Текст книги "Вдруг вспомнилось"

Музыка над прудом

Песни шли парами. Поодиночке они не существовали. «Летят белокрылые чайки» – а что на другой стороне? Законный вопрос. И я вам скажу, что на другой стороне. Нудная и неинтересная песня «Мы с тобою не дружили»! «Мы с тобою не дружили, не встречались по весне, но глаза твои большие не дают покоя мне». Как можно эти глупости помещать на той же пластинке, что и «Летят белокрылые чайки с приветом родимой земли. И ночью, и днем в просторе морском стальные плывут корабли»?

Ну да, это для вас сейчас обе песни одинаково глупы. Вторая, возможно, даже глупее первой. А вот для меня, пятилетнего…

«Дождик» и «Вьется вдаль тропа лесная». А почему эти две забыты, кстати? Хорошие ведь песни!

Вы представляете граммофон в виде ящичка с большим раструбом? Торчит волнистая труба, и никуда ее не денешь. Это вам внушил наш кинематограф. Раз граммофон – значит, труба. Уже с двадцатых годов прошлого века в Англии появились портативные граммофоны. Их, как водится, вначале выпустили только для армии. Скоро они распространились повсеместно. Ведь удобно-то как: небольшой чемоданчик, набор пластинок весом всего в несколько килограммов – и слушай музыку где хочешь. Первой стала поставлять граммофоны в СССР французская фирма Патэ. Новинку так и назвали: патефон.

«Завели патефон, льется вальс „Осенний сон“…» заводили не только сам патефон (надо было вставить и покрутить изящную рукоятку). Заводили пластинки, заводили песни и арии, заводили просто музыку, и никто не замечал в том несуразности речи.

Хорош он был, этот чемоданчик. Еще не пластиковый, еще фанерный и коленкором покрытый. А на боку его – треугольный выдвижной ящичек со стальными иголками. Прослушал пару пластинок – выкидывай иглу и вставляй новую. Иногда – от плохой ли иглы или еще от чего – на звуковой дорожке образовывалось малюсенькое углубление. Дойдя до него, патефон, выражаясь современным языком, «входил в бесконечный цикл». В этот момент надо было слегка толкнуть звукосниматель. Так случилось с моей любимой песенкой «Любитель рыболов». Она заканчивалась двустишием «Как песня начинается, вся рыба расплывается». А получалось: «Как песня начи– начи– начи– начи– крпр– расплывается – тра-ля!» Это явление называлось «заело». Была и песенка с таким названием. Ее исполняли знаменитые куплетисты Шуров и Рыкунин. На одной стороне – «Заело», на другой – «Манечка».

 
Мы недавно купили пластинку,
Захотели послушать новинку.
Завели патефон,
Льется вальс «Осенний Сон»,
Но зае-зае-зае…
– Шуров, заело пластинку!
– Нет, это качество иголок заело.
 

Куплетисты в ту пору были сатириками. Они «боролись с тем, что пока еще мешает нам жить». Как говорила моя бабушка, «продергивали». Крепко доставалось от них служащим-бюрократам, разводящим бумажную волокиту, председателям колхозов, не жедающим внедрять передовые методы хозяйствования, директорам предприятий, не выполняющим плана.

 
Есть отдельные мужчины – носят баки для красы,
А в отдельных магазинах нет отдельной колбасы.
 

(Это из пародии Масса и Червинского).

А в песне про Манечку рассказывалось о колхозной девушке, посланной учиться в Москву и отказавшейся возвращаться в родное село.

 
Наш рассказ вполне серьезен:
Родилась в одном колхозе,
Расцвела подобно розе
Манечка…
 

Дальше повествуется о том, как девушку отправили в московский институт, «агрономом стала чтобы Манечка». Но Манечка бросила этот институт и вышла замуж за москвича, чтоб остаться в столице.

 
Позабыла, чья ты родом,
РазорвАла связь с народом —
Ну так всё, живи уродом,
Манечка!
 

Напомним, что в ту пору колхозники были крепостными: у них не было паспортов, и формально им не разрешалось «самовольно менять местожительство». Только либо по особому разрешению властей, либо женившись (выйдя замуж). Можно было еще получить разрешение на учебу в городе и как-нибудь там зацепиться. А разница между жизнью в Москве и жизнью в колхозе была невероятной. То были не две разные страны, то были разные планеты, разве что языком схожие. В колхозе – серые избы без всяких удобств, лавки и полати, бесконечное копание в земле, грязь и антисанитария, скудное питание и примитивные развлечения. Жизнь тогдашнего среднего москвича, если отбросить нынешние технологические и строительные достижения, не слишком радикально отличалась от сегодняшней. И Манечка должна была быть круглой идиоткой, чтобы не воспользоваться шансом и не «разорвать связь с народом».

Вечерами папа, мама, сестра и я катались на лодке. Кто-нибудь из нас садился на корму с патефоном и заводил пластинки (лет в пять я уже умел это делать). А на носу, подобно ростру, возвышался лохматый Джек, Юркин пес. Он по вечерам поджидал, пока мы выйдем, и тут же мчался к нашей лодке. Он прекрасно знал, где она стоит. Как-то раз прозевал. Отплыли без него. Джек долго не раздумывал. Прыгнул в воду и поплыл к нам. Помогли ему забраться. Отряхнулся, уселся на носу и уставился вдаль. Настоящий впередсмотрящий.

Летящая над вечерней темной гладью музыка была явлением необычным. Портативных приемников еще не было, а патефоны были далеко не у всех.

Но настало время – и патефон умер. Не вдруг. Его погубило пьезоэлектричество. Еще в восьмидесятые годы девятнадцатого века французский физик Жак Кюри и его брат Пьер (да-да, тот самый великий Пьер Кюри, который получил Нобелевскую за исследования радиактивности) обнаружили, что некоторые кристаллы способны генерировать электрический ток при изменении формы. Сдавишь немного такой кристалл – и стрелка подключенного к нему вольтметра отклоняется. Подключи такой пьезокристалл к патефонной игле – и он начнет вырабатывать электрические сигналы в соответствии с колебаниями иглы, бегущей по звуковой дорожке пластинки. Тогда и трубы никакой не надо, ее заменит электрический динамик.

И вот мы с папой, ликуя, везем на саночках через пруд только что купленный электрический проигрыватель. Это довольно большая тумбочка. Сам проигрыватель – в верхней части, в выдвижном ящике, а внизу – место для пластинок. Сотню дисков уместить можно.

– Царапины, – вздыхает папа. – Сейчас закрасим.

Выдавливает немного масляной краски на свою палитру, сделанную из крышки от посылочного ящика. (На обороте – химическим карандашом: «Больничная 10»).

– Эта краска называется «Капут мортуум» – «Мертвая голова».

Я уже достаточно видел мертвых голов, и они никак не не хотят ассоциироваться с этим вишнево-коричневым цветом. Но позднее мне пришло на ум: «Если „капут“ – это „голова“, то, может быть, и слово „капуста“ того же происхождения? Ведь кочан похож на голову». И сам засмеялся нелепости предположения. А еще позднее узнал, что так оно и есть.

Проигрывателю не нужны стальные иглы. Появились розовые корундовые. Их меняли редко. И рукоятку никакую крутить не надо. А главное: слева от диска был рычажок «78 – 33». На скорости 78 оборотов в минуту играли обыкновенные пластинки. А на скорости 33 оборота в минуту проигрывали новомодные долгоиграющие. Они быстро вытеснили старые. Если на старой пластинке помещалось по одной песне минуты на три на каждой стороне, то на долгоиграющей – с десяток песен общей продолжительностью до получаса. К тому же диски были гибкие, и не разбивались. Винил. (Этого слова мы не знали). Любимое развлечение: запустить долгоиграющую пластинку на семьдесят восемь оборотов. Тогда она начинала верещать тоненьким визгливым голоском. Или наоборот: закручиваем старую пластинку на тридцать три. И она завывает гулким густым басом. Аж мурашки по коже.

Это была революция. Стали записывать и продавать то, что раньше записать было просто невозможно: симфонии и фортепианные концерты, оперы и оперетты, кантаты и оратории.

Теперь уже не песни, а целые концерты пошли парами. На одной стороне – Уральский народный хор, на другой – концерт Клавдии Шульженко.

Жаль, даже нынешние технологии не позволяют надежно вмонтировать звукозапись внутрь текста. (Я ж не знаю, дорогой читатель, в каком он у вас формате. Может, даже просто на бумаге). Так что не слышите вы сейчас тех мелодий, что звучат в моей памяти.

Вот пир души: оперетта «Корневильские колокола», четыре пластинки в картонной коробке. И композитор-то не бог весть какой знаменитый: Робер Планкет. Но какая музыка, какие арии! А сюжет! Замок с привидениями в Нормандии, капитан дальнего плавания и спасенная им красавица (разумеется, капитан оказывается сыном владельца замка), комичный городской староста (дряхлый старикашка, ему по сюжету целых шестьдесят три года). А как поставлено на московском радио! Какие актеры! Слушали всей семьей, арию за арией, диск за диском.

А вот странная пластинка. Тоже долгоиграющая, но красного цвета и маленькая. (Года через два-три я увижу еще более странные, сделанные на рентгеновской пленке). На ней – «Баллада и песенка Томского» из «Пиковой дамы».

 
Графиня, ценой одного рандеву
Хотите, пожалуй, я вам назову
Три карты, три карты, три карты!
 

Я, конечно же, не знал, что такое рандеву, да еще в таком пикантном смысле.

 
Их смело поставив одну за другой,
Вернула свое – но какою ценой!
 

Тут я совсем недоумевал. Какою такой ценой? Про цену вроде бы вообще ничего не говорилось. Пардон, не пелось.

Конечно, для выездов на природу продолжали пользоваться патефоном, пока не появились транзисторные радиоустройства на батареях.

Китайский орешек

Арахис называли китайскими орешками, потому что привозили его на Урал из Китая. То было время «великой дружбы». Ежедневно в четвертом часу по радио раздавалась забавная музыка, словно звенят колокольчики, настроенные по черным клавишам. Потом вступали два голоса, мужской и женский: «Говорит Пекин. Говорит Пекин. Здравствуйте, дорогие советские друзья!»

Я разделял мнение маленького мальчика из книжки Чуковского: «китайцы добрые, они в каждый орех кладут по два зернышка». Иногда и по четыре попадалось.

Впрочем, в тот раз я еще не мог разделять это мнение: мне и трех лет не было. Помню, как вдруг пришло в голову засунуть розовое ядрышко в нос. Я был уверен, что тут же его вытащу. Но странно: орешек не вытаскивался. Почему не пришло в голову тут же призвать на помощь родителей? Они ведь сидели рядом и лущили эти орешки.

Дня через два мама заметила, что с моим носом не все в порядке. Она решила, что у меня насморк. Надумала закапать мне капли – и увидела, что ноздря чем-то забита. Нос распух, и вытащить орешек в домашних условиях не было никакой возможности. Меня потащили в больницу. Помню белые халаты, помню, как со мной что-то делают. А вот детали процесса не зацепились в ненадежной памяти. Да и шут с ними.

– Эх, задница короблена! – ворчала бабушка.

Дома с отцом

Фокстрот под абажуром

«Всё пропало: а) – фокстрот под абажуром, черно-белые святыни».

Для Иосифа Бродского фокстрот под абажуром – это «пункт а)». Может, и для него детство начиналось с абажура и с фокстрота?

Абажур был красный, с тесемочками бахромы, похожими на сережки лещины.

Гости танцуют факстрот. Папина партнерша значительно ниже его, но все равно здорово получается. Руки на отлете. Влево-вправо. Раз-два-три-четыре-разворот. И снова: раз-два-три-четыре. Бабушка Штерна одобрительно кивает и шепчет мне:

– Видишь, какое трудное па!

Я ничего трудного не вижу. Да и вообще, танец как танец. А потом – танго «Брызги шампанского». Отец угрожающе шагает к партнерше. Та отступает, пятится, а потом – раз! – руки сплетены и вскинуты вверх, и партнерша ложится талией на папину правую руку. Еще два резких шага вперед, потом выпрямляются и начинают кружиться. И опять – резкие шаги вперед, уже бок о бок, с выброшенными вперед сплетенными руками.

Не представляю, как такое танцевальное великолепие помещалось в небольшой в общем-то комнате (мама называла ее «зала») с прямоугольным громоздким столом, на котором стоят тарелки и большая супница с обязательными уральскими пельменями.

(После нашего отъезда квартира показалась кому-то из начальства слишком большой, и ее разделили надвое, поставив стенку посреди комнаты, в которой и проходили танцы. Теперь не потанцуешь).

А на кухне, где бабушка Сусанна достает из печки пироги, стоит, опершись о косяк, дядя Сеня и рассказывает:

– Ах, бабушка! Начальство на работе воровало, а на меня написали какую-то бумагу. Я и знать ничего не знал. Пришли, забрали меня. Так вот десять лет и отсидел.

Потом выяснилось, что всё было не совсем так, как в его печальном рассказе. Сеня зарезал свою первую жену, разрубил ее тело на куски, сложил в мешок и бросил в горную реку. Когда после десяти лет лагерей вернулся к матери, она взглянула на него – и упала замертво. Инфаркт. (Об этом рассказывала мне бабушка Штерна). В ту пору миллионы людей сидели без всякой вины, и все, кроме самых последних дураков, прекрасно были осведомлены об этом. Потому любой преступник мог свободно выдавать себя за жертву беззакония и произвола. Верили.

Сенина жена тетя Катя была робкая, тихая женщина. Мама познакомилась с ней при каких то печальных обстоятельствах, чем-то помогла ей. Говорили, что Сеня угрозами вынудил ее выйти за него замуж.

Интересно, что после раскрытия всех обстоятельств взаимоотношения между нашими семьями не изменились, и мама, бывало, весело провозглашала тост «за Сеню, нашего десятилетника!»

С тетей Катей и Сеней. Ковёр – тот самый, «гусарский»

Вокруг политики – 3. Булганин и Хрущев

Отец несет знамя партийной организации городской больницы, а я сижу у него на плечах. Людей много, и снежок громко скрипит под их ногами. Помню цифру «37» на транспаранте. Тогда она мне ни о чем не говорила, а сейчас я понимаю, что то была тридцать седьмая годовщина Октябрьской революции. Стало быть, мне четыре с половиной года, и уже полтора года, как нет диктатора.

Все понимали, конечно, что в стране должен быть некто главный. И не просто какой-нибудь там премьер-министр, как у буржуев, а настоящий вождь. Неуютно и пусто русской душе без батюшки-царя. Кто мудро укажет, как надо жить? Кто защитит от произвола вельмож? Кто твердою рукой расправится с врагами Отечества?

Но кто у нас «шишку держит», было не совсем понятно. Вроде бы главный – все-таки Маленков. Это ведь он «надавал пинков» Берии. Кстати, разговоры о том, что Хрущев «по пьяни подарил Крым Украине» – это ерунда, конечно. Не мог он в ту пору единолично распоряжаться территориями, ни по пьяни, ни трезвым. Организовал процесс передачи Крыма все тот же Маленков, а уж какие там карты выпали и как складывались группы в этом террариуме с его непрерывными интригами, – не мне судить. Да и не так уж это важно.

А потом вдруг выплыла идиома «Булганин и Хрущев». Во-первых, Маленков отошел на второй план. А во-вторых, вроде бы, коллективное руководство появилось. Но для Российской империи «коллективное руководство» – оксюморон. Понятно: то было состояние неустойчивого равновесия.

В кинотеатре показывали длиннющий документальный фильм о том, как оба руководителя ездили в Индию. Попытки Булганина завладеть сердцем Галины Вишневской в кино не демонстрировали. Думаю, случись это лет на пять раньше – и Ростроповича просто отправили бы на лесоповал.

И уже висят в том же самом кинотеатре транспаранты: большие белые буквы на красном фоне: «Достойно встретим ХХ съезд КПСС!» Вот после двадцатого съезда и стал Хрущев первым и единственным.

Расформировали кучу министерств, а вместо них появились территориальные Советы Народного Хозяйства. Сокращенно СНХ. Эти три буквы стояли на любом коробке спичек. «Иркутский СНХ», «Томский СНХ». Знатоки расшифровывали: Стране Нужен Хозяин. И справа налево: Хозяин Нашелся Сам: Хрущев Никита Сергеевич.

Ноябрьская демонстрация. 1953

Мои первые книжки – 2. «Легенды и мифы»

– Не понимаю, как можно давать ребенку читать такие книги! – говорит Регина Александровна. И неодобрительно глядит на «Легнды и мифы Древней Греции» профессора Куна в моих руках. На картинке – пышнотелая Афродита. Римская копия с греческого оригинала. Отец пожимает плечами и улыбается.

Регина Александровна заходит к нам иногда, чаще когда папа болеет, и больше общается с ним, чем с матерью. Мать ее не любит. Позднее я нашел несколько забавных открыток, присланных ею отцу.

– Бывшая его пациентка, – объясняла позднее мама. – Лечил ее от туберкулеза. Мне после нее всегда приходилось посуду кипятить.

Как-то папа купил мне кортик. Оружие морского офицера. Игрушечный, разумеется. Регина Александровна поджала губы и сказала, что запретила бы детям играть такими игрушками. Отец снова улыбнулся и снова ничего не сказал.

А книга Куна была прекрасно издана. Папа купил её незадолго перед тем. Издательство Учпедгиз, 1955. (Следующее издание появилось много лет спустя. Ощущение было такое, что разучились не только хорошо издавать книги, но и бумагу делать). Это была первая книга, прочитанная мною самостоятельно. Еще долго потом я с жаром рассказывал взрослым, как Крон глотал своих детей и какие подвиги совершил Геракл.

Книжный магазин был в центре городка, как раз перед той булыжной мостовой. Загадочный магазин, странные продавцы. В другой магазин придем – строгая продавщица за прилавком спросит:

– Что вам?

Отвесит докторской колбасы или сыра, молча завернет, положит на прилавок, возьмет деньги, отсчитает сдачу…

– Следующий!

А заходим в книжный – продавцы улыбаются во всю ширину физиономий:

– А вот и клиенты наши пришли!

– Пап, они что, наши знакомые?..

Обучившись чтению, я не перестал приставать к отцу, чтобы почитал мне. Только теперь я требовал, чтобы переводил мне с немецкого, английского или французского. А книжки на иностранных языках казались еще интереснее именно из-за их недоступности. Картинки смотришь, а прочитать не можешь.

«Матушка Гусыня» на английском. Тонюсенькая, потрепанная, но какие интересные картинки! Какие-то ребята, сидящие в огромной галоше, страшные старухи, комичные люди с карикатурно огромными головами. Все это обещало головокружительно захватывающие сюжеты. А папа говорит, что мне это будет неинтересно.

– Ну, почитай! Мне интересно.

И папа равнодушным голосом читает о девочке Мэри, у которой был маленький барашек, и о том, как он пришел вслед за ней в школу. О каком-то нехорошем мальчике Джонни, пытавшемся утопить киску в колодце. Да, кажется, папа был прав.

Лет через пять впервые прочитаю отрывки из мемуаров Сергея Прокофьева. С ним в детстве было буквально то же самое. На картинке – медведь, обезьяна, осел, коза. Ожидаешь интересной сказки. А вместо этого – скучное повествование о том, как четыре музыканта никак не могут рассесться.

А вот сказки Гауфа на немецком – это да! «Халиф Аист». Скажешь «Мутабор» – и ты уже птица. А дальше такое происходит! Или приключения Маленького Мука. А «Рейнеке Лис» Гете в детском переложении – не особенно интересно. Ну, судят там звери хитрого и жестокого Лиса, а он все равно выпутывается. Где справедливость? Обидно.

Басни Лафонтена, которые отец переводил с французского, тоже казались мне порядком скучными.

Кажется, отцу самому ужасно нравилось переводить мне эти книжки.

Мои первые фильмы – 2. Цветное кино

В кинотеатре идет новый фильм «К нам едет комбайнёр». О нем почему-то много разговоров. Не говорят, про что фильм, только говорят, что он цветной. Я вообще не понимаю, о чем речь. Отправился поглядеть.

Довольно скучная история. В каком-то богатом колхозе одновременно ждут и нового комбайнера, и делегацию из Чехословакии. Как водится, прозевали и приезд комбайнера (он оказался женщиной, чего никто не ожидал), и появление делегации из города Кладно. И вот ходят по праздничному колхозу и комбайнерша в красивом крепдешиновом платье с яркими узорами, и ребята из Кладно. Знакомятся с кем-то из сельчан, участвуют в празднике на полную катушку. Всё это – на фоне какой-то любовной истории местных девушки и парня…

– Ну как, – спросил отец, – понравилось?

– Ну, ничего, смотреть можно…

– Нет, как тебе цветное кино?

– ?

– Так картина была цветная?

– Не знаю, я не заметил.

– Хм… И что там еще было.

– Ну, была там одна модница. Вырядилась, голубые бусы надела…

– Ага! Так бусы были все-таки голубые?

– Да, – сказал я. И только тут до меня дошло, что такое цветное кино.

Вообще-то, это был далеко не первый советский цветной фильм. Еще в конце войны появился «Иван Никулин – русский матрос». Но если в США цветное кино, управляемое законами рынка, прочно утвердилось с конца тридцатых («Унесенные ветром» – это 1939 год), то в СССР, управляемом волей одного человека, оно еще было экзотикой даже в начале пятидесятых. А вскоре, что говорится, прорвало. Цветные фильмы пошли косяком. Режиссерам, операторам, художникам очень понравилось это новое средство художественного самовыражения. Развернулся Александр Птушко с его фантазиями на русские темы и пышным псевдорусским стилем: богатыри, красны девицы, кащеи и горынычи. «Илью Муромца» смотрел три раза, каждый раз – с тем же восторгом.

На карикатуре тех времен жеманная западная актриса заявляет: «Вначале появился звук – и мне пришлось научиться говорить, потом появился цвет – и мне пришлось научиться краснеть».

Металлургический завод