Текст книги "Джекпот"

Давид Гай
Джекпот

© Д. Гай, 2021

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2021

* * *

Jackpot (джекпот) в переводе с английского – куш, крупный выигрыш в лотерее.

«…Выиграв в лото,

ты будешь счастлив, как никто!»

Гёте. Фауст

 
Деньги повсюду в почете,
   без денег любви не найдете.
Будь ты гнуснейшего нрава —
   за деньги поют тебе славу.
Нынче всякому ясно:
   лишь деньги царят самовластно!
Трон их – кубышка скупого,
   и нет ничего им святого.
Пляска кругом хоровая,
   а в ней – вся тщета мировая.
И от толпы этой шумной
   бежит лишь истинно умный.
 

Из поэзии вагантов

Читая роман, человек поглощает чужую жизнь, примеряет на свой лад: а как бы я поступил, что предпринял на месте героя? Примерка ничего человеку не стоит – все едино жизнь героя течет по своему руслу, а читателя – по своему, не пересекаясь. И, однако, примерка не бывает лишней: человек прикидывает умом, что такое с ним случилось, сможет ли избежать ошибок, повести себя иначе, коль судьба выкинет коленце и сподобит влезть в чужую шкуру.

Книги как дома: в одних хочется поселиться надолго, в других – на какое-то время, в-третьих, вовсе не хочется, едва приоткроешь дверь. Не знаю, не ведаю, каким кому покажется дом, выстроенный для героя этого повествования Кости Ситникова. Но, может, и впрямь мимо этих дверей человек не пройдет, а, заглянув внутрь, постарается задержаться, пока не обживет все углы. Возможно, не в самой литературе и ее ухищрениях как таковых причина (автору об этом предмете негоже судить – дело это читателя), а в том, что не прошедшему мимо непременно покажется важным поглотить эту жизнь и прикинуть на себя – уж больно заманчиво выглядит. А уж что приключилось с Костей, так это его печаль, я бы куда умнее всем распорядился, самонадеянно подумает каждый. И пускай себе думает: вольному – воля.

Yes!!! Да, да, да!!! Толчком и обмиранием, горла судорожным перехватом, ударами пульса, гулкими и редкими, как при брадикардии, выпученными, все еще не верящими зрачками – провозвестниками невозможного, неправдоподобного, несбыточного, примстившегося – и уже реального. Чуда. Три карты, три карты… Германн здесь ни при чем. Здесь – Шесть Цифр. Слепой жребий, прихоть судьбы, выбор из десятков миллионов, ложащихся спать и просыпающихся с одной и той же потаенной мыслью: а вдруг?.. Алчущих, страждущих, надеющихся. Почему выбор пал на меня, почему? Награда за долготерпение, веру в успех? Другие куда больше меня терпели, верили. Я и играл-то словно понарошку, по привычке, без азарта и страсти, вяло-безучастно. Компенсация за жизненные потери, утраты? Жена – единственная подлинная утрата, никакими деньгами, даже такими сумасшедшими, не возместить. Остальное – не в счет. Проверка, испытание, дьявольский план искушения? Но кому я нужен там, наверху? Пылинка макрокосма. Узрели меня, выделили из мириад таких же пылинок ради чего, с какой целью? I always knew I would win! (Я всегда знал, что выиграю!) Но я-то не знал! Не ведал, не рассчитывал, не предполагал. Следовательно, выделили по ошибке. По недосмотру небесной канцелярии. Следовательно, нужно остерегаться. Всех и вся. Машин на дорогах. Самолетов в небе. Кораблей в море. Прохожих в переулках. Сосулек и кирпичей. Дальних странствий. Коротких свиданий. Врачей и лекарств. Еды в ресторанах. Женщин и мужчин. Стариков и детей. Собак и лошадей. Правды и лжи. Признаний и утаиваний. Ножей и пистолетов. Ненависти и любви. Жизни и смерти. И всего остального, могущего в любой миг обернуться расплатой. Ибо все в нашем мире уравновешено, и если дается тебе непомерно много, то и отнимается столько же.

Ну, братец, это ты загнул. По-твоему, нет баловней судьбы, одариваемых сверх меры просто так, ни за что? Есть, и немало. Впрочем, куда меньше, чем тех, на кого несчастья сваливаются беспричинно, одно за другим. Ты включен в разряд счастливчиков. Цени и перестань мерехлюндии разводить. Радуйся жизни, возможностей у тебя теперь – хоть отбавляй.

1

Чем напряженней напряжение, тем расслабленней расслабление, и чем круглее угол, тем углее круг…

Он просыпается без омерзительного верещания заходящегося в пароксизме будильника. Чувство времени развито в нем отменно, он никогда никуда не опаздывает и потому никогда никуда не спешит. Скучное достоинство, рад бы променять на разгильдяйство, расхлябанность, игривую легкомысленность – до определенного предела, конечно, – ан не выходит. В святящемся окошке таймера видеомагнитофона – без пяти семь. Других хронометров в спальне нет, за исключением часов наручных на прикроватном трюмо, лень за ними вялую со сна руку тянуть, и надобности нет – таймер все показывает. На самом деле без пяти шесть: когда сезонное время менялось, час добавился, поправлять не стал, ну и ладно, так удобнее даже. Приятно сознавать, что в окружающем тебя замкнутом мире на шестьдесят минут, три тысячи шестьсот секунд меньше, а значит, возможность появляется, в постели донеживаясь, впустить разрозненные мыслишки в голову.

Чем напряженней напряжение… Экая белиберда. Кто придумал, интересно? И что в виду имел – работу, секс? Наверное, не работу. По поводу работы зубоскалить – вроде как дурью маяться. Наличие ее дает в Америке возможность худо-бедно жить. Любить ее не за что, однако всуе лучше не упоминать, а то, не дай бог, потеряешь. Секс – другое дело, тут сколько угодно лясы точи. В нем как в спорте: для победы иногда одного-двух сантиметров не хватает.

Тоска зеленая, неохота в госпиталь тащиться. В той стране, откуда он приехал, это больницей называют. А здесь – госпиталь. Больница от корня «боль». А госпиталь от какого корня? На свете нет такой тоски, которой снег бы не вылечивал… Когда выпадет снег в Нью-Йорке, и выпадет ли? Осень потрясающая стоит, совсем как в Подмосковье, по утрам сметает он с капота «Тойоты» желтые узорчатые листья. Листья падают с клена-ясеня… А по снегу соскучился. Какие были сугробы тогда в Переделкине! Решил попрощаться с Пастернаком, увязал по пояс, пробираясь к могиле у трех сосен. Последняя зима перед отбытием в эмиграцию, девять лет назад. Раньше декабря снега в Нью-Йорке не жди. Где-нибудь перед Рождеством наверняка ураган обрушится, езда ужасная будет, если вообще машины с места стронутся. Для американцев снегопад концу света подобен.

Тем расслабленней расслабление… Враки. Не бывает расслабления, когда ты в капкане и выход один – через «не могу» учиться и работать, работать и учиться. Тому, что так далеко от сути твоей и что поминальным звоном звучит по прежней жизни. Технолог по радиоизотопной медицине. Брр… Тебе под полтинник, у тебя семья, ты самый старший в группе таких же иммигрантов: индусов, русских, филиппинцев, еще там кого-то. Ты приехал и понял, что ничего не знаешь и не понимаешь в стране этой. В тебе страх угнездился (который покинул, мнится, совсем недавно, а многих и вовсе не покидает). Что делать, чем заниматься? Не кропать же сценарии научпоповских фильмов – тут они без надобности. В «Новом русском слове» через две недели после приезда статью напечатал. На полосу. «Психоз» называлась. О состоянии умов в России. Семьдесят пять баксов гонорар. Плюнул и пошел на курсы технологов. Один знакомый надоумил, спасибо ему.

Пора. Выпростав ноги из-под пледа, встает, подходит к шкафу с зеркалом. Я утром седину висков заметил и складок безусловность возле рта. Он на это не реагирует, это – уже данность. Глаза линялые, устало-потухшие. Пробует улыбнуться, нарочно скалится, корчит рожу идиотскую, как Джим Керри, – глаза не меняются, чужие, отдельно, сами по себе существуют. Нехорошие. Без блеска. Такие глаза всюду, так что Костя не исключение: рот американца заученно улыбается, а глаза… глаза обманывать не умеют – в них холодное безразличие ко всему, что его не касается впрямую. Если женщину встретишь с такими глазами – ясное дело, одинока. Может выпендриваться, жеманничать, строить из себя счастливую, но глаза выдадут непременно. А у него по какой причине блеска нет во взоре, а? Не из-за отсутствия женщины, это точно. У него Маша есть. Хотя никто не знает, надолго ли связь их, бывало уже – рвалась. Но в общем, если глаза исключить, нормально он выглядит. Некоторые даже сходство в нем находят с Клинтом Иствудом, разве что морщин таких у Кости нет. Главное, вес лишний не набирать. Толстеть ни в коем случае нельзя. После операции больше года прошло, держится в форме. Вот только розоватый шрам мозолистый посередине груди остался. На всю оставшуюся жизнь. Там, где пилили грудную клетку и раскрывали, как цыпленка табака. Черт с ним, со шрамом. Говорят, мужчину украшает, а женщины внимания особого не обращают.

Помахал руками, поприседал, с гантелями поупражнялся. Душ, бритье. Ставит чайник. Вода вскипает, заливает кипятком крутым овсянку, каша готова в минуту. Каплю молока обезжиренного – для вкуса. А какой вкус у такого молока… Меда сверху столовую ложку, кое-как в горло лезет. Запивает чаем, глотает таблетки, три штуки. Все, можно ехать.

Листьев за вечер и ночь ноябрьскую попадало изрядно. Кленами вся улица обсажена. Красивые листья. «Тойота» его словно в маскхалате. Жалко сметать. Включает кассету с григовским концертом, убавляет звук. В путь.

Езды в госпиталь без трафика минут сорок. В такую рань «пробок» не бывает обычно. Только если нахайвэе авария. И чего он вспоминает американскую учебу свою? С какого бока? Не любит ее вспоминать. Никогда, ни раньше, ни потом, не испытывал такого напряжения. Год всего, а казалось, вечность. Кэролайн – высокая, поджарая, с крупными чертами лица и рыжими волосами, явно выраженный англосаксонский тип. Выражение лица вежливо-бесстрастное. На любителя. Про таких говорят: не баба, а конь с яйцами. Не замужем. Наверное, многажды ловила на себе заинтересованные взгляды мужиков – в отличие от него курсантам (курсистам?) около тридцати или немногим больше. Равнодушно-невидяще в ответ. Так смотрят на один и тот же примелькавшийся, надоевший до чертиков пейзаж за окном. Курсанты (курсисты?) ее не интересуют. А может, лесбиянка? Интересно, работает Кэролайн там же, на 59-й улице, между 6-й и 7-й авеню, в Институте вспомогательных медицинских профессий, или ушла? Солидное помещение, прекрасная мебель, швейцар у входа, окна на Центральный парк смотрят. Помогает Кэролайн оформить ему заем в банке на семь тысяч под проценты. Пятьсот платит он сразу – задаток. Заем на десять лет, начнет выплачивать через полгода, после окончания курсов. Таковы правила. Найдет работу, не найдет – никого не волнует. Кэролайн всем говорит: «Мы трудоустраиваем». Черта лысого. Никто никого здесь не трудоустраивает.

Чем напряженней напряжение… Встает каждое утро в шесть, на сабвэе с двумя пересадками из Бруклина в Манхэттен, на Амстердам-авеню, в госпиталь. В восемь как штык на месте. Вначале на побегушках, потом к технике приставляют. Единственно, инъекции делать не разрешают, остальное – то же, что и технолог с лайсенсом. Смену оттрубит – ив другой госпиталь, лекции слушать. На английском. С большим трудом дается, даром что языковые курсы в Москве закончил и частные уроки брал. К полуночи измочаленный домой возвращается. И так весь год.

Банкет по случаю окончания курсов в роскошном ресторане манхэттенском. Шведский стол, выпивка в неограниченном количестве, между прочим, съеденное и выпитое им, Костей Ситниковым, примерно на сто баксов, заранее включено в стоимость учебы, в тот самый заем. На банкете впервые видит он всех выпускников из всех групп. Ни одного урожденного американца. Индусы, латиносы, азиаты, а вот и наши, русские, рюмками с водкой чокаются. Русских, на глаз, больше половины. Американцы боятся радиации, потому и не идут на курсы такие, так Костя думал раньше. Начал работать и понял: не потому не идут, что радиации боятся, а потому, что профессия непрестижная, платят сравнительно немного. Платили бы хорошо, валом повалили бы, наплевав на рентгены.

Стоп! Забыл результат лотереи взять. Теперь останавливаться возле киоска газетного придется. Можно, конечно, и вечером за результатом заехать или «Пост» купить с выигрышными номерами. Но кайфа не будет. А кайф весь в том, чтобы тихо и как бы незаметно, интригующе, с чувством победителя – а может, новый миллионер идет, почем вы знаете?! – войти в киоск и небрежно этак, без какой-либо заинтересованности особой спросить пакистанца (киоски только они и держат): I need a result, please (Мне нужен результат). Тот не переспросит, какой результат надобен, понятно ему, какой, стукнет по клавишам машинки, оттуда листочек выпорхнет. Теперь отойти на шаг-другой от прилавка, стать спиной к пакистанцу, приблизить к глазам прямоугольный клочок розовато-желтой бумажки с колонкой из шести заветных цифр и чуть ниже – с бонусом, в долю секунды сравнить с комбинациями купленного накануне билета и… И глубоко вздохнуть, в огорчении головой качнуть – повезет в следующий раз. А вечером заскочить, целый день маясь: вдруг свершилось, а я ничего не знаю, не ведаю, или в газете прочитать на ланче – нету кайфа. Знобкого нетерпения, куражного предчувствия – нету. Что наша жизнь? Игра. Впрочем, про кайф он придумал – нету никакого кайфа, играет без завода…

Останавливается возле киоска недалеко от госпиталя, не паркуясь. Выскакивает из машины, нарушив тем самым собою же ритуал установленный, вбегает в ларек, а не входит туда чинно и солидно, как подобает богачу новоиспеченному, хватает бумажку суетливо, отъезжает метров на сто и тогда только вбирает в себя цифры. Основная комбинация Костина: 5, 15, 21, 24, 29, 31 и варианты ее. Сегодня и близко не лежит. Бумажку сминает и в карман сует – на дорогу по американской уже привычке ничего не выбрасывает.

Дружок его, редактор местной русской газеты, в разговоре обмолвливается как-то: в лотерею играют одни лишь rednecks[1]1
  Красношеие.


[Закрыть]: неотесанные, провинциальные ребята, те, которые ноги на стол, пивное горлышко в рот и бейсбол по «ящику» зырят. Плебс, в общем. Про упование Костино на выигрыш в лотерею, да и не упование вовсе – так, пустяшное занятие, по привычке, по инерции, – дружок, понятно, не знает, не ведает, иначе бы удивился весьма. В целом, возможно, и прав насчет красношеих парней, но как быть с такими, как Костя, шансов не имеющих выбиться из честной бедности, а? Кто честной бедности своей стыдится и все прочее, тот… Костя – не стыдится, однако и гордиться тут нечем. Таких, как он, пол-Америки. Выходит, он – тоже redneck, только ему тяжелее, он здесь без роду, без племени, без корней, все с нуля. Лишь утешает себя однажды придуманной сентенцией: в эмиграции – как на войне: хорошие люди становятся лучше, а плохие хуже. Ну, и что ему из того, что он вроде бы к разряду улучшившихся относится? Его улучшение денег больших не приносит. Потому и покупает безо всякой уверенности и надежды билетики с шестью цифрами. На всякий случай.

По Косте куранты сверять можно, как в Москве сказали бы. Тут не Москва, куранты отсутствуют, но точность ценится весьма. До половины восьмого обязан он появиться в своем отделении на шестом этаже. Свой ключ имеет, отпереть может любую дверь. Сейчас семь двадцать три. Первым делом набирает кодовый номер на телефонном аппарате, бросает в трубку: I am here. На месте, значит.

Трудно же далось место это с получкой годовой в пятьдесят тысяч, а с переработками и поболе, и бенефитами – страховкой медицинской, отпусками оплаченными и прочими коврижками. Сколько интервью проходил в поисках работы постоянной – и мимо, мимо. Из группы Костиной все уже устраиваются, а он из госпиталя в госпиталь носится без толку. Возраст, конечно, кому охота пятидесятилетнего брать. И английский корявый. Приходится на временных работах – то тут, то там технологов больных подменять, отпускников, беременных. Госпиталь Санта-Клара в Манхэттене, просят его два «бон скен» сделать, машина незнакомая, японская, «Хитачи». Не знает, с какого бока к ней подойти, даже включить не может, только к полудню разбирается, и ни одна сука не поможет, не покажет. Едет домой в сабвэе и плачет. Первый раз в Америке.

Через год находит место, постоянное. Случайно. Как и все здесь происходит. Подменяет заболевшую бабу, та не оправляется после операции онкологической, ну и…

Надевает халат белый с пластмассовой штуковиной специальной – радиацию в себя вбирает. Раз в месяц надо ее на проверку сдавать – сколько Костя микрорентген набрал, не превысил ли норму. Еще особое кольцо следует на пальце носить – тоже для предохранения, но Костя часто забывает надевать. Включает две гамма-камеры и компьютер для процедур разных. Теперь – в офис, взять расписание, супервайзером, его непосредственным начальником, составленное, и пять копий с него сделать. Положено. Двигается автоматически, человек-робот. Со временем всех железками заменят, вяло думает, а сам уже замеряет счетчиком Гейгера фон в лаборатории радиоактивных материалов. Простая фиксация – не зашкаливает, и ладно. Затем проверяет, как ведет себя измеритель радиоизотопов за стеклом. Катит огромный пластиковый чемодан на колесиках, в нем источник с кобальтом-57. Доставляет к себе в кабинет, открывает, берет источник голыми руками, надо бы в перчатках, да лень надевать, и кладет на камеру. Кнопку нажимает – пошла загрузка. На мониторе видит картинку – все нормально.

Расписание глянуть. Обычный день. Как вчера, месяц, год назад. В восемь часов два пациента на «бон скен» и один на «таллиум стресс-тест». Двум первым должен Костя вколоть по 25 милликюри. Шприцы с дозами доставляют в лабораторию рано утром, Костя кладет первый шприц в измеритель радиоизотопов. Превышение допустимое.

Пациент – пожилой негр, извините, афроамериканец, если следовать правилам политкорректности. Седой, скукожившийся, двигается тяжело, и взгляд внутрь себя устремлен. Костя угадывает безобманчиво: такой взгляд у онкобольных (такой же видел у собственной жены, сгоревшей от рака поджелудочной железы). У дяди Тома – про себя именует его – рак простаты, согласно сопроводиловке. Надо определить, нет ли метастазов. Пора бы выработать в себе иммунитет к чужим болезням, бедам, на то он и медик, пусть не всамделишный, не доктор, но все ж, однако никак не приучится ни на что не реагировать, а если и реагировать, то как большинство – делать вид, играть в сочувствие, и не более. Переживает, сострадает, видите ли, таким, как дядя Том. Эх, неисправимая российская интеллигентская порода, незнамо каким ветром в Америку занесенная.

Технолог вначале объяснить обязан человеку, что, для чего и зачем.

– Сэр, мы проверяем, что происходит с костями пациентов, начинает Костя шпарить английскими фразами по-залаженному, как молитву. – Для этой цели я сделаю вам укол. Доза радиоактивности – маленькая, безвредная. Не волнуйтесь относительно последствий. Моя процедура не дает побочных эффектов, аллергических реакций, не имеет каких-либо ограничений – делайте потом что хотите, и не волнуйтесь. Но понадобится время для впитывания введенного в ваши кости состава. Это займет три часа. Поэтому вам надо вернуться ко мне в одиннадцать часов. Вы ляжете под эту камеру. Я сделаю снимки. На это уйдет двадцать-двадцать пять минут. Вопросы? Нет? Дайте вашу руку для укола…

Отбарабанил, как «Отче наш». Пациент устало кивает – дескать, понял. Обычно вопросов не задают. Некоторые интересуются, откуда Костя приехал. «О, Раша!» – и поднимают брови – интересно, значит. На самом деле им до фени. Простая вежливость. Но лучше, когда вопросов не задают.

Перетягивает Костя руку дяди Тома выше локтя резинкой, ищет вену, а вен не видно. Щупает, ходит пальцами – нашел-таки одну. Втыкает иглу – в этом Костя мастер, в его отделении никто инъекции лучше не делает. Проверяет, слегка оттягивает плунжер на себя. Если кровь следом в жидкость – все окей, если нет, значит, на старуху проруха, мастер слегка промахнулся, то есть попал в вену и вышел из нее. Тогда приходится по новой. Но такое редко случается.

Со вторым пациентом посложнее. Тот же «бон скен», но в трех фазах. Иначе говоря, с наблюдением определенного участка. Подозрение на воспаление кости второго пальца левой ноги. Больному надо инъекцию – и отследить, как кровь по венам струится. За две минуты состав заполнит все сосуды этого пальца. Камера снимки сделает. Следующая фаза – как распределяется кровь в мягких тканях этого пальца.

Пациент попался наш, старичок-балагур, вертлявый, с шаловливой бородкой мефистофельской, странно идущей ему. Занятный тип, по виду полублатной (на правой руке повыше локтя углядел Костя вытатуированное: «Бог не фраер»). Отрекомендовался Ефимом из-под Винницы. В свое незавидное положение – все-таки воспаление кости – поверить не хочет. Оттого и балабонит сверх меры, со страху, наверное.

Укладывает Костя его на лежанку процедурную и начинает читать обычную молитву: «Сэр, мы проверяем, что происходит…»

– Брось ты хреновину эту, – Ефим прерывает. – Не морочь яйца ни себе, ни мне. Послушай-ка лучше брайтонские байки… Захожу в аптеку йод купить. Продавщица молоденькая, совсем соплюшка, предупреждает: «Йод американский, менее сильный, нежели русский». – «А хирурги здешние пользуются им?» – «Разумеется». – «Тогда в чем дело?» – «Бабушка одна купила вчера йод и через полчаса вернула: «Он не щиплет, сами мажьтесь этим дреком…»

Новая хохма – без паузы, как из пулемета строчит.

– Еду в автобусе, полно наших, говорят громко, научились у американцев. Слышу, двое молодцов моих лет обсуждают цены:

«Я вчера сливы купил за рубиль двадцать фунт, а на прошлой неделе рубиль десять стоили». – «А помидоры как вздорожали… Уже рубиль девяносто…» Останавливается автобус, где ему положено, и не едет. «Чего стоим?» – «Я знаю?..» – «А чего шоколадка (водитель-негритянка, значит) по салону бегает?» – «А, инвалида брать будем». Ну, вы знаете, как это делается: выдвигается платформа, на нее коляска вкатывается, поднимается в салон и так далее. Пассажиры ждут, даже наши не ропщут. Наконец, инвалида поднимают, автобус трогается, тот, кто сливы за «рубиль десять» брал, изрекает: «Да, Европа есть Европа…»

Костя от души хохочет. Уже и не помнит, когда так смеялся. Смех без причины – признак дурачины, как в пору Костиного детства говорили, или признак замечательного настроения, как иногда говорят сейчас. Причина есть – значит, настроение так себе, средней паршивости.

Несколько минут свободных, можно кофе попить и звонок сделать. Дине, дочери. Годовщина смерти Полины приближается, надо всем вместе на кладбище. Дина с мужем и сыном приедут из Эктона, это в Массачусетсе, довольно далеко от Нью-Йорка. Вдовствует Костя четыре года уже. И каждый раз, когда Дине звонит или видит ее, что достаточно редко, вспоминает одно и то же. Навязчивая картина, никуда от нее не деться. День похорон съеденной канцером Поли. Отрыдав и попрощавшись с горячо любимой матерью, Дина, оставшись с Костей наедине, вдруг слова вышептывает, страшные своей жестокой откровенностью, убийственно не подходящие моменту: «Я знаю, я детдомовская…» Как дошло до нее, кто проболтался? Удушье и тошнота, к горлу ком подкатывает (через тройку лет именно такой ком Костю в госпиталь уложит), ответ застревает. Уверен: потом Дина миллион раз об импульсивном порыве пожалеет. Вырывается под влиянием момента, переживает, страдает, вот и… Больше никогда к теме этой они не возвращаются, каждый носит знание свое в себе.

Поля после аборта не могла детей иметь. (Год как поженились, оба считали – рано потомство заводить, можно и повременить. Не простит себе этого Костя, сколько жить будет.) Сейчас бы медицина помогла, а тогда… Вот и взяли только что родившуюся девочку. Мать-подросток нагуляла и бросила. В страшной тайне совершалось. Использовал Костя киношные связи, недаром же член Союза; приятель, секретарь правления, вывел на Сергея Михалкова. «Папа», так заискивающе-подобострастно его в писательско-киношном мире называли, ходатайство сочинил первому секретарю Тульского обкома, тот искать подходящего ребенка распорядился. Нашли в местном роддоме: темноглазенькую, на еврейку смахивающую. Поля очень хотела такую. Для пущей конспирации уволилась жена «перед родами» из стат-управления и уехала к друзьям в Ялту – якобы донашивать ребеночка будущего. А в Москву вернулась с дочкой. Костины друзья-приятели, кроме, конечно, секретаря правления, и Полины подруги ни о чем не догадывались.

Сидит жена с Диной дома до трех лет, потом возвращается в ЦСУ. Дина подрастает и превращается в светленькую, почти русую, но глаза карие остаются. На еврейку, впрочем, совсем не походит. Для тех, кто их знает, ничего странного – Костя-то русский…

У Дины работа в Бостоне, сын-школьник, заботы по дому, где с новым мужем-американцем живет, видится Костя с ней не часто. Секрет своего рождения узнает Дина, скорее всего, задолго до похорон матери. Иначе чем объяснить упрямство и странную глухоту к просьбе Костиной назвать появившегося еще в Москве, за полтора года до эмиграции, внука именем Илья, в честь деда. И Полина просит. Только упирается Дина рогом, ни в какую. Отец тогдашнего мужа Дины жив, в его честь тоже не назовешь. Придумывает нейтральное – Глеб.

С мужем расстается Дина уже в Америке, просто и безболезненно. Не люблю больше, не желаю маяться. В ее духе – разом, без рассусоливаний, обрубать, и с концами. А и впрямь прежний муж холодным оказался, эгоистичным, это и раньше проскальзывало, но в Америке высветилось. Грустил он недолго, переехал из Нью-Йорка в Хьюстон и выписал из Москвы кралю. С ней, оказывается, крутил роман еще в бытность Дины. Краля не одна приехала, а с приданым – ребенком от бывшего брака. Глеба отец родной почти и не видел, летом на пару недель приглашал его во время каникул, и все.

Дина одна живет, меняет бойфрендов, мужикам она нравится – статная, окатистая, с длинными пепельными волосами. Находит американца итальянского происхождения Марио, выходит замуж и уезжает под Бостон – Марио, высокого класса программист, выгодный контракт получает, Дина, биолог по специальности, в исследовательскую фирму устраивается. Это уже после смерти Полины происходит.

Костя вслед за дочерью не едет. Работа его здесь, и потом… Есть всего два города в мире, где он может жить: Москва и Нью-Йорк. Первого теперь будто и не существует, лишь в памяти, за второй держится крепко, понимает – в любом другом месте, особенно в таком, как размеренно-скучный Эктон, сума сойдет.

Глеб участь большинства сверстников-иммигрантов разделяет: плохо, со страшным акцентом изъясняется по-русски. Костина открытая рана, не желает рубцеваться. Пока в Нью-Йорке живут, пытается он привить внуку любовь к русской речи, сказки рассказывает, истории всякие занимательные, детские книжки читает вслух. Дина его стремления не разделяет: родная речь для Глеба – английская и нечего ему мозги засорять. Телевизор и видеокассеты с мультиками процесс довершают, потуги Костины ни к чему не приводят – внук большими порциями слышит и вбирает английский язык. Где там Косте соперничать.

Удивительное дело: Глеб русские сказки не воспринимает, многое остается непонятным. Однажды интересуется: «Дедушка, что такое корыто?» – Костя читает ему «Сказку о рыбаке и рыбке». «Корыто, Глеб, это…» – и объясняет. «А разве у старика и старухи не было стиральной машины?» «Колобок» вызывает свои вопросы. «Деда, что такое «поскрести по сусекам»?» Получив разъяснение, морщит лоб: «А почему не пошли в супермаркет?» В другой раз, когда Лукоморье Костя упоминает и дуб зеленый, внук недоумевает: «Почему кота ученого на цепь посадили?» Или спрашивает: «Дедушка, когда ты был маленький, у тебя была своя спальня, как у меня?» – «Нет, Глеб, у меня не было своей спальни. Мы в такой спальне втроем жили». Глеб наморщивает лоб: покамест он безгранично верит взрослым, тем более деду. Но сейчас дед говорит нечто недоступное его разумению. «А компьютер у тебя был?» – «Нет, милый, не было. У нас дома телевизор-то появился, когда мне лет десять исполнилось». – «Дедушка, пойдем гулять», – завершает внук расспросы, будучи ввергнут в большие сомнения относительно прошлой жизни деда – что-то тут не так…

Дина глядит на Костю и качает головой: ну, ты даешь… А что он может объяснить внуку? Наврать с три короба? Представить свое коммунальное бытие в доме у Покровских ворот как рай земной? Должен же внук знать правду о своей семье. Сравнит, сопоставит, повзрослев. Но начинать с ранних лет надо.

Зато всякие истории Глеб обожает слушать. Изощряется Костя, придумывает разные ситуации. Такой фантазией буйной он явно не обладал, сочиняя в московскую бытность сценарии документальных и научно-популярных фильмов. Да она и не требовалась. И рассказы его, написанные и изданные, уступают игрой воображения тому, чем он внука развлекает; боится только одного – истощиться.

Но все это раньше было. Перее зд в Эктон, увы, последнюю точку ставит – язык деда окончательно становится для Глеба чужим. Дома он редко с матерью по-русски говорит, а с отчимом – понятно, на каком. Делает исключение лишь для Кости, специально английской речи избегающего. Прискорбно мало.

Разговор телефонный с дочерью не слишком вразумительным выходит. На службе не позволяет Дина себе расслабиться, потратить пару минут лишних на беседу с отцом. Хотя и звонки ей домой мало чем отличаются – предпочитает Дина лаконичные, не окрашенные эмоциями, расплывчато-общие ответы на конкретные вопросы, будто и не с близким человеком говорит. А еще раздражают Костю непроизвольные вкрапления расхожих английских слов и выражений: «окей», «файн», «шур», «ай эл трай май бест» и далее в таком же духе. Договариваются: в воскресенье ближайшее приедет с Глебом в Нью-Йорк и пойдут все вместе на кладбище.

Истекают свободные минуты – в одиннадцать первый пациент сегодняшний возвращается дядя Том. Гонит его Костя в туалет – пусть пописает. Снимок четче, когда пузырь пустой. Укладывает дядю Тома на лежанку, приближает камеру. Одна «голова» камеры над дядей Томом зависает, вторая – под лежанкой. Скорость перемещения камеры – десять сантиметров в минуту. Костя программу контура тела задает. У человека, скажем, большой живот или еще какое отклонение от нормы. У дяди Тома видимых отклонений нет. Лежит, бедолага, уставившись в потолок уныло.

На «головы» Костя предохранительные щитки надевает. Положено. Чтобы прямого контакта не возникло с пациентом: «голова» раздавить может. Запросто. Раньше Костя вольности допускал, не ставил щитки. И не один он – другие технологи тоже. Но после того случая щитки – первым делом. Сколько жить будет, запомнит объявший его беспредельный ужас, когда, начав процедуру, отходит к своему столу почитать «Нью-Йорк таймс» и слышит вдруг: «Камера давит…» Щитки на «головах» отсутствуют. Себя не помня, подлетает Костя к аппарату и врубает кнопку экстренной остановки. Программа сбой дала, еще секунда – и тяжеленная «голова» плющить бы начала лежавшего. У Кости руки трясутся. Старается не подать вида, перепрограммирует и запускает камеру по новой. Какое счастье, что не вышел из комнаты. Закон железный – ни в коем случае не оставлять пациента один на один с машиной. Но ведь раньше иной раз оставлял – процедура двадцатиминутная, на автомате, чего сидеть сложа руки. Бог милует, иначе потеря лайсенса, а то и тюрьма, в зависимости от травм человека.