Текст книги "Джекпот"

5

Июнь-июль уходят у Кости на покупку жилья. Не сходит он с ума, не перебирает без конца варианты, не привередничает, памятуя истину: лучшее – враг хорошего. Закончить процедуру обустройства по возможности скорее, освободиться от груза неизбежных обременительных забот и начать жить так, как хочется, представляется. Как – он еще не знает, но страстно жаждет момент этот приблизить.

Из предложенных вариантов в нижнем Манхэттене (бросить якорь упрямо хочет только здесь) квартиру выбирает на Даунинг стрит. В самом названии приманчивость, созвучие с Европой, будто не в Нью-Йорке находится, а в Лондоне, с первого взгляда Костю влюбившем в себя. Улица вся в зелени, уютная, домашняя, короткая, между Ворик с одной стороны и Бликер и 6-й авеню с другой. Посередине Бэдфорд-стрит, кафе «Голубая лента», напротив – бар. Дома невысокие, в красном кирпиче и тоже на лондонские чем-то смахивают, во всяком случае, Косте так представляется.

С вашими деньгами и польститься на этот район? – кто-то наверняка головой покрутит и губы скривит, за непрактичного чудака Костю примет, а он рад-радешенек, и нет ему никакого дела до мнения чужого.

Квартира – загляденье: высокие, под четыре метра, потолки, огромная, овальной формы гостиная-зала, три спальни, одна его, Кости, вторая гостевая, третью оборудует под кабинет, купит или на заказ сделает массивный антикварный письменный стол и темные шкафы книжные под потолок. В хорошем состоянии квартира, достаточно косметического ремонта – покрасить, отциклевать, и не более того; жил до него тут какой-то финансист с Уолл-стрит, вышел на пенсию, переехал в Сан-Диего, где, говорят, лучший в Америке климат, и решил продать жилье нью-йоркское.

Обходится покупка в миллион триста кругом-бегом, со всеми расходами на оформление. Заем в банке под проценты Косте, слава богу, брать не нужно – оплачивает сразу и полностью.

И с Поконо вопрос решается – недорогая дача деревянная, опять-таки без претензий, одноэтажная, но в отличном состоянии, а главное, наособицу, посреди леса. И снова не обременяет себя Костя выбором мучительным: нравится – не нравится; берет, что предлагают, убежденный – это как раз то, что ищет. Сам собой доволен: в этом смысле легкий он человек, во главу угла обустройство быта никогда не ставил, ни в Москве, ни здесь. Неохота время и нервы тратить на ерунду всякую.

Без затяжки начинает ремонт в манхэттенской квартире (Даня рекомендовал русскую бригаду, ребята проверенные, непьющие что редкость и мастера отменные, обещают меньше чем за месяц конфетку сделать. Мебель, опять же по рекомендации, у известного антиквара заказывает, профессора социологии, под старость новый талант в себе открывшего, магазин-мастерская его по 611-й дороге, в Поконо ведущей, близ границы Нью-Джерси и Пенсильвании, в получасе езды от новой дачи Костиной. Сам переезд намечает Костя на конец лета. Спешить некуда и незачем. Покамест ремонтируют – в Москву. Почему туда, Костя объяснить себе не может. Хочется, и все, он теперь раб собственных прихотей.

С раздачей денег он, пусть неловко, неумело, справляется наконец. Последний адресат – молочная сестра Полины. Своих близких родственников у Кости нет, ни в Америке, ни в России, нигде. Рос один в семье, родители давно ушли, умерли дяди и тети, с детьми их, то есть со своими братьями и сестрами двоюродными, мало что Костю связывало – так сложилось. А в эмиграции и вовсе отрывается. Единственная родственница в Америке – Броня, и та по линии жены. Сестры они по матери, дважды замуж выходившей. Броня моложе Полины на восемь лет, разведенная, живет в Сан-Хосе с семьей сына. Не переваривает ее Костя и пользуется в этом взаимностью. Злая, вздорная бабенка, к тому же завистница, зависть точит, изъедает ее. По другую сторону ограды трава всегда зеленее – это про таких, как Броня. С Полиной то не разлей вода была, то месяцами не разговаривала. Подозревает Костя – это Броня выболтала Дине тайну ее рождения. Без умысла, просто из гадскости характера.

И тем не менее звонит ей, сообщает о выигрыше, предлагает тридцать тысяч в подарок. В память о Полине делает, иначе бы пальцем не шевельнул. Броня вымолвить слова не может от неожиданности – сообщение о чужом выигрыше наповал ее разит. Даже заикается слегка, бедняжка.

– Я пошлю тебе, сыну и невестке по десять тысяч и напишу на чеках «гифт» – подарок. Можете не указывать в налоговых декларациях.

– Невестке не надо! – вскидывается и заикание пропадает. – Я лучше прилечу в Нью-Йорк, отдашь кэшем. Тебя, надеюсь, не затруднит лишний раз в банк сходить? – произносит таким тоном, будто не Костя, а она дарит деньги.

Больше в городе его ничего не держит. Билет в Москву заказан заранее, сборы недолги, и вот уже он в самолете. На пути в Москву три дня проведет в Лондоне. Есть надобность.

Селится Костя неподалеку от Гайд-парка, в пятизвездном «Ройял-Гарден-отеле» на Кенсингтон. Не ради шика трэвел-агента своего попросил именно в этом отеле номер забронировать. В девяносто первом, в начале апреля, прилетел в Англию в составе съемочной группы – делали заказуху о зарубежных представительствах Аэрофлота, – и разместили их именно в этой гостинице. После московских талонов на жратву, обезумевшего, в тартарары летящего рубля, выморочных домов улицы Горького на немалом отрезке, от Маяковки до Белорусской, сгоревшего, пустыми глазницами окон зияющего, угрюмо-страшного Дома актера – как дом Павлова в Сталинграде, после неразберихи, суеты, гвалта митингов, напрасных надежд, судорожных глотков свободы, которыми не успела страна вдосталь напиться, после газетных разоблачений, развенчаний, раскрытий, после съездов Советов, смотревшихся захватывающей драмой, комедией и боевиком одновременно, после крови Сумгаита, Баку, Вильнюса, после всего того, что принесла на последнем издыхании находившаяся перестройка, жизнь в умиротворенном, невозмутимом, сытом и холеном Лондоне показалась Косте раем.

И еще одна причина имелась, самая веская, по которой отбыл он в командировку с желанием и опаской. В последнюю, вполне возможно, командировку в его советской жизни, ибо собрался с семьей в Штаты. Насовсем. Только что статус беженца получил (скрывал изо всех сил, на студиях и в мире киношном никто не знал и знать не должен был). Статус – дело элементарное в то время; хотя волновалась Полина, закоперщица и мотор отъезда, что не дадут из-за национальности Костиной. Евреем теперь быть – одна отрада, а русским – как сказать. Для консульства – не очень. А бредит выездом полстраны. Эпидемия какая-то, вирус, зараза, с которой нет сладу. В какой дом ни попадешь, везде одни и те же разговоры, одни и те же заботы: интервью посольские, очереди в ОВИРы, посылки, уроки иврита или английского, чемоданное настроение, словом. И у всех на устах: хорошим это не кончится, история государства о том криком кричит, только глухой не слышит. Всем русский бунт мерещится, бессмысленный и кровавый, еще поэт предупреждал. А никуда не уезжавшие, поскольку возможности не имели, те со скрытой завистью смотрели на сборы спешные друзей, сослуживцев, соседей, и казалось им – обходит их стороной фортуна, а другим вот везет несказанно, поскольку родственников заокеанских имеют, есть куда бежать от ужаса и хаоса надвигающегося.

Костя ехать не хотел, о чем прямо и сказал жене. Конфликт нешуточный вышел, Полина удила закусила, разводом запахло: «Тебе наплевать на нас, безразлично, что с дочерью и внуком новорожденным будет…» – и пошло-поехало. И сдался Костя. Уверен был – ничего путного не ждет его, киносценариста, в Америке. И не может ждать с такой профессией. Но и происходящее удручало все больше. И впрямь бедой большой пахнет. Кровью.

Потому и ухватился за командировку, чтобы посмотреть, как все-таки люди живут в нормальной стране, а заодно примерить себя к обстановке новой: что отпугнет, а что, может, и притянет. В Англии прежде не бывал, и вообще за кордон не часто выезжал. Хотя, конечно, глупо выводы делать из халявы, когда на всем готовом, да еще с командировочными в кармане. Как в анекдоте: не путайте туризм с эмиграцией…

На нервной почве заработал он в Москве гастрит, набрал в дорогу таблеток, а лечиться стал едой, точнее, обжорством, с которым справиться не мог: наедался до отвала утром за «шведским столом», неприлично пихая в раздувшийся живот овсянку, овощи, колбасы, яичницу с беконом, сосиски, сыр, рыбу, все подряд, на чем задерживался глаз, а глаз задерживался буквально на всем, включая фрукты и десерт, и чем безобразнее объедался, тем лучше себя чувствовал; в свободные от съемок часы ездил с группой и бродил один по вступающему в весну городу и прилив сил чувствовал и душевный подъем, в Москве утерянный. Эх, была не была, где наша не пропадала! – думал о близящейся в его жизни перемене.

Он позвонил Рудику (телефон был указан в одном из редких писем Косте), тот дар речи утратил, пробыл в столбняке несколько секунд, пока дошло – это старинный друг Костя звонит из лондонской гостиницы. Условились встретиться в шесть вечера следующего дня на Трафальгарской площади.

Костя из отеля вышел заранее, за час до свидания, и двинулся неторопливо, оглядчиво по Пикадилли, свернул на Риджент-стрит, с Ватерлоо-Плэйс попал на Пэлл-Мэлл и очутился на Трафальгарской площади. Расстояние по карте показалось небольшим – думал, меньше чем за час управится, на самом деле едва поспел к означенному сроку. Спустился по ступенькам лестницы на площадь, слегка в каменном ложе утопленную, тихое солнце нежило коринфскую колонну Нельсона с опоясывающими ее горельефами, фонтаны с плавающими утками, бронзовых львов, голубей, клевавших там-сям зерна разбросанные и хлебные крошки. Публика чинно гуляла, туристы фотографировали, и рядом по-сумасшедшему носились на роликах подростки, белые и черные. Десять минут седьмого, Рудик отсутствовал.

Костя увидел его у каменного парапета, со стороны Национальной галереи. Узнал вначале плащ-пальто бордовой кожи с погончиками, таскал его Рудик в Москве последние годы. Костя окликнул, помахал рукой. Безмолвно они смотрели друг на друга и начали сходиться: Рудик грузновато спускался по лестнице, Костя спешил навстречу. Ускорили последние шаги, Рудик заключил Костю в объятия, плечи его дрожали. «Старик, это невероятно, это чудо…» – пытался выжать из себя что-то внятное.

Поднялись к галерее, Костя остановил такси – черный, с высокой крышей, с виду неуклюжий драндулет (читал перед поездкой: выпускает их фирма «Остин», крыша высокая для того, чтобы джентльмен мог сесть, не снимая шляпы, а неуклюжесть обманчива – на узких лондонских улочках такси лихо разворачивается, буквально с места не съезжая). Через пятнадцать минут они уже входили в гостиничный номер. Костя заранее виски запасся, содовой и закуской, купленной в супермаркете неподалеку от отеля. Все это извлечено было из холодильника и выставлено на журнальном столике.

– Мой милый, прежде чем мы начнем нашу замечательную трапезу, разреши мне совершить омовение, подставить свое бренное тело под живительные струи, по-русски говоря, принять ванну. С водой в Лондоне напряженка, собственно, не с водой, а с оплатой за нее, приходится экономить со всеми вытекающими… – произносит Рудик в присущем ему ерническом и оттого несколько манерном стиле, что мало моменту соответствует. Он пытается скрыть смущение и не показывать, как хреново ему живется.

Они пьют и говорят, говорят и пьют. То, что рассказывает Рудик, удивительным, невероятным выглядит и, однако же, строго логичным, из всей его предыдущей жизни вытекающим.

Познакомились они в авиационной фирме, куда Костю распределили. Объединяло обоих нежелание железками заниматься, тяга к самовыражению совсем в иной плоскости. Рудик пописывал в научно-популярные журналы, в один из которых впоследствии устроился на работу, года за два до Костиного ухода в сценаристы. Собственно, пример Рудика и подвигнул на решительный шаг.

Похож Рудик Бельцевич на Мопассана, каким на фотографиях предстает: полный, вальяжный, с шикарными усами, любитель выпить и закусить. Его часто принимали за еврея, а был он рожден от белоруса и литовки. Ироничный склад ума, включая самоиронию, как броня, от всякого рода невзгод защищал его. В чем-то эгоистичный, себе на уме, под легкой шутовской маской прятал он отвращение к окружающему, в чем был далеко не одинок. В приватных разговорах не скрывал, что мечтает за границу вырваться. Насовсем. Словно чуя это, бдительные органы не выпускали его в капстраны. Часто вспоминал Костя, как подпольно читали они «Архипелаг», в Союз окольными путями попавший, самиздатом размноженный и пущенный по рукам. Когда же это было… В году семьдесят пятом или шестом, после высылки Солженицына. За чтение могли по первое число взгреть, Лубянка гонялась за самиздатом, тем более таким, читали сутки дома у Кости в Дегунине, на службу в фирму не пошли, Полина, тоже отгул взявшая, не успевала крепкий чай носить, читали втроем вполголоса поочередно, по ходу делали выписки, обсуждали, спорили… Потрясло, вывернуло наизнанку. Одно место, помнит Костя, чуть ли не наизусть заучивали, это там, где о злодействе рассуждение: чтобы делать зло, человек должен прежде осознать его как добро или как осмысленное закономерное действие. Такова, к счастью, природа человека, что должен он искать оправдание своим действиям… И далее каленым железом врезалось, будто тавро на теле поставили: объяснение – в идеологии, это она дает искомое оправдание злодейству и нужную твердость злодею.

Нет уже жены, все изменилось, но помнится упорно то чтение в Дегунине, глаза на многое открывшее.

Старый друг с румянцем после гостиничной ванны сидит напротив, в кресле развалившись, цедит виски и про жизнь свою развеселую рассказывает. Кое-что знает Костя, но неточно, недостоверно, по слухам, ибо всего пару-тройку писем получил от него. Однажды затеялся у них откровенный разговор, когда ОВИР, помягчевший в перестройку, разрешение дал на поездку Рудика в Англию в гости к замужней британке, специалисту по русской словесности. Случайное знакомство в Москве, вроде как завязавшаяся взаимная симпатия, без всякого интима (уверял Рудик), просьба о вызове, британка откликается, и вот в восемьдесят восьмом на Рождество отправляется Рудик в Лондон. Первый раз в капстрану. Промеж себя друзья близкие поговаривают – не вернется. Он в разводе, подрастающая дочь не мешает осуществлению планов, если таковые имеются, а работа?.. Ну что журнальная работа, не такая уж она престижная и денежная, чтоб о ней тужить. Костя в лоб, без церемоний спрашивает Рудика за неделю до отъезда, предугадывая дальнейшее: «Вернешься или останешься? И если бросишь якорь, чем заниматься будешь, без языка, без профессии твердой? Как инженер ты давно деквалифицировался…» (Сам он в ту пору и не думал об иммиграции, отбивал наскоки Полины по этой части.) Рудик усы поглаживает, приосанивается, животик подбирает и с привычной ернической улыбкой: «Буду продавать свое обаяние…»

Обаяния его надолго не хватило, чтобы сохранить интерес британки к своей персоне. Пожил у нее с месяц, муж начал ревновать и деликатно, по-британски, намекнул – пора Рудику сматывать удочки. Британка дала немного денег взаймы, своих фунтов у Рудика около пятисот было, и те кончились быстро, поселила его в семью старых русских иммигрантов. Платит Рудик за комнату в квартире недорого. И на том спасибо.

– И чем зарабатываешь на хлеб?

Даю уроки русского. Британка помогла с учениками, теперь сам кручусь…

– А перышком?

Попробовал на Би-би-си фрилэнсом новости науки и техники давать. Сущие копейки платили, на это не проживешь. Что я еще умею? Вот и начал русскому учить. Открыл в себе новый талант, – усмехается в усы. – Ты ведь не знаешь: я еще в Москве попробовал преподавать. Случайно вышло – попросила тогдашняя приятельница, аспирантка пединститута, прочитать абитуриентам пару лекций по литературе. Ну, я и прочитал. И влип. Знаешь, на чем? Стал излагать свою мысль по поводу декабристов: почему они рассказывали на допросах чистую правду, без утайки и тем самым предавали друг дружку? Да потому что дворяне, честные, ети их мать, не умели лгать, юлить… Излагаю и вдруг ловлю себя на мысли: это же заемная, ворованная мысль, не моя – Солженицына! Не один я такой умник оказался, паренек-слушатель распознал и публично уделал меня: что это вы, товарищ, цитаты из ярого антисоветчика приводите?! Выгнали меня с треском за крамолу. Больше я нигде ничего не преподавал. В Лондоне от безвыходности начал…

Первым учеником известный писатель-путешественник стал. Позвонил сам по наводке британки. «Вы говорите по-английски?» – «Нет». – «Я счастлив, что вы не говорите по-английски». Оказывается, недостаток может в известных обстоятельствах достоинством обернуться. Писатель этот оказался потомком знаменитых людей. Кто-то в его роду еще в шекспировские времена первым перевел с греческого «Илиаду», другой – один из изобретателей азбуки Морзе. Это я потом узнал, когда подружились. А покамест писатель говорит: «Мне нужен современный русский язык. Как мы будем понимать друг друга – это ваши проблемы…» И понеслось. Три раза в неделю занятия. На второй неделе он стал меня понимать, а я его.

– Без английских слов? Мистика какая-то.

Придумываю разные фокусы, приемы. Если я в форме, то такое выкаблучиваю, что поражаюсь на себя, откуда что берется. Скажем, надо научить студента выражениям «сидеть на полу» или «подпрыгнуть». Я сам укладываюсь на паркет или скачу. Как дурачок. Студент хохочет и запоминает. А если устал, то нет-нет и использую английские слова. Нежелательно, но что делать… Уроки выматывают, ты не представляешь, насколько. Однажды отключился и очнулся от толчка: «Учитель, вы спите…» Вот уже третий год пошел моему преподаванию, а я ни разу объявления в газетах не дал: «Ищу учеников…» На меня сами выходят, по эстафете передают. Ты меня знаешь – не преувеличиваю.

– Но есть, наверное, и такие, на которых твоя метода не действует? Тупые, с плохой памятью или без чувства юмора…

– Насчет юмора ты в самую точку попал. Без этого дело – труба. Перво-наперво надо понять психологию того, кто перед тобой. И постараться стать его другом. Британцы – закрытые люди, в личную жизнь не пускают. Домой неохотно приглашают. Я добиваюсь, что они со мной откровенны, принимают у себя. Я ищу близкие, интересные им темы. Мы обсуждаем даже их семейные отношения. Улыбка на лице, выть хочется, все надоело, устал, а ты улыбаешься…

Бутылка виски пуста, Костя бежит в бар за второй – деньжата кое-какие есть, «Аэрофлот» подбросил. Входит в номер и застает похрапывающего в кресле Рудика. «Учитель, вы спите…» – тормошит друга.

– Сори, что-то разморило меня. Наливай, наливай, не бойся, в кои веки встретились, нежданно-негаданно…

И продолжается рассказ о том, как выживают в иммиграции, словно для Кости специально. О том, как установил Рудик личный рекорд, за месяц выучив парня, которого крупная фирма отправляла в открывающийся в России офис. Правда, парень попался уникальный: с потрясающей памятью и работоспособностью. Уроки ежедневно по шесть часов, остальное время суток парень самостоятельно занимался. А еще одному бизнесмену прививал Рудик русский мат. Имел тот отношение к перевозкам грузов морем, собирался в порт Находка и попросил Рудика: «Научи десяти матерным словам, чтобы меня понимали грузчики…»

– И ты развернулся с полным блеском.

Можешь не сомневаться. Малый остался жутко доволен. Когда теперь изредка звонит, то обращается ко мне именно этими выражениями. Намертво запомнил.

Вот так немало лет назад разговаривали они допоздна в номере «Ройял-Гарден-отеля», опустошая вторую бутылку, хмелея, вспоминая приятелей московской поры, разлетающихся по миру, как пух одуванчиков. Пророчил Рудик России самое страшное, голод, войну, кровь, Костя не спорил – надежд на иной исход немного. И, однако, улучив момент, спросил как бы между прочим:

– Вернуться не хочешь? Когда-нибудь? Лет эдак через… Хотя глупый вопрос – кто же загадывает наперед.

– Никогда, – отрезал, посуровев, Рудик. – Землю грызть буду, но выживу. Только здесь, и нигде больше… Ну, а ты-то что решил?

Костя в двух словах о принятом под давлением решении. Что ему делать в Америке… Сценарии в Голливуде писать? – с горькой, безнадежной усмешкой.

– Да, фигово будет. Особенно первое время. Зубы придется сжать и через «не могу», – без дежурных слов успокоительных. – Знаешь, что я почувствовал здесь? – Рудик откинулся в скрипнувшем под его весом кресле и скрестил пальцы рук на затылке. – Я почувствовал, как тяжело жить в свободе. Представь себе. Ты постоянно сталкиваешься с необходимостью выбора. В обществе несвободы за человека все решает власть, это скверно, но он свободен от обязательного выбора, и ему легче. А в свободном мире он порабощен именно таким обязательством. Понимаешь?

– А что есть свобода? Как ты ее понимаешь? Как, классик учит, осознанную необходимость?

– Уместно вспомнил. Мой дорогой, Энгельса у нас кастрировали. Свобода есть осознанная необходимость, нас учили. На самом же деле звучит так: осознанная необходимость выбора. Вы-бо-ра! Согласись – смысл совсем иной.

– Я не знал. Точно цитируешь?

Абсолютно. Один мой ученик, будущий философ, показал в оригинале и дословно на английский перевел.

– Коль логике твоей следовать, в Союзе жизнь в лучшую сторону меняется, ибо мы возможность выбора получили, чего раньше не имели. Но это же не так! Выбор делать многим не нравится, они этого боятся, бегут от такой возможности как черт от ладана.

– Большинство спит сном беспробудным, добудиться их невозможно. События мимо них проходят, они их и не замечают. Лет эдак через десять-пятнадцать кто-нибудь непременно напишет о людях, перемены проспавших благополучно. Таких – подавляющее большинство. Я тоже спал, пока не уехал. Мне кое-какие газеты из Москвы присылают, «Известия» здесь продаются, в переписке с двумя-тремя приятелями, в общем, представление некоторое имею, чем дышите сегодня. И диву даюсь: на всех углах о переменах кричат, а народ не видит их, не замечает. Потому что дрыхнет.

– Скорее, боится заметить. Ибо тогда решать придется, куда и за кем идти, что в своей жизни ломать. Тот самый выбор.

– Я свой выбор сделал. Теперь ты свой делаешь. Мы сами перед собой отвечаем за него, и никто другой.

– Это верно. Вопрос только в том, не ошибочен ли он…

Перед вылетом из Нью-Йорка Костя звонит Рудику и назначает встречу в том же отеле в Кенсингтоне, что и в девяносто первом. Оговаривают не только день, но и час. Рудик Костиной расточительности удивляется: безумие селиться в таком дорогом месте; одно дело – аэрофлотовская халява (вспоминает девяносто первый), и совсем иное – из своего кармана платить. Костя никак не реагирует: представляет, какая физиономия будет у Рудика, когда узнает, что с другом его приключилось, по какому поводу прилетел в Лондон, и решает допрежь не открываться.

Рудик приходит в гостиницу минута в минуту. Заключает Костю в объятия, прикладывается щекой к его щеке. Постарел и помолодел одновременно: складки, морщины на лице, в глазах немыслимая усталость, зато сильно похудел, нет и намека на живот, стрижен коротко, по-боксерски, почти седой и усы пеплом тронуты. «Ты в отличной форме», – Костя делает комплимент. «Плаваю в бассейне, играю в теннис. Надо держаться, выхода нет». Одет со вкусом – галстук, рубашка и пиджак твидовый строго в тон. Предваряя вопрос, поясняет: «Одеваться по-разному приходится, смотря к кому и куда идешь. Здесь на это обращают внимание». Как бы между прочим сообщает – ради встречи пришлось отменить урок, что в его положении выживания… Спохватывается, чувствуя, что проговоркой ставит друга в неловкое положение, и дальше нежно и глубоко нутряно: «Мой милый, ты не представляешь, как я рад тебя видеть…» Объясняет, что возится сегодня со студентами (не называет их учениками) с восьми утра, а сейчас уже два дня. «Поверь мне, дикое напряжение. Сплю плохо. Каждый день встаю с мыслью: будет отмена урока или не будет? Выживаю, сам не пойму как. Но, в общем, все замечательно, работа есть. Я – модный тьютор…»

Ужинают в гостиничном ресторане, Костя заказывает белое французское вино, устрицы и черную икру. Рудик пробует остановить Костю: «Ты с ума спятил, это же безумно дорого! Прекрати шиковать». Костя, не реагируя, отдает распоряжения официанту. Когда все великолепие водружается на стол, Рудик, осудительно качая головой, приступает к еде: намазывает маслом теплый хлеб, кладет густой слой икры и смакует с наслаждением.

Говорят не о существенном, просто треп давно не видевшихся друзей. Ни России, ни иммиграции – двух излюбленных и неизбежных тем русских за кордоном не касаются, будто им это неинтересно. А ведь и впрямь неинтересно мусолить одно и то же: все в их жизни определилось, что толку обсуждать… Единственно – позволяет себе Костя анекдот. Новый русский приглашает московского друга в гости на остров, в Средиземном море купленный им. Остров – райский уголок. Сидят на роскошной вилле, жрут устрицы (Рудик многозначительно хмыкает), пьют вино, которому лет сто. Вдруг старый друг спрашивает нового русского: «Вась, а Вась, скажи честно, ты по родине не тоскуешь, ностальгию не испытываешь?» Новый русский ему: «Что я, еврей, что ли?» Рудик хохочет, понимающе кивает.

Он наливает полный бокал, выпивает и без всякого перехода начинает о Костиной операции расспрашивать.

– Звоню тебе домой, хочу поздравить с днем рождения, а там молчок. Еще дважды звоню – безуспешно. Оставляю сообщение на автоответчике. Ну, думаю, уехал, змей, отдыхать. А оказалось – кошмар, друг мой чуть концы не отдал, а я ничего не знал, не ведал.

– Чего там рассказывать: жив, и слава богу. Починили прилично, бегаю как козлик. – И как бы между прочим: – А я с работы ушел.

– Сам или сократили? – удивленно.

– Сам. По собственному хотению. Надоело и вообще…

А чем заниматься, на что жить будешь? Это же не шутки. А еще кутишь, – и жестом стол обводит.

– Съезжу в Россию, там поглядим. Кстати, я в Манхэттене жилье купил, приезжай, гостевая комната в твоем распоряжении.

– Ну, ты даешь!.. Откуда деньги? Наследство получил или в лотерею выиграл?

– В лотерею, – усмехается Костя.

– Ладно, дружище, шутки побоку.

– Какие шутки… Честное слово, в лотерею. Двадцать семь лимонов, – роняет спокойно, обыденно, будто о незначащем, чепуховом. И улыбку сгоняет с лица.

Рудик бокал у рта задерживает, не пьет, держит руку на весу. До него наконец доходить начинает.

– Ты… серьезно? Двадцать семь? Невероятно. Нет, не может быть.

– Может. Все, оказывается, в этой жизни может произойти, – лишает Костя друга последних сомнений. – Завтра пойдем в банк, я сниму наличные – для тебя. Убедишься.

– В каком смысле – для меня? – осторожно-прощупывающе, недоверчиво даже.

– В прямом. Хочу подарок сделать. От души. В знак нашей дружбы.

Рудик наконец выпивает, сосредоточенно закусывает, не поднимая головы. Что-то гложет его. Костя понимает, что (опыт раздачи подарков уже имеет) и, расставляя все по своим местам, торопится объясниться, прямолинейно, без церемоний.

– Так, слушай меня внимательно. Я хочу подарить тебе деньги. Чтобы ты жил, не страшась завтрашнего дня. У меня есть возможность помочь, и я воспользуюсь ею. На правах твоего давнего товарища. И не смей возражать, иначе я пошлю тебя на х..! – громко и с вызовом.

Рудик изумлен, таращит глаза.

– Старик, чего ты кидаешься? Нервный стал. Я же не спорю, не отказываюсь. Просто неожиданно все, надобно переварить.

– Не хрена тут переваривать! Не будет тебе никакого времени! – продолжает наступление Костя, не дает передышки оглоушенному Рудику. – Завтра в десять ноль-ноль изволь прибыть в гостиницу, и мы окончательно все обсудим. Усек?

– В десять не смогу, у меня урок.

– Когда сможешь?

– В полдень. И не в отеле. Я могу не успеть.

Где ты хочешь? Трафальгарская площадь устроит? Коронное наше место встреч.

– Нет, лучше у станции «Чаринг-Кросс», я буду в том районе. Черная линия, видишь? – Он достает из сумки схему метро.

– Устраивает. Только схема твоя мне за ненадобностью, такси отвезет.

Вполне довольный собой, главным образом тем, что удалось избежать утомительных разговоров-уговоров, Костя в полдень встречается с Рудиком. Не спеша спускаются к Темзе и возле метро «Эмбэнкмент» садятся на скамейку у парапета над рекой, по которой снуют прогулочные катера, баржи, речные трамвайчики. Слева за спиной – оконечность парламента, еще левее, за мостом Ватерлоо, – гигантское колесо обозрения, не вписывающееся, как кажется Косте, в лондонский пейзаж. Говорит об этом Рудику, тот возражает: в этот город, теплый, нежный, одухотворенный, вписывается абсолютно все, и «Глаз Лондона» тоже. Какое счастье, что живу именно здесь. Я не совершил ошибки в выборе места жительства.

– С каких это пор Англия стала лучшим пристанищем иммигрантов? – Костя вступает в спор. – С британской-то чопорностью, засильем традиций, привычек, недоверием к чужакам… Рудик топорщится: представь себе, среди этого засилья, как ты, мой милый, изволишь выразиться, мне легко жить, хотя работаю на износ.

– Я думал над твоим предложением полночи, – говорит он, переходя к главному. – Коль ты в самом деле хочешь мне помочь, за что я чрезвычайно признателен, помоги с первым взносом на небольшую квартирку. Понимаю, сумма большая, у нас жилье безумно дорогое, но хотя бы процентов шестьдесят – остальное сам смогу выплачивать. Наверное, смогу, – словно еще раз взвешивает свои возможности. – Будет своя крыша – остальное, в конечном счете, не столь важно.

– Договорились, – с ходу принимает вариант Костя, даже не поинтересовавшись цифрой, и с облегчением вздыхает.