Текст книги "Джекпот"

Элла глаза опускает. Так и не научилась не смущаться прямых, наглых вопросов. Раньше Костя этим не злоупотреблял, сейчас нарочно несвойственную ему роль играет. Молчит Элла, упорно уставилась на пенную шапку кофейной чашки. Ей всегда не хватало живости, искрометности мысли, юморного начала. Спокойная, основательная, правильная, домашняя. Кому-то хорошей женой была бы. Лишь однажды вспылила, вышла из себя, когда узнала о выигрыше Костином с опозданием в месяц.

– И чего взбеленилась тогда? – возвращается Костя к последнему их разговору. – Ну, не сказал. Не мог раньше времени, пойми…

– Давай оставим это, – меняются у Эллы глаза, как льдинки острые становятся. Теперь уже Костя не выдерживает и взгляд уводит.

Еще минут десять треп ни о чем, Костя о госпитале спрашивает, хотя вовсе неинтересно ему знать, что на его место бабу какую-то взяли, Бен с ней, говорят, не ладит, по-прежнему дремлет на работе, а в общем – сплошная скука. Элла ни единого вопроса не задает о Костиной жизни новой. Неинтересно или вид делает, фасон держит? Костя тоже молчит. Еще десять минут. Элла, похоже, не спешит. Догадывается, что не просто так вызвал ее. Что ж, пора объявлять. И он коротко, буднично, словно о совсем не значащем: у него, как известно, есть деньги, большие деньги, хочет помочь друзьям, близким по духу людям, к коим причисляет Эллу. И поэтому…

По вмиг оттаявшим, блеснувшим льдинкам чувствует – Элла ждала этого, не денег, собственно, а участия, внимания, однако станет отказываться. Непременно станет. Еще составляя список, решил Костя – не совать конверты с чеками или с наличностью, не ставить в неловкое положение людей. Ему бы конверт такой сунули – он бы, наверное, не взял. По крайней мере сразу не взял бы. Всем троим, с кем встретиться условился, Элле, Лене и редактору, он взносы на квартиры внесет, о которых те мечтают, и налоги на себя возьмет, которые их платить заставят за такие подарки. Он знает, какие это должны быть квартиры, не раз обсуждали. Взносы не мелочные, минимум три четверти стоимости. Едва говорит об этом, Элла на спинку стула откидывается с видом чуть ли не победительницы:

– Спасибо, что не забыл обо мне среди всех твоих друзей и подруг. Тронута до глубины души. Однако не могу принять столь щедрый дар.

К отказу в самом начале готов Костя, предвидел. Нормально, понятно по-человечески. Но чтобы в такой форме, с ехидством таким, даже злорадством… Неужто так сильно ранил ее самолюбие тем, что не открылся с джекпотом? Ладно, придется уговаривать.

– Почему не можешь? Я же от чистого сердца.

– Я тебе уже никто. Ты столько времени не звонил. Будто и нет меня. Чужая. Чужим такие подарки не делают.

Начинает объяснять, что не чужая, что так сложилось, не надо обижаться и, вообще, стоит ли обращать внимание на сущую ерунду: подумаешь, не сообщил вовремя о выигрыше… Так он никому не сообщил. Элла качает головой: нет, не ерунда, и не в выигрыше дело – чувствовала, что не любит ее Костя, просто устраивала его до поры до времени, а нынче не нужна. Хочет откупиться, чтобы в собственных глазах возвыситься – дескать, добрый человек, щедрый, никого не забыл, не обделил.

Спокойнее, спокойнее. Не психуй. Знает за собой Костя грех – мигом вскипать, в неистовство приходить и столь же быстро остывать. Следствие высокого давления. Гипертоники все такие. После операции следит за давлением, таблетки пьет, сейчас, в эти секунды, оно, скорее всего, в норме. Значит, обуздай себя.

– Ты же нарочно поссорилась со мной, униженной и оскорбленной себя представила. Вот гад какой, утаил выигрыш.

– Если бы ты хотел меня вернуть, позвонил бы. Я бы, наверное, приняла извинения, и все осталось бы по-прежнему. А ты – в кусты. Воспользовался моментом. Конечно, ты богат, нужна я тебе как прыщ на мягком месте.

Вот так, Костя, начинается тобой задуманное. Пожинай плоды. А ты рассуждаешь о высоких материях, философию разводишь: добродетель, благорасположение сердца, милость, долг… Оказывается, куда все проще. Неужто и остальные так же, как Элла? Набраться решимости, сказать: «Что ж, моя дорогая, раз мы с тобой совсем чужие, а у чужих и в самом деле дорогие подарки не берут, то позволь взять свое предложение назад», встать и уйти. Но так – совсем убить дуреху эту. Во многом она права, но как объяснить, что их не любовь связывала, а одиночество? Терпение, Костя, терпение.

Потом, когда они наконец договорятся (едва ли не в одолжение ему), что Элла начнет искать в Бруклине квартиру с одной спальней, а Костя оплатит семьдесят процентов стоимости жилья – чертова бухгалтерия, напрочь убившая суть дарения; после того, как Костя зауважает себя: не сорвался, хотя несколько раз был близок к этому, потом, спустя час, когда уже подъезжает к шестиэтажному буро-красному кирпичному дому Лени, – он ловит себя на нехорошей мысли, что бывшая подруга вызывает в нем отныне лишь стойкое отчуждение. Наверное, сходные чувства и она питает к нему. Тогда зачем все это? Какой к дьяволу долг?! Перед кем?!

Леня встречает его всегдашней сумрачной улыбкой и накрытым столом с неизменной бутылкой чистого, без смородиновых, клюквенных и иных добавок, «Абсолюта». Жена Лени чужих детей нянчит, не раньше семи придет, времени наговориться навалом.

Леня наливает себе и Косте, чокается, предлагает за встречу выпить – редко видятся нынче, и, конечно, за Костину удачу: по мановению какой-то там палочки волшебной стать миллионером каждый бы захотел. Костя пригубливает, он за рулем, Леня выпивает залпом и, так же сумрачно улыбаясь, закусывает малосольным огурцом.

Все годы иммиграции Леня в депрессии, то усиливается она, то ослабевает, но в нем присутствует, как вирус, постоянные рецидивы болезни дающий. Знакомы и дружат они четверть века, встретились случайно на пьянке у знаменитого хирурга-кардиолога, Костя о нем фильм делал, а Леня дачу ему строил. Строители в Москве, особенно начальники средней руки, доступ имевшие к дефицитным материалам, припеваючи жили; во всяком случае, Косте и не снился такой достаток, какой был у Лени. Отличался же Леня от своих собратьев тем, что интересовался искусством. В знакомых его режиссеры со звучными фамилиями ходили, артисты, писатели – всем от него чего-нибудь да требовалось. Леня на всех премьерах присутствовал в Театре на Таганке, вхож был в Дома кино и литераторов, словом, знал многих и многие его знали.

Особо ценил его Костя за два качества: верность дружбе и данному слову. Дружба для Лени святым понятием была, и этого же он от других требовал. Его часто третейским судьей выбирали. В этом отношении давал он Косте поучительные примеры. Ежели у друзей семейные ссоры возникали, кого-то обходили в очереди на жилье или кто-то попросту залетал на бабах, шли к Лене. Он обладал редким даром улаживать конфликты, находить компромиссы; используя обширные связи, порой невозможное творил, не существовало Для него крепостей, которые взять было нельзя – для друзей и для себя, конечно. Словом, свой в доску парень. Но обидчивый и упрямый, это за ним водилось.

Иногда заносило Леню. Ни с того ни с сего. Костя рассорился с ним и долго не разговаривал из-за сущей ерунды. Приехал в гости знакомый венгр, директор санатория на Балатоне, один из героев сценария Костиного о здравницах соцлагеря. У Лени сабантуй намечался по случаю дня рождения. Попросил Костя разрешения прийти с Шандором – девать его в противном случае было некуда, не сидеть же бедному мадьяру одному в квартире без хозяев. Леня ни с того ни с сего залупился – «не желаю видеть никаких венгров». Прямо-таки с глузду съехал. Нет – и все. Костя на день рождения не пошел. Помирились только через год. Почему-то вспомнилось сейчас, без всякого повода; так иногда выплывают из забытья давно прощенные обиды.

Совсем не похож на себя прежнего его друг… Жизнь на вспомоществовании – SSI, талоны на питание – фудстемпы; жилье внаем (очередь на льготную 8-ю программу ползет как черепаха, еще лет пять ждать, не меньше) съедает почти все получаемые от государства деньги – тысячу на двоих с женой. Потому и подрабатывает жена няней. Платят копейки – восемь долларов в час. Хорошо, есть заначка – перед отъездом в девяносто четвертом продал Леня шикарную квартиру на Малой Бронной, дачу в Красной Пахре, две машины, выручил приличную сумму. Перевел доллары в Америку, сын положил в банковский сейф, забирает Леня оттуда по четыре-пять тысяч раз в полгода, иначе бы в нищете пребывал. А дела, достойного занятия нет. Старше он Кости на семь лет. Английский выучить, хоть самую малость, не смог. На работу, естественно, не устроился. Бизнес с Россией не заладился. Надо было уезжать в Москву, жить там по полгода безвыездно, тогда, глядишь, на старых связях, как на дрожжах, что-то бы взошло. Жена заупрямилась, не захотела – тут сын, внучка, ради них и сорвались с места насиженного. Один ехать Леня не решился, за что корит себя и ест поедом жену.

И – влетел в депрессию, как здесь говорят. Сидит на прозаке. Пить нельзя, принимая лекарство, а он пьет, ежедневно, по словам жены. И на глазах в старика превращается – брюзгливого, всем недовольного. Ложится в три ночи, встает к полудню, и так постоянно. Одна отрада – чтение. Но и оно, по его признанию, надоедает.

После трех Леней выпитых рюмок разговор становится рыхлым, маловнятным. Леня заметно хмелеет, подолгу тосты мусолит, а без них принципиально не пьет, без конца повторяется, запинается. Костя жалеет, что сразу не раскрывает то, ради чего приехал. Сейчас, кажется, уже поздно. Леня зацикливается на Костином выигрыше, и его несет.

– Родственники, приятели – они как шакалы на тебя бросятся: дай, дай, дай! А мне от тебя ничего не нужно. У меня бабки есть. Убавляются, но пока хватает. Ты – гигант. Выиграл миллионы, надо же! Заживешь как нефтяной шейх. Нет, до шейха тебе далеко – загнул я, однако проблем материальных у тебя в этой жизни блядской не будет. Материальных. А моральных… С ними всяк сам, по-своему справляется. Я вот не смог. Кусок говна, и больше никто. Это я про себя. Ты ешь, ешь, салатик бери, рыбку, Нинка ради тебя расстаралась, мне она хер такой обед сварганит. Она меня, ты не поверишь, в черном теле держит. Вообще-то Нинка молодец, переживает за меня. Ей, бабе, легче… Ну, и на что ты, новоявленный господин Корейко, собираешься истратить свои мульены?

– Хочу купить тебе квартиру, – Костя понимает: или успеет сейчас сказать, или в другой раз придется – пятая Ленина рюмка сделает серьезный разговор неуместным.

– Чего? Я ослышался?

Леня стрижен коротко, почти под ноль, гладит ежик седой, крупной, ядровидной головы, глядит с изумлением – что дружбан его удумал… Кажется, вытрезвел на минуту. После паузы, совсем не пьяно, здраво-рассудительно, и речь нормальная, не тягуче-замедленная, как у поддатых:

– Если бы я выиграл, сделал бы то же самое. Первый порыв всегда благороден. Поэтому бойся его. И запомни: ни одно доброе дело не остается безнаказанным. Как Марк Твен говаривал: половина хороших намерений оборачивается злом, половина дурных – добром. Это так, к слову… Что деньги изменят в моей жизни? Сделают счастливым? Помогут смысл существования обрести? Избавят от тоски? Допустим, заживу я в своей квартире спокойным за завтрашний день. А есть он у меня, завтрашний день?

– Ты так говоришь, имея деньги. Жалуешься – убывают, однако на скромное житье, по твоим же словам, хватит надолго, может, до конца дней. А был бы ты бедный…

– И что тогда? Неужто бросился бы тебе в ножки: благодетель ты мой, спасибо!

– Не прошу благодарности и не ради этого квартиру предлагаю. А ехидничать не надо. Я тебе по-дружески помочь хочу…

– Извини, я, наверное, не в ту степь. Худо мне совсем, не знаю, зачем живу, вот и кидаюсь на всех. Как же ты меня осчастливишь? На мое имя покупать нельзя – я же бедный, эсэсай получаю. Не имею права показывать бабки. Значит, отпадает.

– Могу купить на свое имя.

А я у тебя рентовать (снимать) буду, правильно? Оформим договор, согласно которому я тебе в месяц плачу, скажем, девятьсот баксов. Как бы плачу. Понарошку.

– Хороший вариант.

– А ежели повздорим, разговаривать перестанем? Всяко ведь бывает. Я вздорным стал, Нинка говорит, невозможным в общении. Ляпну этакое, ты обидишься – что тогда делать? Я ведь принимать от тебя такой подарок далее не смогу.

– Почему обязательно о плохом? Мы столько лет дружим…

– Вот именно. Когда деньги промеж людей встают, дружбе конец приходит.

– Ладно, шут с тобой, – Костя расстроенно, но не зло, словно фиксирует странный, не ожидаемый итог встречи. – Подарок-то хоть могу тебе сделать со своих миллионов?

– Подарок – можешь, – милостиво разрешает Леня, выпивает очередную рюмку без тоста, роняет надкусанный огурец, кряхтит, пытаясь поднять с пола. Становится совсем пьяным, несет околесицу насчет американцев, которые подарок в виде жилья мигом заглотнули бы, как наживку, и не рассуждали бы, а мы, русские, не такие, у нас нутро особенное, мы – совестливые, – протяжно так, нежно, – для нас деньги – не религия, не идол для поклонения, и с какой стати, по какому умыслу чудовищному оказались здесь, в чужой и холодной стране, недоступной пониманию нашему…

Приходит Нина, деланно встает в позу: «Опять нажрался!», Костя переносит окончание разговора на другой раз и прощается.

Меньше чем через час он уже кружит по Брайтону в поисках парковки. К вечеру обычно метра свободной площади не найдешь. Как ни ругают по привычке средоточие русского духа в этом месте Нью-Йорка, ни морщатся при одном упоминании Брайтона, ни зубоскалят по поводу обитателей его, а съезжаются к вечеру отовсюду, даже из Манхэттена: дешевые овощи и фрукты купить, самые вкусные в городе, словить прохладу желанную на бордвоке (деревянный настил для прогулок у залива), вдоль океанского залива тянущемся мили на четыре, искупаться. Как кому, Косте Брайтон нравится, во всяком случае, не раздражает. А ведь когда по приезде в Америку в первый раз двух-трехэтажные убогие строения увидел, послушал говорок здешний с южным фрикативным «г», заткнул уши от громыхавших над головой, скрежещущих на эстакаде поездов сабвэя, зарекся появляться здесь, а жить – только под дулом пистолета. Нынче живет в пятнадцати минутах езды на машине, частенько бывает и совсем не тужит по сему поводу.

Брайтон на глазах меняется. Русее т. Все меньше еврейских лиц и все больше славянских, да и кавказцев хватает. И женщин красивых прибавляется, опять же за счет приезжих из России и других городов и весей – украинских, белорусских, молдавских…

Кто нелегалом мыкается по уборкам и вынянчиванию чужих детей, кто грин-карту выиграл и вгрызается в жизнь чужую, кто вообще незнамо чем занимается, особенно бритые или наголо стриженные хлопцы в кожаных пиджаках, с плечами в косую сажень, крестами на демонстративно толстых золотых и серебряных цепях и оценивающим взглядом недобрым, от которого Костя, к примеру, успел отвыкнуть.

А в самом центре Брайтона выросли незаметно, за пару лет каких-нибудь, дорогущие, от полумиллиона и выше, светло-морковного колера кондоминиумы в шесть этажей, где опять же говорящие по-русски иммигранты в основном селятся. Огороженная, закрытая для посторонних территория с кортами, бассейнами, саунами. Многие продают прежнее жилье, чтоб у воды и пляжа жить, как на курорте. И не смущает их соседство с шумным, суетным, по-прежнему замусоренным Брайтоном. А цены начинают вверх ползти, модные бутики, не хуже манхэттенских, один за другим открываются – есть покупатели с деньгами.

Встречается Костя с Даней в самом начале бордвока, за «Шорфронтом», еврейским клубом Брайтона. Опаздывает на четверть часа – еле-еле находит парковку. Даня уже ждет. Редактор – малый остроумный, жадный до любых проявлений жизни, с таким не скучно. Москвич опять же. Редактирует огромную, неподъемную газету, реклама вперемежку с текстом. Выходит раз в неделю, что для Кости загадка: справиться с таким объемом не под силу обыкновенному человеку. А товарищ его справляется. И еще находит время посещать оперу, концерты, кино, просвещает далеко не всюду поспевающего Костю.

Редактор высок, одного роста с Костей, тонкокостный, с неразвитой мускулатурой. Близорук, в очках. Живет один, семья в Кливленде. Не было у Дани в той дыре никакого дела. А тут он – местная известность. Идет по бордвоку – раскланивается направо и налево, отвечает на приветствия фланирующей публики.

В Москве работал Даня репортером в известной газете, в советские времена самой читаемой. Писать приходилось обо всем на свете, от пуска линий метро и испытания новых самолетов до похорон членов политбюро и маршалов. Обожает Костя Данины байки, смачно рассказываемые, с матерком, коего дружок большой ценитель и знаток. Слушает Костя в оба уха еще и потому, что Данины маршруты московские прошли мимо него по касательной, не задев почти. Вроде одними улицами ходили, в одном кругу вращались, Даня – в журналистско-писательском, Костя, как ушел из шараги, – в киношном, однако Данино существование московское в корне отличалось от Костиного, было более веселым, разгульным, бесшабашным.

Судя по его рассказам, редкий день проходил без посещения творческого кабака. Имелись в виду рестораны творческих союзов, самые дешевые по тем временам в Москве и с лучшей кухней. Иногда в Домжур заскакивал с друзьями еще днем, пивка попить, а вечером – продолжение, в этом ли ресторане, в кафе ли Дома литераторов, в Доме актера, в «Балалайке» ли, как окрестили ресторан Дома композиторов. Эту шатию-братию везде знали и принимали, не было денег – официантки в долговую книгу записывали. Помимо кабаков, были и еще укромные местечки для выпивки типа «парткабинета» – кафе на втором этаже гостиницы «Центральная» на улице Горького. Сюда приносить можно было водку из магазина, аккуратно конечно, и в этом была главная ценность скромного заведения. В «парткабинет» стекались к вечеру ребята из «Труда», «Известий», ТАСС, «Вечерки», и начиналась тихая пьянка с бесконечными разговорами о произволе редакторов, глупости цензоров, низких гонорарах, всяческих интригах, вакансиях в той или иной редакции и бог знает еще о чем. Это была часть – и важнейшая – тогдашней московской бытовой культуры, напрочь, как считает Даня, сейчас утерянной. На смену пришла новая традиция – нагло-показушные тусовки с нарочитой демонстрацией сытости и богатства.

При таком времяпрепровождении запросто можно было спиться, потеряться, сойти с круга. Даня счастливо, в отличие от многих, избежал этого. Спасали книги, которые он писал и с завидным постоянством издавал. Откуда только брал силы и время… По словам Дани, работал он все выходные и отпуска. Это и был его резерв. Документалистика перемежалась с сочинением прозы, с каждым разом все более успешным. Оценка сия, понятно, исходила не от Дани – Костя перечитал все полтора десятка его книжек и пришел к такому выводу сам. В эмиграции Даня долго ничего не писал – не до того, надо было выживать. Потом вдруг разразился романом, от первого лица написанным, совершенно чумовым, по его собственному определению, предельно, даже запредельно откровенным, исповедальным. Костя прочитал в числе первых и позавидовал: как здорово Дане удалось аромат и вкус времени передать, в котором жили мы в той стране, какая густота и насыщенность событий одной жизни, сколько трагических изломов, включая любовь… Роман вышел в России маленьким тиражом. Споспешествовал изданию по собственной инициативе, без каких-либо просьб Даниных, давнишний его друг и коллега Натан, которого, по его уверениям, Даня учил держать в руках перо (Даня же считает свой вклад в становление журналистского мастерства друга более чем скромным). Как бы то ни было, ученик Дани, давно уже живущий в Нью-Йорке и успешно бизнесом занимающийся, принял в романе самое горячее участие.

Меряют Костя и редактор длинными быстрыми шагами (оба – фитили) деревянный настил, ведет бордвок их мимо ресторана «Татьяна», забитого посетителями, со столиками под тентами, с запахами пива и рыбных вкусностей; ведет к аттракционам и местному бейсбольному стадиону; кончается спокойный русский район с чинно гуляющими и сидящими на скамейках пожилыми парами, попадают они в иной мир – бьющего по мозгам афроамериканского рэпа и жгучих, как мексиканская приправа, ритмов латинос, никаких тебе ресторанов – только хот-доги и пицца, одни едят, другие приплясывают, третьи и едят, и пляшут. Это уже не Брайтон, справа дома для бедняков и публика соответствующего цвета кожи и поведения. Музыка до ночи гремит. Еще пару миль бордвока, уже спокойных, малолюдных, и утыкаются в парапет, настил обрывается, дальше – дикий пляж.

Обратный путь Костя и Даня идут по песку вдоль залива, сняв обувь. Песок теплый, почти горячий. Жара и влажность у воды меньше, минует ощущение, будто находишься в горячем пузыре турецкой бани. Однако прохлады нет и у воды, не исходят от нее запахи йода, водорослей и чего-то еще, как на Черном море. Обмотавшись полотенцами (Костя утром предусмотрительно положил в багажник), надевают длинные купальные трусы – в обтягивающих плавках по пляжу дефилируют только геи. Вода кажется тяжелой и маслянистой. Даня не умеет плавать, входит по горло, смешно руками поводит, имитируя движения брассиста, переступает по дну и таким образом перемещается. Костя не хочет мочить волосы, не ныряет, отдаляется метров на пятьдесят от берега и возвращается. Предзакатный оранжевый диск уже не палит нещадно, как днем, умиротворенно уплывает за линию горизонта, знаменуя скорое наступление темноты.

После купания Костя и Даня решают прогуляться по Манхэттен-бич. Удивительное место рядом с Брайтоном, ходьбы десять минут, а словно другой мир. Обособленно существует, кичится великолепием, нарочито демонстрирует его, на зависть тем, кто не живет здесь. Когда-то, более века назад, был тут курорт с фешенебельными отелями, казино, бегами. Но – недолго музыка играла: игорный бизнес объявили незаконным, бега закрыли. В гостиницах некому стало жить. За год перед Первой мировой закрыли двери два последних гранд-отеля. Злачное место, впрочем, не умерло. Появились со временем на месте старого Ориентал-отеля танцевальные площадки и бары, курортные бани, баскетбольные и теннисные площадки, мини-поле для гольфа…

После катастрофы Перл-Харбора курорт купило правительство Америки. Уж больно привлекательно выглядел для военных. А на военных, как известно, денег не жалеют. И разместились здесь тренировочная база Береговой охраны и лагерь для обучения военных моряков. Кончилась война, уплыли моряки, в шестьдесят четвертом им на смену студенты пришли – на самом мысу вырос Кинсборо-колледж. Вокруг бешеная стройка закипела, частные дома возводились на загляденье. Трехэтажные гиганты в стиле Тюдоров, роскошные гасиенды наподобие испанских, конструктивистские сооружения из стекла и бетона… Однако больше было простеньких, невзрачных, одноэтажных домиков. Семь улиц связали океанский залив с каналом. На заре Манхэттен-бич улиц поменьше было, и застраивались они не так плотно, нежели сейчас. Но и тогда ценились океанские блоки – отрезки метров в сто пятьдесят – двести от Ориентал-бупьвара до самых береговых камней. Чтоб шум прибоя и крики чаек слышать, океанским воздухом дышать, силуэты яхт и теплоходов из окон видеть.

Шли года, как плыла вода, старели и умирали обитатели райского уголка, дома ветшали, обдуваемые солеными ветрами и пропитанные океанской сыростью, приходили в негодность. Дети продавать начали гнезда родовые и разъезжаться кто куда – в Манхэттен, Лонг-Айленд, Нью-Джерси… На смену им русские пришли. Наши, сумевшие на ноги встать. Сначала те, кто в Америку приехал в середине семидесятых, потом новоиспеченные врачи, адвокаты, финансисты, бизнесмены последней волны эмиграции. И, понятно, новые русские из России, применение наворованным деньгам нашедшие.

Костя диву дается, как на глазах меняется облик всех этих Амхерст, Бьюмонт, Колридж, Довер, Эксетер стрит, не дома возводятся – дворцы. Свеженькие громадины трех-этажные из белого и красного кирпича, некоторые снаружи в стако – светлой штукатурке, разительно отличаются от деревянных, досками обшитых, пластиком облицованных. Первые, с ломаными контурами крыш, с колоннами, балконами зарешеченными, окнами неожиданной формы, дорогими дубовыми резными дверями наружными, – дань веку наступившему; вторые, уютно-простецкие, низенькие, без следов выпирающей, нагло-дразнящей роскоши, – последние следы эпохи завершившейся.

– Присматривайся, приглядывайся, будешь жить в таком же, – Даня указывает на непомерных размеров домище с круглыми окнами-иллюминаторами.

– Нет уж, извини, я за престижем не гонюсь.

Даня воспринял джекпот без зависти, жаба его не душит – так, по крайней мере, Косте кажется.

Они доходят до конца Колридж. Дальше – ограждение: две широких доски на столбиках путь на берег перегораживают. Доски в граффити на английском. Возле – банки пустые, бутылки пластиковые из-под «колы», обрывки газет. Даня перешагивает через доску, Костя – за ним, и оказываются на узкой тропке, откуда спуск к воде сплошь в валунах. Словно нарочно полное несоответствие: дворцы и рядом мусор и камни. Валуны специально набросаны, чтобы не купались и не загорали, – эта территория уже собственность города. Кое-кто, правда, по утрам упорно спускается к воде и карабкается обратно, рискуя сверзиться, но таких единицы. Общественный пляж неподалеку, но обитателей Манхэттен-бич калачом туда не заманишь: оккупирован латиносами и черными, гремит та же музыка, что и на бордвоке, жарится мясо, шум, гам, толчея – какой это отдых.

Костю и Даню тропинка в самый конец Довер-стрит выводит. Снова перебираются через ограду и движутся в обратном направлении, от воды. Темнеть начинает. Справа от них, ближе всего к заливу, белая модерная постройка, воплощение сумасшедшей и элегантной конструктивистской идеи. Следом, в том же ряду, – совершенно иное, иной стиль, иное представление о красоте и гармонии: трехэтажный дом из красного кирпича с колоннами у входа, четыре по одну и четыре по другую руку, и окнами, поперечными рамами поделенными на равные части. Маленький замок во французском стиле. Даня медленно ведет Костю по противоположной стороне улицы, делает вид, что и не смотрит на дом, а сам голову в том направлении, от Кости не укрывается. На балконе женщина в шортах и майке, держит кошку белоснежную, персидскую наверное. Зарешеченный балкон на уровне третьего этажа, над ним раструб-козырек. Наверное, итальянки и испанки стояли так во времена незапамятные в ожидании серенад. Женщина слабо, чуть заметно, не желая показывать кому-то еще, кроме них, делает взмах рукой. Приветствие и безнадежность одновременно. Жест спутнику его обращен, Костя здесь ни при чем. Даня осторожно отвечает, робко, точно открытым, недвусмысленным посылом руки боясь нарушить тайный сговор некий. Сговор о чем? Костя понимает – не случайно друг его выбирает именно такой маршрут. Похоже, переплелись тут причудливо и болезненно баснословное прошлое и отсутствующее настоящее. Расспрашивать не хочет, коль дружок молчать предпочитает или туманными намеками отделывается.

– Красивая женщина. И кошка красивая. Гармонируют, – только и произносит невзначай.

– Да, красивая, – Даня грустнеет на глазах и непроизвольно убыстряет шаг. – Разве там была кошка?

– Слепня ты, однако. Очки другие заведи.

Все два часа прогулки Костя ни слова о причине встречи с редактором. Даня и вовсе не догадывается: грусть его очевидно, появлением женщины на балконе вызванная, проходит, он заметно веселеет, сыплет анекдотами свежими. Откуда только берет…

– Послушай, дружище… – начинает Костя коронную фразу, на которой дважды сегодня обжегся. – Послушай… Мне кое-что хочется сделать для тебя. Коль есть возможность. Раньше не было, теперь появилась. Я хочу предложить… – (Избежать утомительных объяснений, не жевать, не мусолить, быка за рога.) – У меня куча денег. Выбери сам, какого рода подарок тебе от меня получить приятно. Тысяч пятьдесят смело могу потратить. Понадобится больше – значит, будет больше.

Даня остолбенело глядит, брови вверх ползут.

– Ты с ума сошел? Да разве я смогу такой подарок принять? Как себя чувствовать после этого буду? Конечно, спасибо огромное. Ты меня прямо в тупик загнал. Я просто растерялся. Дай подумать…

– Да вы все сговорились, что ли?! – вырывается у Кости.

– Кто – все?

Все, кому деньги хочу дать. Друзьям ведь помогаю, я тебя к ним причисляю, и выходит – напрасно? Что в этом странного? Почему вы все сначала отказываетесь? Приличия соблюдаете?

Даня хмурится. Чувствует Костя – в сердцах глупость сморозил.

– Извини, я не в ту степь…

– Ты очень взволнован. Успокойся. Попробую объяснить. Поставь себя на мое место. Что почувствуешь, если, допустим, я тебе пятьдесят тысяч подарю? Просто так. Потому что лишние. Или из суеверия: не поделюсь – случится беда какая-нибудь, болезнь и так далее. То есть из чувства самосохранения. Благодарность твоя, признательность наверняка с отчуждением смешается, неприязнью к сделавшему добро, не так ли? Это я еще мягко говорю: отчуждение и неприязнь. Вспомни Ларошфуко, – и далее по памяти любимого и чтимого им, – «Люди не только забывают благодеяния, но даже склонны ненавидеть своих благодетелей. Необходимость отблагодарить за добро кажется им рабством, которому они не желают покоряться». Вот отгадка где!

– Сидеть на мешке с деньгами, в Гарпагона превратиться? Завидная у меня перспектива.

– Ты полагал, у богача легкая доля? Увы, деньги стоят очень дорого.

– Спасибо, утешил. И все-таки… – немым вопросом звучит: что ты, Даня, хочешь получить от меня?

И, чувствуя Костино состояние, Даня хлопает его по плечу:

– Есть идея! Дай взаймы на переиздание моих романов и повестей. Я же не детективы пишу – меня в России просто так, за красивые глаза, выпускать не станут. Это когда-то, при замечательной власти советской, меньше ста тысяч тиража ни у одной книжки моей не было. А сейчас рад и счастлив буду несчастным десяти тысячам. Отдавать гонораром буду, с розничной продажи. Не сразу, но отдам.

– Классно придумал, молодец! – переводит дух Костя. Его устраивает любой вариант.