Текст книги "С кем бы побегать"

– Есть во свете и такие люди, – сказала монашка, мигом почувствовав перемену в Асафе. – Однако есть и другие, истинно? И ведь ради сих других стоит более всего жить?

Асаф улыбнулся и невольно распрямился, как будто одной фразой она разрешила запутаннейшую проблему, которая столько времени не давала ему покоя. И слова снова потоком полились из него: даже если бы Дафи была совершенно иной, он бы все равно в нее не влюбился, да и вообще он никогда не влюбится. Асаф произнес это – и поразился своей смелости. Ведь подобными признаниями он делился лишь с одним-единственным человеком на свете – с Носорогом, другом его сестрицы Релли… А с этой монашкой он знаком от силы около часа. Да что такое с ним сегодня творится?

Асаф умолк, и они с Теодорой посмотрели друг на друга, словно разом очнулись от общего наваждения. Теодора провела ладонями по голове. И Асафу опять бросился в глаза большой рубец на ее руке. С минуту в комнате висела полная тишина. Слышалось только дыхание спящей Динки.

– Ныне, – со слабой улыбкой шепнула Теодора, – после сих предметов, наконец, быть может, ты поведаешь, как попал ко мне?

И только тогда Асаф рассказал, кратко и по-деловому, как утром явился Данох и отвел его в собачий вольер, и про бланк № 76, и про пиццу, и это внезапно показалось ему смешным – вся эта безумная гонка неизвестно куда. Он улыбнулся, и лицо Теодоры тоже расплылось в широкой улыбке, и, уставившись друг на друга, они прыснули со смеху, собака проснулась, подняла голову и завиляла хвостом.

– Однако это дивно, – сказала Теодора, успокоившись. – Собака привела тебя ко мне…

Она долго всматривалась в Асафа, точно вдруг увидела его в совершенно новом свете.

– И ты явился сюда невольным посланником, дипломатическим вестовым, не ведающим о своем назначении. – Ее глаза сверкали. – И кто бы еще готов был последовать за поспешной собакой, и купить эту пиццу за полную меру денег, и целиком принести свои желания в жертву ее желаниям? Что за сердце, панагия му, что за горячее и искреннее сердце…

Асаф смущенно заерзал на стуле. По правде говоря, большую часть времени он чувствовал себя изрядным идиотом, несясь за собакой, и новое толкование его поведения слегка изумляло.

Монашка обхватила себя руками, она почти дрожала.

– Ныне ты разумеешь, отчего молила я тебя поведать сию историю? Ну вот, теперь я чуть более спокойна, ибо сердце говорит мне, что коли есть тот, кто сыщет голубку мою, то ты – сей.

Асаф пробормотал, что именно это и пытается сделать с самого утра и, если она даст ему теперь адрес Тамар, он сразу же ее отыщет.

– Нет, – сказала Теодора и поспешно встала. – Ко великой скорби моей, сего сделать не смогу.

– Нет? Почему?

– Ибо клятву взяла с меня Тамар.

И, сколько Асаф ни пытался понять, в чем дело, сколько ни спрашивал, она отказывалась отвечать, нервно носилась по комнате, бормотала свое взволнованное «хо-хо» и беспрерывно качала головой.

– Нет, нет, нет… Поверь мне, милый, ежели бы в руке моей было, то я бы даже надежду питала, что ты… нет! Молчок! – Она сердито ударила себя по пальцам. – Молчание, старуха! Не скажи!

Еще один стремительный круг по комнате, яростное сопение, маленький смерч – и она опять остановилась перед ним.

– Ибо Тамар действительно молила меня, внемли, не надувайся ты так, только сие могу сказать тебе: в последний раз, что была Тамар здесь, она взяла с меня клятву, что, ежели придет в ближайшие дни некто и спросит, где она или же, к примеру, какая у нее фамилия и кто родители, ежели начнет дознаваться о ней, и будь он даже мил и сладок, как никто другой (сие не она говорила, сие я говорю), запрещено мне строжайшим запретом тому отвечать!

– Но почему, почему?! – взорвался Асаф. – Почему вдруг она такое сказала? Что такого с ней может случиться, что…

Монашка продолжала отрицательно мотать головой, будто боялась, что он выудит из нее секрет. Потом приложила указательный палец к его губам:

– Ныне молчи!

И Асаф в изумлении сел.

– Внемли-ка, говорить о ней не имею права. Клятвой связан язык мой. Однако позволь, поведаю тебе историю, и ты, возможно, и поймешь нечто.

Асаф возбужденно барабанил по коленке. Его злило, что придется начинать все поиски сначала. Да и вообще, может, лучше уйти прямо сейчас, не терять больше времени? Но слово «история» всегда действовало на него завораживающе, а мысль о том, что он услышит историю из ее уст, с ее выражением лица, с этими удивительными всполохами света в ее глазах…

– Хо-хо! Улыбнулся, сударь мой! Меня не проведешь, сия старуха знает, что означает таковая улыбка! Дитя историй ты, я с одного взгляда проведала, в точности как Тамар моя! Ежели так, поведаю тебе историю мою – вот тебе подарок за историю, что ты рассказал.

– Ну, так за что пьем? – спросила Лея и попыталась улыбнуться.

Тамар взглянула на вино и поняла, что боится произнести вслух свое желание.

Лея сказала вместо нее:

– Выпьем за твой успех, чтобы вы благополучно вернулись. Оба.

Они чокнулись и выпили, глядя глаза в глаза. Вентиляторные лопасти под потолком бесшумно крутились, разгоняя волны прохлады, но нарождающийся суховей неумолимо проникал внутрь здания.

– Поскорей бы уж началось, – вздохнула Тамар. – А то предыдущие дни… Я уже неделю почти не сплю, не могу ни на чем сосредоточиться. Это напряжение меня убивает.

Лея протянула через стол крепкие руки, и они с Тамар сцепили пальцы.

– Тами-мами, еще не поздно передумать… никто тебя не сможет обвинить, уж тем более я, и я никому не расскажу про твою сумасшедшую идею.

Тамар покачала головой, отстраняя всякую мысль об отступлении.

К столику подошел Самир и зашептал Лее на ухо.

– Подай в больших горшках, – распорядилась та. – А что касается вина – порекомендуй шабли. А нам можешь принести курицу с тимьяном.

Самир улыбнулся Тамар и вернулся на кухню.

– Что ты им сказала? – спросила Тамар. – Ребятам с кухни? Что ты им рассказала?

– Мол, мы что-то такое с тобой празднуем… погоди, что же я действительно сказала? А… мол, ты уезжаешь, надолго… Сейчас увидишь, какой сюрприз тебе приготовили.

– Господи, как я буду скучать.

– Это точно, такой еды ты там не покушаешь.

– Теперь смотри, – лицо Тамар сделалось жестким. – Вот конверт, в нем письма, оставляю их тебе. Они уже с адресом и с марками.

Лея обиженно насупилась.

– Господи, Лея, дело не в деньгах! Просто я хотела, чтобы все было готово.

– И еще хотела все сделать сама, как обычно, – уточнила Лея и покачала головой, словно говоря: «Что прикажете делать с этой девчонкой?»

– Брось, Лея! Хватит пререкаться. Что касается писем… ты ведь помнишь, правда?

Лея закатила глаза и забубнила, как ученик, в который раз вынужденный повторять ненавистное домашнее задание:

– Каждые вторник и пятницу. Ты их пронумеровала?

– Здесь, сбоку, на круглых наклейках. Прежде чем пойти…

– …отлепить наклейку, – отчеканила Лея. – Слушай, ты думаешь, что я идиотка? Тупица с базара? Да?! – Она демонстративно рассмеялась. – Вот кто я?!

Тамар пропустила этот выпад мимо ушей.

– Очень важно, чтобы ты отсылала письма в правильном порядке, потому что я сочинила целую историю и шуточки про всяких людей, которых я встречаю… в общем, всякую дурь дебильную, но беспокоиться они не станут, а значит, не станут мешать, – она скривила губы в язвительной усмешке. – Такой вот роман в письмах с продолжением.

– Боже. Ты и это продумала? Всю голову, небось, сломала. – И Лея метнула неодобрительный взгляд на бритый череп Тамар.

– Вообще-то, – продолжала Тамар, в душе поблагодарив Лею за то, что та воздержалась от комментариев по поводу ее новой «прически», – письма должны усыпить их на месяц, этого времени мне хватит. До середины августа. И две недели из этого месяца они пробудут за границей. Священный отпуск! – она снова криво улыбнулась. – В этом году под девизом «жизнь должна продолжаться несмотря ни на что».

Они с Леей посмотрели друг на друга, вздохнули, пожали плечами – в полном неверии, что такое возможно.

– Главное, чтобы мне не мешали, чтобы не начали меня искать, – сказала Тамар.

– Навряд ли они удосужатся, – буркнула Лея.

Она придвинула к себе конверты и зашевелила толстыми губами, читая адрес и имена родителей Тамар.

– Тельма и Авнер… красивые они подцепили имена, точно из какого-нибудь звездного шоу…

– Моя жизнь в последнее время больше похожа на дешевую мыльную оперу.

– Знаешь, однажды я видела на стене надпись… «Я убью свою мамочку, если она еще раз меня родит».

– Примерно так, – рассмеялась Тамар.

Самир и Авива вынесли из кухни большое блюдо. Сняв серебристую крышку, Тамар увидела, что вокруг виноградной долмы бордовыми вишенками выложено ее имя.

– Это от нас всех, с любовью, – сказала Авива, зарумянившаяся от кухонного жара. – Чтобы ты нас не забывала.

Ели они молча. Обе притворялись, что наслаждаются едой, но аппетита не было ни у той, ни у другой.

– Я что подумала, – наконец заговорила Лея, отодвигая тарелку. – Помнишь мою сараюшку для всякого барахла? В двух шагах отсюда. – (Тамар помнила.) – Так вот, я кину там матрас для тебя, и не вздумай мне говорить «нет»! – (Тамар молчала.) – Ключ спрячу под вторым цветочным горшком. Если тебе надоест ночевать на скамейке в парке Независимости или, скажем… сервис там будет недостаточно стильный, так ты приходи в сараюшку и выспись как белый человек, идет?

Тамар перебрала в уме возможные опасности. Кто-нибудь увидит, как она входит в сарай, потом выяснит, кому он принадлежит… Лея, конечно, ее не выдаст, но один из кухонных работников может проболтаться по глупости, и тогда они поймут, кто она такая, и план сорвется. Лея с тревогой следила за морщинками, собравшимися на чистом лбу Тамар. Что происходит с девочкой в последнее время?

И все же сараюшка – хорошая идея, подумала Тамар. Даже очень хорошая. Надо будет лишь как следует проверить, нет ли слежки. И ничуть не повредит, если она выспится и станет хоть немножко похожа на человека. Она улыбнулась. Лицо ее смягчилось, морщинки разгладились.

– Приходи, мами, отоспись! – обрадовалась Лея. – Там и кран с раковиной есть – помоешься. Вот туалета нет…

– Я уж устроюсь.

– Ах, приятно, что я хоть чем-то могу помочь!

Лея знала, что отныне каждое утро первым делом будет спешить в сарай – глянуть, не ночевала ли Тамар. И не забыть ободряющих записочек оставить там, и…

– Только пообещай, – потребовала Тамар, заметив в глазах Леи влажный блеск, – что, если ты увидишь меня на улице, неважно, работаю я или просто сижу в каком-нибудь углу, ты ко мне не подойдешь. Даже виду не подашь, что узнала меня. Обещаешь?

– Ах, сурова же ты, мать! – засуетилась Лея. – Но уж раз сказала, так сказала. Только объясни-ка мне, как я пройду мимо, чтоб тебя не обнять? Чтоб не принести тебе кой-чего покушать? А что, если Ноа будет со мной? Как ее удержу, она ведь тебя узнает?

– Не узнает.

– Ага, – тихо сказала Лея. – Точно не узнает.

– Совсем жутко выгляжу, да?

– Ты… – («Ты такая голая, что у меня сердце разрывается», – хотела сказать Лея.) – Для меня ты всегда красивая, – сказала она в результате. – Моя мама говорила: «Кто красивый – хоть башмак на физиономию надень, а все одно не испортит».

Тамар благодарно улыбнулась и ласково сжала руку Леи. Увы, мама Леи не имела в виду свою дочку.

– Но я сама не знаю, как сдержусь, если увижу Ноа, – сказала она. – Знаешь, я ведь впервые расстаюсь с ней так надолго.

– Я тебе принесла ее карточку.

– Лея… я не могу взять туда ничего.

Тамар взяла фотографию, лицо смягчилось, даже расплылось – точно акварельный рисунок.

– Солнышко… если бы я только могла ее взять! Я бы ее сто раз на дню целовала, ты же знаешь.

Самир принялся убирать тарелки, выговаривая за то, что не доели, и испуганно поглядывая на лысину Тамар. Они не обращали на него внимания.

– В детском саду, – рассказывала Лея, – их расспрашивали о братьях и сестрах, и как ты думаешь, кого назвала Ноа?

– Наверное… меня… – улыбнулась Тамар, опуская внутрь, как вино в бокал, эту капельку гордости.

Они еще долго рассматривали портрет крошечной, словно из слоновой кости выточенной девочки с чуть раскосыми глазами. Тамар прекрасно помнила слова Леи о том, что прежде, в том мире, где она жила примерно лет до тридцати, в своей прошлой жизни, она и женщиной-то не была.

– Относились ко мне там с уважением, – рассказывала Лея. – Но как к парню, а не как к женщине. Да и у меня никаких женских чувств не было. Ничегошеньки. И так вот с детства и тянулось, я ни настоящей девочкой не была, ни девушкой настоящей, ни женщиной, ни матерью. Ничего от женщины во мне не было. И только сейчас, в сорок пять… а всё Ноа.

За одним из столиков разгорался скандал: седой краснолицый толстяк орал на Самира за то, что вино недостаточно охлажденное. Лея вскочила и бросилась туда, словно львица, защищающая своего львенка.

– А вы кто такая? – процедил толстяк. – Я требую хозяина ресторана!

Лея скрестила мощные руки на груди:

– Я и есть хозяин. В чем дело?

– Смеяться надо мной решили?! Вы?!

Тамар поежилась от оскорбления, нанесенного Лее.

– А чего ж, – совершенно спокойно сказала Лея. Только губы ее побелели да на щеке отчетливей выступили длинные шрамы. – Может, и хозяина ресторана вы желаете похолоднее?

Толстяк еще больше побагровел, взгляд у него сделался мутным. Пышнотелая дамочка, сидевшая с ним рядом, вся увешанная золотыми украшениями, успокаивающе похлопала его по ладони. Сделав усилие, Лея взяла себя в руки и послала Самира на кухню поменять вино, сказав, что новая бутылка – за счет заведения. Толстяк еще немного поворчал и умолк.

– Ну и свинья, – сказала Тамар, когда Лея вернулась.

– Я его знаю, – ответила Лея. – Какая-то шишка в армии, генерал или типа того. Думает, у него вся страна по стойке смирно… Вечно скандалит, нарочно нарывается.

Она налила себе вина, и Тамар заметила, как дрожит у нее рука.

– К таким вещам не привыкнешь, – призналась Лея, залпом выпив.

– Не обращай внимания. Только подумай, что ты сделала в своей жизни и что перенесла, и как ты оттуда выбралась, и как уехала во Францию, совсем одна, и три года училась там…

Лея слушала ее со странным выражением на лице – воодушевления и отчаяния. Рубцы на ее щеке пульсировали, словно в них билась кровь.

– И как ты подняла этот ресторан, опять в одиночку, а теперь снова одна растишь Нойку… Знаешь, такой мамы, как ты, нет больше на свете! Так что не обращай внимания на всяких уродов.

– Иногда я думаю, – пробормотала Лея, – если б только был у меня мужик, схватил бы такую скотину за воротник да вышвырнул его кибенимат[12]12
  Кибенимат – распространенное израильское ругательство, проникшее в иврит из русского языка в первой половине двадцатого века.


[Закрыть]. Какой-нибудь Брюс Уиллис…

– Или Ник Нолте, – рассмеялась Тамар.

– Но чтоб внутри мягкий был! – потребовала Лея. – И чтоб милый!

– В общем, Хью Грант, – резюмировала Тамар. – Чтобы любил тебя и баловал.

– Нет, этому я не верю. Хлыщ. Ты тоже таких остерегайся. Знаю, есть у тебя к ним слабость, – Лея рассмеялась, у Тамар отлегло от сердца. – Мне нужен Сталлоне, фаршированный внутри Харви Кейтелем!

– Такого не существует, – вздохнула Тамар.

– Должен существовать, – возразила Лея. – Кстати, тебе тоже такой пригодится.

– Мне? Мне сейчас не до этого.

Любая мысль о любви, о близости была слишком опасна. Глядя на Тамар, Лея думала: «Зачем она это с собой делает? Зачем она себя губит, совсем ведь еще девчонка». И тут едва не подскочила. Господи! Ей же на этой неделе шестнадцать! Лея быстро подсчитала: точно, на этой неделе… И ведь будет совсем одна, на улице, разве ж можно… Лея открыла было рот, но из кухни появился Цион с десертом, и она выпалила:

– Чего это вдруг? Выхо´дите все, как на параде.

– В честь Тамар, – хохотнул Цион.

Тамар наслаждалась медово-лавандовым мороженым, жалея, что не может поднакопить где-нибудь в теле запасов всей этой вкуснятины, чтобы питаться ими в течение ближайшего месяца. Она вылизала всё до капельки под рассеянным взглядом Леи.

– Ну-ка, посмотрим, все ли я поняла, – сказала Лея. – Когда ты отправляешься на улицу?

– Прямо сейчас, – Тамар поежилась. – Пора.

– Да ну? – Лея не смогла сдержать тяжелый вздох. – А когда ты мне позвонишь?

– Прежде всего запомни: весь этот месяц я никому звонить не буду. – Тамар чувствовала, как ногти впиваются в ладони. – А через месяц, где-то в середине августа, – это зависит от моего состояния, – если все пойдет нормально, я позвоню и попрошу тебя приехать на твоем «фольксвагене».

– И куда я тебя отвезу?

Тамар бегло улыбнулась:

– Когда до этого дойдет, я тебе скажу.

– Ну ты даешь! – Лея покачала головой, подумав: скорее бы уж все закончилось и к ней вернулась прежняя, настоящая Тамар.

Они встали и прошли на кухню. Тамар поблагодарила всех за особенный обед, расцеловалась с поварами, подсобными рабочими и официантами. Лея предложила поднять тост за здоровье Тамар, за успех ее дальней поездки. Выпили. На Тамар все посматривали с опаской. Она выглядела не так, как выглядят перед приятным путешествием. Она выглядела словно перед операцией.

Тамар, у которой от вина кружилась голова, всматривалась в тесную, в клубах пара кухню, в окружающие ее лица и думала о тех часах, которые она провела здесь, вспоминала руки, по самые локти погруженные в рубленую петрушку или набивающие виноградные листья рисом, кедровыми орешками и мясом. Два года назад, в четырнадцать лет, она решила бросить школу и пойти в подмастерья к Лее. Лея согласилась, и Тамар проработала здесь несколько недель, пока ее отцу не стало известно, что она не ходит в школу. Он заявился тогда сюда и раскричался, что приведет инспектора из министерства труда, если Тамар хоть раз еще переступит порог этого ресторана. Сейчас она почти тосковала по той постыдной сцене: как бы ей хотелось снова увидеть отца таким решительным и агрессивным. Она вернулась к ненавистным занятиям и встречалась с Леей только у нее дома, приходя, чтобы повозиться с маленькой Ноа, но с кулинарной идеей не рассталась. Ведь и так, думала Тамар, на другую карьеру теперь особо рассчитывать не приходится.

Лея проводила ее на улицу. В переулке нежно пахло жасмином. Мимо, пошатываясь и хихикая, прошла парочка в обнимку. Тамар и Лея переглянулись, пожали плечами. Лея когда-то объяснила, что в каждой паре есть своя тайна, понятная только двоим, а если тайны нет, то эта пара – вовсе не пара.

– Слышь-ка, Тами-мами, – начала Лея, – не знаю уж, как это тебе сказать, но ты все-таки не сердись, лады?

– Сперва послушаем, – ответила Тамар.

Лея скрестила руки на груди:

– Если хочешь, я могла бы избавить тебя от всего этого балагана, постой, дай мне договорить до конца…

Тамар приподняла брови, но промолчала, хотя и знала заранее, что скажет Лея.

– Смотри, один мой звонок кое-кому, кто меня еще помнит с тех пор, с тех самых денечков… Для меня это не проблема.

Тамар подняла руку, чтобы прервать ее. Она знала, что пережила Лея, чего ей стоило вырваться из того мира, забыть всё, к чему она была так привязана: и людей, и все это зелье. Знала она и другое: однажды Лея проговорилась, что любое соприкосновение с тем миром способно снова сбить ее с пути.

– Нет! – отрезала Тамар, глубоко тронутая этим предложением.

– Я только звякну кое-кому, – продолжала Лея изображать воодушевление. – Я уверена, что он знает твоих хмырей. Через часок он заглянет к ним с парой десятков стволов и без лишнего шухера вытащит его тебе оттуда.

– Нет, Лея!

– Да кое-кто только и ждет, чтобы я у них чего попросила, – сказала Лея, мрачно глядя себе под ноги.

Тамар обняла ее, прижалась.

– Какое у тебя сердце огромное, – тихо сказала она.

– Да? – переспросила Лея придушенным голосом. – Зато титек нет почти.

Она обняла маленькое худое тельце. Жалостно коснулась острых выступающих лопаток. Они надолго замерли, обнявшись. Тамар думала, что это последнее объятие перед тем, как она отправится в путь, а Лея изо всех сил старалась, чтобы это последнее объятие было особенно крепким и добрым, материнским и в то же время отеческим.

– Ты только береги себя, – почти беззвучно пробормотала она. – А то там, я-то ведь знаю, никто тебя беречь не будет.

Тамар остановилась в двух шагах от перекрестка. Из-за угла последнего дома в переулке она бросила на улицу опасливый, недружелюбный взгляд. Оглядела поле своей деятельности и почувствовала, что ей не хватает сил ступить на него. Она была похожа на актрису или певицу, которая за минуту до премьеры в страхе смотрит сквозь дырочку в занавесе, стараясь угадать, что ожидает ее этим вечером рядом с ними.

Внезапно одиночество, и страх, и жалость к себе хлынули на нее, и вопреки всем своим тщательно разработанным планам Тамар поднялась в автобус и в таком вот виде – без волос, в комбинезоне, среди бела дня – проехала несколько остановок и вошла во двор собственного дома, молясь, чтобы никто из соседей ее не увидел, чтобы не встретилась садовница или кто-то еще, хотя знала, что даже если ее и увидят, то не признают.

И лишь приоткрыв калитку, Тамар ощутила, как воздух сгустился в комок жизни, в большой комок радости и любви, покрытый золотистой шерстью, – сгустился и бросился ей навстречу. Большой, горячий и шершавый язык разок-другой прошелся по ее лицу. Мгновение удивления, легкого замешательства… но какое облегчение, настоящее чувство избавления! Собаке не было дел до перемен в ее внешности.

– Пойдем, Динкуш, я не справлюсь одна…

– Однажды, – начала Теодора, – жил-поживал…

И рассмеялась, потому что Асаф даже рот приоткрыл, завороженный ее интонациями бывалой сказительницы. Она уселась поудобнее, пососала ломтик лимона, чтобы освежить горло, и складно, не останавливаясь, с выразительными жестами и сверкающими глазами, поведала историю своего сердца, историю о себе, об острове Ликсос и о Тамар.

Однажды, примерно год назад, в одно из воскресений, когда Теодора наслаждалась полуденным отдыхом, она внезапно вздрогнула всем телом от грянувших прямо напротив ее окна ужасных звуков, состоявших из визга и скрипа, но постепенно очистившихся и превратившихся в живой девичий голос, умолявший ее подойти к окну.

То есть умолявший не ее саму, а «почтеннейшего господина монаха, который обитает в башне».

Теодора подошла к окну, увитому бугенвиллеей, и увидела, что за оградой монастыря, в центре школьного двора, стоит бочка. А на бочке – миниатюрная девочка с черными вьющимися волосами, и в руках у нее мегафон.

– Дорогой монах! – вежливо начала девочка и, осекшись, замолчала, когда поняла, что появившееся в окне морщинистое лицо принадлежит женщине. – Дорогая монахиня, – с сомнением поправилась она. – Я хочу рассказать вам сказку, которую вы, может быть, знаете.

И тогда Теодора вспомнила, что видела эту девочку около недели назад – на роскошном фиговом дереве, гордости монастырского сада. Девочка что-то записывала в толстую тетрадь и рассеянно поглощала одну инжирину за другой. И Теодора, давно подготовленная к подобным вещам, направила тогда на любительницу ворованных фруктов свое оружие – рогатку, посредством которой распугивала птиц, и пульнула абрикосовой косточкой.

И попала. В первый момент Теодора преисполнилась гордости. Еще одно подтверждение, что искусство стрельбы из рогатки не забыто – она овладела им в детстве на родном острове, когда их с сестрами отправляли караулить виноградники от ворон-грабительниц. Раздался вопль, полный испуга и боли – косточка угодила девочке в шею. Та ухватилась рукой за пораженное место, потеряла равновесие и, ломая ветки, полетела вниз, где с глухим стуком ударилась о землю. Тот миг стал для Теодоры мигом глубочайшего раскаяния. Она хотела кинуться на помощь, и от всего сердца извиниться за содеянное, и умолять, чтобы девочка с подружками перестала наконец разорять ее дерево. Но, будучи пожизненной узницей своей обители, Теодора не двинулась с места и сполна вкусила наказание, принудив себя смотреть, как девочка медленно поднимается, кидает в ее сторону яростный взгляд, поворачивается к ней спиной и, внезапным движением спустив штаны, посылает ей белокожую вспышку ягодиц.

– Была когда-то в далекой стране маленькая деревушка, и рядом с ней жил-поживал один великан, – говорила девочка в мегафон неделю спустя после этого печального происшествия.

Монашка с изумлением слушала, и сердце ее переполнялось странной радостью оттого, что девочка вернулась.

– У великана был большой сад, а в нем – множество фруктовых деревьев. Были там абрикосовые и грушевые деревья, персики и гуайявы, фиги, вишни и лимоны.

Теодора окинула взглядом свои деревья. Голос девочки ей понравился. В нем не было никакой враждебности, наоборот, в тоне слышалось приглашение к разговору, и Теодора мигом это уловила. Но не только приглашение к разговору – девочка обращалась к ней так, словно рассказывала сказку маленькому ребенку, и мягкий спокойный голос проникал в самые глубины памяти монашки.

– Деревенские дети любили играть в саду великана, – продолжала девочка. – Любили лазать по деревьям, купаться в ручейке и резвиться в траве… Простите, госпожа монахиня, я даже не спросила, понимаете ли вы иврит?

Теодора очнулась от своего сладкого парения в грезах, взяла со стола лист бумаги, скрутила из него нечто вроде маленького рупора и слегка каркающим голосом, уже долгие годы не ведавшим громкого разговора, объявила, что она свободно говорит, пишет и читает на иврите, который изучала в юности у господина Элиасафа, учителя в школе «Тахкемони», для пополнения заработка дававшего частные уроки всем желающим. Завершив эту небольшую, но вполне детальную речь, она уловила на лице девочки первую улыбку.

– А ты не зрел ее, когда она улыбается? – шепнула Теодора Асафу. – С малой ямочкой здесь, – легко дотронулась она до его щеки, а он чуть вздрогнул, будто ощутил тепло Тамар, до которой ему, в сущности, никакого дела нет. Что ему до ее ямочки?

А Теодора подумала: «Покраснели, сударь!» Вслух же сказала:

– Сердце рвется наружу и летает, когда она улыбается. Нет, не смейся! Вовеки я не преувеличиваю! Сердце рвется наружу, бия крылами своими!

– Но великан не хотел, чтобы дети играли в его саду, – продолжала девочка на бочке. – Не хотел, чтобы они лакомились плодами с его деревьев, и не разрешал рвать цветы или купаться в своем ручье. И тогда он построил стену вокруг своего сада, высокую и прочную стену.

Она в упор посмотрела на монахиню, и взгляд этот был пронзителен, сосредоточен и не по годам взросл. Теодора невольно почувствовала, как в душе ее из далекого далека всплывают нежные воспоминания.

Асаф тоже слушал как завороженный, улыбаясь, будто видя всю картину: маленькая монашка, выглядывающая в окно, заросший сад, а по другую сторону ограды на бочке стоит девчонка. По правде говоря, он немного побаивался девчонок, способных лазать по бочкам и вытворять такое. (Какое «такое»? А такое – вызывающее, особенное, экстраординарное, такое оригинальное.) Да, он издалека вычислял таких девчонок и обходил их стороной: упрямые и самоуверенные, с собственным мнением на все случаи жизни, они не сомневаются, что мир принадлежит им, и всё для них – одна игра. И уж конечно, им нет дела до таких, как он, – тормознутых и скучноватых.

Но у Теодоры были совсем иные мысли. Она подтащила к окну резной деревянный стул, на котором не сиживала уже долгие годы, – дозорный стул для ожидания паломников. Смахнув со стула стопку книг, она села, выпрямилась и напряженно замерла на мгновение, но вскоре ее тело само собою подалось в сторону окна, локти легли на подоконник, а подбородок опустился на сцепленные ладони.

Со стороны улицы сад был огорожен массивной каменной стеной, но от школы его отделяла только высокая уродливая ограда из железной сетки. Эта ограда не защищала сад от вторжения прожорливых школьников, которых с наступлением сезона запах спелых плодов сводил с ума. Назарян, садовник-армянин, исполнявший также обязанности эконома, маляра, плотника, слесаря, посыльного и письмоносца, вынужден был вновь и вновь латать дыры в ограде, но каждое утро обнаруживались новые. Сад, в прошлом служивший Теодоре источником огромного наслаждения, теперь причинял ей только душевные муки, и не раз, в минуты отчаяния, она всерьез обдумывала идею отделаться одним махом от всех этих деревьев – чтоб ни нашим ни вашим.

Но сейчас, слушая эту девочку, Теодора забыла про свои терзания. Она и вправду не знала этой сказки. Теодоре вдруг вспомнилась мать – вечно занятая, вечно усталая, с неизменным младенцем за спиной, у нее никогда не было времени на Теодору. И, возможно, впервые в жизни Теодора подумала, что мать никогда не рассказывала ей историй и никогда не пела песен. Размышления унесли ее в маленькую деревушку на острове Ликсос, к побеленным домикам и рыбацким сетям, к семи ветряным мельницам и малюсеньким голубятням, к развешенным тушкам осьминогов… Уже долгие годы Теодора не видела свою деревеньку с такой ясностью: эти дворики и узкие улочки, вымощенные булыжниками, которые на острове называли «обезьяньими головами». Почти пятьдесят лет она запрещала себе вернуться туда даже на миг, перекрыв и забаррикадировав тот дальний уголок памяти, ибо знала, что сердце ее разорвется от невыносимой тоски и горя.

– Ешь виноград, – сказала она Асафу еле слышно. – Сладкая «султана»… ибо ныне она будет горька, сия история.

Лет за семьдесят до того, как Теодора родилась, Фанориос, староста деревни, богач, ученый и путешественник, решил пожертвовать огромную сумму на постройку дома для жителей своего острова в Священном граде Иерусалиме. Сам Фанориос прибыл в Святую Землю в 1871 году и оказался с толпой русских крестьян в грязной вонючей казарме, построенной Российской империей для своих паломников. Несколько недель он провел среди людей, не понимавших его языка, чьи обычаи и повадки казались ему дикими и даже отвратительными; он стал жертвой проводников, измывавшихся над простодушными паломниками и грабивших их, отнимая скудные гроши, а когда заболел, то во всем городе не нашлось врача, который понял бы его жалобы. Вернувшись наконец на родной остров, умирающий от тифа, мучимый кошмарами, Фанориос продиктовал секретарю свою последнюю волю: чтобы в Священном граде возвели обитель, в которой смогут гостить уроженцы острова Ликсос, пусть у них будет свой дом в Святой Земле, где можно преклонить усталую голову и омыть ноги после долгого пути, – дом, где с ними будут говорить на их родном языке, более того, на кикладском диалекте. И еще одно правило установил Фанориос: чтобы всегда жила в этом доме одна-единственная монахиня из девочек, рожденных на острове, – та, кому выпадет жребий. Всю свою непорочную жизнь проведет она в этом доме, никогда не покинет его, даже на краткий миг, и каждый свой день посвятит она ожиданию паломников и уходу за ними.