Текст книги "Вдруг вспомнилось"

Мои первые книжки – 3. Читатель на крыше

Мне пять лет. Лето. Родители и сестра уезжают на месяц в Ленинград к родственникам. Мы с бабушкой Сусанной проводили их на вокзале, а по дороге домой зашли в привокзальный магазинчик, где полно всякой всячины и где стоят на полках блестящие спирали из шоколадок. Фольга, демонстрируемая с торца, образует огромные винты. Такие спирали – почти во всех магазинах. Видно, шоколад не очень бойко берут. А в этот раз мы покупаем трехлитровую жестяную банку сгущеного молока. Счастье – не во вкусе и сладости, счастье – в обилии. Это ж сколько его здесь, этого молока! Пьем чай, закусывая сгущенкой из розеточек.

– Возьми что тебе надо из той комнаты, и я ее закрою.

И в самом деле, не мыть же ей комнату и спальню с больной-то ногой. Беру кое-что из игрушек и книжек. Поразмыслив, прихватываю второй том из собрания сочинений Пушкина (приложение к журналу «Молодой колхозник»). Складываю книжки в стопку возле кровати. И – первый раз в жизни – легкая эйфория от того, что мой мир сузился и стал таким камерным, замкнутым, уютным. Словно я сам – часть этой маленькой вселенной, в которой есть всё – и ничего лишнего. Теперь я знаю, что это называют клаустрофилией, тягой к замкнутому пространству.

Утром – сияние солнца и крик петуха во дворе:

– Ку-ка-рЕ-E-ку!

– Дома нету! – отвечает петуху бабушка. – На покосе, сено косят.

Вылезаю из кровати и бегу на горку в больничную столовую. Там мне выдают свеженькую буханку (мама заранее договорилась). Приношу ее домой, а бабушка тем временем уже насобирала в огороде свежих огурцов, гороха, бобов. Завтракаем овощами и свежим хлебом с желтым мягким маслом. (Да, масло было – не в пример сегодняшнему. И трава, разумеется, была зеленее).

А потом я хватаю томик Пушкина и вылезаю на «балкон». Это – крыша пристройки к первому этажу под окнами нашей кухни. Там так светло и спокойно!

В этом томе – поэмы и сказки. Если бы Пушкин ничего другого не написал, он бы уже был великим поэтом. Кое-какие из сказок папа мне уже читал, но вот поэмы я вижу и могу прочесть в первый раз. Пушкин гипнотизирует. И это – не метафора, это буквально. Песня, стих, даже проза иногда обладают гипнотическим действием. Вы не замечали? Видимо, это очень индивидуально. Теперь я крайне редко впадаю в легкий транс от чтения, песни, чьего-нибудь рассказа. А в детстве это случалось постоянно.

Старый цыган сидит перед очагом. Он представляется мне одним из тех бородатых цыган, что лудили котлы в логу возле больницы. Я очень четко вижу и цыгана, и его дочь, и Алеко, которого она привела в табор.

«Сказку о попе и о работнике его Балде» папа уже читал мне многократно. Но я ее с удовольствием перечитываю теперь сам.

А спустя лет шестьдесят великолепный Михаил Казиник рассказывает нам о пушкинской звукописи в этой сказке, о незаметных с первого взгляда аллитерациях. Поп – он весь такой круглый, тостенький, окающий.

 
Жил-был пОп,
ТОлОкОнный лОб.
ПОшел пОп пО базару
ПОсмОтреть кОй-какОгО тОвару.
 

А Балда – резкий, высокий, прямой, акающий.

 
НАвстречу ему БАлдА
Идет, сАм не знАя кудА.
«Что, бАтька, тАк рАно поднялся?
Чего ты взыскАлся?».
 

Та же «тема Балды» проходит, когда тот щелкает попа по лбу.

 
С первого щелкА
Прыгнул поп до потолкА.
 

…Я ставлю на стол будильник. Сейчас три часа дня. Буду читать книжки ровно два часа, пока маленькая стрелка не будет на пяти, а большая – на двенадцати. Надоедает сидеть на крыше – перехожу в кухню. Через некоторое время – назад. Меня увлекает не только сюжет, но и процесс. А ведь сейчас я не смог бы читать два часа кряду! Наскучило бы, честное слово.

За месяц прочитал почти всю стопку, принесенную из залы.

1955. Справа – нуш кузен Лёва, будущий профессор Лев Рудкевич (1946—2011), известный биолог-эволюционист и видный участник диссидентского движения

Библиотека

Родители и сестра вернулись и привезли мне заводного мотоциклиста (он ездил по кругу), пожарную машину (крутишь рукояточку – поднимается лестница) и еще кое-какие мелкие игрушки. Я в последний раз иду за хлебом, и в больничной столовой меня спрашивают о родителях.

– Приехали, приехали! – кричу я.

– А тебе какую-нибудь игрушку привезли?

– Не одну!

– Как? Ни одной?

– Да нет! Не одну привезли!

…Прибывшие спрашивают, читал ли я их открытки.

– Какие открытки?

– Я все газеты вон туда складывала, – говорит бабушка.

И родители достают из сложенных бабушкой газет две предназначенных мне открытки. На одной – спящий мишка, на второй – мышата за столиком из гриба: «Пили чай из листьев мяты мама мышка и мышата». На обороте каждой – текст, написанный мне мамой. Печатными буквами, чтобы я мог без труда прочесть. Тут-то я и прочёл. Что ж, лучше поздно, чем никогда…

Начинается последний для сестры учебный год, и она ведет меня в детскую библиотеку. Я сразу бегу к полкам.

– Подожди, записаться надо!

Меня – несмотря на молодость – быстренько записывают, и я опять бегу к полкам. Копаюсь довольно долго, и наконец выбираю «Детство Тёмы» Гарина-Михайловского и «Маугли» Киплинга (так назывался перевод «Книги джунглей»). Сколько лет прошло – и до сих пор не жалею о своем первом библиотечном выборе. Кстати, это именно Гарин-Михайловский говорил, что любой культурный человек может написать одну хорошую книгу: книгу о собственном детстве. Сам он написал прекрасную автобиографическую тетрологию.

Потом в моей жизни было много всяких библиотек. И далеко не всегда был доступ к полкам да и вообще выбор. Моя следующая библиотека была в небольшом заволжском городе, и там к книгам не пускали. Библиотекарша Анна Михайловна, худенькая женщина с грустным бледным лицом и острым подбородком, просто берет книжки по порядку с полки, говорит название и спрашивает: «Читал?» Можно разок-другой соврать, если название звучит неинтересно, но все равно скоро приходится сказать «Не читал». Не то чтобы среди предлагаемых книг не было действительно стоящих (у Анны Михайловны был неплохой вкус и знание предмета), но и скучной ерунды попадалось предостаточно. (Потом узнал, что Анна Михайловна оказалась в этом городе еще девчонкой, после того, как репрессировали её родителей). А вообще-то такие порядки – это страшное неуважение к читателю. Маркс на вопрос о любимом занятии написал: «Рыться в книгах». Я его понимаю.

«Рудкевич А. В.» – это я пятилетний

Силикоз

На Урале отец занялся исследованием силикоза. Это – тяжелое заболевание легких, поражающее горнорабочих, которым изо дня в день приходится вдыхать микроскопические частицы песка, висящие в воздухе. И хотя эту неизлечимую болезнь открыли за двести пятьдесят лет до того, она все еще оставалась довольно слабо изученной. Труднее всего было вовремя поставить диагноз. Только своевременный рентген вкупе с опытным специалистом мог определить болезнь на ранних стадиях. Поэтому, если где-то в нашей области обнаруживали случаи силикоза, посылали за отцом, чтобы разобрался и помог назначить лечение.

Отправили раз из одной заводской больницы телеграмму: срочно выезжайте силикоз. Бдительные телеграфисты обнаружили и исправили «описку». Берет папа телеграмму и читает: срочно выезжайте съели коз.

– Так какой мне смысл выезжать? – смеется отец. – Коз уже без меня съели.

Мои первые фильмы – 3. «Весенние голоса»

Муська Кобзева пришла из кино и заскочила в наш дворик к подружкам. Она уже взрослая, перешла в третий класс.

Тогда вся советская кинематография выпускала три-четыре десятка фильмов в год, и каждый новый фильм был событием. Говорят, что еще несколькими годами раньше великий вождь лично просматривал каждый новый фильм и давал (либо не давал) добро на его показ. (В ту пору выпускали около десятка фильмов за год).

В нашем кинотеатре каждый фильм идет три дня. И уж коли он новый, то народу в зале всегда много.

Подруги расспрашивают Муську о фильме. Та не вдается в подробности. Говорит, что в этой картине всё больше поют до танцуют.

– И как, здорово танцуют?

– Да ничего. Жопами вертят.

Я был заинтригован и на следующий день пошел поглядеть «Весенние голоса». Ожидания не обманули. Там действительно пели и танцевали ребята из ремесленных училищ. «Ремесленников» в нашем городе было довольно много. Они ходили в формах. Брюки, гимнастерка с ремнем. На ремне – серебряная пряжка с эмблемой «Р.У.».

Песни и пляски – это весело. Но дело не в них. Номера разворачивались на фоне незамысловатого сюжета, вполне понятного пятилетнему ребенку. Да еще эти трюки!

– Можешь сказать, что в этой коробочке?

– Да ничего. Воздух. Пустота.

– Ах пустота?..

Коробочка приоткрывается, из нее сыпется что-то вроде спичек. Но эти «спички» тут же превращаются в людей – и вот стоит и поет вышедший из коробки хор ребят в форме.

На следующий день пошел поглядеть фильм во второй раз. Само собой, именами режиссера и актеров я не интересовался. Да и о чем вообще могли говорить кому-то эти имена? Режиссер – Эльдар Рязанов, в главной роли Надежда Румянцева. Кто про них слышал?

Мне кажется, Рязанов все-таки немного стеснялся своей первой картины, хотя в мемуарах утверждал обратное:

«Весенние голоса» промелькнули по экранам незаметно. Фильм не поднимал никаких проблем, не открывал новых особенностей жанра – в нем честно и добросовестно показывалась самодеятельность трудовых резервов. Короче говоря, картиной нельзя было гордиться, но и стыдиться ее тоже было нечего.

Он почти нигде не упоминал о своей первой режиссерской работе. И вот какой диалог произошел примерно полвека спустя на премьере «Ключа от спальни» в Торонто.

– Эльдар Александрович, а помните эту песню?

Напеваю: «Вот шагает по Садовой складный бравый паренек. Он идет в фуражке новой, так и блещет козырек».

Рязанов смотрит на меня с удивлением.

– Это ведь из вашего фильма «Весенние голоса!»

– Да-да… И вы помните этот фильм?

– Конечно. И песенку из него помню.

– Спасибо. Я очень тронут.

Магазин без продавца

На центральной площади городка открывается магазин без продавца. Его откроют завтра, но нам с папой уже любопытно. Вы можете представить такое? Сам берешь с магазинной полки продукты, а потом идешь к кассе и платишь за них.

Заглядываем в окна. Стекло немного отсвечивает в неярком предвечернем свете, но внутри всё хорошо видно. Проходы с металлическими перильцами. Это чтобы люди не толпились, заходили по очереди. К полкам для хлеба прицеплены большие вилки с двумя зубцами. Чтобы не хватали буханки руками, а проверяли аккуратненько на черствость. Как отрадно, что в нашем городе растёт культура!

Шестьдесят лет спустя стали у нас в Торонто открываться магазины без кассиров. Морока, скажу я вам. Одна-две кассы – привычные, с кассирами. Только вынимай да клади покупки. С остальными разбирайся сам. Похаживает для порядку одна тетка, помогая чайникам вроде меня. Надо знать, куда поместить покупку, как взвесить, где и чем просканировать штрих-код. Куда засунуть карточку, а куда наличные. Как получить сдачу. Да еще в какой последовательности нажимать эти дурацкие кнопки и отвечать на глупые вопросы «не хотите ли снять дополнительные наличные со счета?» Да еще – не дай бог – где-нибудь собьешься, не туда нажмешь. Как сбросить ошибку? Я же не какой-нибудь двенадцатилетний акселерат, я простой советский кандидат технических наук. Нет, не доросли еще наши интеллектуальные приборы до уровня простого человека. Чего им не хватает – так это удобного и доступного интерфейса. Чтоб было просто. Или это всего лишь обыкновенное стариковское брюзжание?

Впрочем, с обычной кассой может быть еще заковыристей. Отчего-то всякий, кто разрабатывает некую новую логистику, полагает, что любой дурак сможет сразу и чисто интуитивно начать ею пользоваться. Путешествуя по северной Италии, зашли мы в большой хороший универсам под Вероной. Набираем в корзину разных разностей, как привыкли делать у себя. Пачка масла, булка вкуснейшего ароматного хлеба, кусок сыра с прилавка, банка маслин, бутылка вина. Насыпаем в полиэтиленовый пакетик орешки. Рассовываем по пакетам огурцы, помидоры, фиги. Двигаем к кассе. Подходит наша очередь. Кассирша живенько регистрирует масло, вино, булку… И вдруг – стоп! Весов на кассе нет. Пускаем в ход наш плохой итальянский, а кассирша – свой плохой английский и выясняем, что все развесные продукты – овощи, фрукты, орехи – надо предварительно взвесить на специальных весах. Хватаю пакеты, бегу назад, в отдел овощей и фруктов. Нахожу весы, кидаю пакет с огурцами, нажимаю кнопку. Загорается надпись «Введите код». Какой еще к черту код? Подвернувшийся служитель объясняет, что коды написаны на лотках, с которых я брал продукты. О дьявольщина! Где же я брал эти огурцы? А фиги? Нахожу коды, ввожу, получаю бирки, налепляю на пакеты. Код орешков весы не принимают: они из другого отдела. Чертыхаясь, бегу туда… И всё это время очередь терпеливо ждет, пока я вернусь! Вот тебе и темпераментные итальянцы.

А самый оригинальный «магазин без продавца» мы увидели в Канаде, в провинции Онтарио, в конце прошлого века.

Мы сняли на пару недель коттедж (аналог российской дачи) в трех сотнях километров к северу от Торонто. Соседка по даче рассказала, что километрах в двадцати, на старой лесопилке, можно набрать дров для костра. А еще недалеко от лесопилки продают замечательный кленовый сироп. Навигаторов тогда не было, показала нам это место на карте. И вот мы, набрав обрезков с лесопилки, останавливаемся возле старого дома невдалеке от дороги. Стрелка с надписью «Maple syrup»22
  Кленовый сироп (англ.)


[Закрыть] указывает на заднее крыльцо. Две больших разморенных летним зноем собаки поднимаются нам навстречу и начинают ласково мотать хвостами. Возле заднего крыльца – большой сарай и плакатик «Back door gest is the best»33
  Гость, приходящий с черного хода, – самый лучший гость (англ.)


[Закрыть]. Внутри сарая – полки, заставленные одинаковыми пластиковыми бутылками фабричного изготовления с красивыми этикетками. Никакой отсебятины, всё по стандарту. В бутылках – три сорта сиропа: светлый, янтарный и темный. Стол с большой амбарной книгой, стеклянной литровой банкой и инструкцией примерно такого содержания: «Пожалуйста, запишите количество купленного сиропа и сумму в эту тетрадь. В нее же положите бумажные деньги, а мелочь опустите в баночку. Отсюда же возьмите сдачу. Спасибо за покупку!»

В советской прессе написали бы «Магазин будущего». Мы же с сожалением говорим: «Магазин канадского прошлого». Растет преступность. Очень спокойный когда-то город Торонто медленно но верно превращается в Чикаго тридцатых.

Мои первые книжки – 4. Большая энциклопедия

Сижу на крыше и читаю первый том энциклопедического словаря. Я, как дед Щукарь, прочитываю только названия статей: Абай, Абак, Абакан – то, что написано крупными буквами. А то, что написано мелкими, и читать не стоит. На чтение восьмисотстраничного тома ушел почти целый день. Останавливаюсь на слове «Белена». Бабушка Сусанна часто говорила: «Ты что, белены объелся?» Так вот она какая, эта самая белена. Белые колокольчики с черной серединкой. А мама не так давно рассказывала, что пришлось ей оперировать двухлетнего мальчика, наглотавшегося каких-то цветочков. Бегу с раскрытым томом к маме:

– Мама, такие были цветочки у него в животе?

Мама тут же подтверждает, что цветочки были именно такие (в чем я теперь сильно сомневаюсь: что там разберешь!). Она очень довольна тем, что у нее такой образованный сын.

У Леонида Мартынова белена возникает в стихах по крайней мере дважды. В «Подсолнухе»:

 
И всех своим нехитрым ядом
Перетравить мечтает белена.
 

И уже куда лучше – в «Сне подсолнуха»:

 
И детей своим нехитрым ядом
Отравить мечтает белена.
 

А потом пришел второй том, за ним – третий. Их я уже не читал. Видимо, хватало той мудрости, которой набрался из первого тома.

Как-то похвастался одному из старших знакомых сестры, что у нас есть энциклопедия и что прочитал первый том.

– Большая или малая, – поинтересовался тот.

– Ну… Большая.

(Еще бы не большая: три таких книжищи!)

– Да нет, – отозвалась сестра, – просто энциклопедический словарь.

…На лежанке нашей русской печки валяются старые журналы. Теперь я уже грамотный, могу и почитать их. Вот трехлетней давности «Работница». Во всю страницу – мать, прижимающая к груди ребенка, и стихотворение:

 
Рождает сына мать не для того,
Чтоб он погиб от атомного взрыва.
Она не пожалеет ничего,
Чтобы ее дитя росло счастливым.
 

– Бабушка, а что такое атомный взрыв?

И бабушка Штерна рассказывает, как люди взрывают такие ужасные бомбы. Если взорвать в море, то там потом много лет не будет никакой рыбы, если в небе, то не станет птиц, а если на земле…

Стихотворение, как положено, заканчивается панегириком:

 
К миру нас ведет товарищ СТАЛИН,
Знаменосец мира, наш отец.
 

Потом я принимаюсь за «Уральские огоньки». Это был детский альманах в хорошем картонном переплете, с рассказами, стихами, картинками. Были стихи и рассказы, написанные самими детьми (теперь понимаю, что редакторы очень немного оставили от оригинальных текстов). Кое-какие из стихов были про школьную жизнь, другие обличали американский империализм. Вот стихотворение о том, как продавец игрушек разместил в витрине игрушечные копии американских самолетов с атомными бомбами. Витрину несколько ночей кряду заклеивают антиамериканскими лозунгами: «Вновь на ней во всю длину: Янки – вон! Долой войну!» А вот – о греческом мальчишке-электрике. Умирая, отец говорит ему: «Запомни, мой мальчик, что в Греции янки!» И парнишка берется за световую пропаганду:

 
Все лампочки-буквы готовы к включенью.
Минута – и вот они ярко горят:
«Янки из Греции делают ад».
 

Альманах почему-то прикрыли в 1959 году, после одиннадцати ежегодных выпусков. Говорят, что вот-вот собираются возродить его. Как раз к семидесятилетию. Двенадцатый выпуск собираются открыть произведениями писателей из моего родного города. Пустяк, а приятно.

Ломают церковь

Оказывается, большое белое здание в центре городка было когда-то церковью. Давно, еще до того, как построили в начале века другую, поближе к нам. Город ведь старый, Пугачева помнит. Здесь был один из его главных опорных пунктов. Здесь был ранен в бою, взят в плен и сослан на каторгу Салават Юлаев.

Куполов на здании давно уже нет. Мы и не знали, что это церковь. А теперь на ее месте построят новый кинотеатр.

В котловане возится небольшой экскаватор. Мы, мальчишки, толпимся вокруг котлована, любуясь движениями могучего ковша. И вдруг работа останавливается. Рабочие спускаются вниз. Один что-то кричит прорабу, показывает на стенку котлована. Да, из нее торчит… А что? Угол чего-то. Вызывают кран… Копают… Плавно плывет над котлованом старый прогнивший гроб. Потом второй, третий… При нас вынули три гроба. Потом папа объяснил, что раньше священнослужителей хоронили прямо возле церкви. Их гробы и обнаружили при строительстве. Сколько им было лет? Сто? Или около двухсот? Кто знает? Надгробные памятники давно сравняли с землей.

Ломают печь

Сергей Степанович пустил себе пулю в грудь. Ерундовская причина: жена ушла. Ну, бог ему судья. Из-за такой мелочи – и самоубийство.

Умереть не дали. Моя мама вынула пулю. Сергей Степанович и сам понял, что дал маху. Сколько их еще ходит вокруг, достойных милых женщин. А у Сергея Степановича золотые руки. Найдет другую подругу жизни.

И мама попросила его разломать нашу русскую печь. Сергей Степанович приходил несколько вечеров подряд. Заглядывал в дымоход, возился с кирпичами, разбивал, убирал, замазывал. Беседовал со мною. О том, что уже весна, что дни становятся длиннее, а ночи – короче. То есть, наоборот: ночи – короче, а дни – длиннее.

Наконец папа с торжеством демонстрирует мне преображенную залу. Два ряда стульев вдоль стены. А со стороны кухни теперь стоит плита. Топить будем каменным углем, а не дровами.

Я вглядываюсь в этот пейзаж – и мне кажется, что всегда было именно так.

– Пап, так ведь так и было!

– Как это «так и было»? А печка? Видишь, сколько вместо нее стульев наставили!

– Какая печка?

– Ты что, забыл, как вы с Любой на нее лазали?

И тут я вспоминаю истинную хозяйку квартиры, пышную русскую печь. И слово «шесток», которое часто упоминала бабушка Сусанна. Теперь это слово сохранилось только в поговорке «Всяк сверчок – знай свой шесток». А ведь это – полочка возле устья печи, на которую ставили горшки и чугунки. (Кстати, устье печи, ее жерло, еще называют хайлом но этого слова в таком бытовом значении я никогда не слыхивал). Бабушка свободно владела терминологией: «горнило», «под» (что-то пеклось прямо «на поду»), «подшёсток», «печурки». Орудовала ухватами. Вы видели когда-нибудь ухват, дорогой читатель? Наверху – теплая лежанка. Впрочем, бабушка топила довольно редко, а лежанка использовалась как кладовка, поэтому я редко на нее залезал. Зато когда приехала Люба с родителями…

Двухлетняя Люба была племянницей маминого брата, дяди Вани. Точнее, племянницей его жены, моей тети Раи. Брат тети Раи Пётр тяжело заболел. Что-то с желудком. И тогда они – сам Пётр, его жена и младшая дочь Люба – приехали к нам из большого села под Новосибирском. Поселились у нас. Потом мама поместила дядю Петю в больницу и сделала ему операцию.

Вот я и геройствовал те две недели, что они у нас жили. Подставлял стулья, залезал на лежанку, втаскивал туда Любу. Прыгал с печки на стул, опять забирался наверх… Резвился, одним словом.

Я встречал Любу потом еще дважды. Один раз – через двенадцать лет, когда жил у дяди Вани, поступая в университет. (Увы – неудачно). Люба гостила у них в Москве каждое лето. Она была красивая. Черноглазая, с густой курчавой шевелюрой. Наследие еврейских предков, наличие которых тетя Рая почему-то скрывала. Потом мы около года переписывались. Я рассказывал Любе в письмах про электронно-вычислительную машину, для которой пишу программы, про ядерные реакторы и уравнения переноса нейтронов. Люба в ответных письмах изумлялась: «Неужели эта машина понимает всё, что она делает?»

Второй раз – еще через три года, когда мы с женой несколько дней жили у дяди Вани, возвращаясь из Крыма. Я тогда сразу понял, что моя жена Людмила Любе не понравилась. Она смотрела на Людмилу с неприязнью. Даже довольно резко обрывала ее ее, когда та по привычке начинала меня пилить или просто говорить со мной на повышенных тонах. Норовила сама погладить мне рубашку или брюки. Мне даже показалось… Впрочем, мало ли что может показаться романтическому молодому человеку.

Лет через пять после того Люба вышла замуж за лейтенанта флота. Сейчас у нее, разумеется, уже внуки.

Ах да, печка! Сергей Степанович решительно отказывался взять с мамы деньги за работу. Ей пришлось буквально бегать за ним и уговаривать. В конце концов смогла всучить ему сотню рублей (аналог нынешних нескольких тысяч).