Текст книги "Вдруг вспомнилось"

Тротуары и мостовые

– А мы с папой пойдем медведя покупать! Плюшевого.

– Так у тебя же есть медведь! – удивляется тетя Лена. Мама иногда приглашает ее помочь в уборке. – Вот же он.

– Какой же это медведь? Это же обезьяна.

Солнечные зайчики играют на зеленой поверхности пруда – глазам больно. Деревянный тротуар ведет вдоль церкви к центру города. Массивная такая церковь с колокольней и луковицами куполов наверху. В ней, как и положено, склад. Здание казалось мне древним. Потом узнал, что ему в ту пору было сорок лет, в начале Первой Мировой войны закончили.

Тротуар – из трех широких досок. Волнистые линии деревянного узора с неровностями и углублениями от многолетнего хождения. После дождя, особенно по осени, в пустотах под досками скапливается жидкая грязь. Если как следует топнуть по доске, то грязь с чавканьем разлетается. Иногда и на пальто попадает. Бабушка потом ее соскабливает и ворчит.

Пьяненький нищий спит на лужайке прямо возле тротуара. Рядом с ним – пустая бутылка из-под «Московской». Говорят, она тогда около пяти рублей стоила, как четыре буханки хлеба.

Вдоль тротуара высажены деревья. Есть молодые, а есть такие старые, что не обхватишь. Даже папа не обхватит. Папа сказал, что дерево называется тополь. И начинает мурлыкать:

– Тополи, тополи, мы по лужам топали…

А вот щит с плакатом «Не играй на мостовой!»

– Пап, а что такое мостовая?

– Да вот же она! Мы по ней идем.

Смотрю на булыжники под ногами. Значит, у нас в городе есть мостовая. Вот это да! В слове этом – дыхание большого мира, огромных городов. Нечто книжное. «Постовой на мостовой» уже попадалось – в книжке ли, в журнале…

И вот уже мишка торчит из папиного кармана и улыбается.

А солнце – такое маленькое, но такое жаркое! Интересуюсь, как такое маленькое солнце может так сильно греть.

– Солнце большое. Солнце очень большое.

– Что, как вон тот дом?

– Что ты, гораздо больше!

– Что, как вот отсюда до той улицы, – говорю, задыхаясь от собственной наглости, в полной уверенности, что уж теперь-то отец перестанет добавлять размеры.

– Больше. Солнце гораздо больше всей земли.

Это открытие поражает сильнее, чем поразило оно потом Незнайку в книге Носова. Такого я представить не могу. Больше всей Земли!

И еще одно я никак не мог представить. Папа сказал, что в лампочке нет воздуха. Для меня слово «воздух» означало пространство. Я же усвоил, что воздух – это то, что нас окружает. Изо всех силенок пытался представить отсутствие пространства. Не получалось.

– Ну, если не воздух, то что там внутри? Ведь должно там что-то быть!

– Ничего там нет. Пустота. Это называется вакуум.

Я готов был зареветь.

Время

В каком возрасте человек начинает осознавать время? Не ощущать, а именно осознавать. Понимать, что он сам движется невесть куда, несомый невидимым потоком, оставляя позади всё сущее, всё окружающее: предметы и людей в их сиюминутном состоянии, собственные мысли и ощущения, снимок сегодняшней картины мира. Не сразу приходит знание о неподвижных буйках в этом потоке: датах, часах, минутах. Но еще до того, как научишься прикладывать линейку к предметам, незаметно обучаешься ожиданию событий: послезавтра – день рождения, завтра – воскресенье, через час придет с работы отец.

Для нашего поколения измерение промежутков времени связано с движением стрелок по круглому циферблату. Интересно, как для нынешних малышей?

Вначале я научился определять, сколько времени остается до следующего часа.

– Сколько время? – кричит бабушка с кухни. (Убедить ее, что надо говорить «сколько времени?» или «который час?» было невозможно).

Гляжу на большие часы с маятником, что висят над пианино, и отвечаю:

– Без сорока пяти десять.

Сестра фыркает: «Без сорока пяти!»

Ну, не мог я понять, что надо отсчитывать число минут, прошедших от предыдущего часа! Сестра пыталась объяснить – все равно непонятно. Но однажды увидел, как бабушка вошла в комнату, глянула на часы и сказала:

– Ого! Уж десять минут одиннадцатого.

И всё стало на свое место.

Заходит раз Тетка Авдотья. Спрашивает о чем-то отца и тут же удаляется, вполне удовлетворенная.

– Пап, зачем она приходила?

– Спросила, сколько сейчас времени.

Не понял. Хлопаю глазами.

– Понимаешь, у нас несколько часов. Если одни остановились, то можно на других посмотреть, сколько времени. А у них – всего одни ходики. Остановились – и неоткуда узнать, который час. Сейчас она их заведет и поставит правильное время.

Однажды приходит в голову головокружительная мысль. Вот сейчас – тысяча девятьсот пятьдесят пятый год. Но это значит, что когда-то был и первый! Такую бездну времени представить не могу. Столько лет! Нет, это просто невозможно. Делюсь этим соображением с Юркой. Тот авторитетно отвечает:

– Нет, первого года не было. Всё началось в тысяча девятьсот…

Тут он задумался, а потом сделал неопределенный жест, помотал головой и быстренько переключился на другую тему.

Болезни

Я заснул под вечер в бабушкиной комнате возле голландской печи. Проснулся часам к восьми, но мне почему-то было трудно подняться. Душно, и ноги – тяжелые, как колоды. Встал, пошел в залу, к отцу. Голова тоже была тяжелая. И на душе грустно и тяжело, непонятно, отчего. Папа берет меня на руки и ходит по комнате напевая «Легко на сердце от песни веселой… Вот и у Саши сейчас будет легко на сердце». Но легко не становилось, и отец отнес меня в спальню и уложил в кровать. Лежу – и ничего мне не хочется: ни спать, ни играть. Мысли, как всегда, непрерывно ворочаются (это меня всегда поражало: невозможно перестать думать даже на секунду), но мысли эти – обрывочные, путаные, непонятные. И вдруг я вижу как с потолка прямо на меня летят большие темные массы невнятных очертаний. Ору в ужасе. Вбегает отец и кладет мне на голову компресс. От мокрой тряпки пахнет уксусом, и мне становится хорошо.

– Папа, на меня с потолка… летели куски..

– Хм… Это, конечно, были куски пирога?

– Нет… Наверно, куски потолка…

– А я вот знал одного мальчика – на него падали куски пирога, так он их съел!

Я смеюсь. Отец уходит. Кажется, он играет на пианино, потому что я слышу музыку. И вдруг… Расходится стена у кровати, и я ясно вижу, как отец берет заключительный аккорд, потом поворачивается ко мне на вращающемся стуле и улыбается. И я снова проваливаюсь куда-то…

И вот я выздоравливаю. Еще в кровати, но прыгаю и хохочу. Папа дает мне витамин С. Маленькие желтые шарики в картонной коробочке. Его можно есть, сколько хочешь. А вот витамин В – это синие шарики, и папа не разрешает брать больше двух. Зато разрешает сосать свой валидол. От него во рту холодок. Отец сидит возле моей кровати и декламирует:

 
Карл Иваныч с длинным носом
Приходил ко мне с вопросом:
– Как бы сбавить этот нос,
Чтобы больше он не рос?
– Вы купите купоросу
И приклейте его к носу,
А потом-потом-потом —
Отрубите топором.
 

Мне очень нравится этот стишок. Как и другие из папиного репертуара.

 
Старый барабанщик, старый барабанщик, старый барабанщик
Крепко спал.
Встал, проснулся, перекувырнулся,
Три копейки потерял.
 

Этот стишок хорошо выстукивать. На чем угодно. На книжке, на стуле, да хоть на кастрюле.

Папа делает кораблики из бумаги, и на моей кровати выстраивается флот: большие и маленькие лодочки с парусом и без, катерки со складными кабинками, двухтрубные пароходики. Отец вроде бы обходится почти без ножниц. Как делаются все эти оригами, для меня до сих пор загадка.

А следующей зимой я заболел корью. У меня температура, а все тело – в розовой сыпи. Надо мной хлопочут мама и бабушка Штерна.

– Ах, ну почему всех детей постигает такая страшная болезнь! – вздыхает мама.

Бабушка говорит мне, что в крови есть красные и белые шарики и что сейчас в моей крови идет война: красные шарики воюют с белыми. Я беспокоюсь: а кто же победит? А если белые? Что тогда будет со мной?

Бабушка читает мне взятого из библиотеки «Старика Хоттабыча». Иногда рассказывает о своем младшем брате. Он живет где-то в другой стране и пишет ей оттуда письма. Для меня он так же нереален, как и старик Хоттабыч. Персонаж сказки. Уж никак не думаю о том, что когда-нибудь его встречу. И не могу предвидеть, что через сорок лет буду сидеть с ним за одним столом.

Папа пишет натюрморт

Стояла зима, но в доме были фрукты: яблоки и мандарины. Эпоха полного отсутствия продуктов еще не наступила. Яблоки привозили из Китая, и они лежали в ящике, обернутые папиросной бумагой. Мандарины тоже можно было купить.

Отец покрывает маленький столик кремовой скатертью, ставит на него стеклянную вазу с яблоками, садится напротив и задумчиво глядит на композицию. И что он там разглядывает? Недовольно вздыхает, ему не хватает чего-то в этой картине. Берет несколько мандаринов и раскладывает кружком вокруг вазы. Улыбается, тут же сметает их в кучу, оставляет только два, снова садится и снова пристально смотрит. Затем вдруг вовсе убирает мандарины. Мне жалко: такие красивые, такие оранжевые! А отец берет из ящика еще одно большое яблоко и кладет рядом с вазой. После очередной инспекции приносит с кухни нож и разрезает яблоко пополам. Тщательно раскладывает половинки, двигает туда-сюда. Вероятно, его привлекли черные косточки на снежном фоне яблочной мякоти. Наконец берет натянутое на фанерную досочку и заранее загрунтованное полотно…

Я ужасно люблю смотреть, как на полотне появляются изображения предметов. Это не менее интересно, чем сидеть с папой при красном фонаре и глядеть как на мокрой фотобумаге в коричневой кювете проявляются детали фотографии. Только на картине процесс дольше, за один раз изображение не возникнет. Папа выдавливает на палитру одну краску из свинцового тюбика, потом другую. По виду тюбика я знаю, что сейчас появится на палитре: белила, кармин… Кисточки с нежными кончиками из беличьих хвостов… Отец долго смешивает краски. И вот на полотне – все больше и больше цветных пятен. Пятнышки – и больше нечего. Растут, укрупняются, соединяются – и пожалуйста: это уже не группа пятен, а край вазы с пестрым яблочным боком.

Один раз Юрка уговорил меня стянуть пару тюбиков. Мы шли вдоль нашей улицы и красили понемножку: где кусочек забора, где скамейку, где подоконник или кусочек оконной рамы. Юрка ликовал, а мне не было весело: я ведь знал, что влетит от родителей. Помню, как потом меня долго отмывали и как отец ругался.

Уезжая из России, я оставил этот натюрморт своей дочери. Бог его знает, где он теперь. Что им живопись деда, которого они никогда не видели!11
  Ох, зря я на собственных детей напраслину возвожу! Дочь, как выяснилось, бережно сохраняет этот натюрморт.


[Закрыть]

Немного позднее отец подарил матери на день рождения другую картину. На ней – синяя ваза с букетом роз. В сверкающей полоске света на боку вазы отражается кусочек оконной рамы. В правом углу – дарственная надпись и дата: «Февраль 1955». (Мама родилась на день Святого Валентина). И где он нашел на Урале февральские розы?! Через пятьдесят лет мама попросила меня обновить подложку и рамку. Я пошел в местный музей, в котором был отдел реставрации. Достал полотно.

– Это действительно написал ваш отец?

– Да. Маме вот подарил.

– Ого!.. Конечно, мы все сделаем. Только вот денег с вас не возьмем. За такую прелесть просто грех деньги брать.

В итоге договорились, что я заплачу за за материалы: рамку и подрамник.

Персонал хирургического отделения. Мама – впереди слева

Колбаса с мясокомбината (из сборника «Смена веков»)

Эту историю рассказал мне много лет спустя папин брат, дядя Саша, блестящий рассказчик, балагур, добрейшая душа.

Приезжаю я как-то к вам на Урал… Ну, я, ты сам знаешь, – натура низменная и порочная. Первым делом купил бутылку водки. Заявляюсь. «Венька, закуска есть?» – «Да возьми колбасы, там, в кадушке». Вышел я в сенцы, заглянул в кадку – а там – мать моя! – каких только колбасных обрезков нет! И краковская, и любительская, и докторская. И все – кусками. Я говорю: «Венька, откуда это у тебя?» И рассказывает мне Венька такую историю. Встретил он на днях своего приятеля, директора мясокомбината. Тот чуть не плачет. Вот, дескать, оборудование для приготовления колбасного фарша дало сбой, стало периодически снимать кусочек металлической стружки. И стала эта стружка попадать в фарш. Теперь придется списывать и выбрасывать целую машину прекрасной колбасы. Отец твой (ты же знаешь, он рентгенологом работал в тамошней больнице) говорит: «Зачем выбрасывать? Вези ко мне!» И он всю ночь сидел в своем рентгенкабинете и просвечивал эту колбасу! Протягивал перед аппаратом. Если видел внутри стружку, вырезал это место и бросал в отдельную коробку. К утру у него образовался почти целый грузовик нормальной колбасы и груда обрезков со стружкой внутри. Колбасу он отправил назад, на комбинат, а из обрезков выковырял стружку и забрал их себе.

Мои звери – 1. Васька

Где и когда это было?.. Чопорная серьезная дама категорично изрекла:

– Можно прекрасно прожить и без домашних животных.

– Не знаю, не пробовал, – отозвался я.

Мне тогда было лет восемнадцать. Потом приходилось живать и без преданных спутников. По разным причинам. В общей сложности лет десять. Половина из этих лет приходится на пять последних. И причина теперь весьма определенна и грустна: животные очень тяжело переносят смерть любимых людей. Рисковать не стоит.

…На подстилке из старого ватного одеяла движется что-то живое, сплошь состоящее из белых и черных пятен.

Ну, какого оставим себе? – спрашивает папа.

Только теперь замечаю, что это непрерывное шевеление состоит из четырех или пяти отдельных особей: копошащихся новорожденных котят. Всё еще с трудом выделяя отдельные тела в этой подвижной поверхности, ткнул в одно из них. Так у нас появился Васька. А предыдущих наших кошек я помню плохо.

Васька был обыкновенным сибирским котом. Белым с черными пятнами. У нас вся семья, кроме нас с сестрой, была связана с Сибирью. (Правда, в чистоте Васькиных сибирских генов я совсем не уверен). Мама его даже не кастрировала, кажется. Гулял по крышам, иногда убегал на несколько дней. Потом поднимался по крутой лестнице в сени, к нашим дверям, и мяукал: «Пустите домой!» Выпрашивал у бабушки кусочки сырого мяса, когда та готовила.

– Ишь, толстомясый! – ворчала бабушка, но мясо давала.

Если наружная дверь была закрыта, то Василий забирался на наш «балкон» – крышу пристройки к первому этажу под окнами нашей кухни – и стучал лапой в стекло.

Собираемся мы как-то покататься на лодке. Боковым зрением замечаю, что кот вроде бы прошмыгнул в кладовку над лестницей. Мне, пятилетнему, было все равно, где гуляет наш Васька. Возвращаемся с прогулки, подходим к лестнице – и тут же мне на нос падает густая желтая капля. Вскидываем головы. Сквозь щели в полу над лестницей сочится пахучий яичный сироп. Поднимаемся наверх. Оказывается, перед уходом кто-то прикрыл дверь в кладовку, и запертому Ваське стало скучно сидеть просто так. Теперь он спокойно возлежал в корзине с яйцами и слизывал с себя белки вместе с желтками. Он не выпрыгивал из этой яичной ванны и не кричал «Эврика!», но вытесненные его телом яйца в большом количестве валялись на полу вокруг корзины. На нас особого внимания не обратил: был занят слизыванием яиц.

Через пару лет, уезжая с Урала, мы оставили Василия Тетке Авдотье и Дяде Степану. Мама решила, что это – самое удобное, ибо кот и своих новых хозяев знает, и дом – тот же самый. Соседка Анна Алексеевна написала нам, что случилось с Васькой потом, и мама горько плакала над этим письмом.

Как-то Анна Алексеевна зашла к нам во двор и услышала мяуканье. Васька стоял на «балконе» и пытался заглянуть в окно бывшей нашей кухни. (Квартира еще стояла пустой, ожидая ремонта). Анна Алексеевна подошла к пристройке и стала призывать Ваську спуститься. Тот не согласился, а когда Анна Алексеевна стала настаивать, убежал на крышу и скрылся из виду.

Через несколько дней Анна Алексеевна снова появилась в нашем бывшем дворе. Дверь в сени была приоткрыта. Услышала сверху, с лестницы, мяуканье. Это Васька опять просился домой. Анна Алексеевна поднялась наверх, но Васька рванул от нее на чердак. Так продолжалось несколько дней. Анна Алексеевна заглядывала в сени и видела лежащего у нашей двери кота. Она приближалась – и код скрывался на чердаке. Но однажды она вошла и кота у двери не увидела. Поднялась по лестнице и услышала на чердаке легкое шевеление. Анна Алексеевна влезла по чердачной лестнице. Кот лежал недалеко от люка. Увидев соседку, приподнял голову и жалобно пискнул. Анна Алексеевна подняла его и понесла домой. Кот не сопротивлялся. Принесла его, положила на подстилку, пыталась накормить, но от еды Василий отказался. В тот же день он умер.

Так что не надо мне этих обычных клише: «Собака привыкает к человеку, а кошка – к дому» и т. п. Кошки, как и вообще все мыслящие существа, – очень разные. Да, мне не раз приходилось видеть, как кот убегал от хозяев, переехавших в другой дом. Ну и что? Просто, разные бывают стереотипы поведения.

«Кармен» в четыре руки

Кто-то говорит отцу:

– Сколько Саше? Уже четыре? Пора бы и музыке учить.

– Да, пора бы, – соглашается папа.

Я к этим разговорам равнодушен. Музыка, так музыка. Я слушаю иногда, как играют на пианино папа или сестра. Это естественно, потому что это – с рождения. Музыка не есть нечто внешнее. Она всегда здесь.

И однажды, когда я снова ною: «Папа, что делать?», отец не отвечает своим обычным «Снять штаны и бегать». Он сажает меня рядом с собой за фортепиано. Открывает нотную тетрадку. Не типографское издание, а именно тетрадь. Он часто переписывал откуда-нибудь ноты. Играет мне мелодию, напевая слова:

– Приди, весна, и снова пусть рощи оживут…

Имя Моцарта ни о чем мне не говорит. Я просто подпеваю. А потом и пою во весь голос. Мне это нравится. И вот так мы поем вдвоем под папин аккомпанемент.

И снова Моцарт. Колыбельная. «Спи, моя радость, усни». (Это перевод Софьи Свириденко). Когда-то никто не сомневался, что это – самый настоящий Моцарт. Сомнения у музыковедов появились позже. Большинство сошлось на том, что автор музыки – берлинский врач Бернхард Флис. Он обожал Моцарта и организовал в Берлине благотворительный концерт его памяти. В 1796 году Флис издал эту «Колыбельную». Еще через год с небольшим перешел из иудаизма в христианство. А еще через двадцать семь лет вдова Моцарта Констанция издала песню в приложении к биографии Моцарта. Сестра Моцарта не согласилась: простовато для ее великого брата.

Но мы с папой поем опус как «Колыбельную Моцарта». «Кто-то вздохнул за стеной… – Что нам за дело, родной?»

– Пап, а кто там вздохнул за стеной?

– Хм… Бабушка, наверное…

Конечно, поем не только Моцарта и не только с тетрадки.

«Дует ветер озорной, лает пес Буянко. Едут с горки ледяной голубые санки». Санки – это очень близкая тема. Мы часто катаемся с горки, от больницы и до пруда. Как-то отец купил мне новые санки. Юрка тотчас выпросил их у меня, забрался на вершину и громко закричал, расталкивая прочих ребят:

– Я – первый! Смотрите, какие у меня санки!..

Настает день, когда папа раскрывает передо мной «Сборник фортепианных пьес, этюдов и ансамблей» (я читаю «ассамблЕй») и объясняет расположение нот на нотоносце и клавиатуре. Оказывается, это очень просто. Вот только играть – не очень получается. Пальцы не слушаются. «Фа-фа-ми-ре-ре-до» – «Василек, василек, мой любимый цветок». Я и понятия не имел, как выглядит василек.

Потом играю все более сложные пьесы. Подозреваю, что заниматься серьезно мне все-таки было скучновато.

– Вот возьми и сыграй это несколько раз, – говорит папа, а сам уходит на кухню.

Я играю пьесу разок и бегу к папе:

– Я уже раз сыграл!

– Ну я же сказал: сыграй несколько раз.

– Я уже сыграл один раз. Значит, осталось не несколько, а меньше!

– Иди играй, математик!

Дошла очередь и до «ассамблЕй». Папа играет вторую партию, я – первую (у меня еще есть проблемы с басовым ключом).

Хор мальчиков из оперы «Кармен». «Дружно в ногу мы шагаем. Чем же не солдаты мы?».

Папа рассказывает сюжет оперы. Почему-то только до того места, как Хозе посадили за то, что он отпустил Кармен. А контрабандисты? А тореадор? А ревность Хозе и убийство в финале? Папа, видимо, решил, что для пятилетнего мальчика это многовато. Но пластинка с «Куплетами тореадора» у нас была. Очень она мне нравилась. Я дирижировал карандашом и подпевал. В «Ягодных местах» Евгения Евтушенко эти куплеты, исполняемые героем книги во время бритья, привлекают женщину из таежного поселка. «Ты в коридор сильнее пой». Женщина увозит парня-геолога в свой дом. Кормит, поит, укладывает к себе в постель…

К моей жене – преподавателю музыки – приходят ученики после нескольких лет занятий с другими учителями. Невероятно: самое трудное для юного канадского музыканта – это выучить ноты. Ученикам не хватает нескольких лет на эту неподъемную работу, и они предпочитают просто запомнить, в каком порядке нажимать клавиши. Как такое возможно? Тайна сия велика есть. Впрочем, не так уж и велика. Никто не учит установить соответствие между клавиатурой фортепиано и нотоносцем на бумаге. (По-английски это называется mapping). Предлагают просто тупо запомнить, где какая нота пишется. А этих нот вона сколько!