказала ничего ни тогда, ни потом.

Валери считала, что ее муж повел бы себя иначе. Хоть он к ней и не прикасался, он все равно ужаснулся бы тому, что жена может ему изменить. Ей было приятно так думать. Может, это все, что им оставалось, – ощущение, что они еще немного принадлежат друг другу.

22

После обеда я решил заглянуть к Мадлен. Она встретила меня широкой улыбкой и тут же отправилась на кухню готовить чай. Совершенно так же, как накануне. Сидя в гостиной, я вспоминал о своих бабушках. Я часто задумывался над тем, чем они заполняют свои дни. И Мадлен тоже – что она делает, как проводит время? Ходит в магазин, гуляет, встречается с дочерью, иногда с внуками и, уж конечно, смотрит телевизор (одна из моих бабушек целыми днями не отрывалась от первой программы). Можно ли заполнить этим жизнь? В какие отношения вступает человек со временем, когда его остается совсем немного? Меня не отпускают все эти вопросы.

Мадлен вернулась, и я спросил, как прошло ее утро. «Да у меня минутки свободной не было», – ответила она. Не знаю, чем она занималась, но ответ я получил. Она не испытывала скуки. Очень странно, но пожилые люди действительно редко скучают. В отличие от детей, которые не выносят ни минуты ничегонеделания. Несомненно, с определенного возраста отношение ко времени меняется, исчезает потребность непременно чем-нибудь его занимать. Помню, я как-то через окно увидел свою бабушку (она жила на первом этаже). Бабушка сидела на диване и ничего не делала. Можно было подумать, что она медитирует, но нет, она как будто просто отдыхала от себя самой. И на ее лице отражались самые разные эмоции, но уж никак не скука.

Только я собрался начать очередной сеанс воспоминаний, как Мадлен спросила:

– Вчера вечером у моей дочери все прошло хорошо?

– Очень хорошо.

– А ее муж вам понравился?

– Очень симпатичный, – ответил я, чувствуя себя обязанным соблюдать нейтралитет.

– А Жереми? Уж он-то наверняка болтал не переставая!

– …

Можно было подумать, что мы с Мадлен говорим о разных людях. Конечно, сколько людей, столько и мнений, но я никак не мог представить себе этого безмолвного подростка победителем чемпионата по красноречию. Или он сдерживался, а потом изливал все накопившееся лишь в присутствии бабушки? Наконец Мадлен сказала: она очень довольна, что я собираюсь писать обо всей семье, ей от этого легче на душе. Иначе бы она беспокоилась, что я возлагаю на нее слишком большие надежды. Так же думала и Валери. Сегодня Мадлен иногда неожиданно замолкала. Это было не очень заметно, может, я слишком сосредоточивался на этом именно из-за предупреждения Валери, но, по-моему, Мадлен чаще, чем раньше, останавливалась, подыскивая слова.

Я предложил вместе посмотреть семейный альбом. Началось воображаемое путешествие в прошлое. Было очень много снимков дочек. Я рассматривал Валери в возрасте семи-восьми лет. Странно, думалось мне, что совсем недавно я обедал с этой девочкой, ставшей взрослой. Но на фотографии я словно бы видел в ее глазах печаль, подобную той, что ощущал во время нашей встречи. Можно ли по выражению лица ребенка предугадать его будущее? Наверно, общение с Валери сегодняшней повлияло на мое восприятие Валери вчерашней. На одной из фотографий сестры держались за руки. Если сравнивать с Валери, то Стефани прямо-таки лучилась радостью, но эта радость будто слепила глаза.

А сколько других воспоминаний таилось в этих альбомах! Я нашел фотографию со свадьбы Мадлен – разумеется, черно-белую[7]7
  Удивительно, насколько черный и белый подходят определенным ситуациям: они подчеркивают, что событию недостает яркости.


[Закрыть], и мне тут же захотелось снова поговорить о Рене. Но я побоялся совершить бестактность. Представляю, как это тяжело – погружаться в то, чего больше не существует. Человек делает вид, что приспособился к повседневному кошмару – к жизни без другого, этого требуют правила вежливости, но сердце у него, по сути, ампутировано. Однако при первых же словах Мадлен я ощутил то же, что и вчера. Она была довольна своей жизнью с мужем, но я не уловил ни малейших признаков страсти. Она говорила о нем как о спутнике, едва ли не как о друге. Упомянула о его скромности, даже в смерти. «Он страдал, но ушел так спокойно, во сне». И добавила, глубоко вздохнув: «Просто мечта…»

Вот, оказывается, какова главная мечта ее жизни – уйти во сне.

Скромность Рене была заметна и на фотографиях. Он всегда находился словно бы в стороне, улыбался неловко и не вполне искренне, точно чувствуя себя не в своей тарелке; не человек, а тень. Мадлен снова заговорила о любви Рене к работе. Он так любил метро. Он знал истории всех станций, и ничто не радовало его больше, чем увеличение протяженности линий. Решение продлить седьмую линию до Вильжюифа равнялось для него по масштабу высадке Армстронга на Луну. Мадлен считала, что причины этой чрезмерной любви к метро коренятся в его детстве. Она снова повторила, что ему приходилось прятаться в кино, причем много раз. То есть он жил в постоянном страхе, вынужденный где-то скрываться, ночевать в разных местах, носить этот кошмар в себе. Его мать в конце концов арестовали – на нее донес один из ее же соратников. Она погибла довольно скоро – должно быть, от пыток, но это лишь предположение, всей правды семья так и не узнала. Мадлен была убеждена, что из-за бездомного сумбурного детства Рене как раз и полюбил все прямолинейное. Идея несколько странная, но имеющая право на существование. С линии метро абсолютно невозможно свернуть. Вот она, суть целительного пути: он представляет собой противоядие от любых скитаний, любых преследований.

Вполне понятно, что Рене терпеть не мог всякие перемены. Жизнь покоилась на регулярных ритмах, текла по привычному руслу. Каждое лето они проводили отпуск в одном и том же месте – кемпинге в Виши. «Водолечение, знаете ли», – уточнила Мадлен, догадавшись, что для меня это название связано с коллаборационизмом. Меня удивило, что человек, потерявший мать во время войны, охотно ездит в эту часть страны. Чем дольше Мадлен говорила о муже и его неприязни к новизне, тем больше я недоумевал. Да уж, в обыденности и впрямь много романического. И кстати: жизнь большинства психически нездоровых людей разыгрывается как по нотам. Разумеется, я не стал делиться этими соображениями с Мадлен, ведь она явно радовалась тому, что я нахожу ее мужа достойным внимания. Как будто создаю ему посмертную славу.

23

Мадлен словно ушла в некую параллельную реальность, поглощенная уж не знаю какими пережитыми в прошлом эмоциями. Глядя мне прямо в глаза, она произнесла: «Рене был хорошим мужем и хорошим отцом, но того, кого я любила больше всех на свете, звали Ив. Я познакомилась с ним, когда мне было двадцать два, и потом целых три года мы были счастливы. И вдруг он меня бросил. Уехал в Америку. Вы не представляете, как я страдала. Это было самое тяжелое время в моей жизни…» Мадлен замолчала. Некоторые повествования заканчиваются внезапно – их, подобно удару гильотины, прерывает сильная эмоция. Я не знал, что ответить. Конечно, мне хотелось расспросить ее подробнее, узнать, почему так случилось, но я и сам был взволнован. Она говорила с таким глубоким чувством. И меня тронуло ее доверие. Она поделилась со мной, посторонним, болью, что столько лет сжимала ей сердце.

После долгого молчания я все-таки спросил: «С тех пор вы не пытались его разыскать?»

– Нет. И я его никогда больше не видела. Хотя один раз могла бы…

– Когда?

– Точно не помню. Девочкам было лет десять-двенадцать, что-то в этом роде. Мне пришло письмо на работу, в Дом Шанель. Не знаю уж, как он меня нашел, я ведь сменила фамилию.

– Он знал, чем примерно вы занимаетесь. Возможно, обзвонил все модные дома и всюду спрашивал Мадлен.

– Но тогда всех девушек звали Мадлен!

– Так или иначе, он искал и нашел вас. А потом? Что было потом?

– Ничего.

– Как так?

– Он написал, что приехал в Париж и был бы счастлив повидаться со мной. Вот и все, несколько строчек и название гостиницы. После стольких лет молчания. Но я не обрадовалась, а, наоборот, разозлилась на него за то, что он вдруг появился из ниоткуда. У меня была своя жизнь, работа, дочки. Я сумела выплыть. С его стороны было нехорошо так поступить. Я решила, что не пойду. И держалась… однако…

– Все-таки пошли?

– Да. Уж очень захотелось. И потом – нужно же мне было узнать, почему он вот так вот уехал. Я не понимала и от этого прямо с ума сходила. Ну и пошла в гостиницу…

– И?

– И ничего. Как раз тем утром он уехал. Вот и все. Судьба не захотела, чтобы мы встретились. Я была в таком смятении. Подумать только, мы могли бы увидеться!

– Ужасно! Он не оставил записки или хоть адреса?

– Нет. Раз я не пришла, он, наверно, решил, что и писать не стоит.

– И это все?

– Да.

– Вы больше не пытались его разыскать?

– А как?

– Не знаю. Через интернет. Через «Фейсбук». Как его фамилия?

– Грембер.

– Хотите, я попробую?

– Что?

– Найти его.

– …

Мадлен кивнула – значит, согласилась. Я открыл на телефоне «Фейсбук». С таким именем обнаружилось несколько человек, но только один выглядел как ровесник Мадлен. Едва ли можно было провести расследование быстрее. В наше время столько частных детективов лишилось работы; пора слежки миновала. Найденный мной человек жил в Лос-Анджелесе. Я спросил Мадлен, хочет ли она посмотреть фотографию, она снова кивнула, а потом без малейшего волнения заявила: «Это он». По-моему, она впала в состояние шока. И, не отрывая взгляда от предмета своей давней любви, добавила: «Он не изменился». Я бы не решился вставить ее фразу в роман. Но как же это прекрасно – сказать так о человеке, которого не видел почти шестьдесят лет. Сила чувства способна остановить время.

Я думал, что Мадлен захочет узнать о нем побольше, что было бы нетрудно. Но она, казалось, совсем обессилела. Я прекрасно понимал, что ей необходимо отдохнуть. Провожая меня, она опять сказала: «Спасибо». А я ведь не сделал ничего особенного. Просто набрал имя на телефоне. В последний момент она меня задержала: «Я знаю, что со мной бывает трудно, что иногда я плохо соображаю, но в одном я уверена: я хочу увидеть Ива. Хочу еще раз увидеть его перед смертью».

24

Я спускался по лестнице все медленнее и медленнее и в конце концов уселся на ступеньку. Меня ошеломили слова «перед смертью». Увидев фотографию, Мадлен решила, что должна совершить последний в ее жизни важнейший поступок. Пока мы разговаривали, я, сам того не желая, пробудил в ней это страстное желание. И конечно, что греха таить, я думал о своем романе. Что, если это и есть моя история? Она – и только она? Я уже представлял, как вместе с Мадлен лечу в Штаты, чтобы рассказать о прекрасном воссоединении после разлуки.

Все это напомнило мне репортаж, который я недавно видел. Кадры, обошедшие весь мир и неизменно вызывающие сильнейшие эмоции. Через семьдесят пять лет после высадки союзников в Нормандии некий американец встретился с женщиной, которую тогда любил. Осчастливленные этим безумным поворотом судьбы, они со слезами на глазах держались за руки. Время на своем пути преображает все, кроме любви. Вот что приходит в голову, когда смотришь на этих людей.

Я было отвлекся на сантименты, но тут мне в голову пришла одна мысль. Собственно, та же, что возникла после встречи с Валери. Словно бы один разговор эхом отзывался на другой. Обе женщины как будто старались придать сюжету остроты. В отношении Валери я, во всяком случае, в этом не сомневался. В последний момент, уже уходя, она обернулась, чтобы сообщить о расставании с мужем, – явно ради создания атмосферы тревожного предвкушения. Точно так же, как в конце каждой части телесериала показывают некое происшествие, вызывающее у зрителя непреодолимое желание узнать, что будет дальше. По-английски это называется cliffhanger, или «уцепившийся за скалу». Валери, сценаристка собственной жизни, ввела меня в состояние напряженного ожидания. И стало быть, не исключено, что то же самое почувствует мой читатель, если я сумею воссоздать эту историю.

И вот сегодня Мадлен повела себя похожим образом. Конечно, бессознательно, не ради удачного изложения. Вряд ли она вообще знала, что такое cliffhanger. И тем не менее в последней сцене содержались все его необходимые ингредиенты. Что будет дальше? Она хочет увидеть Ива. Я не сомневался, что должен принять участие в организации их встречи. Не надо забывать, что этот неожиданный поворот неразрывно связан именно со мной. Я оказался в роли психолога, с которым не договорились предварительно о сеансе. Сначала пациенту кажется, что рассказывать не о чем, но через три минуты он выдает все, что его беспокоит. Правда, здесь речь шла не о каком-либо отклонении, а о сокровище, спрятанном в глубине сердца. С одной стороны, Мадлен не слишком взволновалась, увидев фотографию Ива, с другой – явно обрадовалась, что может открыть мне свой секрет. Из уважения к Рене она никогда не говорила дочкам о первой любви. Теперь же благодаря моему роману она сможет написать свою историю.

25

Я немного прошелся по улице. Причем видя вокруг не жителей квартала, а литературных персонажей. Раньше я любил, усевшись на террасе кафе, выдумывать жизни прохожих, но сейчас решил покончить с фантазиями. Пожалуй, в моем романе чувствам уделяется слишком много внимания. Неопределенные планы Валери, воспоминания Мадлен – сплошные сердечные муки. Это несколько смущало, меня уже и так упрекали в том, что я избыточно много пишу о любви. Но, говоря откровенно, моей вины тут нет. Ясно же, что для каждого человека любовные переживания важнее всего.

26

Вечерело. Мне второй раз за два дня предстояло ужинать у Мартенов. Я нарочно отправился к ним заранее, чтобы успеть поговорить с детьми. Дверь открыла Лола. Она удостоила меня словами «Добрый вечер, месье писатель», но это было все. Девушка тут же ушла в свою комнату, бросив меня в коридоре. Чем я ей не понравился? По словам Валери, у себя в школе Лола была довольно популярна. Я же видел диковатого подростка, у которого я вызывал примерно такие же чувства, как внезапный опрос по физике-химии. Хотя удивить нынешнюю молодежь довольно трудно, держится она настороженно. Социальные сети раскинуты очень широко, репутации ничем не подкреплены, так что следует сохранять бдительность. Для нее я был своего рода шпионом, и, пожалуй, она не ошибалась.

Мне ничего не оставалось, кроме как самому добраться до гостиной. Обычно я первым делом разглядываю библиотеку. Мне кажется, можно все узнать о человеке, просто рассмотрев его книги. В свое время, подыскивая себе квартиру, я сразу шел к хозяйским книжным полкам. Если же книг в доме не было вовсе, я немедленно уходил. Не могу я покупать жилье, чьи владельцы не читают. Это как приобрести квартиру, где много лет назад совершилось ужасное преступление (у каждого свои заморочки). Некоторые верят в призрак жертвы, обитающий на месте убийства, а я вот думаю, что вполне может существовать призрак бескультурья.

У Мартенов я нашел несколько классиков, бестселлеры и три-четыре книги, получившие Гонкуровскую премию. В этом плане Мартены представляли собой среднюю семью, читавшую книги, о которых все говорят. Однако я с удивлением обнаружил также «Искушение существованием» Эмиля Чорана. Мне это показалось таким же невероятным, как кинодрама среди творений братьев Маркс. Но, взяв книгу в руки, я увидел, что она выдавалась бесплатно при покупке двух других карманных изданий. Стало быть, румынского философа продвигали в нагрузку к произведениям для широкой публики. Возможно, эта посмертная ирония судьбы ему бы понравилась. Я вспомнил одну из его цитат, которую очень люблю: «Просто невероятно, что перспектива заполучить себе биографа никого не заставила отказаться от обладания жизнью». Я невольно связывал эту фразу со своим замыслом, поскольку собирался стать биографом семьи Мартен.

27

Время шло, а я все так и сидел в одиночестве. Пришлось мне тогда припомнить

ЗАНИМАТЕЛЬНЫЕ ИСТОРИИ ИЗ ЖИЗНИ КАРЛА ЛАГЕРФЕЛЬДА (1)[8]8
  Что ж, как и предполагалось: стоит мне почувствовать, что повествование провисает или что мои персонажи не способны заинтересовать читателя, я сразу прибегаю к помощи Карла Лагерфельда.


[Закрыть]

Лагерфельд всю жизнь хранил часть своей детской мебели. Об этом мне сообщила Мадлен. Я нахожу эту подробность трогательной, причем употребляю это слово не для украшения соответствующего абзаца, призванного заполнить лакуну в тексте. Деталь кажется тем более загадочной, что Лагерфельд вовсе не считал свое детство счастливым и беззаботным. Помню даже, в одном из интервью он говорил, что узнавал себя в суровой атмосфере фильма Михаэля Ханеке «Белая лента». А углубившись в тему, я нашел в газете «Либерасьон» такое высказывание: «Я считаю, что любой ребенок находится в унизительном положении». Можно представить себе, что пережил Лагерфельд. Но зачем тогда хранить детскую мебель? Если взрослый художник постоянно возвращается к детству, в этом есть некий смысл. Я из тех, кто верит, что предметы несут в себе вибрации прошлого, как стены, улицы или деревья. Детский письменный стол, который Лагерфельд хранил всю жизнь, был в некотором роде первым свидетелем его гениальности. За ним создавались первые рисунки, зарождались самые основы его творчества. То есть Лагерфельд желал сохранить не предмет из эпохи, которую не любил, а материальное свидетельство своего рождения как художника (в человеческом варианте это значило бы вечно держать при себе маму).

28

Похоже, когда начинаешь рассказывать, рассказ развивается сам. В середине истории о Лагерфельде в гостиной появился Жереми и – в отличие от избегающей меня сестры – даже сел рядом. Воспользовавшись таким признаком доверия, я спросил, можно ли зайти к нему в комнату. Он разрешил, но я очень быстро понял, что он готов соглашаться на что угодно, лишь бы не вступать в разговор. Он экономил слова. А когда говорил, никогда не заканчивал фразу; в нем было что-то незавершенное. Или, скорее, так: собственные слова он, видимо, считал не слишком интересными.

По-моему, обычная история. Отрочество – неблагодарный возраст, подростки сами к себе относятся неприязненно. У меня есть этому некое объяснение. Очень часто детство – счастливое царство, где ребенок чувствует себя центром мира. Родители, сами того не желая, безмерно раздувают эго потомства. Малейшая потребность сразу удовлетворяется, любая мазня считается гениальной, неуклюжие танцевальные па вызывают восторг. Короче, ребенку кажется, что на него снизошла благодать, и тем больнее оказывается потом падение с высоты и приходящее в отрочестве понимание, что ничего особенного в тебе нет. Несомненно, кризисов переходного возраста было бы куда меньше, если бы детьми перестали с ранних лет бесконечно восхищаться. Жереми, как и любого подростка, можно было сравнить со звездами шансона: сначала успех, а потом жизнь становится гораздо сложнее, потому что публика теряет к тебе интерес. Жереми находился в том периоде существования, когда, прожив совсем недолго, уже чувствуешь себя «бывшим». Боясь будущего, подросток на самом деле страдает от исчезновения прошлого.

Эта теория пришла мне в голову, когда я рассматривал стены его стандартного вида комнаты, украшенной несколькими афишами. Судя по ним, музыкальные предпочтения Жереми менялись с лихорадочной быстротой. Его сердце принадлежало то «Нирване», то Анжель. Депрессивные исполнители и полная радости жизни молодая женщина (колоссальная разница для слуха). Глядя на первый постер, посвященный прославленной песне «Нирваны» «Пахнет духом подростка», я спросил, как, по его мнению, следует понимать это название, и он в ответ процедил: «Пахнет жареным». Ничего хорошего это не предвещало, но реплику я оценил. Мы обменялись мнениями по поводу Курта Кобейна, и Жереми как будто заинтересовался моим рассказом. В 1991-м появление этой необычной группы поразило меня, словно вспышка на горизонте; спустя три года я тяжело переживал самоубийство певца. Заговорил я было и о знаменитом проклятии «двадцати семи лет». Черный список звезд, погибших в этом возрасте: Дженис Джоплин, Джими Хендрикс, Джим Моррисон, Брайан Джонс, Эми Уайнхаус… Но, начав, я внезапно осекся. Незачем втягивать Жереми в эти жуткие истории. По его глазам я видел, что он изумлен; он смотрел на меня так, будто я предложил ему попрактиковаться в том, как резать себе вены.

Следовало завести разговор о чем-то другом. Осматривая комнату, я убедился, что в ней почти нет книг. Разве что несколько классиков, которых проходят в школе, как «Задиг» или «Красное и черное». Это меня удивило: ведь вчера за ужином он упомянул Амели Нотомб и я решил, что имею дело с любителем литературы. Но оказывается, он ее даже не читал. Просто одна из его одноклассниц буквально обожала Нотомб и старалась во всем ей подражать: одевалась в черное и носила широкополые шляпы. Ради сближения с Жереми я сказал, что хорошо знаком с Амели, однако на него это не произвело ни малейшего впечатления. Но должно быть, он заметил мое разочарование и понял, что я всеми силами стараюсь наладить с ним контакт, потому что пробормотал: «С кем бы я хотел познакомиться, так это с Мбаппе. Вы его, случайно, не знаете?» Вот незадача, с Мбаппе-то я никогда и не встречался. Неужели мой роман пострадает из-за недостатка знакомств в мире футбола? Несколько лет назад я беседовал с другим футболистом, Домиником Рошто. Это было на книжном салоне в Сент-Этьене. Мы говорили о его участии в фильме режиссера Мориса Пиала. Но я сомневался, что Жереми этим заинтересуется. Для нашего сотрудничества требовалась другая почва.

Я стал расспрашивать о повседневной жизни, школе, друзьях. Но Жереми, судя по его реакции, мои приставания надоели. Он явно жалел, что пустил меня в свою комнату, и считал теперь, что надо было по примеру сестры меня игнорировать. Из вежливости он отвечал на мои вопросы, но по большей части вяло и неопределенно. А иногда вообще бормотал что-то нечленораздельное; эти звуки могли бы заинтересовать Клода Леви-Стросса, но никак не меня. Короче, мне не удавалось ничего из него вытянуть. Не персонаж, а сплошной тупик.

И все-таки я продолжал его расспрашивать: надо же мне было найти, о чем писать.

– Ты правда ничем не увлекаешься? – Я постарался произнести эти слова легкомысленным тоном, чтобы они не звучали как обвинение.

– Без фанатизма.